– Теорема Пифагора, как видите, является частным случаем этой общей так называемой формулы Фалеса. И после некоторой паузы:
– А как выглядят ваши варианты доказательств этих задач, не можете ли вы их мне показать?
– Я так быстро, как ты, да еще при болтающем многолюдьи, соображать не умею. Позволь мне дать ответ завтра утром, а лучше, – добавил я, учитывая их предстоящую занятость предотъездовскими приготовлениями, – отправлю-ка я тебе его прямо в Голландию по интернету.
На этом мы закончили наш экскурс в область математики и перешли, уже в рамках общей беседы, как и в первую прошлогоднюю встречу, на воспоминания о нашей молодой жизни, о друзьях, о деде – Володе.
«Он прожил интересную, насыщенную жизнь, Взял от нее все, что можно: и радости, и горести во всю меру данного ему природой характера. Испытал невзгоды предвоенных и военных лет. Рано лишился отца, пережил эвакуацию, мальчишкой работал молотобойцем. Затем служба в армии, работа и учеба в институте уже в зрелые годы. Становление инженера – в свое время известного многим специалиста в области весоизмерительных средств.
Для меня лично он, особенно после смерти Соколовского, стал близким другом, другом сердца, с которым просижены, пройдены, проезжены и даже проплаваны многие часы, дни и ночи.
Нельзя сказать, что у него был приятный характер. Иногда он до ограниченности был упрям, не в меру любил правду, а она не всегда нам нравится, начальству особенно, что доставляло ему немало неудовольствий и неприятностей. Однажды качание «правды», довело директора института Метрологии до такого состояния, что он снял его с начальника лаборатории, перевел в должность рядового инженера и в два раза снизил оклад. Но… не учел заводного характера наказанного. Шнеер подбил сотрудников, и накатал на директора обстоятельную, весьма объективную, коллективную жалобу в Обком партии. Обидчик слетел со своего поста, естественно, со значительно большим шумом и большими последствиями. Однако и Володя уже был в летах, отступил и устроился на работу лишь в качестве начальника небольшой ведомственной весоремонтной мастерской. Места хлебного, но, конечно, совсем не престижного. Потому, вероятно, и здесь не удержался, перессорился со своим новым начальством. Попал в одну неприятнейшую историю, быстро сдал и скоро умер. Умер утром за своим служебным столом легко и красиво, как и жил, этот жизне и женолюбивый человек. Был за ним такой грех: мимо чужой юбки он, будучи в дееспособном возрасте, мог пройти лишь с великим для себя трудом.
Больше всего же мне помнится одно превосходное качество. Его душа, как и дом, были всегда открыты людям и они тянулись к нему. Он слыл человеком, для которого в любое время гость был не в тягость, а в радость, к сожалению, иногда без обратного благодарного чувства со стороны им принимаемых. Я сам приходил к нему всегда, как в родной дом, часто поздним вечером, после работы: отдохнуть, поболтать, поспорить. Хотя, надо признаться, спорщик он был мерзостный, не признавал, по упрямству или по какой другой причине, ни логики, ни аргументов, да при этом еще норовил, из любви к «правде» залезть собеседнику, что называется, «под кожу». Я также заводился, но никогда на него не сердился…».
На следующий день, для сочинения достойного ответа Хольгеру, я по своему правилу заглянул в БСЭ, и убедился в том, что Пифагор жил в 5-ом веке до н. э., Фалес же, оказалось, на сотню лет раньше, а сами тригонометрические функции впервые стали, наоборот, упоминаться позже, лишь в 3-ем веке до н.э. В статье о Фалесе, вполне понятно, также ничего не нашел о такой его формуле. С именем Фалеса, в части наиболее близкой к данной теме, связывалось только решение совсем маленькой и совсем простой задачки – о равенстве углов при основании равнобедренного треугольника. С учетом этой информации причисление Хольгером авторства «обобщенной» формулы Фалесу становилось явно ошибочным, что дополнительно подкреплялось также и тем, что в БСЭ эта формула была приведена под названием «теоремы косинусов» и автором ее назван никакой не Фалес, а Эвклид, живший, как и должно было вытекать из предыдущего, как раз в 3-ем веке до н.э.
Однако я не стал до конца развенчивать Хольгера в его «самоуверенных» несоответствиях и привел только один факт, что нельзя было обойти, поскольку он касался прямо его варианта доказательства теоремы Пифагора и который никоим образом нельзя было свалить на вечно подводящую нас память. Кроме того, учитывая явную любознательность и настырность Хольгера, мне захотелось все остальное оставить на его усмотрение и, вполне возможное, собственное «исследование» истории тригонометрических функций, Фалеса и Пифагора.
«Дорогой Хольгер! Сообщаю свои соображения и решения по рассмотренным нами задачам.
По теореме Пифагора.
Твое доказательство этой теоремы через sin2j + cos2j = 1 следует признать не вполне корректным, поскольку во времена Пифагора тригонометрические функции были не известны и первые сведения о них в самой общей постановке появились лишь спустя три века. Такое решение, скорее всего, надо считать наоборот, – как вывод выше приведенной функции с помощью формулы Пифагора. Привожу свой вариант доказательства последней, построенный на основе подобия треугольников, по моему мнению, ближе соответствующий тому, что когда-то было придумано Пифагором. 
 | |||
 |
1) 
, или kb = ac; 2) 
, или dc = ak; 3) 
или ea = ck;
4) 
, или b2 = a2 + c2 
Если ты знаешь доказательство этой теоремы в чисто пифагоровском виде, – сообщи мне.
По теореме, названной тобой теоремой Фалеса.
Она решается, по аналогии с предыдущим моим доказательством, опусканием перпендикуляра на одну из сторон, примыкающую к углу j, и определения сторон вновь образованных прямоугольных треугольников через угол j и квадратичное соотношение Пифагора. После подстановки и преобразований получается твоя формула типа: b2 = a2 + c2 – 2aс cosj».
Интересно, что ответит Хольгер, догадается ли он заглянуть, как я, в какую-нибудь книжку по истории математики?
Но какова магия, если задуматься, числа и формулы? Ну, почему, спрашивается, такая внешне непонятная квадратичная зависимость сторон в треугольнике? Почему правая часть уравнения по мере приближения угла j к нулю напоминает нам все определеннее и определеннее результат возведения в квадрат разницы двух чисел (a – с)2 = a2 – 2aс + c2, будто специально для того, чтобы стать им точно при нулевом его значении? Почему, наоборот, при приближении угла j к 900 величина 2aс cosj начинает катастрофически стремиться к нулю и становится абсолютно равным последнему при j = 900, а сама формула лишь при этом, и никаком другом значении угла в треугольнике, вдруг обретает, столь же мгновенно, вид формулы Пифагора? Разве не магия в этих, под ряд стоящих, целых числах: 3, 4 и 5, образующих с бесконечной точностью прямоугольный треугольник? Разве в каком-либо чисто словесном повествовании можно себе вообразить возможность и допустимость столь однозначного толкования здесь используемых мною таких слов, как «точно» и «мгновенно»? Разве в обычной жизни под последними не подразумевается черт его знает что, но только не то абсолютное, каковым они значатся в математике? И разве это не волшебство, наконец, что на все приведенные и прочие вопросы есть строго доказательные ответы, в том числе и те, что были здесь уже приведены?
Не знаю, не представляю ничего из созданного человеком более красивого и логичного, более могучего и божественного по воздействию, чем названные категории – число и формула! В них уникальная ни с чем несравнимая, по удельной плотности, четкости и однозначности, смысловая содержательность и будто самой природой запрограммированные исходные принципы построения математической науки для ее безграничного использования человечеством при решении практических задач жизни. Абстрактный продукт чистого разума и такая сильнейшая приспособленность его для отображения естественных законов природы!
12.07
Попался случайно старый, 1993 года, журнал со статьей В. Ильина «Бердяев и судьбы русской философии». Перелистываю ее страницы, и удивляюсь.
Как бы специально в противовес вчерашних моих восхищений наукой – типичная философская тенденциозность, в которой либо только черное, либо ему противостоящее, – одно белое.
Здесь, с одной стороны, у Ильина: «религиозное сознание, вечно юный принцип вечно юного христианства; лозунг вечного обновления и вечного открытия новых духовных горизонтов…, основной вдохновитель к грандиозному творчеству; святость, дерзание и даже дерзость; смирение, великая активная сила, величайшая форма героизма… импульс, обуславливающий неистовый взрыв гения».
И полностью им противоположные, но столь же абсолютные, с другой: материализм, как «сатанинское порождение, ничего не давшее ни математике, ни естествознанию, ни точному знанию и ничего не открывшее в науках о природе; социальная революция, простейшее постулирование духовной генеалогии; Москва, центр революционного распада и революционной заразы; неблагодарность и уродливость плебейской обиды, подпольной озлобленности».
Только с таких позиций – полнейшего отрицания истории, ее фактов и опыта, можно объяснить непримиримость автора к весьма условному дуализму Бердяева. Он полностью низвергает последнего за его «молодое влюбление в Маркса», за то, что он, видите ли, усмотрел у того (хотя и в столь же ограниченном, как у самого Ильина, представлении) некие позитивные социально оправданные моменты, за его последующую приземленную одержимость «идеей хлеба для голодных и трудящихся» и, тем более, за его «во имя чечевичной похлебки идеологическое возвращенство» в годы установившейся советской власти. И тут же рядом превозносит Бердяева за некий его «пафос подлинного освобождения творческой личности (надо понимать, от Маркса) и стремление раскрыть перед нею пути к бесконечным далям и возможностям».
В чем же проявились эти «дали и возможности» у Бердяева? Что такое он открыл нового в философии, что привело Ильина в столь экстазное состояние? А то же практически, что у меня, без каких-либо притязаний, значится под элементарной констатацией явно очевидного: в философии не было и нет никаких настоящих теорий и никакой настоящей науки, а есть констатирование известного и наукой доказанного либо чисто авторские представления, а то и просто авторские домыслы, облеченные в словесную шелуху, приправленную для монументальности специальной философской терминологией.
По Ильину, Бердяев после умственного застоя и «одержимости социально-этическими мотивами, мешавшей ему заниматься философией и совершенно затемнявшей в его мыслях возможность серьезно заняться философией красоты и искусства», вдруг прозрел и, вооружившись «идеей свободного персонального творчества», сделал «великое» открытие мною выше приведенного, которое, по Ильину, будь для сего «создана школа», позволило бы аж «пересмотреть и переделать всю философскую терминологию… и все утвердившиеся взгляды на саму философию». Причем и тут и далее у Ильина обо всем этом, повторюсь, элементарно простом и ясном, пишется заумно, высокопарно вычурно, многословно и неряшливо.
И как Бердяев «пробудил философскую мысль от вековечной мечты-грезы, часто от кошмара, что философия есть наука и должна разрабатываться в порядке научно детерминистическом, то есть несвободном, обязательно в порядке логически последовательном и причинно детерминированном смысле». Как он «почти с презрением говорил, что философы никогда не хотели быть сами собой, но всегда стремились (вот тут бы надо, несмотря на всю его многословность, добавить: «для пущей помпезности и набивания себе цены») подражать науке и копировать науку…, что философы всегда (вот ведь какие мерзкие) более верили в науку, чем в философию». Как, исходя из сказанного выше и еще многого другого похожего, Бердяев, по Ильину, почему-то «легко усмотрел в современных науках элементы схоластики», но, «сняв схоластически-перипатетические (видимо, имеется в виду Аристотелева схоластика) цепи с философии и, пустив ее на свободу», пришел, наконец, к «очевидному» выводу, что «философия, в каком бы смысле мы ее не взяли, не должна быть наукой и не должна нести на себе печати сциентизма» (т. е., надо понимать, научности).
Так в чем же у нас разница?
В том, что у меня это краткая в три строки констатация факта, вытекающая из истории философской мысли. У Бердяева же – целая пространно написанная «научная» платформа, сводящаяся к тому, что «философская деятельность есть творческая деятельность, философия есть творчество, – прежде всего и после всего, если она не тормозится посторонними целями и приемами исследования».
У меня призыв к философам умерить свой эгоистический пыл в области безответственного словотворчества. У Ильина с Бердяевым, наоборот, призыв к ним продолжать строить свой «остров» амбиционных устремлений, взаимной разносной критики и новых «открытий», но теперь… уже на условиях полной свободы творчества, без оглядки на математику и другую серьезную науку.
И все это, как не странно, рядом с пропагандируемым Бердяевым его «принципиальным» отношением к философии и жизни, по которому он никогда будто бы «Не хотел подчиняться власти общего, общеобязательного, обращающего индивидуально-личное, неповторимое в свое средство. Я всегда – писал он – был за исключение, против правила… У меня всегда была вражда к монизму, рационализму, подавлению индивидуального общим, к господству универсального духа и разума, гладкому и благополучному оптимизму».
И чтобы с еще большей доказательностью подчеркнуть потрясающую меня порой пустоту и алогичность чисто философских рассуждений, их не соответствие упомянутой творческой бердяевской концепции, хочу привести отдельные выдержки из эссе «Философия и жизнь» другого – И. Ильина.
«Издревле существует распространенное воззрение, согласно которому философия не имеет никакого отношения к действительной жизни и, сама по себе, не есть «наука». Философия – это в лучшем случае «прекраснодушная мечта»; тогда как жизнь и наука суть нечто трезвое, трезвая практическая деятельность и трезвое теоретическое знание. Жизнь поэтому нуждается в науке и не нуждается в философии. Наука проверяется жизненной практикой и вполне может обойтись без философских отвлеченностей.
Философия есть «мечтательное умствование» или «умственное мечтание». Человек, слабый волею, но сильный воображением и праздный умом, бежит от очередных запросов жизни и создает мир химерических отвлеченностей. Он утешается этим миром, «верит» в него и замыкается в нем. Он пытается «заговорить» себя, обмануть и свой и чужой разум, и постепенно ограждает себя стеною громких слов, туманных настроений, утонченных и непонятных выдумок.
Здесь нет единого, общего всем предмета. Нет единого и зрелого научного метода. Здесь все субъективно и произвольно, ибо каждый говорит про себя и о своем, каждый твердит о своей химере. Ни один не понимает другого, но «все не согласны», каждый не приемлет чужую «химеру»… и т. д. в том же ключе почти абсолютно безупречной, на мой взгляд, критики философии, а никакой ее не защиты.
Как же он с этой, настоящей и бесспорной для меня, но явно неугодной ему, «критикой» разделывается? А так, что все его последующие защитительные доводы, без исключения, либо софистичны, либо лишены логики, либо прямо противоречат его же собственным высказываниям. Сравните выше приведенную, им самим отобранную, безупречную критику философии с им же придуманной ее сверх убогой защитой. Начинает он с вопроса: «Однако верно ли это? Верно ли, что философия творит одни «беспредметные химеры?» – И, отвечая на них, приводит еще кучу некорректно поставленных вопросов, и фактически по смыслу опять больше критичных, чем ему желательных – защитительных.
«Среди тех, кто занимается философией, есть немало виновных в столь неверной репутации… Но разве недостатки осуществления компрометируют само здание? Разве недуги составляют саму сущность организма? Разве можно заключать из того, что чего-то нет, то, что оно не может быть? Разве чье-нибудь неумение доказывает что-нибудь, кроме того, что не умеющий не умеет?». Разве – теперь говорю я – из этих бестолковых вопросов можно сделать какие-либо однозначные выводы в пользу автора? Ведь на самом деле результат их анализа полностью зависит от масштабности всех им упомянутых «недостатков, недугов и неумений», и если только одни последние, то что? А то, что философия действительно – констатирую не я, а он сам – является тем «несчастным исключением из всех других наук, что именно у философии недуг составляет самую сущность организма, что само задание ее таит в себе внутренний порок неосуществимости, что у философии нет и не может быть особого самостоятельного предмета, что ей недоступен систематический метод, что она никогда не могла доказывать и никогда не сможет доказать своих утверждений, что она пуста и мертва, что у нее нет и не может быть подлинной, творческой связи с жизнью».
Безукоризненный по краткости и четкости ответ. Лучше, точнее и элегантнее не придумаешь. Но как этот второй Ильин будет теперь выбираться из своего болота, в котором увяз уже по самые уши? И он придумывает…
«Доныне врагам философии (не кому-нибудь, а «врагам») не удалось доказать этих тезисов (надо понимать выше упомянутых высказываний). Правда (пишет он снова вне всякого здравого смысла, вне логики), они иногда побеждали там, где доказывали недостаточную методичность того или иного философского учения, они (заметьте, уже не иногда) всегда имели основания отвергнуть мертворожденные выдумки философов (причем) всюду, где они возникали». Опять не впопад! И он, продолжая, наконец окончательно «развенчивает» своих «ничтожных врагов», а, следовательно, развенчивает (уже без кавычек) и самого себя.
«Однако все это нисколько не подтверждает их отрицания философии. Доказывая ее невозможность или несостоятельность, они имеют перед собой творчество, сущность которого (оказывается, – надо ведь придумать такую ахинею) скрыта от них, и предмет, доступа к которому они не знают» И далее в том же духе их «предвзятости, некомпетентности, невозможности» о чем-либо судить и иметь свое мнение.
Великие известные всему миру ученые этим почти никем незнаемым Ильиным лишаются права судить о его надуманных «доказательствах величия философии», которая, как он утверждает, «располагает своей научной лабораторией, доступной далеко не всякому… даже тем, которые мнят себя философами и имеют соответствующую репутацию»!?
Трудно вообразить что-либо более алогичное, бестолковое и не соответствующее здравому смыслу. И никакое это не исключение, – а чуть не норма для всех, считающих себя знающими и прямо причастными к такой «науке».
Нет, не совсем без оснований в свое время подобные краснобаи были высланы из России. Беззаконно? Но ведь и удержаться от применения силы, при наличии власти и жажде справедливости, было трудно, ибо бердяевы занимались буквально словоблудием и были, кто-то красиво сказал, такими же «ограниченно-безумно-одержимыми, как и сами большевики».
И не зря Ландау подразделял знания на «бессмысленные и небессмысленные» и относил к первым «теологию, философию, особенно историю философии, социологию», а ко вторым «математику, физику, астрономию, химию, биологию». Да при этом еще и уточнял, что «литературные, историко-искусствоведческие и метафизические безделушки ни для кого не представляют ценности, кроме идиотов, занимающихся ими. Кто поверит, что науку можно построить только на словах». Идея критически оценивать физические теории с точки зрения, например, диалектического материализма казалась ему абсолютно нелепой. В отличие от меня он считал, что, не только прямо, но и косвенно, никакая философия никоим образом не может способствовать развитию физики и, тем более, выносить ей приговор.
20.07
Интересное совпадение позиций у меня и философа И. Ефимова. У него человек действует из-за необузданного стремления расширить и укрепить «царство я могу». Жажды обладать, владеть, царствовать и т. д. – как функции личной природной устремленности человека. У меня по конечной результативности то же самое, но, считаю, более точно, – как функции социальной, связанной с устремленностью человека к власти и влиянию во всем многообразном их проявлении. Не простая природная страсть к проявлению человеком своего Я, а именно соревновательная, порой самим субъектом неосознанная, борьба за свое место в жизни, борьба за то, чтобы быть первым, быть выше окружения, подчинять его себе любыми способами. Не просто проявление своего Я, а таковое как продукта, порожденного, в моем понимании, всей совокупностью социального механизма, определяющего движение человека по жизни. Не полная свобода, а свобода, ограниченная, диктуемая рамками социальной системы, в которой проявлять активно себя могут далеко не все, а вернее, явное меньшинство.
05.08
Сегодня в «Литературке» статья А. Кивы по ряду позиций подтверждает то, к чему многие пришли в начале перестроечных лет.
Только сейчас, на 15-ом году российского раздрая известный политолог и журналист, наконец, удосужился признать.
Что «демократическая революция, приняла явно антикоммунистическую направленность, вылилась в тотальный передел собственности в пользу небольшой кучки лиц и оказалась революцией обманутых надежд».
Что «прорабы перестройки», российские демократы первой волны не просто проиграли, но оказались на обочине общественной жизни и маргинализовались, а многие просто исчезли из поля зрения».
Что только «либеральные дурачки да отпетые негодяи, для которых Россия лишь место, где можно быстро разбогатеть, могут утверждать, что рынок сам все расставит по местам».
Что «неуемную алчность новой буржуазии можно ограничить только силой законного принуждения и только с помощью государства».
Что, наконец, даже могут серьезно ошибиться «те, кто сделал вывод, что Россия, обескровленная революциями и войнами, измордованная, простите за такое слово, грабительскими реформами младореформаторов, не раз ими обманутая, разуверившаяся во всем и вся, дезорганизованная и деморализованная и, как следствие, впавшая в пьянку и апатию, ни на какие революционные действия больше не способна» и что «чем дольше длится терпение народа, тем больше в нем накапливается гнева и ненависти к тем, кто его довел до такого состояния, тем с большей силой и яростью рано или поздно происходит социальный взрыв».
Что «именно в этом корни «русского бунта», да в этом же кроется и объяснение причин тех многочисленных невинных жертв и зверств, которые сопровождали Октябрьскую революцию и гражданскую войну».
Со всем согласен. (Более того, думаю, а не у меня ли он все это заимствовал, из того, что я многократно в полемике забрасывал на различные интернетовские сайты, в том числе и «Литгазеты»). Все из области давно осознанного. Однако у Кивы (и, к слову, на него похожего другого признанного политолога и экономиста Ципко) это, как бы на уровне следствий, а не тех истинных причин происшедшего с нами, о которых у меня, думаю, обоснованно написано в «Двух полюсах». А потому у Кивы и такие детсадовские перлы:
Будто все пошло не так потому, что не поставили… у руля перестройки Григория Явлинского, что «именно он с командой был наиболее подготовлен к проведению рыночных реформ. Во всяком случае, он и его команда… «вряд ли допустили бы подмену понятия «реформа» простым переделом собственности при резком падении производства, нарастании нищеты и вывоза капитала». И вообще дело в том, что «Ельцин почему-то выбрал Гайдара, и все те, от кого непосредственно зависел раздел гигантской государственной собственности, исчисляемой триллионами долларов были близки Чубайсу»!
А в конце, в чисто интеллигентском звучании, и совсем не в унисон приведенному, что «пока остаются высокими цены на экспортируемые нами энергоносители, остается президентом страны Владимир Путин и остается у него беспрецедентно высокий рейтинг, новая революция… наверняка нам не грозит»!
Вот что можно сочинить в отрыве от исходных причин нас интересующего. Вот до чего может договориться совсем не глупый, но оторванный от живого дела, человек – гуманитарий, воспитанный и обученный школой страны Советов.
08.08
Дорогой Марк! Получил твое письмо от 20.07 дней 10 назад, но отвечаю только сейчас, т. к. заразился приведением в божеский вид полученного от Евгения сканированного текста первых двух частей «Мужика». Суть в том, что при проделанной им грандиозной операции по каким-то причинам, при полном сохранении самого текста, резко, и в худшую сторону, изменилось его форматирование. Ну, а занявшись последним, увлекся и позволил себе некоторые вольности и в части редактирования (исправления явных опечаток, исключения рядом стоящих одинаковых слов, кое-каких уточнений, например, там, где у тебя написано о сверлении в рельсах отверстий, якобы предназначенных «для крепления последних к шпалам» и т. п. мелочей). Короче, у меня получилось вместо 162 всего 83 листа (без Японии).
К этому времени Евгений, как мы договаривались, передал рукопись и дискету Н. В. (видимо, в том варианте, как у них получилось при сканировании текста и вводе его в машину). Доложив ему о проделанной мной работе, а он мне о своих переговорах с Н. В., договорились с ним о том, что на данном этапе, дабы не дублировать друг друга, дальнейшую связь с редакцией Урала я беру на себя.
Вчера позвонил Н. В. и узнал, что они определились, и рукопись передана для прочтения конкретному лицу. Результаты прочтения будут известны где-нибудь через месяц, причем узнать о них надо будет, почему-то, лично через нее, что мне опять понравилось, хотя я с ней знаком пока только по телефону. Я поведал ей о своей работе, и спросил: «не надо ли им передать мой вариант текста, более удобного для чтения», на что она ответила: «нет, это потом». Значит, она тоже сколько-то представленное ей Евгением посмотрела, и это мне тоже понравилось.
Возвращаюсь к своим впечатлениям о книге, сейчас после внимательного ее прочтения. Великолепно! Ты пишешь как настоящий писатель – профессионал. Что стоят только краткие характеристики действующих лиц. Целикова, Химича, Краузе, Манкевича! Я не выдержал, и без твоего разрешения (думаю, ты меня простишь) побежал с дискетой к Нисковскому, и мы с ним с экрана его компьютера совместно прочитали (я уже третий раз) наиболее интересную для нас часть про Уралмаш и милевскую историю. У него такая же оценка труда и, особенно, твоего писательского дарования. Правда, как я всегда в таких случаях говорю, – не без «эффекта соучастия». Представляешь, каким количеством реплик, по поводу знакомых имен и событий, это чтение сопровождалось!
После того, как Евгений представит последнюю часть, и я ее отредактирую, могу всю книгу переслать по интернету на любой указанный тобой адрес. К слову, советую заиметь персоналку и подключить ее к сети. Сегодня, считаю, не иметь такой возможности, да еще в твоем ранге, – стыдно.
А теперь о моей книжке и твоих по ней замечаниях, естественно, при упреждающей благодарности за хвалебную оценку в целом и за предложения о помощи по организации ее «широкой известности».
Начну с последнего. Согласен на любой вид твоего содействия, на любой журнал или издание книжки, что более, мне кажется, реальным, любым московским издательством на условиях ее распространения и продажи. Текст готов и может быть передан немедленно. Возможен, вероятно, и вариант использования электронного набора издательством ООО «СВ-96». Однако для того, чтобы сделать эту акцию с большей эффективностью, полагаю, мне надо в «большей» степени обратить тебя в свою веру. И потому перехожу к твоим замечаниям.
Не буду спорить о величии теории прибавочной стоимости и прибавочного продукта, позволившим установить такую сакраментальную истину, что «кто владеет средствами производства – у того и деньги, у того и власть и что она «также верна, как и то, что земля вращается». Будто никто до этой теории о том не знал, не ведал. Хотя можно предложить и другой каламбур: у кого власть – у того и деньги и все прочие средства. Надо тебе, умнейшему мужику, придумать такой пассаж, ну прямо в духе бухаринских доказательств и, его же, дифирамбов Марксу.
Давай лучше поговорим о конкретностях и результатах внедрения марксова «открытия». Отметим при этом согласие со мной в том, что судить о человеке и практичности его идей. должно только по конечным результатам деятельности. Так вот об этих конкретностях нашей реальной соцсистемы фактически обе мои книжки. Попробуй возразить против них, и тогда можно продолжить спор более конкретно.
