John. Memento, Mlady svet. г. 25, 1983. с. 51. s. 1 1.

НЕ ЛУЧШЕ ЛИ

ЗАЖЕЧЬ

МАЛЕНЬКУЮ СВЕЧКУ,

ЧЕМ ПРОКЛИНАТЬ

ТЕМНОТУ

 

ББК 84.4Че И75

Предисловие О. Малевича Редактор Л. Новоерудская

Йон Р.

Метето: Роман / Пер. с чешек.; Пре-И75 дисл. О. Малевича.— М.: Радуга, 1989 — 366 с.

Радек Ион (род. в 1954)—молодой чешский писатель, серьезно заявивший о себе в 80-е годы первым же романом о современной молодежи—«Джинсовый мир».

В новом романе «Метето» автор затронул одну из острейших проблем современности, не миновавшую, к сожалению, и страны социали­стического лагеря,—проблему наркомании.

Роман построен на достоверном жизненном материале и рассказыва­ет о трудном периоде взросления неплохого чешского парня Михала Отавы и его сверстников, затянутых в сети наркомании и не нашедших сил вырваться из них. Но «Метето» — не просто роман о губительной власти наркотиков, это роман-предостережение, книга, внушающая моло­дым людям необходимость воспитывать в себе волю, мужественно переносить невзгоды, твердо противостоять злу. В этом ее огромная нравственная сила.

4703000000-482 _{л лл аА Ли}

И 26-89 ^БББК^БК 84.4Че

030(01)-89

© Radek John, 1986

© Предисловие и перевод

на русский язык изда-

ISBN 5-05-002375-0 тельство «Радуга», 1989

ПОМНИ!

Книга, с которой предстоит познакомиться читателю,— не обычное литературное произведе­ние. Это роман-крик, роман-напоминание. «Memento»

по-русски означает «помни». Однако смысл романа не сводится только к призыву «memento mori» («помни о смерти»), к грозному предупреждению о смертельной опасности, та­ящейся в наркотиках. Его название может быть истолковано и в духе латинского выражения «Memento quod es homo» — «Помни, что ты чело­век» храни свое человеческое достоинство.

Но прежде всего расскажем об авторе книги. Чешскому прозаику, публицисту и сценаристу Радеку Иону сейчас тридцать четыре года. Когда в 1980 году он опубликовал свой первый роман «Джинсовый мир», ему едва исполнилось два­дцать шесть. Писатель был всего лет на десять старше своих героев — учащихся одной из пражских гимназий. За то время, которое отделя­ло его от окончания средней школы, он завершил учебу на сценарном факультете пражского кино­института, опубликовал в молодежной периодике несколько рассказов и увидел на экране снятый по его сценарию фильм.

Незадолго до выхода романа «Джинсовый мир» в чешской прессе развернулась дискуссия о молодой литературе.

Начинающие критики Вацлав Кёнигсмарк и

Владимир Мацура назвали свою дискуссионную

статью «Герои в разрисованных майках». Они утверждали, что положительный идеал эпохи может воплощаться «не как найденная ценность а как ценность, которую ищут», что олицетворять его могут и персонажи неустоявшиеся, не соот­ветствующие строгим дидактическим нормам. Ха­рактерный признак этих персонажей— перманентная и программная «незавершенность», напряженные поиски или протест, а часто и горький скепсис, и пассивность (...). Посредством такого героя автор может указать не только на болезни эпохи, но и на основные проблемы, с которыми вынужден сталкиваться индивидуум, чтобы найти свое место в обществе (...)»;

Радека Иона в упомянутой дискуссии еще никто не называл. Но именно таков был юный Петр Блага, герой задуманного им романа «Джинсовый мир», писать который он начал в восемнадцать лет. Создавая его, Ион основы­вался главным образом на собственном жизнен­ном опыте и намеренно избегал всего, что этим личным опытом проверить еще не успел или не сумел. Отсюда и повествование от первого лица, и исповедальная открытость, и естественная ин­фантильность героя романа.

Любвеобильный, романтически настроенный, склонный к самоанализу и остро на все реагиру­ющий герой «Джинсового мира» ищет свое место в жизни, а в любви —право на подлинное чувство, основанное на взаимном доверии и внутренней

¹,V. Konigsmark, V. Macura. Hrdinove v teretricku.

Literarni mesicnik., 1977, с. 8, s. 90.

свободе, которое только и может стать опорой постоянства. Незаурядность, жизненная актив­ность Петра Благи, несущего на себе отсвет личного обаяния автора, сразу же привлекли к нему сочувствие и внимание широкой молодеж­ной аудитории. Петр хочет жить так, чтобы уважать себя, чтобы уметь не только брать, но и что-то давать людям. Вот почему чешские и словацкие юноши и девушки увидели в нем положительного героя, хотя образ этот и создавал­ся в явной полемике с поучительными образцами прошлого. Чешские и словацкие молодые читатели «узнали» себя в персонажах романа, ставшего на родине писателя бестселлером.

После публикации «Джинсового мира» Радек Ион выступает как киносценарист и вместе со своим товарищем по институту Иво Пелантом завершает работу над романом «Начало летосчис­ления» (1984).

Кинематографический опыт пошел на пользу Радеку Иону. Умение демонстрировать героя в действии, в сочетании с присущим прозе психоло­гическим анализом позволило «уплотнить» худо­жественное «время», обрисовать характеры вы­пукло, конкретно и разносторонне. Но все же, несмотря на публицистическую остроту, этому произведению молодых авторов явно не хватало эффекта «социологического открытия».

Сделать такое открытие Радеку Иону удалось в романе «Memento» (1986). В это время он стал штатным репортером молодежного журнала «Млады свет». По заданию редакции Ион обра­тился к изучению материала, которого раньше касался лишь мимоходом. И вот, на два года целиком погрузившись в атмосферу прежде неве-

 

домого ему мира, молодой писатель понял мас штабы и глубину долго замалчивавшейся социаль ной проблемы-

В Чехословакии несколько раньше, чем у нас было снято официальное «табу» с темы наркома­нии. Но даже в книге Богуслава Шнайдера "Золотой треугольник" (1984), специально посвя­щенной мировой наркологической ситуации, об­становка в социалистических странах обрисована чересчур оптимистически. Радек Йон был первым в Чехословакии, кто в полный голос заговорил об этой серьезной опасности. В декабре 1983 года в журнале «Млады свет» появился его репортаж «Memento», вызвавший широкий отклик обще­ственности.

«Я стою у дверей квартир, снаружи никак не отличающихся от других,—писал он.— Много­кратно ухожу» не дозвонившись, хотя внут­ри явно кто-то есть. Слышу неверные, шарка­ющие шаги, если мне все же решаются открыть. Делаю вид, будто не замечаю исполненных подо­зрительности взглядов через дверной глазок, хотя по спине бегают мурашки: что, если я нарвусь на парня в токсическом психозе. Когда мне удается проникнуть за одну из таких дверей, стараюсь выглядеть безучастным—не обращать внимания на выпавшие зубы и волосы, исколотые руки, гнойники, ветхую одежду, грязь, запущенные полупустые квартиры. Я уже умею распознать человека, находящегося под воздействием нарко­тиков. Когда наркоман соглашается на более или менее длительный разговор со мной, я замечаю, как он постепенно начинает запинаться, взгляд угасает, движения затормаживаются —перестает действовать доза наркотика, впрыснутая в вену.

Я думал, что знаю Прагу— И вдруг встречаюсь с людьми, которые живут будто бы в ином мире»'; Дверь в этот мир Радеку Иону открыла случайность: одноклассник писателя стал нарко­маном и ввел его в свой круг. «Полгода я про­ходил «кадровую проверку»,— рассказывал впо­следствии Ион,-—пока наркоманы не убедились, что я не агент уголовного розыска и что меня интересуют лишь правдивые жизненные свиде­тельства. Я не пытался узнать конкретных имен, путей, которыми наркотик попадает к потребите­лю, и кто занимается его приготовлением. Позднее мне часто приходилось говорить: этого мне не рассказывайте» лютому что в случае вашего провала я не сумею доказать, что не донес на вас. Мне заранее не бывало известно, где и когда назначена вечеринка наркоманов,— иначе, если бы туда явилась милиция, никто бы не поверил, что навел не я. Заслужить у них доверие мне помогли и мои репортажи в журнале «Млады свет», например, о случаях, когда девушки, же­лавшие снять комнату, вынуждены были платить хозяину квартиры собой. И еще один существен­ный момент. Во что бы то ни стало надо было найти людей, которых уже ничто не ждало, кроме смерти. Я спрашивал их: разве не было бы нравственно справедливо и правильно сказать тем, кто еще не начал, что такое наркомания и к чему она приводит?»²

Работая над романом, Радек Йон выбрал трех реальных прототипов, жизненные истории кото­рых показались ему наиболее характерными. И

John. Memento, "Mlady svet ". г. 25, 1983. с. 51. s. 1 1.

2 "Kmen", 1988, с. 1, s. 6.

пока на страницах рукописи развертывались со­бытия жизни литературных героев, в действи­тельности судьбы их прототипов уже заверши­лись: один попал в тюрьму, другой — в психиат­рическую больницу, третий умер при невыяснен­ных обстоятельствах.

Некогда наркомания считалась в Европе ро­мантической причудой. Наследник традиций по­этов «озерной школы» Томас де Куинси опубли­ковал в 1822 году автобиографическую «Исповедь англичанина-опиомана» (в 1834 году она была издана и на русском). Во Франции 40-х годов в среде литературной богемы вошло в моду куре­ние «гуки»—подобия кальяна, длинной восточ­ной трубки, в которой наркотический дым пропу­скался сквозь воду. Перед искусом не устоял и Бальзак, несколько раз упоминавший о* курении «гуки» в своих романах. Шарль Бодлер, автор трактата «Вино и гашиш», писал в «Цветах зла» об «отраве» опиума и хмеля. О «курильщиках опиума» рассказывалось в экзотических рома­нах, действие которых развертывалось на Вос­токе.

В Чехословакию конца 60-х—начала 70-х го­дов наркомания пришла в совсем ином обличий. Слухи о наркотических аферах на Западе вызыва­ли любопытство у наиболее неустойчивой части молодежи. Поскольку героина, кокаина или ЛСД у пятнадцатилетних юнцов не было, наркотики изготовлялись собственноручно из доступных ле­карственных средств. Распространилось нюхание различных химикалий. Вот некоторые сведения о судьбах первого «поколения» пражских наркома­нов (Радек Ион почерпнул их, беседуя с 29-летним наркоманом, который уже 14 лет потреб-

лял наркотики, был трижды арестован и 6 лет провел в тюрьме): 10 человек умерло, либо при­няв слишком сильную дозу наркотика, либо про­сто от общего, разрушения организма; 30 —к моменту беседы находилось в тюрьмах за ограбле­ния и краями (преимущественно в аптеках); 30 — эмигрировало (часть из них по тем же причинам попала в тюрьму на Западе). Распространению наркомании среди молодежи способствовала недооценка опасности, а также неподготовлен­ность здравоохранения, правовых и социальных органов. Против «популяризаторской деятельно­сти» зачинателей наркомании не предпринима­лось никаких мер. Специальные наркологические центры были созданы с опозданием. Доктор Рубеш, в течение 12 лет возглавлявший пражский наркологический центр, в беседе с Радеком Ионом высказал убеждение, что успешная борьба с наркоманией может проходить лишь при пол­ной изоляции больного и полной дезинтоксика­ции его организма. Условий для этого в 1983 году в Чехословакии еще не было, как не было и соответствующего законопорядка.

Большая часть современных наркоманов в Чехословакии—молодежь в возрасте от 15 до 25 лет. Чем моложе адепт наркомании, тем менее он устойчив перед соблазном, тем опаснее нарко­тик для его организма. Для людей этой возрастной категории типична тяга к смене впечатлений, к самоутверждению в компании, к слепому следова­нию моде. Ложно понимаемая романтика порой даже побуждает их «играть со Смертью» (чаще всего они не подозревают, как в действительности бывают близки к ней). На возрастные особенности накладываются все социальные болезни общества

 

и вечная проблема «отцов» и «детей»

В репортаже Иона все эти вопросы были поставлены остро и убедительно, потому что публицист избрал форму непосредственной запи-личных свидетельств. «Несомненно,—писал Гадек Ион,—число тех, кто потребляет наркоти­ки, у нас значительно ниже, чем в капиталистиче­ских странах, и все же это явление, от которого нельзя отмахнуться, сколь бы исключительным оно ни было».

Это убеждение руководило им и в период работы над романом «МетепЮ». Но именно сравнение репортажа с романом наглядно пока­зывает, насколько разными средствами пользуют­ся публицистика и художественная проза, даже если она возникла на «документальной» основе.

Хотя роман построен на взятом прямо из жизни материале (автор предупреждает, что лишь изменил подлинные имена и фамилии), тщательный и продуманный отбор фактов, худо­жественные принципы развития характеров и композиции придают ему силу обобщения.

Читать эту книгу даже психически устойчиво­му человеку нелегко. Ведь на наших глазах происходит распад личности. И нравственный, и физический. Процесс этот показан изнутри: пове­ствование ведется от лица юноши-наркомана. В романе нет ничего, идущего от привычной лите­ратурщины, от досужего сочинительства. Автор намеренно «аскетичен», он не позволяет себе обращаться к литературным средствам, чуждым мировосприятию персонажей. Художественность

книги—в психологической достоверности, в глу­бине проникновения во внутренний мир главно­го героя Михала Отавы.

Первые же страницы романа рисуют страш­ную картину: Михал, отравленный избыточной дозой наркотика, брошенный компанией нарко­манов, буквально погибает на улице; ему не хватает воздуха, он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой; на венах нет живого места—все исколото. Только благодаря вмешательству слу­чайного прохожего Михала доставляют в больни­цу. Его жизнь висит на волоске. Врачи и сестры борются за нее. А ему она не нужна. Наркомания опустошает человека, лишает его всех прочих жизненных интересов. И хотя в тот раз врачам удалось спасти Михала Отаву, это была лишь отсрочка. Через три месяца его снова найдут в беспамятстве, а полноценное сознание к нему уже не вернется: он навсегда останется в психиатри­ческой лечебнице, утратив себя как личность.

Как же это произошло? Наплывы воспомина­ний, мучивших Михала Отаву в больнице, где он находился между жизнью и смертью, постепенно выстраиваются в последовательную цепь.

Поначалу герой романа, в сущности, ничем не выделялся из среды сверстников. В нем есть неплохие задатки—стремление к честности, спо­собность к глубокому чувству, готовность многим пожертвовать ради любимой девушки, бескоры­стие. Растет он в нормальной семье. Правда, отец, в прошлом участник антифашистского Со­противления, прошедший гитлеровский концла­герь, не находит общего языка с сыном и излиш­не строг к нему, а мать чересчур снисходительна и готова потакать Михалу, скрывая его проступки

 

от мужа. Но так бывает во многих вполне

"благополучных" семьях.Автор нарочито избегает

"сгущения красок". В трагедии Михала главный виновник-

-он сам. "Изиена" любимой девушки, дурное влияние

приятеля, неудавшийся "Романтический" побег в Словакию,

нежелание повторять "стереотип" жизни взрослых, где столь часто расхождение между еловом и делом лие полуправды, стремление обходить острые проблемы,—таковы поводы первоначального кон­фликта героя с окружающей его «нормальной, средой. Ион подчеркивает «случайность» перехо­да своего героя в мир наркоманов. Всего один раз «попробовать»...

Компанию наркоманов, с которой сводит Ми-хала его лучший друг Гонза, держит в руках сознательный развратитель молодежи, «интеллек­туал» и гомосексуалист Рихард Ружичка, взаимо­отношения в компании, которые поначалу кажут­ся Михалу чуть ли не идеальными, основанными на взаимной любви и дружбе, в действительности зиждутся на зависимости каждого из наркоманов от реального или потенциального поставщика наркотиков. Здесь невозможны ни дружба, ни даже любовь.

Мы становимся свидетелями постепенного па­дения Михала. В среде наркоманов он пока один из тех, кого «приручают». Все начинается с совместных посещений дискотеки и блужданий по улицам вечерней Праги. Наркотики принима­ются в виде невинного напитка, дающего ощуще­ние особой легкости, эйфории. Михал уверен, что в любую минуту может бросить это занятие. Но при первой же попытке освободиться от «при-вычки» выясняется, что он уже стал наркоманом.

Под воздействием галлюцинаций он чуть не попадает под машину. Первый привод в мили­цию, первый разговор с врачом-наркологом, ко­торый предсказывает Михалу его ближайшее будущее.

Удержать от гибели начинающего наркомана может только большое чувство. Но девушка, которая напоминает Михалу предмет его первой любви, не помогает ему выбраться из пропасти, а, наоборот, затягивает в нее. Любовь к Еве — главное содержание жизни Михала. Но у него страшный соперник—наркомания. Ева отдает се­бя тому, кто может надежно обеспечить ее нарко­тиками. До последнего дня своей сознательной жизни Михал так и не узнает, любила ли она когда-нибудь его по-настоящему.

В процессе постепенной духовной деградации Михала сконцентрированы характерные черты и типичные этапы жизненного пути наркомана: все усиливающаяся изоляция от общества, неспособ­ность к приобретению знаний и труду, утрата внутренних нравственных запретов, готовность к преступлению, тюрьма, мания преследования на почве галлюцинаций, неоднократные попытки самоубийства, сначала добровольное, а затем при­нудительное лечение в психиатрической больни­це. Но в романе нет какой бы то ни было иллюстративности. Опираясь на реальные био­графии, но свободно комбинируя факты по зако­нам художественного сюжетосложения, Радек Ион добивается естественности и драматизма в рассказе о судьбе главного героя и его знаком­цев.

Жизненные ситуации, в которые попадает герой, повторяются. Михал как бы спускается по

 

кругам ада. Но вот последний круг замыкается. Герой стоит на грани катастрофы.

Авторское видение мира максимально прибли­жено к мировосприятию героя. Когда я (О. М.) спросил Радека Иона, на что следовало бы в первую очередь обратить внимание читателей в предисловии к советскому изданию его книги, он ответил: «Скажите им о том, что написана она не с точки зрения врачей-наркологов, педагогов и воспитателей, работников милиции и т. д., а с точки зрения самих наркоманов». Впрочем, среди них есть жертвы и есть своего рода философы наркомании, прикрывающие громкой фразой стя-жательство и властолюбие. Именно таков Рихард Ружичка. Есть и активные пособники идеологов наркомании, вроде Гонзы.

Хотя мы следим прежде всего за судьбами Михала и Евы, в поле зрения читателя попадают и другие жертвы Рихарда—Павел, Зденек, Даша. Никто из них не выбрался из рокового круга. Даша, которой удалось выносить ребенка, дает новорожденному наркотики: он уже страдает от синдрома абстиненции.

Писатель не ограничивается изображением того, что видит и воспринимает герой. Авторское видение и авторская оценка изображаемого (мы ощущаем ее уже с первых страниц романа) вносят в него правильный «масштаб», позволяющий нам взглянуть на судьбу героя и проблему наркома­нии в целом шире и глубже. Социально-нравственная оценка Михала Отавы и ему подоб­ных четко высказана прежде всего устами врачей-наркологов.

Перед нами не бесстрастная констатация фак­тов, а взволнованно и талантливо выраженная,

выстраданная, кровоточащая правда: «Memen-to» — помни! Пока не поздно — остановись!

Творчество Радека Иона тесно связано с публицистикой и документальным кинематогра­фом. Последние его работы в кино столь же сенсационны, как и «Memento»: фильм «Почему?» (1987) — попытка разобраться в причинах ванда­лизма молодых футбольных болельщиков; фильм «Боны и спокойствие» (1988) рассказывает о спекулянтах валютой. Это нередко вызывало и вызывает у критиков известное сомнение: ка­кова художественная ценность его «социально-психологических» исследований, подобной «бел-летризированной литературы факта»?

Каждого художника следует судить с учетом его собственных творческих намерений, по зако­нам избранного им жанра. Радек Йон убежден, что самый талантливый «драматург, сценарист и писатель»—жизнь. «Я пришел к выводу,— говорит он,—что начинать надо с фактов и только на основе их познания обращаться к художественному вымыслу. Поэтому я и впредь хочу остаться на границе между литературой факта и беллетристикой (...)»*.

«Литература факта», художественная докумен­талистика, по мнению Иона, вовсе не представля­ет собой некоей «второразрядной» литературы, находящейся на каком-то значительно более низком ценностном уровне, чем «большая литера­тура». В Чехии, где жили такие классики беллет-ризованного репортажа, как Эгон Эрвин Киш, Юлиус Фучик, Адольф Гофмейстер, Иржи Вайль, не нужно искать подтверждения подобной точки

¹ "КтегГ, 1988, с. 1, §. 6.

 

2-1772

зрения. Она подкреплена сильной литературной традицией. Новаторство Радека Иона состоит в том, что в документальную прозу и документаль­ный фильм он включает «игровой» момент, худо­жественное обобщение. «Memento» — это симбиоз художественного репортажа и романа.

Быть на передовых рубежах общественной жизни, нащупывать болевые точки эпохи, плане­ты и говорить о них читателю—таково при­звание Радека Иона, прозаика и публициста. Это определяет и авторский пафос романа-предостережения «Memento», правдивого и сме­лого произведения, осветившего проблему нарко­мании во всей ее страшной и бездонной глубине.

МЕМЕNТО

Олег Малевич

'

Посвящается мертвым и живым

Любой человек может попасть в зависи­мость от лекарства или другого вещества, влияющего на психику.

Пражский психолог

По данным мировой статистики, процент излеченных токсикоманов столь же низок, как и больных раком. Таким образом, по степени опасности болезненную зависимость от наркотиков можно приравнять к раку.

Пражский психиатр

В основу романа положены реальные собы­тия, изменены лишь имена героев.

Так, значит, все. Конец!

Он снова попробовал втянуть в себя стылый и удивительно ароматный даже в такой дыре воз­дух начала лета или, скорее, не воздух, а темноту. Но тело словно отказывалось повиноваться. Толь­ко судорожная боль в груди.

Легочная эмболия? Ну не может же все так просто взять и кончиться!

Надо напрячься, собрать остаток сил и сделать хоть малюсенький глоток. Хрип. И ничего боль­ше. Только кровавая пена на губах. Опять эта боль. Он прижал ладони к груди, пытаясь унять невыносимый огонь. Перевалился на бок. При­вычная боль в ногах. На нее он почти не обращал внимания. Даже сквозь одежду ощущал промоз­глую сырость мостовой, скользкой от недавнего короткого дождя.

Это как под водой: уже перехватывает дыха­ние, а до поверхности еще страшно далеко. Вот, значит, каков он, конец?

Судороги скрутили так, что голова бьется об урну.

А выплыть надо. Выплыть наверх, даже если кажется, что сил уже нет. Не хочу умирать. Да помогите же кто-нибудь, ради бога!

Заорать бы на весь этот пустой переулок, еле освещенный тремя фонарями из десяти. Заорать

урнам, грязной витрине, темным окнам полупод­вальных квартир. Вокруг него на углу самая темень- Только гудит неисправная лампа.

Или это в нем самом? В голове? Отсветы
прожекторов с метростроевской площадки непо­
далеку. Полнеба закрыто щитами от падающей
штукатурки. Вонь отбросов. И мерзкая кровавая
пена на губах. Да помогите же, черт вас подрал! Расселись у своих телевизоров, по постелям залегли.

Снова не хватает воздуха. И нет сил выдавить хотя бы звук.

А как я сюда вообще попал? Какая-то витри­на, раньше, наверное, здесь магазин был. Воняет затхлой мочой. Выходит, когда я перебрал, они меня на улицу выволокли. Чтобы менты не разнюхали про ту берлогу, если я окочурюсь. Подонки! Неужто даже врача не вызвали? Ну, скоты! Могли бы хоть «скорую». Уж здесь-то им чего бояться? Дебилы! Сейчас небось ждут не дождутся, когда я подохну. А так—все шито-крыто, кто разберет, откуда я взялся. Моя здоро­венная бутылка с болтушкой — клевое наследство. На месяц хватит!

Постукивание каблучков. Как 808 радиста.

Михал попробовал приподняться, но подломи­лись руки. И он ударился затылком о булыжники мостовой.

Проклятье! Надо выкатиться под ноги этим мини! Небось с речного трамвайчика или с диско­теки пилят. В такую ночь без провожатых?

Хихиканье.

Он смог выдавить громкий, нечленораздель­ный хрип.

Смех владелиц каблучков мгновенно стих.

Две пары ножек, похоже, успели неплохо заго­реть, замерли, как четыре точеных столбика.

Ради бога, ну сделайте же что-нибудь!

Голоса нет. Сипение. И мучительные попытки сделать вдох.

Я умираю, снова зазвенел в мозгу сигнал тревоги. И вдруг его сжало так, что брызнули слезы. Тело скрутило в комок, колени уперлись в подбородок, пальцы судорожно вцепились в ноги. Икры и бедра—сплошной огонь.

Господи боже ты мой!

Боль в легких не стихает. Да и как тут вдохнешь, если колени сдавили грудь.

Еще чуть-чуть — и отключусь. А потом — все.

Он откинул эти проклятые ноги куда-то прочь от себя.

— Да он пьяный, пошли,— прозвучало где-то
над левой мини-юбкой и белой майкой с голыми
подмышками. Грудь без лифчика, длинные чер­
ные волосы, на лице—ужас.

Вот дурища-то!

— А может, его избили? — Это уже та, другая.
Красная майка с какими-то китайскими иерогли­
фами.

Избили! — мысленно возликовал Михал.

— Что?.. А вдруг они еще тут, рядом...—
Кудахтанье перепуганной брюнетки, и сразу же
удаляющийся в никуда стук каблучков.

Не могут же они меня просто так бросить!

Чечетка других туфелек, припустивших вслед за первыми. Светлые, светящиеся в полумраке волосы. Все убыстряющийся перестук по мосто­вой. И каждый звук как прямое попадание в череп.

Постой, Ева, постой! - Голос блондинки

 

теперь уже тоже дрожит от страха.

Ева, еще успел подумать он и потерял сознание.

Ева!

А с причалившего к пристани речного трамвайчика

доносились взрывы хмельного веселья вперемешку с

последней мелодией этой вечерней прогулки.— Что с вами?

Кто-то шлепал его по лицу Врач?

Грудь болит так, словно кто-то изо всей силы сжал легкие в ладонях. И противное дыхание

собаки с любопытством обнюхивающей Михала.

— Фу, Арагак!

Какой-то перепуганный старикан лет шестиде­сяти, с выпирающим из-под старого пиджака брюшком и тщательно ухоженными усиками.

Выгуливает своего любимца?

Выходит, те две телки даже неотложку не вызвали? Эх ты, Ева!

Он застонал, тщетно пытаясь объяснить, что ему нужен врач.

— Хватили лишнего?

Михал покачал головой, но это движение вызвало новый прилив боли.

— Вызвать врача?

Поверхность воды, высветленная солнцем. Дрожащие в ряби лучики. Выдержать еще пару секунд, а потом... глубоко вдохнуть. Какое же это блаженство! Сколько раз со мной бывало такое? Обязательные субботы и воскресенья на даче, под присмотром предков.

Ну долго еще ждать этого врача? А может, я

уже не вынырну никогда? Холодный пот по всему телу. Или просто сырость от булыжной мостовой?

О господи, да беги же! Чего ты стоишь, идиот!

Человек с собакой на поводке беспомощно переминался с ноги на ногу, озираясь в поисках телефонной будки. На секунду ему померещилось, что сердце схватила привычная боль. Или может схватить в любой момент. Как нынче утром. Присесть бы на минутку. Пока не успокоится пульс. Пора кончать с этими проклятыми сигаре­тами. Не то будет поздно. Грохнусь, как этот вот, где-нибудь на тротуаре, и помочь некому, про­неслось у него в голове.

Михал снова начал судорожно хватать ртом воздух, тело его выгнулось дугой и рухнуло на мостовую.

Только это заставило перепуганного хозяина пса стронуться с места. Какое уж там сердце. Припустил, сам не зная куда. Пес, гавкая, рванул за ним.

Зараза, да где же тут автомат, подумал Михал. И вообще, сколько можно такое выдержать?

Старик вдруг резко свернул. Казалось, будто пошатнулся, но нет, направился не к дальней площаденке, а к ближайшему дому. Постучал в окно.

Ну, давай же, давай, кипятился Михал. После звонка еще минут двадцать прождешь... Ему вдруг отчаянно захотелось вынырнуть из этого мутного сна.

А ведь сколько распинался перед нашими, что чихать хотел на такую жизнь! Ну да, это когда у меня ее никто не отнимал!

В окне мрак. Ни звука. Только отдаленный гул мчащихся по набережной машин.

 

От ярости, боли и бессилия хотелось биться головой о камни.

Человек с собакой растерянно двинулся по улице.

Еще окно.

И еще.

— Хулиганье! Марш отсюда с вашими шуточ­ками!—Уродливая голова в бигуди. Резкий, визг­ливый голос, будто вгрызается в дерево цирку­лярка.

— Ну что вы, извините...

Господи, он еще извиняется! — Михал в бе­шенстве стиснул зубы.

— Вон там паренек лежит, ему «скорая» нуж­на. Не будете ли вы так любезны позвонить по номеру сто пятьдесят пять?

— У меня нет телефона!

И хрясь! Окно закрылось. Темнота.
Темнота! I

Вместо залитой солнцем глади все глубже и глубже под воду. Страшная тишина! Только испуганный старикан семенит куда-то по улице. И звон трамвая на остановке у моста Палацкого.

Ведь это даже не вода, а земля. Меня закопа­ли? Избавились? Удалось-таки.

Но я еще жив. Если бы не этот пласт земли на груди, можно было бы дышать.

Не плачь, мама! Я жив. Спасите меня! Выта­щите скорее отсюда!

Где-то слева в земле зашуршала мышь. Нет, не
мышь—крыса. За ней другая.

Помогите!

Она кусает меня за ногу! И кровь хлещет,

много крови из вены в машинку¹. Все перепута­лось. Да раскидайте вы эту землю! Милиция! Ненавистный звук милицейской сирены, от кото­рого некуда скрыться. Облава? Точно. Когда они просто едут, сирена ревет с переливами. А тут рев все время лупит по мозгам. Это за нами!

Тише!

Пустите меня! Все колышется. Меня сейчас

вырвет. Щ

Он открыл глаза. Пространство вокруг сжима­ется. Какой-то трясущийся гроб.

Белый. И человек, сидящий рядом, тоже белый. Халат, худое, аскетическое лицо, чуть тронутое желтизной. Пристальный взгляд, будто у гипнотизера. Держит у моего лица что-то черное, присосавшееся ко рту и носу.

«Скорая», доходит наконец до Михала. А это кислородная маска.

Машина с синей мигалкой и включенной на полную мощь сиреной летит по ночному городу. — Спокойно, спокойно... Еще минута, и при­едем,— произносит человек в белом.

Но и минута в сумерках бреда кажется Миха-лу невыносимо долгой. Кажется, и с маской невозможно дышать.

Сделайте же что-нибудь! Вы же врач, хочется крикнуть ему, точно врач — всемогущий бог.

Лицо крепко сжато резиновой маской от
кислородной подушки. Но страх потерять созна­
ние от удушья не проходит.
Санитару, склонившемуся над носилками, за­
помнились в этот момент только расширенные

отШприц (жарг.). — Здесь и далее примечания переводчика. 29

ужаса глаза Михала. И с ухость спины, как всегда,

когда исход решают минуты.

Почему он ничего не делает? Почему? Хоть бы какой-нибудь укол! Или ионял что уже без

толку?

Разве мог Михал знать, что старик с собакой разыскал-таки полуподвальную квартиру откуда ему разрешили вызвать «скорую» а произошло это в ту роковую минуту, когда диспетчер на пульте нервно поигрывала ручкой и мысленно, уже в который раз заклинала: ну хоть десять минут пусть никто не звонит. Всего десять ми­нут... Из тех трех машин с врачами, что остава­лись на ночное дежурство в Праге, первую пришлось отправить на Бланицкую улицу— отравление газом в квартире, вторую на Старо-страшницкую—ножевые раны у жены хрониче­ского алкоголика, третью в Дейвице, где случи­лась авария. Другие «скорые», с бригадами из шофера и санитара, тоже были на выезде. Бли­зился к концу суматошный вечер пятницы начала лета. Оставалось только ждать, пока какая-нибудь машина освободится. Наконец на диспетчерском пульте замигал световой сигнал. КОZ-134 возвра­щается на базу. Диспетчер включила связь:

— КОZ-134, КОZ-134, следуйте на Гораздову, у дома номер десять паренек в тяжелом состоянии.

На «скорой» под номером КOZ-134 врача не

было.

Решили, что шансов нет, не стоит и возиться, осенило Михала. Вытаращив глаза, он следил за человеком в белом халате. Сирену и ту выключили

Откуда ему было знать, что, едва на пульте замигал сигнал, означающий выезд «скорой» на

место происшествия, диспетчер тут же сообщила в реанимационное отделение:

— Сейчас доставим вам паренька. Состояние тяжелое.

До места, где решится вопрос о его жизни и смерти, оставалось еще три километра. Там се­стры уже готовили носилки, открывали столы с инструментами и лекарствами, проверяли аппа­рат искусственного дыхания.

Вообще-то Михалу повезло. В ту ночь это было последнее свободное место в реанимацион­ных отделениях Праги и всей Среднечешской области. На самый экстренный случай.

Какая-то машина вильнула на перекрестке, похоже, водитель пьян. Шофер «скорой» резко затормозил и включил сирену, которую, щадя покой пражан, отключал на прямых улицах с хорошим обзором.

И чего им не спится, подумал в этот момент отец Михала, разбуженный воем сирены. Он поднялся закрыть окно на улицу. Про сына не вспомнил. Ему уже удавалось почти не думать о нем. Хорошо бы наконец приучить к этому и жену. Да, кстати, не худо бы ей вспомнить и о своих супружеских обязанностях, подумал он, засыпая.

Колышущийся мир вдруг застыл. Тишина. Даже мотор не гудит. Бред—снова глюки — прикидывал Михал. Или все-таки конец?

Резкий белый свет. Вот, значит, как это выглядит?

Шофер — вероятно, одногодок Михала — открыл задние дверцы и выдвинул носилки.

Галлюцинации (жарг.).

 

Кислородная маска неожиданно сорвалась Михал
изо всех сил вдохнул свежий воздух Петршина. И
тут же снова скорчился в судорогах.

Господи, хоть бы уж перестало болеть! Только
бы не болело...

Снова маска.

Слепящий свет больничных люминесцентных ламп. Михал отрешенно закрыл глаза.

Ладно. Пусть будет конец. Пусть. Но только скорее, как можно скорее!

Лифт медленно тащился сквозь этажи, равно­душный к его мольбам.

Мельтешение света и людских фигур в кори­доре.

— Разденьте его,—доносится чей-то голос.
Прямо тут, в коридоре? Четыре сестры, сани­
тар— подсчитывает Михал.

Чьи-то руки взялись за рукава его рубашки, ботинки, носки, брюки...

Все моего возраста, подумал Михал. Или даже моложе?

— Вы слышите меня? Как это произошло?
Как это произошло?

Михал умоляюще вглядывается в лицо врача. Строго сжатый рот, тронутые сединой волосы, щетинка седых усов.

Чтобы Михал мог ответить, врач приподнима­ет маску, но в ответ—только хрип.

Руки одной из сестер расстегивают на Михале

брюки.

-Запишите, где вы его нашли, и вообще все, что знаете,-врач поворачивается к санитару

"скорой"

- Вы принимали какие-нибудь порошки?-Он снова склоняется над Михалом:.-Если

можете говорить, достаточно просто кивнуть. И не надо бояться. Мы вас спасем.

От чего? — подумал Михал.

Маска снова стискивает лицо.

— Давление падает,— откуда-то издалека до­
носится до Михала голос врача. В ушах шум.

Сосредоточиться. Все разговоры в сторону. Надо успеть, думает врач.

Кто-то приподнимает Михала, две сестры стя­гивают с него брюки. Боль, которая на миг заглушает все. Когда он приходит в себя, его уже раздели до пояса.

— Пан доктор...—слышится голос одной из
сестер. Она поворачивает голову. Из-под белой
шапочки выбиваются пряди темных волос.

Олина! Господи, что она тут делает? Сжатые губы врача.

— Ну, дружище, таких изуродованных ног я
еще не видел. Не боитесь их лишиться? — И уже
про себя: «Глядя на такое, трижды подумаешь,
стоит ли заводить детей!»

Только не смотреть на Олину! Может, она меня не узнает, думает Михал.

Сестры стаскивают с него рубашку.

— И руки тоже,— предупреждает Олина. По линиям вен сплошные следы уколов. Воспален­ные раны. Ороговевшая кожа. Язвы. Абсцесс в локтевой ямочке. На ногах нарывы.

— Ну как же делать вливание в такие страш­ные вены? — Олина качает головой.

Узнала. Конечно, узнала. Просто стыдно при­знаться. Сказать, что эта развалина — твой зна­комый.

Каким-то блестящим инструментом врач раз­жимает стиснутые судорогой челюсти Михала.

3-1772

 

— Ингалятор!

Металлический привкус. И горечь на языке Михал заходится в кашле. Во рту вдруг оказыва­ется резиновый шланг.

Чертова трубка скребет по гландам. Слезы на глазах и судорожные спазмы в горле. Выблевать все это. Все! Врач немилосердно запихивает трубку глубже и глубже. Михал с трудом глотает. Трубка проникает в трахею.

— Промоем желудок!—доносится спокойный
голос врача.

Еще одна трубка начинает скрести в носу у Михала. На этот раз ее просовывает в пищевод Олина.

Вот так встреча после долгой разлуки! Бред какой-то.

Михал тщетно пытается приподняться. Нет, не выходит, ноги привязаны к койке. В груди все клокочет. Две отвратительные тугие трубки пол­зут глубже и глубже, как змеи за добычей. Змеи из самых ужасных глюков. Змея на пальме. Как в тот раз!

Воздуха! Михал пытается высвободиться из тисков рук врача, но все еще не может выдавить ни слова. Свет режет его расширенные от ужаса глаза. Он мечется по койке. Напрягает мускулы.

— Сестра, шприц!

Олина присоединяет к трубке, которую всуну-и ему в пищевод, громадный шприц. И мигом впрыскивает его содержимое в желудок.

Как только внутри захолодило, все уже рвется

наружу.

Жидкость, которую откачивает Олина красно-коричневого цвета. Господи, ну помоги мне поте

34
рять сознание, страстно молит Михал. Не видеть ничего. Голый, беспомощный, тощий полутруп, покрытый язвами и ранами, а вокруг двадцати­летние девчонки.

Олина, правда, постарше. Интересно, что она обо всем этом думает? Жалкое тело в резком свете лампы.

Когда-то ты совсем по-другому представлял себе эту встречу! Она должна была пожалеть, что потеряла тебя. Попытаться вернуть. А теперь небось радуется, что тогда отвязалась.

Чушь. Скорее всего, она меня и за человека-то не считает.

Следующая порция воды из шприца в желу­док. И снова этот ужасный подъем. На поверх­ность.

Черт бы все подрал!

— Содержимое желудка—шестьсот миллилит­ров.

— Сестра, капельницу!

А-а-а!!! Он попробовал кричать-—плевать на эти резиновые трубки. Игла впивается в исколо­тую, воспаленную вену, как жало шершня. Михал дергается всем телом.

Да разве я для них человек?

Снова укол. Огненная вспышка в голове. Вот теперь остается только зареветь по-звери­ному.

— Никак не выходит,—доносится голос
сестры.

— Ну-ка, дай.— Это уже Олина.
Господи, хоть бы она ушла!

И снова эта дикая боль.

Сколько же раз я точно так, без всякой надежды на успех, пытался вколоть себе очеред-

ной дозняк. Тридцать-сорок попыток. Четыре часа мучений. Ванна с горячей водой—может, вены хоть чуть-чуть набухнут, слабая искорка надежды, ну должно же в конце концов повезти. Укол под язык—последний шанс. Когда же конец всему?

Опять укол!

Опять укол!

Ну наконец-то,—слышит Михал. - Сестра, катетер!

И, прежде чем Михал успевает передохнуть чьи-то руки берут его за член. Неужели сестра? Закрыть от стыда глаза.

Только бы не видеть, Олина это или нет. Так далеко мы никогда не заходили.

Какая-то мазь? Рука сжимает сильнее. Тупо отдается боль. И снова. Жгучая, режущая боль, когда катетер проникает в мочеиспускательный канал. Опять то ужасное погружение в глубину, которое нельзя остановить. Михал чувствует, как по щекам текут слезы.

— Возьмите мочу,— доносится откуда-то из забытья.

— Отправьте на токсикологию,— где-то за го-ловой Михала говорит врач.

Больше он ничего не слышит. Только невнят­ные голоса сестер. Все тонет в странном мутном полумраке. И коридор, и привязанные руки, и девушки в медицинских халатах, и Олина. И те проклятые трубки в трахее и мочевом пузыре. И собственная голова. И мозг там внутри. И каждая мысль, каждый миг.

Снова в глубину. Поверхность жутко далеко, и мгла сгущается в черноту. Только ингалятор с неумолимой регулярностью проталкивает в Миха-ла воздух.

Проклятье, что у меня в глотке? Выплюнуть? Не выходит. Какая-то кишка?

Михал открывает глаза.

Белый потолок, белое одеяло. Снова глюки?

Да нет. До тошноты знакомая боль нарывов на ногах. Он попробовал встать. Руки привязаны к кровати.

Что за дела?

Он дернулся. Одеяло сползло. Какие-то про­вода от груди к аппарату за спинкой кровати. Михал покосился в ту сторону. Прыгающая точка на мониторе. ЭКГ. Больница! А эта чертова трубка ведет к дыхательному аппарату. Вспомни­лась та ужасная, невыносимая боль в легких. Жуткое погружение под воду, где нельзя вдох­нуть. Страх смерти.

Ну я и идиот! Связаться черт-те с кем, кто кинет тебя тут же, лишь бы самим не вляпаться.

А разве я думал, что переберу? И что потом меня оттащат на улицу подальше от берлоги и бросят подыхать на помойке?

Наширялись моим товаром. А дальше? Как поняли, что дело плохо, взяли и вышвырнули. Подонки, ну и подонки...

Теперь небось на моем кайфе отлично погуля-ют. Это же надо, так наколоть! Ну и мразь.

Может, они нарочно крутняк задвинули \ чтоб после забрать себе все? Значит, так, последнюю дозу колол Моська. Этот змей. Тварь кривая. Не помню, видел я, как он ее готовил? Вряд ли. Я уже тащился вовсю, где там было следить. Суки. Дружки называется. Я им вообще до фонаря. Для такого молодняка просто развалина. Падаль. По-

П ере дозировали (жарг.).

 

пользоваться и выкинуть.

Или я уже совсем крейзанулся? Просто по­следняя доза была не в кайф. И больше ничего. А если они меня вообще не довели до той берлоги, куда обещали на вписку, если динамили? Старого торчка² вроде меня не так-то просто заныкать, на всю Прагу прогремел!

Небось трепали, хотели выманить меня из того кабака. Неужто сразу додумались до такой приманки?

Кретин я, им бутылка с болтушкой нужна была, та, что я сдуру показал Моське. Попался как пионер. А те сразу просекли фишку— пустили по вене крутняк и выкинули на улицу. Сдохну—им же лучше. Никаких забот, да и отомстить некому. И целую бутылку себе. Да, так оно все и было!

Нет, чушь. Не могли они на такое пойти. Зеленые больно.

А вдруг? Откуда мне знать, что они за народ? И сколько на игле сидят³?

А если их подрядили ребята из команды⁴? Идиотство. Мания преследования — не иначе. Проклятье. Всего-то и нужен один дозняк, чтобы очухаться и вспомнить. Только где его взять?

Он чувствовал, как трясутся привязанные к постели руки. И пот по всему телу. Михал скорчился под одеялом. Такой боли в ногах еще не было. Позвать сестру? Может, дадут какое-нибудь успокоительное.

¹ Устроить куда-нибудь пожить, переночевать (жарг.).

² Наркомана «со стажем» (жарг,).

³ Колются наркотиками (жарг.).

⁴ Здесь: группа наркоманов, связанная добыванием или
потреблением наркотиков (ж арг.).

— Сестра!

Олина вчера ночью! Нет, только бы не видеть ее. Лучше потерпеть. Хотя бы несколько минут, пока до них наконец дойдет, что я снова выныр­нул. Надо бы обмозговать, как себя вести.

А что они вообще обо мне знают? По моим исколотым венам и так все предельно ясно.

Интересно, они уже настучали в милицию?

И что говорить, когда те придут разнюхивать? Банальная история, наркотик продал какой-то неизвестный в баре.

А мочу на токсикологию они уже послали. Наверняка точно определят, чем я продвинулся.

Да нет, в самом деле, выглядит правдоподоб­но: стало плохо, вот я и отправился домой из бара. Ну а дальше? Ничего не помню. Все отрицать. Надо же как-то выпутываться. Черт, если б хоть эти проклятые руки не тряслись. Собраться. Мысли в кулак. Дозняк бы сейчас — и все будет о'кей. Даже боль в ногах пройдет.

Заставить себя не думать об этой кретинской дозе. Выдержать с закрытыми глазами, сколько смогу. А потом? Допрос еще туда-сюда. А вот психушка—теперь верняк. Зато там уж точно можно чем-нибудь зарядиться.

Проклятье. Дали бы хоть успокоительного. А вдруг Олина еще дежурит? Да ну ее к черту. Что, если в этом доля и ее вины?

Да ты вообще знаешь, что это была за мука — видеть тебя? Изо дня в день. А на каждой

1 То есть употреблял определенный вид наркотиков (жарг.). 39

переменке так близко, что можно погладить твои черные волосы. Но ты вдруг—точно кусок ле­дышки. Ну не мог я поверить, будто все, что было между нами, можно взять и перечеркнуть одним махом. Начать жить без меня. А мне как надо было жить?

К тому же видеть тебя с этим пижоном. Где-то

он теперь?

Юный медик и хорошенькая семнадцатилет­няя гимназистка. Немного поразвлечься,

В полвторого ты — глаза сияют — несешься в раздевалку и пулей из школы. На тротуаре уже поджидает этот твой дебильный медик в рыжей «октавии». Да пропадите вы пропадом! Куда же он тебя потащит? На Петршин? В Пругонице? Или прямо в общагу? Прошмыгнуть мимо дежур­ного и до вечера не вылезать из постели.

Как же я вас ненавидел. Предать запрету все «октавии». Студентов запихнуть в клетки. Пой­мать тебя в коридоре у раздевалки и дать пару затрещин, чтобы опомнилась наконец. Нет, лучше ему. Открутить гайки от колес этого его дранду­лета. Раздобыть где-нибудь подержанную колыма­гу, заманить тебя в нее и отвезти за город, пока не примчался этот юродивый на своей рухляди. Мечты подростка.

Впрочем, тогда я готов был на все. Даже упрашивал Гонзу, чтоб тот по старой дружбе раздобыл на пару дней машину. Недаром же учится на автомеханика. Как же он небось в душе корчился от смеха, когда я приставал.

— Дурак! По старой дружбе могу продать подержанную «Яву». Всего за полтора куска.

— Только тысяча двести, мам. И я буду само послушание.

_ И на дачу станешь ездить на этом своем

мотоцикле?

— Угу.

— И не будешь понапрасну злить отца?

— Угу.

— С ним ведь тоже надо считаться. Нельзя отца расстраивать.

— Ты золото, мам.

Конечно, я мечтал потрясти всех этой своей трещоткой!

Ты даже не обернулась. Само собой, у тебя ведь поважнее заботы. Благородная миссия. Спа­сать в белоснежном халате несчастных пациентов. Заманчивая перспектива. Но ведь и я хотел того же!

Как все странно перепуталось...

Удрать бы от всех этих переглядываний за спиной, которыми провожают меня одноклассни­ки. А ведь не так давно мне жутко завидовали. Зато теперь тихо радуются. Нет ничего приятнее, чем несчастье другого. С большой высоты больнее падать. Хоть бы не видеть, как ты прохаживаешь­ся с этим недоноском. Удрать от всего!

Гонза в шесть уже в пижаме. Из кухни выглядывает любопытная мамаша.

— Здравствуйте, пани Юриштова.—При­лично воспитанный юноша. И только она за дверь: — Что за дерьмо ты мне продал? Отвалил­ся рычаг переключения скоростей. Пришлось тащить на себе эту дрыну от самих Хухлей!

— Не дрейфь, с рычагом уладим.

— Отлично. А как мы уладим с моими тремя прогулами?

 

_

С какими еще прогулами?

_ Три урока после обеда.

— Эх ты, слабак. Да нас... на них. Считай — это самые важные часы в твоей жизни...

Самые важные часы. А за чем мы вообще-то гонимся? Быть лучшими в городе, районе, обла­сти, в мире? Престиж, признание... А какие мы друг с другом? Отшвырнуть, чуть покажется, что от другого можно получить больше. Любой це­ной— вперед. Хоть по трупам. А я? Куда я спешу? Ходить с Олиной не только в школу, но и в институт? Зачем? Чтоб быть таким же, как она? Как все?

Ну вернись, прошу тебя. Не могу я теперь один...

Три прогула или тридцать, какая разница. С Гонзой в Карлштейне. Сколько раз в девятом мы вот так приезжали сюда на велосипедах. Девчонки—телки, да здравствует дружба! Сига­реты и мужские разговоры.

— Ты для нее даже слишком хорош.— Такое утешение сгодилось бы разве что для семи- или восьми клашки.

— А тебе не влетит за прогулы, Гонза?

— С учением покончено.

— Как это? А почему?

— Они мне права не хотят давать. Любой сопляк у нас раскатывает на машинах, а ко мне привязались.

— Из-за чего?

— Талдычат, будто у меня какая-то там бо-

¹ Замок в окрестностях Праги.

лезнь. Врут все. Я уже давно вылечился.

Олина, любовь моя, не видеть тебя хотя бы

минуту!

Неделя прогулов. Узнает отец, точно выдерет. Так позорить семью! Тогда и мама не спасет. Пожизненный домашний арест. Надо спрятать ремень. Только с него ведь станется, отдубасит и веником. Ему без разницы!

Остается раздобыть справку. Отец проспал. Бреется в ванной и ругает маму, почему та не проверила будильник. Черт знает что такое!

«Нельзя трогать весы для реактивов».

«Нельзя трогать весы для реактивов».

«Нельзя трогать весы для реактивов».

— Пап, ты уже уходишь?

— Не видишь, я тороплюсь?

— Ты мне вот тут не можешь расписаться?

— Это еще зачем?

И время вдруг откуда-то нашлось!

— Да я вечно забываю и трогаю весы для реактивов. Вот и заставили сто раз написать.

— Что ж, парень, за глупость надо платить.

— В самом низу, чтоб все поместилось. Спасибо.

Отрезать половину листка и написать над отцовской подписью справку—дело техники.

— Подойди-ка сюда, олух! Думаешь, можно
вечно нас в школе позорить? Звонила классная,
интересовалась, что это с тобой было. Догадыва­
ешься, чего ты заслужил?

Медленный, зловещий шаг, он всегда так ко мне подходит. Перед поркой. Смотри, я ведь уже взрослый, пап.

Сколько раз ты меня избивал? Сто? Пятьсот? Терпение лопнуло, понимаешь?

 

__

Я тебе устрою, Михал, ты у меня дождешь­
ся! Еще одна такая выходка, и дома начнется
настоящая война, уразумел?

Дерьмо. Я тебе тоже устрою, папочка. Война закончилась. Плевать мне на все! Последний раз ты на меня замахнулся. Не позволю я каждому гадить себе на голову! Вы еще наплачетесь.

— Михал, куда ты, постой!
Еще увидишь, папочка.

— Гонза, я из дома удрал. Обрыдло до смерти.

— Пронюхали?

— Гм.

— Ну и отлично. Мне бы тоже неплохо сменить обстановку. Пока моим из ремесленного не позвонили... У тебя сколько денег?

— Я еще домой зайду. Предок вечером рабо­тает.

— Есть у меня на примете один тип, он твою «Яву» за тысячу двести купит. Как раз на дорогу.

Господи боже, ну и кретин же я был. Ни о чем больше думать не мог, только о том, почему ты меня бросила, Олина. Веришь?

— Пан Отава... Проснитесь... Пан Отава...
Попробуем дышать самостоятельно, а? Откройте
глаза...

Михал послушно открывает глаза.

— Доброе утро,—улыбается сестра. Лицо без
единой морщинки. Она склоняется над постелью
и вытаскивает изо рта Михала эту мерзкую

Трубку.

_ Вот и хорошо,—приговаривает она. Михал

начинает кашлять.

— Вам что-нибудь нужно?—У постели снова

появляется сестра.

— Олина еще здесь? —с трудом ворочает не­послушным языком Михал.

— Кто?

Михал откашливается:

— Та черненькая сестра. Вчера ночью...

_ Я тут одна черненькая, пан Отава.— В

голосе профессиональная любезность.

— Но вчера, когда меня привезли...— объясняет Михал.

— Вас привезли в мое дежурство. Оно еще не кончилось.

— Простите,—бормочет Михал.

— Ничего.—Улыбка. Никаких проблем или профессиональная маска?

Он кивает головой и закрывает глаза, точно от этого мучения могут кончиться.

Идиотство! Что может быть хуже, когда не веришь собственным глазам?

Батарея бутылок из отцовского бара. Это тебе за все. Виски, коньяк, мартини, джин, водка — все летит в рюкзак. Запасная майка, рубашки и еще один свитер. Вынимаю из шкафа отцовскую мел­кокалиберку. Довоенный «маузер»! И коробку патронов.

Мы вдруг совершенно свободны. Никаких обязанностей. Жизнь где-то в затерянном уголке Словакии.

— Утром, едва разойдется туман,— в засаду, на обед—косуля на вертеле, десерт —черника с

 

горных откосов. Загораем до самого вечера, потом ловим парочку форелей —что еще в жизни

надо?

Тогда я, правда, не понимал, о чем это Гонза

говорит.

Как вы себя чувствуете? Пан Отава, вы

меня слышите?

Чья-то рука на плече Михала.

Опять незнакомое лицо. Врачиха? Морщинки у глаз и рта. Часто улыбается?

Он кивнул.

Может, она сменила того врача, который ночью запихивал в меня все эти трубки? Хоть бы. От его сурово поджатых губ Михалу становилось так страшно, как в детстве от отцовского лица, когда тот стискивал зубы, разъяренный очеред­ной выходкой сына. Михал почему-то ждал, что вчерашний врач еще обязательно заявится читать нотации.

— Ну, как вам?

— Получше,— выдавил Михал. Про боль в ногах помолчим.

— Вот и хорошо. Вы передозировались нар­котиками. Один?

Он снова кивнул.

— Почему?

Почему? Почему я рискую умереть? Почему начал колоться? Да разве я знал, куда лезу? Разве нас кто-нибудь предупреждал? Сказали, когда уже было поздно.

Он пожал плечами и с трудом выговорил:

— Несчастный случай.

Докторша вспомнила про собственную дочь и

ее развод. Сегодня. Сколько раз мы с ней из-за этого ссорились. А ее вызывающее пожатие пле-чами? Ну, не повезло. Простая констатация. А ведь ровесница этому вот живому трупу.

— Неужели вам не жалко хотя бы родите­
лей?— не удержалась врач.

Мама. Тьфу ты, черт. Михал кивнул.

— Но теперь-то вам придется сделать вы­
бор.

Да отвяжись ты. Разве я могу жить иначе? Оставьте меня в покое. Жить. Как будто это все умеют. Каждый день на работу, с работы, набить себе брюхо, глазеть в телик. А потом? Одно и то же. До омерзения. Плевать я хотел на такую жизнь. Понимаете? Оставьте меня! Он закрыл

глаза.

Только моя жизнь совсем не обещала быть скучной. Никто ведь не запрещал мне заняться чем-нибудь достойным.

Родители. У матери, скорее всего, был бы сердечный приступ.

— Что ты снова натворил, Михал?—Лицо отца словно сфотографировано «рыбьим глазом». Усталые глаза без очков. Вот почему он так близко наклоняется ко мне. Снова глюки?

— Мама от этого слегла. Сердечный приступ. Она в больнице. Ты не можешь хотя бы ради

нее...

— А как ты думаешь,— ухмыляется Михал,— если бы в тот раз вы не стали меня разыскивать...

— Когда?

— Когда мы сбежали в Словакию. Может, все

обернулось бы по-иному.

Усталое лицо отца, как обычно, каменеет. Михал представляет это даже слишком хорошо.

_ По-твоему выходит, мы виноваты? Разлегся тут и ломает голову, на кого бы свалить вину: плохой отец заставлял сына учиться и вести себя

по-человечески.

Сто раз пережеванные фразы.

_ Допрыгался, и поделом, парень. Нечего

сваливать на других!

А ему ведь уже шестьдесят, прикидывает Михал, Тогда, десять лет назад, он говорил, где мои сорок. Никакого живота или расслабленных плеч. Всегда пунктуальный, собранный, голова

поднята.

— Мы пережили концлагерь! Потом четверть

века за штурвалом самолета! А что сделал ты, чтобы судить всех подряд? Весь мир!

— Я знаю, пап.

Я знаю, но все же...

— Как же ты умеешь разозлить. Соберись, в
конце концов, слышишь? Попробуй из этого
выпутаться, черт побери, и не вздыхай, как

старая баба!

Теперь-то я бы его не боялся. Нет сил даже бояться. Или он уже выдохся, не способен на­гнать страху?

А может, если б он стоял тут на самом деле, все было бы по-другому?

Почему наши разговоры обычно заканчива­лись скандалом? Никогда не удавалось погово­рить по-человечески. Всегда одни упреки, ругань, нравоучения. А если и снисходил до разговора, так только затем, чтобы приказывать. И никогда не пытался влезть в мою шкуру. Знал себе талдычил про обязанности. Стоило мне сказать то, что я думаю, высмеивал—мол, ничего-то я еще не понимаю. Да он никогда не относился ко

мне серьезно. Ни он, ни мама. Та постоянно видела во мне ребенка, которого нужно тискать. Хоть раз вы поговорили со мной о том, что

волнует меня?

— Опомнись, ну ради мамы опомнись, если на

меня наплевать.

Господи боже, сколько же раз я это слышал? И услышу еще? Все напрасно, напрасно, напрас­но. Михал закрыл глаза.

Тишина.

Конечно, он прав. Только у меня уже нет сил.

Поздно. Поздно. Поздно!

А если бы в тот раз я знал» от чего убегает Гонза?

Михал открыл глаза. Тишина становилась невыносимой. Устроить мне дома ад, на это ты, папочка, был мастер. Помнишь? Я воспитаю из тебя мужчину. Девиз тех лет.

Хоть в школе передохнуть. Только там всех, от первоклассника до выпускника, страшно вол­нует мой идиотский побег. И как нас нашли. Даже у Олины в глазах насмешливые искорки. Сбежать бы куда-нибудь, где в жизни не найдут. Прочь от всего. На Северный полюс или в Австралию. А пока можно лишь выскочить на пару часов, когда отец на работе. Теперь он всего-навсего в наземном персонале. Мама не выдаст. Она-то понимает, что мне тоже нужно развеяться. Лишь бы домой возвращался вовремя. Забыть про все. Про Олину, про то, что случи­лось. И про домашний концлагерь. Без труда

4-1772

 

не вынешь рыбку из пруда! Довольно с нас та-кого позора! Пока сам на себя не зарабаты­ваешь, обязан слушаться! Интересно, если б его сюда пропустили, сколько бы он тут выдер­жал?

— Ну, мне пора, Михал.

В голосе отца смущение. Что-то я раньше ничего похожего не слышал. Всем пора.

— И будь наконец мужчиной!

По меньшей мере один приказ за день.

Тайные встречи с Гонзой. Да пусть его мама­ша лопнет от злости, когда узнает. И все же наш побег не был напрасен. По крайней мере есть что вспомнить. А в горах могло быть здорово. Что-нибудь необыкновенное. С приключениями. Ну кто из приличных мальчиков способен на

это?

— Свожу тебя на дискотеку, ты в жизни на

такой не был. Увидишь, в городе тоже есть

отличные места.

Где это я? Веселая команда за столом, на

котором с виду обыкновенная кока-кола. Но

почему она кажется волшебной? Удивительная

легкость. Ева, Павел, Даша, Зденек смеются, как

и я минуту назад.

— Ну как тебе?—спрашивает Рихард.

— Что это было?

— Некто Тимоти Лири, бывший профессор Гарвардского университета, называет это углубле­нием восприятия. Или реимпринтом. Английский знаешь?

Михал качает головой.

__ Новый вариант восприятия,— продолжает

Рихард.— Все, усвоенное раньше, блекнет, вытес­няется особым восприятием, получает новые кон­туры. Неожиданно приобретает иное значение. Понимаешь? Или ты, например, осознаешь, что прежнее вообще не имеет никакого значения. Ты обретаешь новые возможности. Похоже?

Михал удивленно глазел на Рихарда. Разве мог он ожидать подобное именно тут, да еще от этого блондина с волосами до плеч? Ему вдруг захотелось говорить об этом. Хоть целую ночь. Ведь раньше он и понятия не имел о таких вещах.

Впрочем, так можно сказать о любом сильном ощущении, вдруг понял он. Однако решил про­молчать. Зачем спорить с человеком, умеющим делать волшебную кока-колу? Ничего не скажешь, ощущение было неслабое.

— Я просто хотел узнать, что это было? Рихард приподнял брови:

— Не любопытствуй.

На какую-то секунду Михалу стало не по себе. Посвященный лишь приоткрыл завесу тайны ко­му-то низшему. Но показал не все. Избранный на минутку снизошел до примитива. И слишком хорошо это понимает. Даже восхищается соб­ственным благородством, с которым мечет бисер перед свиньями.

Но ради возможности повторить эту легкость можно и потерпеть. Место, куда за мной никто не придет. Ни отец, ни эти ехидные участли­вые насмешники. Собственная экологическая ни­ша. Подальше Северного полюса, хотя всего в пятнадцати минутах ходьбы от нашей квар­тиры.

— Пан Отава, завтрак,..— Новая сестра из утренней смены. Свежая, как персик. Наверное, даже краситься не надо. Румяные щечки и глаза цвета незабудок. Никакого макияжа. Режим и сон.

— Выпейте хотя бы чаю...

Одна мысль о том, что придется влить что-то в желудок, была выше его сил. Выворачивала наизнанку. Приехали. Очередные ломки. Понос. Судороги в руках и ногах. Капли пота стекают по лицу, увлажняют простыню под спиной и одеяло на животе. И тут же озноб, будто меня собирают­ся заморозить.

— Чайку горяченького? А? Приподнимитесь
немного, я помогу...

Светлые волосы выбиваются из-под шапочки. Фигура обалденная. Большая роскошная грудь возле самого моего лица. А запах../

Сестра даже покраснела от натуги, пытаясь приподнять Михала.

Когда и кто обнимал меня так в последний раз?

— Не могу,—зашептал он.

— Надо попробовать...

— Не могу!—вдруг заорал он в ее спокойное,
нежное лицо. И понял, что на этот раз кишечник
определенно подвел.

Господи, можно сгореть со стыда. Эта ведь меньше всех заслужила, чтоб на нее орали. Хоть бы она ушла... Ну уйди ты, ради бога...

Сестра наконец поняла. Заглянула под одеяло. Не страшно, сейчас поменяем, пан Отава.— Мягкая улыбка.

Смилуйтесь надо мной!

Два совсем юных лица, склонившихся над

постелью Михала. Приподнять, обмыть, выта­щить простыню, при этом дел