Курукшетра. Путь Абхиманью 25 страница

На чьей стороне истина? Кто восторжествует, кто оплачет погибших? Сказавший «знаю» соврет. Начало всех событий находится где-то за пределами нашего мира. Мы видим лишь поток следствий. На полях нашего мира созревают плоды кармы. Но зерна, породившие их, сокрыты. Поэтому дважды-рожденные говорят о мудрых: «Знающий поток, познавший поле». Не зная источника, мы пытаемся угадать направление потока сил и соизмерять свои действия с его возможностями. Поэтому так непереносимо бремя ответственности за выбор пути, лежащее на моих плечах. Как я могу бросить на Хас-тинапур свои акшаукини, не исчерпав всех возможностей добиться мира? Когда мы с Кришной, мудрейшим из всех, сочтем, что время пришло, ты, Са-тьяки, пойдешь навстречу своему подвигу. Но не раньше, чем отчаюсь я найти истинный путь, минующий страдания и смерть невинных.

— А может в Калиюгу нет такого пути? — спросил Сатьяки.

Юдхиштхира пожал плечами и грустно улыбнулся в ответ:

— Как оказалось, путей немало. Наверно, вы еще не знаете, что наш Кумар, говорят, теперь про поведует среди разбойников на севере Панчалы. Он учит их дхарме. Их предводители воспроти вились. Тогда он убил наиболее несговорчивых, а остальных привел к покорности. Одни боги зна ют, как ему это удалось.

Теперь он объединил недовольных поборами крестьян в одну рать, разделил пехоту и конницу и обещает в скором времени установить царство Новой Высокой сабхи. Он уже пытался вступить в переговоры с самим Друпадой. Разумеется, это ему не удастся. Кшатрии просто не допускают мысли о том, что с земледельцами можно о чем-то договариваться. Придворные не позволят царю проявить милость и великодушие. Перепуганные горожане вооружаются. Шикхандини поклялась на огне, воде и мече, что покарает отступника. Кшат-рийская армия в эти минуты выходит из северных ворот города, — Юдхиштхира грустно усмехнулся, — Кумар все-таки достиг своей цели — пробудил панчалийцев. Но он не знает, какую цену за это придется заплатить…

— А какой ценой достигнем цели мы? — тихо спросил Сатьяки.

Юдхиштхира нахмурился и замолчал на несколько мгновений, смиряя свое сердце. Потом великий духом Пандава произнес с силой и ожесточенной решимостью, словно продолжая долгий безмерно важный для его жизни спор:

— Я готов отринуть и царство и благополу чие, но не буду наслаждаться победой ценой на рушения дхармы.

Царь замолчал, и к нам вернулась способность замечать окружающее. Оказывается, солнце уже клонилось к закату. Вместе с сумерками на землю сошел ветер. Над нашими головами огромные ветви баньяна качались, как руки слепого, ощупывая то ли друг друга, то ли лунный свет.

— Вам пора возвращаться в лагерь, — сказал Юдхиштхира спокойным голосом. — Возьмите с собой моих коней. Я останусь здесь, в этом святом

месте. Через двенадцать дней приезжайте за мной. Может быть, боги откроют мне свои замыслы.

Мы почтили Юдхиштхиру смиренным поклоном, и его быстрая колесница понесла нас в лагерь. Сатьяки — любимый возница Кришны — поразил меня легкостью и блеском, с которыми он управлял великолепными конями. Все же мне эта поездка особого удовольствия не доставила: уж больно много грохота и пыли. Я изо всех сил хватался за борта неустойчивой повозки, удивляясь, как вообще ратхины — так зовут колесничих бойцов — удерживают равновесие, стреляя на полном скаку.

Сатьяки воспринял мои мысли и весело крикнул через плечо:

— У нас сотни таких колесниц, способных засыпать стрелами любого врага. Что бы ни говорил Юдхиштхира, мы справимся с Хастинапуром.

Я не разделял уверенности моего воинственного друга. Слова Юдхиштхиры заставили меня понять, что доблесть полководцев и храбрость воинов могут обернуться нашей погибелью. Что значит сила кшатриев против неуловимого потока изменений состарившегося мира? Перед моим внутренним взором предстали войска, идущие на смерть, обреченные города и не ведающие своей кармы гордые властители. Но потом я вспомнил спокойный взгляд Юдхиштхиры, проникающий сквозь мглу Калию-ги к Высоким полям, где зарождаются течения нашего мира. Сейчас он сидит меж огней костров на берегу реки в полной неподвижности, а его разум,быстрый и всепроникающий, как вода, рассчитывает, соизмеряет тысячи вероятностей, постигает немыслимый узор переплетающихся влияний, чтобы найти путь нашего спасения. И постепенно в моем сердце ровным огнем разгорелась уверенность, что Юдхиштхира найдет выход.

* * *

Теперь я по-новому понял Юдхиштхиру. Какой могучей волей надо было обладать, чтобы без конца убеждать колеблющихся, снисходительно терпеть недоверие, объяснять, просить, вразумлять… Думаю, что не раз он с тоской вспоминал счастливые годы изгнания, когда ни за кого не надо было отвечать, когда не лежал на его плечах груз ответственности за будущее братства, и день не стягивался на горле бесконечной цепью споров, наставлений и проклятий. Он тратил себя без остатка, сжигая сердце в непроглядной ночи Калиюги. Сколько таких пылающих алтарей уже погасло, думал я. Неужели этого не видел предводитель Пан-давов? Почему, размышляя о тщетности своих попыток, не ушел в лес, как древние риши, воспетые в Сокровенных сказаниях? Там, в лесной обители, он нашел бы и свободу, и отдохновение. Наверное, у него не было другого выхода. Начав борьбу за трон Хастинапура, буквально втянутый в водоворот войны могучим потоком кармы, он уже не ног отступать. Уйти сейчас означало бы выбросить собакам двенадцать лет изгнания, годы неимоверного напряжения воли. Это значило лишить смысла жертвенную преданность старшему брату Арджу-ны и Бхимасены, близнецов и Драупади. Ни один дваждырожденный не мог выйти из узора, не обрекая на смерть и страдания тех, кто его любил. Как бы ни жаждал Юдхиштхира обрести покой аскета, он знал, что ему предстоит сражаться, не имея обученного войска, надеясь только на возрождение мощи Панчалы, на верность матсьев и ядавов, на преданность Кришны, Вираты и Друпады, а также своих братьев, которые все эти годы были подобны кострам, питающим брахмой его сердце.

С благоговением я думал о братьях Пандавах, признаваясь в бессилии постичь узор брахмы, связавший их сердца. Разорвать этот узор, да что там разорвать, даже поколебать его не смогли ни лишения, ни войны, ни любовь. Меняя дворцы на хижины, латы на лохмотья, они оставались самими собой, словно в центре урагана событий в божественной неподвижности пребывали огни их душ.

Как уживался в этом узоре Бхимасена? Когда он впадал в ярость, то впору было забыть о принадлежности к дваждырожденным. Но в его сердце за рокотом барабанов и треском пожарищ жила, плакала, возносилась к небесам тончайшая мелодия любви к прекрасной Кришне Драупади. И никогда кипение страстей не выплеснулось за границы преданности своим братьям. На фоне неистовой грозовой тучи — Бхимасены Арджуна казался четким сияющим проблеском молнии. А На-кула и Сахадева будили мысли о розовом восходе и утренней песне.

Дивный, неподвластный времени и событиям, узор.

* * *

Удивительно устроена наша память. Иногда воспоминания летят со стремительностью стрел Арджуны. Вдруг какой-нибудь день застынет, впечатается в памяти во всех подробностях, полный красок, запахов, осязаемо вещественный. И пребывает такой день меж прошлым и будущим, как стоячая радуга над пеной водопада,

* * *

Мы вернулись в лагерь, рассвеченный огнями факелов, когда ночь уже опустилась в долину. Я чувствовал себя необычайно свободно и легко. Войдя в круг дваждырожденных у нашего большого костра, я ощутил, как бережно тонкие лучи их брахмы приобщаются к огню уверенности, возгоревшемся на алтаре моего сердца. В эту ночь мы говорили мало, словно боялись разрушить непередаваемое ощущение хрупкой надежды, коснувшейся каждого из нас, как прохладный ветерок, налетавший с реки.

И мы почти не думали о крестьянской рати, которую вел навстречу кшатриям Панчалы наш потерянный брат Кумар.

* * *

В привычных трудах и заботах пролетели двенадцать дней и ночей. В знойном мареве тринадцатого дня закричали на вышках часовые, и с высокого вала мы увидели размытые серые тени.

По дороге среди полей к нам спешили всадники, постепенно обретая четкую форму. Впереди скакал невысокий, но стройный воин в богатых одеяниях. Его шлем был украшен павлиньими перьями, панцирь отсвечивал серебряным ореолом, а длинная пурпурная мантия ниспадала с плеч и билась на скаку о желтую шкуру леопарда, брошенную на спину лошади. Пластичная, текучая сила исходила от всего облика предводителя, и, ощущая ее, я сердцем угадал, что пред нами дочь царя Друпады — Шикхандини. Та, о которой говорили, что родилась она девочкой, а потом приняла облик мужчины.

Всадники осадили коней перед воротами. Гхатоткача вышел навстречу и склонил перед ними голую, как кувшин, голову. Мы сбились за его спиной.

Мир вам, — сказал Гхатоткача. — Давно не принимал лагерь дваждырожденных столько вооруженных гостей.

Это вы — гости на нашей земле, — высоким гневным голосом ответила дваждырожденная женщина-кшатрий, — и вам придется выдать дерзкого нарушителя наших законов и обычаев.

Мы удивленно переглянулись, поеживаясь под ледяной волной неожиданного, непонятного гнева воинственной дочери царя Друпады. Она была сестрой прекрасной супруги Пандавов Кришны Драупади, но как непохожи были они друг на друга. Не по-женски крепко сидела Шикхандини в седле. Глаза, привычные смотреть на огонь власти,были чуть прищурены, а тонкие плотно сжатые губы напоминали боевой шрам. Как и ее сестра, она обладала огненной силой, но сила та была совершенно иного рода — холодная и угрожающая, не имеющая ничего общего с теплом домашнего очага и милосердием любви. Глядя на Шикхандини, я вспомнил о слухах и легендах, которыми было окружено это имя в Кампилье. Она назвала себя мужским именем, носила не платье и цветы, а боевые доспехи, участвовала во всех военных состязаниях наравне с мужчинами и не скрывала свою ненависть к Хастинапуру. Даже бывалые воины-панчалийцы трепетали перед ней не меньше, чем перед ее неодолимым братом Дхриштадьюмной.

Но если Шикхандини, глядя с высокого седла на скромно одетых дваждырожденных, рассчитывала повергнуть нас в трепет, то она просчиталась. Без роду и племени, одетые в простые одежды, лишенные ее царственного величия и роскоши, мы все же были сильны взаимной поддержкой, связаны невидимыми лучами брахмы, многими днями совместной работы, песнями под звездным небом. Шикхандини, взятая в незримые мягкие сети нашей общей брахмы, растерянно оглянулась на свою охрану. Но что видели эти всадники, кроме кротко склоненных голов? Что знали они о невидимой битве тонких огненных сил? И Шикхандини поняла, что звонкие мечи не в силах помочь ей.

— Потуши огонь гнева в сердце своем. — ска зал Гхатоткача, опуская узловатую руку на ажур ную уздечку коня. — Сойди с седла к своим бра тьям и скажи, чем вызвали мы твой гнев.

Мгновение поколебавшись, Шикхандини спрыгнула с седла, презрительно отвергнув протянутую руку Гхатоткачи. Теперь она была вынуждена смотреть на него снизу вверх, и это делало ее менее надменной.

Армия разбойников уничтожена, — с жутким торжеством, неподобающим дваждырожденной, воскликнула Шикхандини. — Они куда лучше управлялись с мотыгами, чем с палицами и мечами. Безумцы пытались уйти от нашего гнева в, северные джунгли, но моя конница настигла их и задержала до подхода колесниц. Под ливнем стрел они смешали ряды и разбежались, побросав оружие.

Панчалийские цари богаты, — невозмутимо сказал Гхатоткача, — они могут позволить себе истреблять собственных подданных, кормящих столицу.

Но это были те, кто нарушил закон повиновения. Что будет с нами, если вайшьи перестанут делать то, что предписано дхармой?

Придется менять законы, — просто сказал сын Бхимасены. Его лицо не отражало никаких чувств, но я мог бы поклясться, что в этот момент его брахма полыхает гневным багровом цветом. Что остается для меня до сих пор загадкой, так это, знал ли он истинную цель приезда Шикхандини.

Мы ищем Кумара, — сказала она, обводя ряды молодых дваждырожденных пронзительным, как стрелы, взглядом. Гхатоткача со спокойным недоумением смотрел на нее. Его невидимые доспехи были неуязвимы даже для огненной воли царевны, привыкшей повелевать тысячами.

Кумар придет к вам, если уже не пришел, — сказала Шикхандини, — ему просто некуда больше идти.

Все мы удивленно молчали. Откуда было нам знать, что в эти мгновения Кумар действительно переползает через земляной вал нашего лагеря? Будучи на пределе своих сил, «аватара Шивы» забыл о невидимой опасности. Избежав кшатрий-ских мечей, он попал в сеть брахмы, накинутую Шикхандини на весь лагерь. Внезапно царевна выпрямилась в седле, и глаза ее вспыхнули торжествующим желтым пламенем.

— Он здесь! — крикнула она своим воинам, потом вкрадчиво попросила Гхатоткачу, — При ведите его сюда! Мы — члены одного братства. Кумар повинен в пролитой крови. Вы не будете лгать и прятать его, а я не отдам команду кшатри ям войти в лагерь.

Привели Кумара. На него жалко было смотреть. Огненная сила покинула телесную оболочку, и перед нами стоял, чуть покачиваясь от усталости, осунувшийся, раздавленный горем человек. Седины не было в его черных кудрявых волосах, но глубокие морщины легли под глазами и в углах губ. Сейчас ему можно было дать и двадцать и сорок лет.

Шикхандини повернула прекрасное лицо в обрамлении золотого шлема и обдала Кумара такой страстной волной презрения, что пленник покачнулся.

Я забираю его, '?— сказала дочь Друпады.

Он — дваждырожденный, — тихо, но со значением ответил Гхатоткача.

Может, он и обладал брахмой, но не познал долга и мудрости. Таких нет в братстве.

Он просто на время окунулся в майю. Ты сама, о апсара, знаешь, что ракшасы вселяются даже в тех, кого лепили подобно мягкой глине пальцы патриархов, а обжигал огонь брахмы.

Глаза Шикхандини вспыхнули и погасли, но голос звенел, как лезвие меча:

Он закончил ашрам ученичества. Он сам создал свою карму, пусть пожинает плоды.

Высокая сабха создала карму молодых братьев. Никто из этих бойцов, собранных, чтобы защищать вас, по сути, не прошел первый ашрам. Значит, за них отвечает братство.

Но я поклялась Друпаде схватить отступника и предать суду в Кампилье.

Неплохо отказаться от клятвы ради торжества мудрости и справедливости. А то, что сделают твои кшатрии в Кампилье с Кумаром, никто из дваждырожденных не отважится даже назвать судом.

Гхатоткача сделал рубящий жест ладонью. Кумар непроизвольно поморщился.

Поистине, как бы гнев ни замутил разум Шикхандини, она все-таки оставалась апсарой. Ни одно пятно лжи не пристало бы к сияющему алтарю ее сердца. Долг карающей десницы Друпады теперь противостоял дхарме дваждырожденной. Шикхандини молчала. Невидимые весы колебались. Напряжение не спадало, и Митра уже зашептал что-то за моей спиной о чисто женском упрямстве. Но из города прибыло долгожданное подкрепление. К лагерным воротам на полном скаку подлетела пятерка коней, запряженная в прогулочную колесницу под белым зонтом. Абхима-нью натянул вожжи, и кони встали, как вкопанные. Из колесницы спокойно вышли Накула и Сахадева, помогая спуститься Кришне Драупади и супруге царя ядавов — прекрасной Сатьябхаме.

— Юдхиштхира просил нас принять участие в судьбе Кумара, — сказал Накула, — сам Царь справедливости погружен в медитацию и не мог прибыть. Но он напоминает, что каждый член братства драгоценен для нас. Возможно, что по ступки Кумара будут иметь благие последствия. А смерть вайшьев он искупит.

Кришна Драупади нежно обняла свою закованную в панцирь сестру. Со стороны казалась* будто розовое облачко опустилось на склон гранитного утеса. Две силы, воплощенные в прекрасные женские облики, неслышно боролись за жизнь Кумара. Первой не выдержала Шикхандини.

— Да будет так, как просил старший Пандава, — сказала она, обращаясь больше к своим кшат риям, чем к дваждырожленным, окружавшим ее плотным кольцом. — Справедливость должна быть превыше всех законов. Мы будем судить Ку мара здесь.

Кумар отрешенно тряхнул курчавой головой, давая понять, что смирился и готов ко всему. Мы прошли внутрь лагеря к огромному кругу, где по ночам пылал костер. Солнце торопило свою колесницу за лесной окоем горизонта, и все радостно встретили предложение поваров сначала уделить внимание трапезе. Было странно видеть, как, грациозно опустившись на циновки, царевны отдают должное простой крестьянской пище — лепешкам, бананам, кислому молоку. Если кто-то и испытывал неловкость, то только кшатрии из эскорта Шикхандини. Они с сомнением косились на горки риса высыпанного на листья банана.

Ты гляди, брезгуют. Оскверниться боятся наши высокородные гости, — сквозь зубы заметил Митра.

А думаешь, ты похож сейчас на брахмана? — невинно поинтересовался я. — Любой разбойник из леса с готовностью признал бы в тебе собрата.

Пусть мои одежды и кажутся лохмотьями, любой склонный к размышлению человек сразу отметит изысканность моих манер и благородство облика.

Все, кто это слышал, громко расхохотались. Кумар вскинул голову и с недоумением посмотрел на нас. Ему было явно не до смеха. Да и вся обстановка, вроде бы, не должна была располагать к веселью.

Шикхандини и близнецы закончили трапезу, омыли руки и приняли торжественный облик. Кшатрии подняли Кумара, который оказался лицом к лицу с властелинами, а мы расселись вокруг. Было заметно, что Кумар пытается обуздать свой страх. Ритмично расширялись его ноздри, поднималась и опускалась грудь, подчиняя поток брахмы разуму и воле. Кумар готовился к защите. Все его внутреннее существо кричало о помощи. И старые связи, эти пересохшие каналы брахмы, вдруг снова ожили, восстанавливая Кумара в нашем невидимом узоре. Воплотившись в него, я вдруг увидел бьющиеся на ветру широкие листья пальм, ступенчатые, непривычные для взора, башни храмов, тростниковые хижины на берегу бирюзового моря. А потом огонь и вода взметнулись и опали, оставив после себя лишь желтый песок с шипением и шуршанием змеящийся вокруг обломков.

Признаешь ли ты себя виновным в том, что подстрекал крестьян нарушать законы своего сословия, призывал к смешению варн и нападению на царские земли? — грозно спросила Шикхандини.

Эти бедные люди ни на кого не собирались нападать, — удрученно ответил Кумар. — Наши отряды уходили от Кампильи, когда кшатрийская конница атаковала их, и не они виновны в кровопролитии. Разве кш-нибудь из земледельцев мог поверить, что мудрые властители будут уничтожать тех, кто их кормит?

Кумар, как видно обуздал страх и начал безотчетно повышать голос. В его глазах появился столь хорошо мне знакомый огонь отрешенной жертвенности:

— Сказано в пророчестве Маркандеи: «В стра хе перед тяжестью дани мужи-домохозяева стано вятся мошенниками». Вы, ваши законы и ваши кшатрии превратили людей в разбойников, заста вив пренебречь добропорядочностью. И разве не о сегодняшнем подвиге доблестных кшатриев ска зано: «в ход пускаются самые низкие средства, бо гатые алчно стремятся даже к самому ничтожно му приобретению». Вспомни, о хранительница земли, дорогих твоему сердцу панчалийцев. Не их ли описал Маркандея, говоря: «жизнь бессильных становится быстротечной, блеск и величие тают, достоинство падает и редко звучат правдивые речи»? Сегодня ваши кшатрии убивали тех, кто еще не поддался тьме Калиюги. Уничтожьте доб родетельных, сильных и гордых — с кем встанете против Хастинапура?

—Вы загнали людей в леса, как зверей, а могли бы сделать их творящей и оберегающей силой... — продолжал Кумар, — Вы еще можете разбить их в бою. Но кто же потом убедит оставшихся вернуться под зонт власти Друпады? Казните меня и тех, кого схватили. Тогда другие не поверят вам никогда. Можете ли вы править, теряя столько подданных? Я думаю, никто так не порадуется вашей «справедливости», как Кауравы.

А призывы опрокинуть дхарму разве укрепляют Панчалу? Они послужили целям врагов, — сказала Шикхандини.

Что вы знаете о моих целях? — с горечью ответил Кумар. — Для дваждырожденных богатство и власть лишены смысла. Но не можем мы бесстрастно наблюдать, как гибнет весь этот дивный мир, сотворенный богами и отданный на попечение мудрым.

Прости, брат, но гордыня — один из самых тяжелых пороков. Какие это боги отдавали тебе или нам мир на попечение? — сказал Накула.

А разве не об этом свидетельствует каждая строчка Сокровенных сказаний? Вековая мудрость предупреждает…

Мы знаем пророчества! — прервал Кумара Гхатоткача? — Но твое лекарство чуть не оказалось гибельнее болезни. Разве не отяготил ты свою карму бессмысленной смертью людей, поверивших тебе?

Нет, это была неизбежная жертва. Не было иного пути раскачать устои закона, вывести этих людей из сонной одури, заставить их мыслить и слушать.

Но ведь Сокровенные сказания, как раз, и призывают оберегать закон. Разрушение варн, смешение людей, обрядов и традиций — один из главных признаков начала черной эры. Разве не того же вольно или невольно добивался ты на земле панчалов? — настаивал Гхатоткача.

Не об этих низменных законах говорится в Сокровенных сказаниях. — возразил Кумар. — Ложное благочестие страшнее, чем открытое злодейство. Когда человек стоит во зле, попирая закон, то испытывает страх перед богами и смущение перед праведниками. Но если скудоумный опирается на закон и провозглашает добро, то никакой силой не вразумить его, не расширить сознание. (И продолжал горячей скороговоркой.)

Детей учат почитать старших, оберегать традиции. Разве не кшатрии, верные своей дхарме, превратили этих людей на полях в подобие послушной скотины? Разве не храмовые жрецы уверяют царей в правильности заведенных порядков? Дела с богами решаются проще некуда. Достаточно плеснуть масла в огонь и пропеть гимны, которые уже не понимает ни исполнитель, ни слушатели. Крестьяне из поколения в поколение обрабатывают одни и те же поля, даже не допуская мысли, что рождены для чего-то иного. Каким-то чудом я, Муни, Аджа вырвались из этого смертельного круга. Но остальные обречены. Не будет Калиюги в грохоте грома и сиянии молний. Будет гадостное, смердящее умирание без проблеска мысли. Царь думает лишь о сохранении трона, сановники боятся царя больше божьей кары, которая наступит или нет — неясно, а царь может выгнать из дворца в любой момент. Ну, а кшатрии оберегают все это, почитая не разум, а преданность дхарме наивысшей добродетелью. Прозревших убивают, ибо они угрожают законам. А дваждырожденные, видя все это, пытаются воспользоваться случаем, чтобы достичь своих целей. Думаете, я не вижу, как последовательно Высокая сабха подводит своих людей к источникам земной власти? Сколько риши осталось в лесных ашрамах? Зато у тронов растет число наших братьев. Они становятся сановниками и ратхинами, входят в царские семьи, но не в силах ничего изменить. Что толку улучшать управление в царствах, где никто не думает о завтрашнем дне, о соседе, не говоря уже о богах или смысле своей жизни. Помните, как сказано в пророчестве Маркандеи: «Ученики не будут следовать наставлениям учителей, а наставники станут давать богатства в долг под залог. Все люди станут жестоки в своих деяниях и подозрительны друг к другу». Разве не о ваших деяниях, о Шикхандини эти слова? Вы говорите, что делаете это во имя закона ваших прадедов. Так вспомните предостережение Маркандеи: «Будут храниться как реликвии остатки бренной плоти, и это признак конца юг». Ничего не надо сохранять. Надо разрушить старые законы. Надо дать возможность действовать тем, кто хоть и не принадлежит к высшим варнам, но еще не потерял стремления жить.

Так говорил Кумар, сгорающий в невидимом пламени гневного воодушевления. И гневом разгорались черные бездонные глаза дочери Друпады.

И что же произойдет теперь? — шепотом спросил я Гхатоткачу, пытаясь подавить тревогу.

Ничего, — ухмыльнулся сын ракшаси, — я думаю, его отпустят. Ведь все, что он говорил, — правда. Это чувствует каждый дваждырожденный. Конечно, если бы он попал в руки Друпады, то царь, независимо от собственного желания, должен был бы казнить его. Такова дхарма царя. Нарушить закон, значит посеять сомнения в умах кшатриев и приближенных. А это сейчас равносильно самоубийству. Но мы — члены братства — смотрим в сущность явлений, не связывая себя путами собственного невежества. Суд дваждырож-денных — это проникновение в глубины сердца обвиняемого. Щит его брахмы, даже если он поднимет его, не спасет от направленной воли Наку-лы и Сахадевы, не говоря уж о самом Царе справедливости. Они просто взглянут туда, где рождались стремления и мысли Кумара. И если не скрывается там тень ракшаса, если помыслы и намерения его были чисты, то ничто не угрожает ему. Да и как можно просто казнить человека, наделенного такой силой и решимостью? Он нужен нам, и Юдхиштхира сделает все возможное, чтобы Кумар увидел тщетность своих попыток изменить мир на этом ложном пути.

И как много людей удалось тебе пробудить своими проповедями? Тысячу? Две тысячи? Как глубоко они поняли тебя? Что бы сделали вы, если бы вдруг победили? — спросила Шикхандини.

Кумар стоял молча, опустив кудрявую голову. Он был в замешательстве.

— Как ты думаешь, кто из твоих сторонников смог бы создать новые законы, более подходящие для конца юги? Кто из них уверовал бы в твою непогрешимость и, даже не понимая, помогал бы созидать новую дхарму? Они бы просто потребо вали, чтобы одних ты сделал брахманами, а дру гих — кшатриями. И старый гончарный круг за вертелся бы вновь, — сказала Шикхандини.

— Я готов к покаянию, я приму смерть как бла го. — тяжело проговорил Кумар. — Но подумай те, можете ли вы судить меня? Сказано в проро честве, что будет коротким век верного своей дхар ме, ибо не существует в Калиюгу дхармы, кото рую следует признавать. Справедливость лишает ся силы, а беззаконие торжествует. И все соблю дают лишь видимость жертв, даров и обетов. Это — о нашем братстве. Разве, добиваясь власти, пат риарх Бхишма не отнял жизнь у беззащитной ца ревны? Разве доблестные Бхимасена с Арджуной не поклялись убить Дурьодхану и Карну? А твой брат — Дхриштадьюмна, разве не мечтает ото мстить Дроне за унижение царя Друпады? Брат ство дваждырожденных давно отошло от дхармы Сокровенных сказаний, по собственной прихоти пересекая границу закона.

Что ты знаешь о Бхишме? — гневно воскликнул Сахадева. — Как можешь ты судить патриарха?

Может, — с неожиданной тоской и горечью в голосе сказала Шикхандини, — воистину тогда сбылось пророчество Маркандеи, что мужи обретут в своих женах врагов. Девушек не будут ни сватать, ни выдавать замуж. Борясь за власть, дваждырож-денные приняли кшатрийскую традицию сваямва-ры. Великий патриарх Бхишма — опора всей Высокой сабхи — захватил женщин, как разбойник — стадо коров. Что из того, что он пытался раздобыть невест не для себя, а для наследника хастинапурского престола? Он прибег к самому низкому способу: похищению невест, насильно посадив в свою колесницу трех прекрасных сестер — Амбу, Амбику и Амбалику. Какой кармический узел завязал он! От Амбики и Амбалики родились Панду и Дхритараш-тра—два законных наследника. Все радовались, что теперь династия не угаснет. Как торжествовали дваждырожденные, узнав, что дети Панду и Дхри-тараштры обладают брахмой! Все казалось таким легко достижимым: царский трон Хастинапура давал власть творить добро на благо всех подданных. Мечты о Сатьяюге сбывались на глазах.

А оказалось, что именно тогда были брошены на поле нашего мира первые зерна будущего соперничества, давшие потом побеги раздора. Почему мудрые не предвидели, что избыток наследников приведет к войне? Зачем Бхишма похищал трех царевн, когда можно было с почетом выкупить одну? Выходит, что стремление к власти затуманило зрячие сердца даже патриархов Высокой сабхи… Лишь сейчас я прозреваю правоту Кумара, — неожиданно призналась Шикхандини, — тогда, а не сейчас должны были дваждырожденные соблюдать законы своего братства. Спустившись с полей брах-мы на поле человеческого соперничества, мы стали похожими на тех, кого пытались изменить.

— И до Бхишмы и после него были тысячи подобных сваямвар, — сказал Накула, — каждое доброе дело несет в себе зерно зла и собственной

гибели. Любыми поступками мы создаем карму, плодов которой человек не в силах предвидеть.

Но Бхишма своими руками столкнул колесо дхармы с его пути, — воскликнула Шикхандини. — Двух младших царевен, захваченных на сва-ямваре, Бхишма подарил, как рабынь, своему племяннику — царю Хастинапура. Но самая страшная участь ждала старшую сестру — Амбу, которая еще до сваямвары отдала свое сердце царю Шальве. Тщетно этот царь пытался отбить Амбу у Бхишмы. Будущий патриарх дваждырожденных разметал всех преследователей и лишь много позже, восстановив спокойствие духа, услышал мольбы Амбы и отпустил ее к жениху. Но содеянное зло было уже не исправить. Шальва сказал вернувшейся к нему Амбе: «Я не желаю больше тебя, отбитую у меня силой».

Негодяй! — не сдержался кто-то из дваждырожденных.

Действительно, именно Шальва, а не Бхишма достоен осуждения, — сказал Сахадева.

Шикхандини презрительно скривила рот:

— Шальва — обычный кшатрий, невежествен ный, самолюбивый, но преданный тому, что тра диция называет кшатрийской честью. Пытаться просветить его — так же безнадежно, как вырас тить лотос на голом камне. Амба, не снеся позо ра, ушла из этой жизни. Виновник этой трагедии — мудрый Бхишма, который мог предвидеть та кой исход. Но он не спас царевну. Когда я думаю о нем, мне кажется, что в мое тело воплощается душа давно погибшей Амбы и плачет, и молит о мести. Вот почему я одела доспехи и подпояса лась мечом, как мужчина.

Кришна Драупади, шелестя одеждами, привстала со своего места и обняла сестру. Со времени пребывания Пандавов в землях матсьев прошло несколько месяцев, и я почти забыл, как прекрасна темнотелая жена Пандавов. Ни годы, ни лишения не смогли погасить сияющих глаз апсары. Ее движения были плавными и гибкими, как у юной танцовщицы, а кожа обнаженной талии и рук, казалось, излучала теплое упругое сияние. Сатьябха-ма, любимая супруга царя ядавов не уступала пан-чалийке ни красотой, ни статью. Невысокая, но стройная, налитая горячей кипучей силой, она передвигалась плавно и аккуратно, словно боялась расплескать переполнявшую ее радость жизни. Свою маленькую красивую голову она держала очень прямо, будто девушка из простонародья, привыкшая носить на голове кувшин с вином или блюдо с фруктами. Рядом с Кришной и Сатьябхамой Шикхандини казалась каменным храмом, поставленным у места слияния двух журчащих потоков, пронизанных солнцем и одетых в радугу.