Двенадцать тысяч голов скота

 

Человек поднял над столом пустую бутылку и, глядя на трактирщика, многозначительно потряс ею в воздухе, — мол, пора принести еще вина. Потом вынул из кармана пестрый платок и стал рассеянно вытирать лоб. Человек был не старый, ладно сложенный, хоть и полноватый, с круглым, налитым кровью невыразительным лицом.

Трактирщик, приволакивая ногу, двинулся к нему.

— Коли до сих пор их нет, видно, уж ничего не будет, — сказал трактирщик, ставя графин перед посетителем. — Уже почти двенадцать…

Человек вертел в руках пестрый платок и озадаченно улыбался.

— Видно, уж ничего не будет, — чеканя каждое слово, повторил трактирщик.

Будто только тут расслышав его слова, человек торопливо отыскал часы и, откинув назад голову, долго издали разглядывал стрелки, сдвинув брови и не мигая.

— Без пяти двенадцать, — вымолвил он наконец с расстановкой, будто не веря собственным глазам.

И вдруг быстрым движением отстегнул часы от толстой золотой цепочки на поясе и с загадочной улыбкой протянул их трактирщику:

— Ты только возьми их в руки. Ну что? Как думаешь, сколько они стоят?

Трактирщик долго размышлял, взвешивая часы то в одной, то в другой руке.

— Тяжелые, — наконец произнес он. — Видать, не золотые. Для золотых слишком тяжелые.

— Царские часы! — сообщил посетитель. — Я купил их в Одессе. Они принадлежали царю.

Трактирщик изумленно покачал головой и собрался вернуться к стойке, когда человек удержал его за руку и представился:

— Я — Горе. Бери бокал и приходи со мной выпить, — продолжал он. — Янку Горе — человек надежный и с будущим, — друзья так говорят обо мне.

В окне зазвенело единственное уцелевшее стекло: мимо проехал тяжело груженный грузовик. Горе сидел подперев подбородок и с улыбкой следил за трактирщиком. Трактирщик вытащил из-под стойки бокал, долго стряхивал его, потом старательно разглядывал — достаточно ли чистый. С бокалом в руке, все так же приволакивая ногу, направился к столу, молча сосредоточенно налил себе из графина, и тут Горе, понизив голос, спросил:

— Ты такого Пэунеску знаешь?

— Из Министерства финансов? — живо откликнулся трактирщик.

Он поднес бокал к губам, но не выпил, будто в последнюю минуту вспомнил о чем-то.

— Из Министерства финансов, — подтвердил Горе.

Трактирщик опрокинул бокал и отер губы тыльной стороной ладони.

— Он жил здесь рядом, в доме четырнадцать, но теперь переехал. После бомбежки, — прибавил он и насмешливо подмигнул. — Говорят, получил приказ из министерства.

И он снова хитро подмигнул. Но Горе не заметил. Он протянул руку и, нащупав на столе свой пестрый платок, стал снова рассеянно и будто нехотя утирать лоб и щеки, а потом вдруг сказал:

— Мне он ничего не говорил. Сказал только, что, если чего понадобится, не искать его в министерстве, а идти прямо на улицу Красавицы. Но в доме четырнадцать уже никто не живет. Ни души…

— Он переехал после бомбежки, — повторил трактирщик, снова неспешно возвращаясь к стойке. — Сколько же тогда погибло людей!

Вошли два шофера и молча уселись у неразбитого окна. Вид у них был мрачный. Горе, держа часы в вытянутой руке, разглядывал циферблат.

— Десять минут первого, — тяжело вздохнув, сообщил он.

— Теперь уж, видно, не будет. Сегодня пронесло. С Божьей помощью пронесло…

Горе торопливо засунул в карман жилетки часы, хлопнул по столу и крикнул:

— Счет, начальник, я тороплюсь! Потом не без усилия встал, взял шляпу и нетвердыми шагами подошел к стойке.

— У меня дела. Тороплюсь, — несколько раз повторил он громко, будто обращаясь ко всем в трактире.

Отсчитал несколько банкнот, не дожидаясь сдачи, крепко пожал руку хозяину и со словами: «Ты еще услышишь обо мне, ты еще услышишь о Янку Горе» — вышел.

Улица обдала его ласковым теплом майского полдня. Пахло шиповником и нагретой щебенкой. Горе нахлобучил шляпу и медленно пошел прочь.

— Мошенник! — прошипел он сквозь зубы, проходя мимо дома номер четырнадцать.

Это был ничем не приметный дом с потрескавшейся штукатуркой, каких много в предместье.

— Жулье! Меня кормит обещаниями, а сам смылся. Трус и жулик! Сгинул, укрылся в безопасном месте с моими тремя миллионами! Оставил меня здесь под бомбежкой.

От злости Горе быстро дошагал до конца улицы и вдруг остановился как вкопанный, несколько раз выругался и почти бегом вернулся назад. Перед домом четырнадцать он снял шляпу и всей ладонью надавил на кнопку звонка. Он долго стоял так, держа в одной руке шляпу, а другой давя на звонок и прислушиваясь к долетавшему из пустого дома одинокому, зловещему звуку. На лице у него выступили капли холодного пота, но что-то мешало ему снять руку со звонка и сгинуть. Может, все та же злость.

И тут — невероятно! — пронзительный звук сирены. Горе почувствовал: сейчас обмякнут ноги — и в отчаянии поднял глаза к небу. По выцветшей его голубизне беспорядочно сновали белесые облака, точно еще не решив, куда держать путь. «Совсем спятили! Уже больше двенадцати, и чего им неймется?» — пронеслось у него в голове. Ему показалось, будто в соседних домах захлопали двери, кто-то переговаривался, и молодой женский голос истошно крикнул:

— Ионикэ! Где ты, Ионикэ!

Горе испуганно огляделся по сторонам и вдруг, решительно наклонившись вперед, бросился бежать вверх по улице. Сирена испустила длинный истошный вопль и стихла. «Шесть тысяч голов скота, и притом отборного качества, — внезапно подумал Горе. — У меня и разрешение на экспорт есть. Вот только бы Министерство финансов утвердило…» И в эту минуту увидел пришпиленное к забору знакомое объявление с черным указующим пальцем: «Противовоздушное убежище в 20 метрах».

Кровь прилила к его лицу, и он припустился еще быстрее. Он был уже у калитки и открыл ее, когда услышал где-то рядом короткий свисток постового.

Ведомый черным указующим пальцем объявления, Горе направился к какому-то погребку в глубине двора. На двери его большими буквами значилось: «Убежище для 10 человек». «Не успели еще набежать. Найдется местечко», — подумал Горе и открыл дверь. Пол комнаты был цементный, окно наглухо заштукатурено. С потолка свисала грязная лампочка. По стенам стояли несколько мешков с песком и ведро воды. В центре комнаты — деревянные скамьи. Когда он вошел, старик и две женщины устремили на него любопытный взгляд.

— Доброе утро, — сказал Горе, с трудом переводя дух и тем не менее заставляя себя улыбнуться. — Ну и бежал же я, — добавил он, утирая щеки платком. — А я думал — сегодня они не прилетят.

— Говорю я вам, эта тревога не настоящая, — вступил старик неожиданным басом. — Я сегодня утром слышал по радио: сейчас устраивают учебные тревоги. Вот и вчера вечером объявляли… Это учебная!

Он говорил явно распаляясь. Это был благородного вида старец с еще красивым лицом и густой, почти совсем поседевшей шевелюрой; он то и дело мигал от набегавшей слезы. Одна из женщин раздраженно на него глянула. Возраст ее было определить трудно, но скорее всего она была стара. На широкоскулом нечистом лице выделялся большой, почти бесформенный рот с неровными пожелтевшими зубами. Наградив старика насмешливым взглядом, она резко вернулась к своей соседке:

— Я, барышня, здесь не останусь! Не нравится мне в погребе. Сегодня у меня с утра левый глаз так и дергается. Не к добру это…

— Елисавета! — попыталась осадить ее соседка.

— По мне, барышня, лучше нам вернуться домой, — снова затараторила Елисавета. — У нас-то дома лучше. По мне…

— Елисавета! — вдруг прикрикнула «барышня». — Не серди меня, у меня кровь бросается в голову, того и гляди, опять станет дурно!

«Барышне» было лет пятьдесят. Сухая, с длинным носом и холодными выцветшими глазами, одетая скромно, но не без кокетства, она нервно куталась в бледно-розовую шаль. Горе вдруг понял, что перед ним знатная дама, закивал головой и попросил разрешения сесть рядом со стариком. Никто не удостоил его ответом.

— Я из Питешти, — заговорил он, немного смешавшись. — Сюда приехал по делам. Двенадцать тысяч голов породистого скота. И разрешение на экспорт у меня есть… Я — Горе, Янку Горе! — представился он уже тише, оглядел всех по очереди, и плутовская улыбка вспыхнула на его губах.

Но похоже, никто его не слушал. На него смотрели как на пустое место. Елисавета без конца крестилась и шептала молитвы.

— Ты соли взяла? — раздраженно спросила хозяйка.

Елисавета, продолжая шептать молитву, покачала головой.

— Да перестань ты молиться, вот накличешь беду! — прикрикнула хозяйка.

Горе, который тоже собрался было перекреститься, не посмел, только сказал:

— Может, на наше счастье, пролетят мимо, к Плоешти. Может, они только так, попугать нас. Их ведь Плоешть интересует, буровые скважины. Нефть…

Никто не отозвался.

— Я собственными ушами слышал сегодня утром по радио, что будет учебная тревога, — настаивал старик, снова раздражаясь.

Он вскочил и ринулся к дверям, склонил набок голову, прислушался. Горе будто ненароком снова вынул часы, долго взвешивал их в правой руке, потом в левой. И когда старик легкими осторожными шагами вернулся на середину комнаты, сказал, обращаясь к нему:

— Царские часы. Купил их по случаю в Одессе. Они принадлежали царю. Вы только возьмите их в руки — не поверите!

И он хотел отцепить часы от толстой золотой цепочки, но тут старик, который будто ничего и не слышал, обратился к даме и с саркастической усмешкой спросил:

— У вас были известия от Пэунеску, уважаемая госпожа Попович?

— А вам-то какое дело? — обиженно вскричала Елисавета. — Лучше бы заплатили за квартиру!..

— Елисавета, прошу тебя, не вмешивайся, — перебила ее хозяйка.

Она бросила взгляд на старика и пожала плечами. При упоминании этого имени Горе разволновался, хоть продолжал играть часами и делал вид, что не слышит разговора.

— Я предупредил, что человек он несерьезный, — обиженно заметил старик. — У меня ведь тоже есть связи. Я говорил, чтобы вы не верили…

Горе захлестнула злоба. Да будь Пэунеску честным человеком, будь он человеком слова, он бы давно добыл ему, Горе, разрешение Министерства финансов, за которое получил уже три миллиона. И он, Горе, был бы теперь с товаром на границе; шутка ли: шесть тысяч голов скота, чистой прибыли сорок миллионов! А не терял бы времени в Бухаресте под бомбежками…

— Вы знаете Пэунеску? — обратился он к старику, не в силах больше молчать. — Пэунеску из Министерства финансов?

Старик не удостоил его взглядом, только пожал плечами, улыбнулся и произнес:

— Лучше бы мне его не знать… Но в конце концов, я выполнил свой долг, вовремя предупредил вас…

— Вы хорошо его знаете? Что он за человек? — шепотом переспросил Горе.

Но старик снова сделал вид, будто не слышит, проследовал мимо Горе и сел на свое место. «Да они сумасшедшие!» — подумал Горе, отвернулся, плюнул и вытер платком губы.

— Барышня, я ухожу! — закричала Елисавета, вскакивая. — У меня опять глаз дергается!

— Сумасшедшая, — сказала мадам Попович, хватая ее за руку.

Горе перекрестился и снова, отвернувшись, сплюнул.

— Коли тревога учебная, так зачем вы пришли? — обратилась Елисавета к старику. Ее пронзительный голос почти срывался на крик. — И зачем здесь сидите? Нарочно, чтобы нам досадить?

И тут как раз Горе услышал отбой и со словами «пронесло!» встал.

— Я тоже живу в этом доме и имею право пользоваться убежищем, — с достоинством возразил старик.

— Слава Богу, пронесло! — повторил Горе и перекрестился. Потом, обратившись к старику, добавил: — Вы были правы, тревога ненастоящая. Не было ни одного выстрела. Сколько она продолжалась? — Он быстро вынул часы и стал издали, нахмурившись, разглядывать циферблат. — И пяти минут не прошло.

— Ты меня с ума сведешь, перестань креститься! — Мадам Попович схватила Елисавету за руку.

Горе обвел взглядом всю компанию и улыбнулся.

— Может, Господь услышал твои молитвы и потому не было бомбежки, — весело сказал он Елисавете.

И пошел к выходу. Но у двери остановился в нерешительности и снова оглядел всех по очереди. Старик пристально смотрел в потолок.

— Вы еще остаетесь? Вам не надоело?

Но так как никто ему не ответил, распахнул дверь и с порога прошипел сквозь зубы:

— Чертовы психи!

На улице его ослепило солнце, и он шагал наобум, не разбирая, куда ступает. Ох уж этот жулик Пэунеску! Испортил ему все удовольствие. «Шесть тысяч голов скота», — то и дело вспоминал Горе, эта мысль не давала ему покоя: чистая прибыль — сорок миллионов. «Задурил мне голову. Поиздевался надо мной. Надул Янку Горе!» Он пошел быстрее, но гнев не унимался. Он шел держа в руках шляпу, рассеянно утирая лицо. И вдруг очутился перед домом номер четырнадцать. Приостановился, плюнул через забор далеко в глубь двора, крикнул «ворюги!», нахлобучил шляпу и направился в трактир. Приятно было снова погрузиться в его сырую прохладу. Горе сел за тот же стол, за которым сидел полчаса назад. Трактирщик, встретившись с ним взглядом, улыбнулся и спросил:

— Пообедаем?

— Принеси для начала вина и два бокала, — сказал Горе.

Он ждал, нетерпеливо барабаня пальцами. А когда трактирщик наполнил оба бокала, спросил:

— Послушай, начальник, что за человек этот Пэунеску? Ты что о нем знаешь?

Трактирщик пил нехотя и, опорожнив наконец бокал, сообщил:

— Он съехал после бомбежки.

— Ладно, это я знаю, — перебил его Горе. — Ты мне уже говорил. Я спрашиваю, хорошо ли ты его знал. Я слышал, что вроде он жулик. Обжуливал людей.

Трактирщик поставил бокал на поднос и покачал головой:

— Не слыхал. Ко мне он не больно наведывался…

— А я тебе говорю, — перебил его Горе. И опять ему ударило в голову: «Шесть тысяч голов скота! Я был бы сейчас на границе…»

— Я вот что еще тебе скажу, — начал он, снова распаляясь. — Я скажу тебе, что никому не удастся потешаться над Янку Горе. Это ты запомни. Деньги тут серьезные. Двенадцать тысяч голов скота. Разрешение было, было все, что надо. И я не позволю себя дурачить, как эта сумасшедшая мадам Попович!

Трактирщик вздрогнул и удивленно поднял на него глаза.

— Откуда вы знаете мадам Попович? — спросил он. — Кто вам о ней рассказал?

— Это мое дело, кто рассказал, — произнес Горе и растянул рот в загадочной улыбке. — Речь идет о том, что я не такой дурак, как эта мадам Попович…

— Бедная мадам Попович, да простит ее Господь! — прошептал трактирщик и благочестиво осенил себя широким крестным знамением.

Горе воззрился на него с суровым недоумением и вдруг крикнул:

— Ты что? Ты с чего это вздумал креститься?

— Да ведь как раз сорок дней, как она погибла во время бомбежки. И некому ее, беднягу, помянуть, — сказал трактирщик как-то вдруг устало.

Горе отпрянул и мрачно исподлобья поглядел на трактирщика.

— Значит, не та. Я о мадам Попович, женщине лет пятидесяти. Длинноносая такая Дама. Живет здесь поблизости, над этим мошенником Пэунеску. У нее служанка тоже малость полоумная, Елисавета.

— Бедная Елисавета! — печально улыбнулся трактирщик. — Я знаю ее с тех пор, как она приехала из Констанцы, лет эдак двенадцать-тринадцать. С тех пор, как овдовела мадам Попович. Я всех их знал. Они приходили к нам вечерами, когда у нас в саду был ресторан.

— Ну а с этой что случилось? — испуганно прервал его Горе.

— И она погибла во время бомбежки. Тогда, четвертого апреля, помните, когда думали, что тревога учебная, — будто так объявляли по радио.

— Бросьте, пожалуйста, не погибла она! — прервал его Горе. — Говорю я вам, я только что видел их, я своими ушами слышал, как они разговаривали…

Трактирщик покачал головой и недоверчиво ухмыльнулся.

— Значит, то были не они. Да простит их Господь! — повторил он. — Бомба упала прямо в убежище во дворе. Дом тоже разрушен взрывной волной, но бомба попала в убежище, где было полно народу. Сровняла его с землей. Сколько же тогда погибло душ! — добавил он, испуганно понизив голос.

Горе слушал трактирщика, недоуменно открыв рот, а дослушав до конца, помрачнел, вытащил платок и стал нервно утирать лицо.

— Послушай, хозяин, — начал он серьезно. — Ты, видно, решил надо мной посмеяться. Думаешь, если я выпил натощак два литра вина, то не соображаю. Но ты меня не знаешь. Если вино доброе, я и ведро выпью. У меня, хозяин, много миллионов. Жаль, связался я с этим жуликом Пэунеску. У меня ведь было все, что нужно, полный порядок…

Трактирщик робко улыбнулся и сказал как бы извиняясь:

— Может, вы чего перепутали…

— Говорю я тебе, я только что слышал, как мадам Попович и Елисавета препирались со своим жильцом…

— С господином судьей? — испуганно прервал его трактирщик. — С господином Протопопеску? Вы и с ним познакомились?

— Они все были в убежище. И я понял, о чем шла речь. Он не платил за квартиру.

Трактирщик уставился на Горе:

— А вы с чего это отправились в убежище?

— Услышал сигнал тревоги и пошел. Как все. Не сказать, что испугался, просто для порядка.

— Сегодня и тревоги-то не было, — тихо заметил трактирщик и виновато отвел глаза.

Горе беспокойно забарабанил по столу, но овладел собой и спросил:

— Вы чем сегодня кормите?

— Мясом с капустой.

— Принеси мне двойную порцию.

Трактирщик скрылся на кухне. Вспомнив, как он осенял себя крестным знамением, Горе стал хохотать, повторяя свистящим шепотом:

— Чертовы психи!

В этот момент в трактир вошла компания работяг, расселась за столом у невыбитого окна и занялась беседой. Трактирщик внес на подносе дымящееся блюдо и полбуханки хлеба.

— Сегодня пронесло, господин Костикэ, — обратился к нему один из работяг. — Всем по цуйке!

— Это была просто учебная, — вступил в разговор Горе. — Она и пяти минут не длилась. Говорят, и по радио объявляли, что учебная. Если бы я знал, не стоило и ходить в убежище.

Трактирщик вернулся за стойку и аккуратно разлил по рюмкам цуйку.

— Этот господин говорит, что сегодня была тревога, — решился он поддержать разговор.

— Учебная! — с полным ртом крикнул Горе.

— Не было, — разом сказали несколько человек. — Учебная была на прошлой неделе. Сегодня ничего не было.

— Он говорит, будто видел мадам Попович и Елисавету из большого дома с решеткой. И господина Протопопеску, жильца мадам Попович. Из того дома, где бомба упала в убежище.

Посетители стали глядеть на Горе, который, отложив до поры все свои огорчения, уплетал мясо с капустой.

— Я работал всю неделю на расчистке улицы, — заметил один работяга. — Там стоит только решетка.

— Он что-то перепутал, — сказал его товарищ.

Горе, чтобы лучше разглядеть всю компанию, повернулся к ним вместе со стулом. Потом, утерев рот и все лицо салфеткой, с сердцем кинул ее на стол и крикнул, решительно вставая:

— С кем побиться об заклад на три литра цуйки?

— Да о чем спор идет? — переспросил кто-то.

— Я покажу вам убежище, покажу мадам Попович и Елисавету, — не унимался Горе. — Зайду к ним в дом, объясню, в чем дело, и попрошу их показаться в дверях или хотя бы в окне и поговорить с вами.

Раздался смех.

— Далековато идти, — проворчал кто-то.

— Ну что, трусите? — крикнул Горе торжествующе.

— А я согласен на пари, — сказал один парень, встал и поспешно опрокинул рюмку цуйки. — Я работал в доме четырнадцать, там, где решетка.

Горе вышел на середину трактира и, улыбаясь, схватил руку парня обеими руками, — пускай все видят, что пари заключено. Потом поспешно вернулся к своему столику, взял шляпу и направился к выходу. Несколько работяг с шумом поднялись из-за своего стола и последовали за ним.

— Готовь кофе, мы сейчас вернемся! — крикнул Горе трактирщику с порога.

Как-то слишком жарко оказалось на улице. Еще только середина мая, а тротуар полыхает, как летом, думал он. И все же шел быстро и с такой мрачной решимостью, что миновал дом Пэунеску, даже на него не глянув. Рабочие хоть и догнали его, но остановить не решились. И он все шел вперед, а они — за ним, посмеиваясь. Только минут через пять молодой рабочий догнал его со словами:

— Пришли!

Горе резко остановился и бросил взгляд через плечо. Копья решетки на широком цементном постаменте устояли. Но от дома остались только каменные ступени входа; они терялись в бесформенной массе кирпича, бревен и строительного мусора.

— Это не тот дом, — сказал Горе, качая головой, и двинулся дальше.

— Дом четырнадцать здесь, — возразил молодой рабочий. — Вот и решетка…

— Мне до этого нет дела, — мрачно заявил Горе. — Я заключил пари, что покажу вам мадам Попович. Идите за мной, — прибавил он. — Уже недалеко.

И пошел дальше. Но, сделав несколько шагов, растерянно огляделся по сторонам. В воздухе пахло гарью и строительным мусором. Тротуар был разбит, а в иных местах и вовсе отсутствовал. На этой стороне улицы в радиусе десяти метров не уцелело ни одного дома. Кое-где только из остатков стен торчали обнажившиеся бревна или непонятно как висел над развалинами нелепый кусок лестницы. В досаде Горе глянул на другую сторону. Там сохранились еще несколько домов, но почти все стояли без стекол. Окна до половины были забиты досками.

— Здесь бомбы падали сплошняком, — заметил кто-то.

Горе быстро шагал вперед, а рабочие весело поспевали сзади. Так продолжалось, пока тот же молодой человек снова не схватил его за руку со словами:

— Улица Красавицы кончилась… Это — Садовая. В конце ее — трамвайная остановка.

— А мне что?! — огрызнулся Горе.

И, сделав еще несколько шагов, торжествующе остановился перед объявлением с черным указующим пальцем. Однако палец указывал туда, откуда они пришли. Надпись большими буквами по-прежнему гласила: «Противовоздушное убежище — в 100 метрах». Но кто-то добавил чернильным карандашом: «Улица Красавицы, 14».

— Там он и есть, где я вам показывал, — сказал молодой рабочий, прочитав надпись через плечо Горе.

Горе обернулся и снова оглядел пустынную улицу, по которой они только что прошли. Одни руины — кучи кирпича и строительного мусора, из которых вдруг торчит искалеченное бревно. Все беды из-за этого жулика Пэунеску, рассуждал он. Сейчас уже можно было бы быть на границе и с шестью тысячами голов скота…

— Чертовы психи, — снова прошептал он. И двинулся на другую сторону улицы, когда за спиной его раздался смех и крики:

— Эй, господин хороший, а цуйка?! Договорились на трехлитровую бутыль!

Несколько секунд он шел не оборачиваясь. Но молодой рабочий сложил руки рупором и закричал что было мочи:

— Хоть трактирщику заплатили? Или хотите и его надуть?

Тут Горе встал как вкопанный. Кровь бросилась ему в голову, с пылающими щеками он повернулся, вынул бумажник и сказал:

— Вы не знаете, каков Янку Горе. Не слышали о Янку Горе и не знаете, что он человек надежный и с будущим. Но вы еще услышите о нем, — добавил он. — Вы еще услышите о Янку Горе.

И стал нервно, с натужной улыбкой отсчитывать банкноты. Какой-то ребенок перешел улицу, и молодая женщина, завидев его, крикнула:

— Ионикэ! Где тебя носит, Ионикэ? Битый час тебя разыскиваю, дьявол!

 

Париж, декабрь 1952 года