Слово в защиту чувства преемственности

Это предостережение и это поощрение имеют шансы на успех только в том единственном случае, если современная эпоха является не только тем, что я до сих пор описывал: не только веком чуждости миру. Мое мнение, на которое указывал знак вопроса в заглавии статьи, состоит в следующем: современная эпоха является не только веком чуждости миру, хотя им она также является. Конечно, мы все подвержены все возрастающей скорости изменений и устаревания современного существования. Именно она делает нас чуждыми миру, потому что под влиянием ускорения процессов изменения все меньше из того, что было, еще будет в будущем и потому что в будущем будет все меньше сохраняться от прошлого истока. Именно эта уменьшающаяся преемственность между истоком и будущим лишает силы опытное знание и придает силы иллюзиям, в том числе и негативным. И все же одновременно можно наблюдать и компенсаторные процессы замедления: век чуждости мира является в то же время и веком компенсаторных линий преемственности. Для нас жизненно важно проявлять максимум внимания к этим компенсаторным линиям преемственности, т. е. развивать и усиливать в себе чувство непрерывности. Здесь — в конце статьи, однако без всяких претензий на завершенность — я укажу только на три формы этого чувства преемственности. Нам требуется

а) историческое чувство[10]. Нам вовсе не нужно его изобретать впервые, потому что оно в нашем мире представлено, причем весьма широко. То обстоятельство, что в современном мире будущее все меньше содержит от своего истока, компенсируется искусством брать с собою в будущее все больше от прошлого истока. Это возможно благодаря чувству истории, которое возникло только в современном мире как род альтернативной взрослости для тахогенных невзрослых в качестве компенсации свойственному новому времени ускорению процессов устаревания. Никакой век не уничтожил больше прошлого, чем наш, и никакой век в то же время не удержал больше прошлого: оно хранится в музеях, исполняется в консерваториях, охраняется экологией, собирается в архивах, реконструируется с помощью археологии, запоминается историей. Постоянное и все ускоряющееся разрушение прошлого компенсируется в современном мире с помощью постоянного и исторического по своему характеру охранения прошлого. Без этого, живя в век нарушения линий преемственности и чуждости миру, мы не могли бы удовлетворять нашу потребность в непрерывности и близком знакомстве и не могли бы разорвать цепь постоянных изменений действительности. Ведь дело в том, что чем меньше историческое чувство поддерживает преемственность, тем больше люди прибегают к иллюзии. В противовес ей историческое чувство обладает способностью освобождать от иллюзий: это — отрезвляющее средство. Без исторического чувства мы не могли бы жить. Нам требуется также

в) чувство обычаев [11]. Их также не надо изобретать заново, они тоже все у нас под рукой (единственно, что теперь, в рамках одного и того же пространства, они являют собой смесь гораздо более пеструю, чем в прежние времена). Это принятые формы поведения, обыкновения, традиции, от которых именно в современном мире ни в коем случае нельзя отказываться. Дело в том, что чем быстрее в век чуждости миру все постоянно меняется, тем больше людям нужны жизненные навыки, направляемые обычаями: так люди поступают, потому что так они поступали всегда. И чем тяжелее жизненная ситуация, тем сильнее человеку нужен такой навык. Эти обыкновения также принадлежат — частью как традиции рациональной подсистемы — к компенсаторным линиям преемственности, и надо признать, что без них просто невозможно. Таким образом, необходимо расширять и поддерживать развитие чувства узуса, «того, что принято». Дело в том, что обыкновения — в порядке компенсации процессов ускорения — приобретают все большее значение, и я предполагаю, что по этой причине они становятся все сильнее. В век нарушения линий преемственности мы не могли бы удовлетворять без них нашу потребность в непрерывности, а в век чуждости миру — нашу потребность в близком знакомстве. Мы не могли бы разорвать цепь постоянных изменений действительности. Ведь чем меньше обычаи поддерживают преемственность, тем больше люди прибегают к иллюзии. В противовес ей обычаи, или традиции, обладают способностью освобождать от иллюзий: это — величина от резвляющая. Без обычаев мы не могли бы жить. Нам требуется, наконец,

с ) удержать просвещение [12]. Просвещение — это та традиция современности, которая — как воля к совершеннолетию, т. е. к взрослости — превращает в навык мужество трезво мыслить. Нам нельзя — поскольку от обычаев без нужды отступать нельзя — отступать без нужды и от этой традиции (обычая современности). При этом просвещение необходимо спасти от тех, кто хочет сделать из него эдакий вводный курс в обретение чуждости миру, в допинг для революционеров. Как традиционалист общества модерна со скептическим складом ума я неизменно считаю, что стремление устранить свойственный современному обществу вред, наносимый ускорением процессов перемен, посредством еще большего ускорения, — это иллюзия, а не просвещение, равно как и стремление преодолеть чуждость миру посредством еще большей чуждости. Речь, в конечном счете, идет о том, чтобы революционным натиском обогнать современность посредством футуризации антимодернизма (антисовременности). Ведь вместе с тем, я полагаю, мы будем вынуждены обогнать и просвещение, которое — о чем надо прямо сказать — есть буржуазная традиция. Ради сохранения способности трезво мыслить нужно твердо придерживаться этой традиции. Для этого нужно решиться на совершенно непопулярный сегодня шаг: признать собственную буржуазность.

Позвольте мне в конце сделать краткое замечание. Обозначение «век чуждости миру», равно как и обозначение «век компенсаторных линий преемственности», вводится дополнительно. Это дополнительное название для времени, которое — о чем я говорил вначале — и без того имеет много названий и испытывает некий кризис ориентации еще и потому, что все менее и менее понимает, с каким же из этих обозначений ему следует себя идентифицировать. Как я сказал вначале, в мои задачи не входило исправление этой ориентационной ущербности. Напротив, я говорил о том, что стремлюсь благотворным образом усилить эту путаницу, умножая и без того многочисленные наименования для нашего времени. Почему такая многоименность благотворна? Я считаю так: с увеличением числа противоречащих друг другу обозначений современности (разделяй и думай!) уменьшается опасность монодиагностического одностороннего взгляда и возрастает диагностическая свобода индивидуума. Именно к ней клонит такой скептик, как я. А считать осмысленным разделение властей вплоть до разделения той власти, которой обладает имя, — это и есть скепсис. Руководствуясь им, я не обозначил наше время, но лишь дал ему еще одно, дополнительное, обозначение, назвав его (со знаком вопроса) веком чуждости миру.