Станция неподалеку от Кардиффа

АНГЛИЙСКАЯ БОЛЕЗНЬ

ВНИМАНИЕ!

(от переводчиков)

 

Прежде чем Вы начнете читать эту книгу, хотелось бы кое-что сказать. Во-первых, она написана американцем, хотя и долгое время жившим в Англии — то есть далеким от английской и даже европейской культуры человеком; до приезда в Англию он вообще слабо себе представлял, что такое футбол (или, лучше сказать, «соккер»). Тем более ему сложно было разобраться в том, что же такое есть эта пресловутая lad culture. В оригинале книга содержит ряд малоинтересных для русского читателя моментов — например, словарь, где приведены различия в английских и американских спортивных терминах; подобные вещи ничтоже сумняшеся было решено опускать, за что, надеюсь, Вы нас не осудите. Также была опущена часть последней главы, посвященная чемпионату мира 1990 года в Италии — похожим образом такие события описываются и в нашей прессе, так что мы решили устроить этакую «цензуру наоборот». Тем не менее, некоторые рассуждения автора если и не верны, то весьма интересны; кроме того, автор — профессиональный журналист, и это также придает повествованию некий дополнительный шарм. В общем, читайте; от себя можем лишь пожелать Вам приятного чтения.

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СТАНЦИЯ НЕПОДАЛЕКУ ОТ КАРДИФФА

 

Некоторое время назад я возвращался из Уэльса на поезде. То была маленькая деревенская станция неподалеку от Кардиффа; я пришел слишком рано. Я купил чашку чая. Стоял холодный субботний вечер; кроме меня ждали поезда еще три-четыре пассажира. Один из них, расхаживая взад-вперед, читал газету. Мы ждали; потом из динамиков раздалось объявление, что прибывает поезд, идущий вне расписания. Вскоре последовало новое объявление: идущий вне расписания поезд вот-вот будет, и всех попросили отойти на десять футов от края платформы. Это была необычная инструкция; человек с газетой удивленно поднял брови. Наверное, военный поезд, подумал я, или еще что-нибудь в этом роде. Несколько минут спустя появились полицейские и встали на лестнице недалеко от нас.

Этот поезд был «футбольным специализированным», он был битком набит суппортерами. Они были из Ливерпуля, сотни — я ни разу не видел, чтобы в поезде ехало столько людей — и все они скандировали в унисон: «Ливерпуль, эй-эй-эй, Ливерпуль, эй-эй-эй». Сейчас, на бумаге, эти слова выглядят глупо, но звучали тогда они совсем не глупо. Только минуту назад царила гробовая тишина: туманный, сонный валлийский зимний вечер. И вот это скандирование, с каким-то прямо остервенением нарастающее, отскакивающее от стен вокзала. Когда поезд остановился, из вагона выбежал, держась за лицо, проводник. Кто-то внутри пытался выбить стекло ножкой от стола, но стекло не разбилось. Из соседнего вагона вылетел толстый краснорожий мужик, и шестеро полицейских тут же набросились на него, повалили на землю и заломали руки за спину. Полицейские, похоже, перестарались — в поезде было так тесно, что толстого, судя по всему, просто кто-то толкнул — но полицейские были слишком напуганы. Поэтому и я был напуган (помню, как я стоял там, по-идиотски скрестив на груди руки), и все остальные. Странно: вокруг меня все говорили по-валлийски, я хотел всего лишь сесть на поезд, и тут такое. Я подумал, что скандирование адресовалось нам, что оно было способом показать нам, что они, суппортеры, могут делать все, что захотят.

Поезд ушел. Стало тихо.

Я приехал домой в половине второго ночи; вся страна, похоже, состояла из сплошного кордона полиции. На вокзале в Паддингтоне две сотни полицейских заталкивали народ в метро. Я пересаживался с поезда на поезд четыре раза; в трех ехали суппортеры. Один был разгромлен: сиденья выворочены, закрытый бар разбит, металлическая дверь взломана, и все желающие наливали себе пиво и виски. Не знаю, что тогда меня удивило больше: разрушение, бесконтрольное, тотальное разрушение или неспособность полиции, которой было так много, остановить его. Боясь оказаться в эпицентре беспорядков, я перешел в самое начало поезда, в вагон первого класса, и сел напротив мужчины, ехавшего в том вагоне. Это был стройный, элегантный человек с тонкими усиками, в шерстяном костюме и дорогих сияющих ботинках: цивилизованный человек, читающий цивилизованную литературу — толстый роман в суперобложке. Рядом с ним сидел и в упор смотрел на него суппортер. Суппортер был пьян. То и дело он поджигал зажигалкой клочки бумаги и кидал цивилизованному человеку на ботинки, пытаясь поджечь шнурки. Цивилизованный человек делал вид, что не замечает, но суппортер не унимался. Это была очень образная картина: человек из низов против представителя привилегированного класса.

Было ясно, что насилие является протестом. Это, можно сказать, подразумевалось изначально: футбольные матчи — шанс выплеснуть накопившуюся фрустрацию. Ведь так много молодежи не имеет работы, и даже не имеет шансов ее найти. Следовательно, насилие представляет собой некий «бунт» — социальный, классовый, и так далее. И я захотел узнать о нем больше. Раньше я читал о насилии и пришел к выводу (помимо предыдущего), что оно — некая «вещь в себе», нечто, не поддающееся контролю: хаотичное, спонтанное, плод безумства «толпы». Поездка в Уэльс показала, что оно может быть более направленным и менее хаотичным. Она также изменила мое представление об «английской субботе»: раньше я думал, что это день, когда все ходят по магазинам, но теперь я понял, что она может быть совсем другой — с сотнями вооруженных до зубов полицейских, пытающихся держать под контролем тысячи спортивных болельщиков, которые, выйдя со стадионов, крушат все на своем пути. Мне сложно было в это поверить.

Я рассказал о своей поездке друзьям, но, к моему удивлению, они абсолютно не удивились. У одних мой рассказ вызвал гримасу отвращения, другие сочли его забавным, но никто не счел его чем-то экстраординарным. Они давно привыкли, что каждую субботу молодые парни крушат поезда, бьют стекла в пабах, переворачивают машины и устраивают беспорядки в центрах городов. Раньше я им не верил; похоже, что зря. Единственное, что их действительно удивляло в моем рассказе, так это то, что я ни разу не был на футболе (хоть и видел уже футбольных болельщиков). Вот как раз это их на самом деле шокировало.

Мне приходилось объяснять, что: хотя я приехал в Англию учиться еще в 1977 году, единственная игра, на которой я был, был матч США — Мексика. Мексиканцы играли плохо, мы — вообще никак. На игре присутствовало порядка двухсот человек. Мексика выиграла 8-0. В пригородах Лос-Анжелеса, где я рос, «соккер» (как мы его называли), никогда не относился к числу любимых молодежных забав.

Друзей мое объяснение не устраивало. Ни разу не был на футболе? Они отказывались понимать. Из их слов следовало, что как раз поэтому я нахожу поведение футбольных суппортеров столь странным.

В конце сезона 1983 года друзья впервые вытащили меня на футбол в Англии. Матч проходил на Уайт Харт Лейн, стадионе клуба «Тоттенхэм Хотспур». Я, честно говоря, мало что запомнил. Не помню, были ли забиты голы. Не помню, как называлась другая команда. Зато я помню, что мы опоздали и двадцать минут нам пришлось проталкиваться, протискиваться, пропихиваться, материться, просить дать пройти, прежде чем мы оказались наконец на своих местах, холодных бетонных ступенях, в окружении бесчисленного количества «парней» — как их еще назвать? — каждый из которых был лет на десять меня старше и килограмм на тридцать тяжелей, чьи впечатления от просмотра игры ограничивались, как правило, одной и той же беспрестанно повторяемой фразой: «Ублюдки, бля». Помню смех толпы, когда один мужчина неподалеку от нас, почувствовав, как по его шее стекает какая-то жидкость, провел по ней рукой и обнаружил, что это моча. Помню свой страх, когда я увидел у двух молодых парней нашивки Национального Фронта — один мой друг был индусом, второй — темнокожим латиноамериканцем. Эти парни и их приятели начали скандировать «Смерть черномазым», и скандирование это повторялось раз за разом со все большей громкостью, пока наконец не было прервано дракой, которая была прервана появлением полиции, чье участие заключалось в проталкивании, протискивании, пропихивании, расталкивании, обмене пинками и ударами и наконец закончилось тем, что их шлемы полетели с трибуны вниз, на поле.

Для моих друзей это был обычный день — несколько забавный, когда полицейские лишились своих шлемов, но за исключением этого вполне ординарный. Конечно, вряд ли бы вам показалось нормальным, что один из посетителей театра вдруг помочился на другого, но ведь парни ходят не в театр, не правда ли? Парни ходят на футбол.

Я подумал, что мне стоит сходить на футбол самому. Я не знал, как это делается — я вообще ничего не знал — но я хотел узнать. Я хотел встретить одного из «них», а другого способа сделать это я не видел.

Так что в новом сезоне я отправился на Стэмфорд Бридж. Я уже знал кое-что о «Челси», репутации суппортеров клуба и их знаменитой «Шед» — прикрытой козырьком огромной трибуне на «домашней» части стадиона. Я приехал рано. По пути я видел много полиции — они были на каждой станции метро — но когда я вышел из поезда на «Фулхэм Бродуэй», они были везде, куда бы я ни посмотрел. На выходе из метро стояли полицейские с собаками, на улице они же были на лошадях, помахивали дубинками. По пути к стадиону мне то и дело попадались люди с рациями — они стояли на каждом углу. В небе наворачивал круги вертолет, а полицейские вэны медленно перемещались вдоль пабов, то сворачивая в переулки, то вновь выезжая из них. И тут появилось нечто, чего раньше я не видел никогда. Цокот лошадиных копыт, насмешки, звон бьющегося стекла, ругань — по улице под эскортом десятка конных и плотного кордона пеших полицейских двигалась плотно сбитая, но довольно большая группа людей — наверное, не меньше тысячи — это были болельщики приезжей команды.

Забавно, что тогда я так изумился — ведь потом я наблюдал эту картину множество раз, но я действительно изумился. Процессия состояла из обычных людей, преданных болельщиков команды, многие из которых были уже в возрасте. Вместе с детьми, женами, коллегами по работе они организовали это субботнее путешествие, заранее оплатили билеты, заказали автобус для обратной дороги, и безопасность всех этих людей находилась под такой угрозой, что ее приходилось обеспечивать с помощью батальона полиции с собаками и на лошадях и даже вертолетом.

При входе на стадион меня обыскали — и отобрали расческу, потому что у нее оказались длинные зубья; пройдя через турникеты, я обнаружил, что люди буквально повсюду: сидят на ступенях, перилах, на всем, на чем можно примоститься. Сквозь это скопище людей тек узкий людской ручеек, состоящий из людей, искавших место, с которого можно смотреть матч. Я присоединился к этому ручейку.

Правда, места не было. Вместо места там была перманентная давка. Передумать, оказавшись внутри, было невозможно — передумать в смысле развернуться и пойти домой — потому что ни налево, ни направо, ни тем более назад идти было нельзя. Было только одно направление: вперед. По какой-то неведомой мне причине все стремились именно вперед, стремились занять место на шаг дальше, чем то, на котором они стоят сейчас.

Тактика при этом использовалась разная. Чаще всего это было протискивание элементарное: протискивая зажатую руку между двумя сжавшими тебя с двух сторон телами, можно было просунуть ее вперед, а затем тело, повинуясь законам механики, следовало за рукой и делало шаг по направлению к вожделенному месту впереди. Протискивание элементарное было весьма популярным — я еще подумал, что люди, вероятно, освоили эту технику в лондонских пабах, когда протискивались к стойке — все вокруг занимались этим, пока кто-нибудь не переходил на толчок энергичный.

Принцип толчка энергичного состоял в следующем: когда кто-то, стоящий сзади и крайне раздраженный тем обстоятельством, что вожделенного места на шаг впереди достичь никак не удается, просто наваливался всем телом на впереди стоящего, и под аккомпанемент «ублюдки, бля» сразу несколько человек падали вперед. Правда, на самом деле никто не падал — все были так зажаты, что падать было некуда — поэтому реальной опасности в этом не было. Но тут мне пришло в голову, что тот, кто стоит в самом начале — что чувствуют они, стоящие перед стеной, когда сзади непрерывно кто-то наваливается, ведь по идее там должна быть стена? Наверное, именно страх задохнуться или получить перелом ребер приводил к контртолчку — именно в тот момент, когда вам наконец удавалось в результате протискивания элементарного занять место впереди и вы еще по инерции продолжаете двигаться вперед, стоящие впереди вдруг резко подавались назад, своей массой и вас заставляя делать то же самое.

И это броуновское движение не утихало ни на секунду.

Я всегда считал, что спортивные соревнования — шоу, нечто вроде похода в кинотеатр, что это своего рода сделка: вы платите деньги, а взамен получаете некоторое время (час, два) удовольствие, сопутствуемое некими важными деталями — хорошей едой, работающим туалетом, местом для парковки машины, сотрудниками стадиона, всегда готовыми вам помочь — то, что нужно, чтобы как следует отдохнуть перед новой трудовой неделей. Я думал, что это нормально. Но тут я понял, что ошибался. В Британии было не так. Похоже, здесь за несколько фунтов человек получал час сорок пять минут нахождения в максимально худших погодных условиях, возможность нахождения среди максимального количества людей в максимально неподходящем по размеру месте с максимальным количеством всевозможных лишений — неработающим транспортом, отсутствием места для парковки, возможностью быть затоптанным в давке на выходе, чудовищно грязной дыркой в полу вместо туалета, переносом игры на более позднее время в самый последний момент — по-моему, вполне достаточно, чтобы человек никогда больше не захотел пойти на футбол.

Но все равно, по субботам все они были здесь.

Да: все они были здесь, но вот что теперь мне, раз уж я пришел-таки на футбол в одиночку, было делать дальше? Как мне познакомиться поближе с одним из «них»? Я хотел найти футбольного хулигана, но моему нетренированному взгляду все казались одинаковыми. Наконец я выбрал того, кто наиболее подходил под эту роль — потому, что он был больше других и энергичнее себя вел, кричал и прыгал так, словно страдал эпилепсией — но полицейские тоже его выбрали. Его вывели еще до начала матча, причем по одной-единственной причине — потому что он выглядел как человек, который может что-то сделать. И что дальше? Эй, ты, наверное, хулиган, давай я угощу тебя пивом? Я чувствовал себя не слишком комфортно, в непрекращающейся давке пытаясь разглядеть «хулиганов» или завязать с кем-нибудь разговор — хотя для разговоров там не было места — а кроме того, вскоре я понял, что моя манера разглядывать тоже мало кому нравится, что люди могут подумать, что я даун или сумасшедший, и что не лучше ли мне отвалить, и что я, вероятно, гомосексуалист и заслуживаю быть за это избитым. «Хорош на меня пялиться», сказал один из них, и я отвернулся и перестал разглядывать людей, а попытался смотреть футбол, но не смог — передо мной было так много людей, что поля видно вообще не было — так что я перестал все. Я продолжал только толкаться.

Мой первый самостоятельный футбольный опыт вряд ли подходил под определение успешного.

Потом были другие матчи.

Я отправился в Ист-Энд, на матч «Вест Хэма»; об этой игре я вообще мало что запомнил, кроме таблички с надписью «Не торопитесь. Не забывайте Айброкс», увиденной мною на выходе со стадиона. «Айброкс» — это стадион в Глазго, и я поехал в Глазго. Именно там в 1971 году 66 человек задохнулись в давке, выходя со стадиона. Я был на игре на Плау Лейн, допотопном деревянном стадиончике «Уимблдона», архитектурном кошмаре, воздвигнутом в болотной грязи. Впервые за всю свою жизнь я чувствовал запах места, на котором сидел — настолько прогнившей была трибуна. Я ездил на «Миллуолл», к югу от Темзы, этот клуб известен бесчинствами своих суппортеров. Я уже знал, что их стадион чаще других закрывали из-за беспорядков болельщиков. Но я никаких беспорядков там не нашел. Я был рад тому, что нашел хотя бы их стадион. Его как будто специально спрятали — даже мачты освещения, казалось, находились под землей — среди древних улочек, темных аллей, заброшенных железнодорожных путей, кирпичных складов и бетонных стен, выстроенных, судя по-всему, еще до Второй мировой. И посреди всех этих красот разместился Ден[1] — очень подходящее название — стадион «Миллуолла» на улице Колд Блоу Лейн, аккурат напротив Собачьего Острова.

Были и другие экскурсии — на Рокер Парк в Сандерленде, Хэмпден в Глазго, одну из самых старых арен страны — Хиллсборо в Шеффилде, и, хотя я не мог похвастаться, что нашел одного из «них», я вдруг обнаружил, что мне стал нравиться сам футбол. Я научился занимать такое место на трибуне, откуда можно было видеть происходящее на поле — что ни говори, уже достижение. Даже сами трибуны мне стали нравиться. Это удивило меня самого. Естественным назвать это чувство я не мог; дать ему логическое объяснение — тоже. Теперь-то я понимаю, что это как алкоголь или никотин: вначале вызывает отвращение, потом — удовольствие, а потом ты не можешь без этого жить. И так же, вероятно, немного разрушает организм изнутри.

МАНЧЕСТЕР

 

Весной 1984 года «Манчестер Юнайтед» вышел в полуфинал Кубка Обладателей Кубков; жребий свел его с туринским «Ювентусом». Команды встречались дважды: вначале в Манчестере, потом, две недели спустя, в Турине. Слова «Манчестер Юнайтед» на тот момент звучали для меня интригующе. Тогда, до мая 1985 года, английские клубы еще не были отлучены от европейского футбола, а суппортеры «Манчестер Юнайтед» — были: своим же клубом. И я хотел узнать, что же это за суппортеры. Запретить фанам поддерживать свою команду — это представлялось мне экстраординарным ходом со стороны руководства.

Первый матч был вечером в среду, и в три часа я выехал из Лондона в Манчестер на поезде. Внутри меня ждала знакомая картина: люди сидели где ни попадя, лежали на багажных полках, играли в карты, кости, поглощали немыслимые количества алкоголя, постепенно впадая в пьяный ступор.

Я переходил из вагона в вагон, разыскивая одного из «них», и наконец нашел заслуживающий внимания экземпляр — великолепный образчик этой разновидности людской породы. У него было не отмеченное печатью излишнего интеллекта, смахивающее на морду бульдога лицо, а сам он был просто огромных размеров. Его майка, еле-еле прикрывавшая живот, местами была вымазана чем-то темным и липким. Живот, точнее утроба, представлял собой емкость для непрерывного, как я понял, наполнения литрами пива, иногда разбавляемого чипсами. Руки — рыхлые, мясистые — покрывали татуировки. На правом бицепсе красовалась эмблема Красных Дьяволов, это неофициальный титул «Манчестер Юнайтед»; на предплечье виднелся Юнион Джек.

Когда я увидел его, он как раз швырнул опустошенную пивную банку в багажную сетку — там уже тусовалось несколько таких же — и откупорил бутылку водки.

Я представился. Я пишу книгу о футбольных суппортерах. Не будет ли он возражать, если я задам ему несколько вопросов?

Он уставился на меня. Потом сказал: «Все американцы — мудаки». И замолчал. «А все журналисты», добавил, решив, видимо, показать, что мыслит не одними лишь националистическими стереотипами, «уроды».

И мы разговорились.

Его звали Мик; когда мы приехали в Манчестер, он потащил меня в ближайший паб, где выпил три пинты пива, причем с колоссальной скоростью. Потом мы вместе отправились на матч, на Стретфорд Энд, стоячую трибуну на Олд Траффорд, битком набитую людьми и с такой акустикой, что скандирование, отражающее недюжинную осведомленность в истории и языках — «Где вы были во Вторую мировую?» и «Va fanculo» («идите на уй» по-итальянски) было таким громким, что уши у меня перестали болеть только через несколько часов: засыпал я в ту ночь под аккомпанемент вертевшегося в голове волшебного лозунга «Муссолини — мудак». В перерыве Мик снова отправился подкрепиться; на этот раз он проглотил два пирожка с мясом, чизбургер и пластиковый стакан жидкости — по словам Мика, это было пиво, но своей температурой ома больше напоминала суп. Я к этой дряни, естественно, и притрагиваться не собирался, тем не менее Мик меня ею все-таки напоил. После окончания игры Мик схватил меня за рукав, протащил сквозь толпу и приволок на Уорвик Роуд — где мы наспех съели по две порции жареной картошки, а майка Мика стала настоящим произведением искусства из-за жирных пятен — а потом в паб, где, залив в себя по три пинты у стойки, мы сели наконец за столик, а Мик купил еще две. Присесть предложил я. Меня уже начинало покачивать.

Я чувствовал, что в лице Мика наконец-то нашел одного из «них». И в то же время я чувствовал, что он не лучший вариант из «них». С ним были проблемы. Для начала, он не укладывался в мою схему: он не был безработным и уж никак не тянул на звание «обездоленного». Вместо этого он был вполне преуспевающим, высококвалифицированным электриком из Блэкпула; в настоящее время вместе с коллегами они работали в Лондоне по контракту. А в кармане брюк у него лежала тугая пачка двадцатифунтовых купюр: я знаю это, так как он все время доставал ее, заказывая пиво, и пачка ничуть не уменьшалась.

Все это было тем более удивительно, что Мик не пропустил ни одного матча за последние четыре года. Ни одного. Он сказал, что вообще не представляет, как такое может случиться в будущем. Будущее, заметил я, довольно большой промежуток времени; Мик согласился, но мозг его со словами «пропустить матч «Манчестер Юнайтед» явно не мог примириться. Не знаю, как он смог вырваться с работы, чтобы успеть на поезд в Манчестер, но утром чуть свет он должен вернуться на работу. Позже, после закрытия паба, он отправится на Пиккадилли, вокзал в Манчестере, нагрузит карманы своего пальто банками с пивом и сядет на поезд, который повезет его в Лондон, на работу. Интересно, подумал я, как Мик в таком состоянии будет проводить проводку, и представил этот момент — дети только что доели завтрак, родители торопят их в школу, и тут звонок в дверь, и на пороге возникает покачивающийся из стороны в сторону Мик с лампочкой в руке.

Была моя очередь заказывать пиво, и когда я вернулся, Мик объяснил мне, как функционирует «фирма». Он рассказал мне о некоторых личностях, чьи прозвища говорили сами за себя: Лысый, Пит Парафин, Спиди, Дикий Барни, Билли Одноглазый, Красный (коммунист), и Тупой Дональд, существо с крайне ограниченным интеллектом, зато здорово владеющий цепью. В настоящее время он на зоне. В общем, практически каждый, если не сидел жданный момент, в то или иное время проходил по какому-нибудь делу. Мик, не слишком склонный к насилию, был арестован лишь паз, но, по его словам, это было чисто случайно: полиция тогда ворвалась в паб как раз в тот момент, когда Мик вертел над головой табурет, стоя над лежавшем на полу без сознания парнем. «Это не я его», сказал мне Мик. Спорить времени не было, потому что тут же он встал и отправился к стойке, обернувшись, чтобы спросить меня через плечо: «Еще по одной?»

Еще по одной?

Я не представлял, как я дотяну до закрытия паба. Я встал, чтобы пойти в туалет — в пятый раз — но перед глазами все вдруг поплыло, так что мне пришлось срочно схватиться рукой за стул. Жажда Мика казалась бесконечной, или, по крайней мере, настолько же бесконечной, насколько вместительным было его брюхо, а оно было очень, очень вместительным. Когда я вернулся из туалета, он снова шел к столику с двумя пинтами в руках. В глазах у меня уже двоилось — расплывчатая фигура Мика держала бесчисленное количество стаканов бесчисленным множеством рук. Мне было плохо. Я старался дышать как можно глубже. Желудок рвался наружу. И вот опять полные стаканы. И вот опять пена наверху. Я тупо уставился на пиво. Я его уже ненавидел.

Мик поднес свою пинту ко рту.

Большинство суппортеров, продолжал объяснять он, алкоголь не оказывал на него никакого видимого эффекта, из Манчестера и Лондона. «Те, кто из Лондона, это Cockney Reds. Например, Гарни. Он ездит только по вписке».

Мик удивился, что я не знаю, что такое «ездить по вписке». Я удивился, что вообще еще могу говорить.

«Ездить по вписке», продолжал Мик, в его стакане оставалась только половина, «значит не тратить денег. Например, не платить в метро, не платить за билет на поезд, за билет на футбол. А когда едешь по вписке заграницу, то вообще остаешься в плюсе».

«В плюсе?»

«Ну да. Можно нехило приподняться.»

Фирма «Манчестер Юнайтед» известна как ICJ, Inter-City Jibbers (название связано с междугородными поездами), и Мик кратко пробежался по славным моментам ее истории — Валенсии и Барселоне во время испанского чемпионата мира, Франции во время отборочного матча чемпионата Европы. Или Люксембурге. Это вроде бы оттуда Боб «Банан» вернулся в меховом пальто и с кольцами с алмазами на каждом пальце. Или Германия. Это оттуда он прилетел в трусах, набитых дойчмарками. А еще у них есть человек по имени Рой Даунс. Его только что выпустили из тюрьмы в Болгарии, куда посадили за попытку вскрыть сейф в гостинице. И еще есть Сэмми. «Сэмми — профессионал».

«Профессиональный хулиган?»

«Да нет. Профессиональный вор».

Сэмми, Рой Даунс и Боб «Банан» были лидерами или, по крайней мере, так их назвал Мик. Я вообще понятия не имел, что у них бывают какие-то лидеры. Это выглядело как какое-то племя. Тем более мне надо с ними познакомиться. Они — те, кто мне нужен. Надо будет заняться этим предметом посерьезнее.

А что, спросил я Мика как можно более непринужденно, делает лидер?

«Делает», сказал Мик и замолк на секунду, видимо, подбирая слова, «да, делает то, что нужно, где нужно и когда нужно».

Угу. «Но это не очень», возразил я мягко, «точное определение».

Я спросил, есть ли у «Юнайтед» один, самый главный лидер, но Мик ответил, что нет, и это плохо, а есть несколько лидеров. «Рой, Сэмми, Боб «Банан», Роберт Змееныш. Все они — конкуренты. И у каждого — своя фирма, свое окружение — человек тридцать-сорок. Большинству из них по пятнадцать-шестнадцать лет, и их основное стремление — доказать, что они чего-нибудь стоят. Они самые опасные. Они начинают драки. Они как сержанты в армии, подчиняются только своему непосредственному командиру. У Сэмми самая преданная фирма.»

И тут Мик внезапно замолчал.

Я подумал, что мои вопросы заставили его нервничать — лидеры? сержанты? маленькая армия? — но нет, Мик смотрел на мое пиво; он заметил, что мой стакан все еще полон, хотя я все время подносил его к губам, а его уже пустой. «А ты малопьющий, да?»

На часах было уже одиннадцать, кто-то крикнул «Закрываемся!» (здорово, подумал я); я подсчитал, что вдобавок к двум порциям картошки и абсолютно несъедобному чизбургеру я выпил две банки светлого и восемь пинт темного пива. Я думал, что это много. Я думал, что держусь хорошо. И вот теперь Мик говорит, что я «малопьющий». Он-то, конечно, не считал того, что поглотил; это сделал за него я. Вдобавок к картошке, двум пирожкам с мясом, двум чизбургерам, четырем пакетикам чипсов с беконом, какой-то индийской еды, которую он собирался купить по дороге к вокзалу, он выпил следующее: четыре банки светлого пива, почти полную бутылку водки, и восемнадцать пинт темного пива. И пока паб еще не успел закрыться, Мик купил еще четыре банки пива с собой в дорогу.

Да, быть футбольным суппортером — дорогое удовольствие, и теперь я понимал, почему Мику так важно успеть утром на работу. Хоть он и рассказывал мне о езде по вписке как о самой естественной вещи на свете, назад в Лондон он собирался ехать по билету, да и на матч у него был билет. Так что за сегодняшний вечер он потратил около 60 фунтов. В прошлую субботу, по его же словам, он потратил примерно столько же. Еще он сказал, что вчера заплатил 155 фунтов за поездку в Турин на ответную игру с «Ювентусом». То есть с субботы до среды на футбол Мик потратил 275 фунтов. В йлижайшую субботу он потратит еще 50-60 фунтов — 335 фунтов за неделю, не самую обычную, может, но все равно, это больше, чем большинство британцев тратит за месяц.

Поездка в Турин заинтересовала меня по другой причине. Насколько я знал, фанам «Манчестер Юнайтед» было запрещено выезжать на матчи в Европу — если верить Мику, такое решение было принято из-за того, что на каждой игре возникали беспорядки — причем такое решение приняло руководство клуба, он просто не закупало билеты для своих болельщиков на выездные матчи. Но что может помешать суппортерам отправиться в путь самостоятельно и купить билеты у спекулянтов? И что может остановить каких-нибудь предприимчивых дельцов закупить в Италии целую партию билетов, а потом втридорога продать их в Англии?

Мик рассказал, что в стоимость поездки входит перелет, проживание в гостинице и билет на игру — сидячие места, не стоячие. Это многое значило: что места будут хорошими. Он показал мне тонкий листок, выдранный из «Манчестер Ивнинг Ньюс». Там были указаны координаты туроператора, которого я не стану называть его настоящим именем — причины станут ясны позднее — а назову его Бобби Боссом. А как нам назвать его агентство? Пусть будет «Бобби Босс Трэвел».

Мик растворился в манчестерской ночи — улицы вокруг Олд Траффорда были пусты — и отправился в свою двухмильную прогулку до вокзала, доедая по пути второй индийский заказ, а нагруженные карманы его пальто оттопыривались по бокам. Его с трудом можно было назвать приятным на вид человеком, но в конце концов, он оказался не так уж плох. Несмотря на все его рассказы о насилии и беспорядках, у меня создалось впечатление, что он не переступает определенную черту. Для него это просто способ весело провести время; просто хобби. Он так обрадовался возможности поговорить об этом, и чем больше говорил, тем больше радовался. Он был открытый, искренний, ему можно было доверять. И еще одно: он сам доверял мне.

 

Бобби Босса я нашел в Сохо, наверху, где пахло ночлежкой, в помещении, где ютилось несколько фирмочек, разделенных друг от друга деревянными переборками. На самом деле я нашел не самого Бобби Босса, а его сотрудницу, чудесную девушку, которую звали Джеки, или Ники, или Трэйси, невинное создание, вовсе не разделявшее мою тревогу по поводу этой поездки, запрещенной рукводством «Манчестер Юнайтед», клубом болельщиков, Футбольной Ассоциацией и УЕФА. Бизнес есть бизнес; я отдал ей 155 фунтов, а она дала мне листок бумаги. Надпись на нем гласила: «Благодарим за сотрудничество». Билеты на игру, было мне сказано, будут потом.

Отъезд был назначен на следующую неделю, задолго до рассвета, от гостиницы «Камберленд», что в Марбл Арч. По каким-то причинам аэропорт, с которого мы должны были вылететь, поменялся буквально за день до отъезда, и нас на специально заказанном миниавтобусе повезли в Манчестер. Никто из нашей группы не счел это заслуживающим внимания. Парень в очках с носом крючком все время повторял: «Все будет нормально. Мы же только на футбол». Был еще адвокат. Несколько совсем детей. Зачем мне все это? Я не знал здесь никого. Мика, хоть он и работал в Лондоне, здесь не было. И я решил, что больше никогда не буду строить планов после восьми пинт пива.

Так сложилось, что я сидел между тремя людьми, отлично знающими друг друга — Стивом, электриком из Сент-Ивса, спального городка в сорока милях к северу от Лондона, и Рики и Мики, двумя парнями в джинсах и джинсовых куртках. Я спросил их, чем они занимаются, и им это не понравилось — ну да, что делает в этом миниавтобусе американец? «Чем надо», ответил Рики и уткнулся в газету «Сан» — все вокруг читали ее же. Я не позаботился о газете. Было всего пять утра. Я не мог представить, что Рики и Мики — прилизанные темные волосы, невинные смазливые лица, ни дать ни взять поп-звезды ранних шестидесятых — могут быть против моих планов. Но мне еще предстояло многому научиться.

В манчестерский аэропорт мы приехали около девяти. Мик появился позже всех, помятый и с мутным взором — вероятно, провел вчерашний вечер в общении с «немало пьющим». Его все больше привлекала перспектива лицезреть свое имя в печатном труде и, в надежде, что со мной будет фотограф, он вырядился подобающе: майку с надписью «у меня нет проблем с алкоголем, пока его нет» и облегающие шорты. На нем были солнцезащитные очки, в руках видеокамера, и он крайне торопился в дьюти-фри. Я спросил, нет ли вокруг людей, о которых он мне рассказывал — Сэмми, Боба Банана, Роя Даунса, Роберта Змееныша. Он ответил, что они не летят с нами. Мы — рядовые пехотинцы. А генералы с пехотинцами в одном самолете не летают.

Раньше, до того как поселиться в Англии, я считал, что самые ужасные туристы — шумные, направо и налево сорящие деньгами, плюющие на окружающих — это американцы. Тогда я еще не знал, что такое «туристический чартер». «Туристический чартер», везущий отправляющихся весело провести отпуск — это тонны пива, дешевого вина и картошки с рыбой. Но «туристический чартер» с футбольными суппортерами на борту — это совсем другое. Это хуже. Гораздо хуже.

Двести пятьдесят семь суппортеров «Манчестер Юнайтед» приехали в аэропорт в среду утром, чтобы, милостью Бобби Босса, вылететь в Турин на матч, появляться на котором им было запрещено. Большинство из них знали друг друга: им такие поездки были не впервой. Никто не знал, где им предстоит жить; ни у кого не было билетов на игру. Но все были в приподнятом настроении; все были невероятно счастливы быть на борту чартера. Там было на что посмотреть. Например, на то, как проходила регистрация. Как заходили в дьюти-фри; как выходили из него. Как человек покупал в дьюти-фри бутылку водки, а выходил из него уже только с половиной бутылки водки. Но хотя видеть толпу народа с початыми литровыми бутылками водки в десять утра — довольно необычная картина, должен сказать, что наш полет до Турина не был ознаменован чем-либо примечательным. Да, он был шумным и насквозь проспиртованным, но в конце концов мало отличался от обычного туристического рейса. Эти люди казались мне совершенно безвредными, больше того — забавными, и все — и подъем чуть свет, и долгая дорога из Лондона в Манчестер рядом с человеком, не знавшим, что такое носовой платок, и столько странных людей сразу — ушло на второй план. И я расслабился. Факт, однако, оставался фактом: туристы ехали опустошать страну, которую намеревались посетить.

Но тут мы приземлились в Турине.

ТУРИН

 

Первым, кто встретил нас в Турине, прямо у трапа, был человек по имени Майкл Уикз. Мистер Уикз был британским консулом. С виду ему было лет пятьдесят; у него был твидовый пиджак, произношение закончившего элитный университет человека, и плюс ко всему он был бесконечно приветлив. Мистер Уикз непрерывно улыбался, причем продолжал делать это даже тогда, когда навстречу ему по трапу начал спускаться первый из нас, ужасно толстый тип, которого звали Клэйтон.

У Клэйтона было много проблем, но основная — его штаны. Причем было очевидно, что проблема со штанами сохранится у него на всю жизнь. Его брюхо было настолько огромным — причем слова «огромный» здесь явно недостаточно — что штаны, тоже отнюдь не маленького размера, все время съезжали вниз. И вот Клэйтон, покачиваясь, пошел вниз по трапу, придерживая руками брючный ремень. При этом он пел «мы гордимся тем, что мы британцы». Глаза его были закрыты, лицо — красное, как после сауны, и он непрерывно повторял эту фразу, хотя никто, кроме него, больше не пел.

Мик тоже был недалеко. Он как раз прикончил бутылку водки и откупорил баночку «Карлсберг» из своих запасов спиртного, прихваченных в аэропорту. У подножия трапа Мика приветствовал мистер Уикз. Мик смутился. Мистер Уикз не был похож на итальянца. Мик попытался выразить свою мысль словами, если так можно сказать о человеке, выпившем литр спирта за полтора часа. И тут Мика вырвало. Это был очень зрелищный акт рвоты, чудовищно длинный, сопровождаемый брутальными звуками. Тут сказалось все: и алкоголь, и бесчисленное количество принятой пищи, в результате поток, извергнутый утробой Мика, выглядел бесконечным. Но мистер Уикз был непробиваем. Он был так рад убедиться, что Мик ничем не отличается от прочих туристов — ведь полет на самолете не всегда идет впрок вестибулярному аппарату. Мистер Уикз был дипломатом с ног до головы, его это нисколько не задело. Думаю, это было вообще невозможно — задеть мистера Уикза. Он просто улыбнулся.

Потом пошли остальные. Они тоже пели — кто в одиночку, кто вместе с друзьями — и смысл этих песен сводился, как у Клэй-тона, к тому, что они англичане и как это здорово. Что-то случилось с этими людьми; сразу после приземления они определенно стали другими. Когда мы только приземлялись, кто-то заметил солдат: они ждали у входа в здание вокзала, выстроившись в боевом порядке.

Солдаты!

Похоже, процедура таможенного контроля сегодня будет несколько иной, чем обычно: самолет был практически окружен, причем не полицией — те тоже стояли прямо на поле — а подразделением итальянской армии. Согласно Мику, сидевшему рядом со мной, солдаты эти выглядели смешно. На самом деле он назвал их «педики гребаные». На них была необычная форма и яркие береты; но смысл был в том, что солдаты не были англичанами — они были иностранцами.

Эффект оказался моментальным: суппортеры «Манчестер Юнайтед» исчезли, а вместо них появились защитники английской нации. На время они перестали быть манкунианцами. Теперь они были англичанами, и вдобавок опасными англичанами. Самолет еще двигался, но люди повскакивали на ноги, игнорируя предупреждения стюардесс, и принялись переодеваться: менять обычную одежду, в которой прилетели, на вещи, доминирующим символом на которых был Юнион Джек. Майки с Юнион Джеком, плавки с Юнион Джеком, и даже пара трусов с Юнион Джеком (причем надетая на голову). Все произошло так быстро, что даже показалось, будто они это специально репетировали. Тем временем все они запели «Правь, Британия» — громко, резко, неожиданно — и продолжали петь, громче и громче, пока наконец, уже у самого терминала, песня превратилась в настоящий рев:

Правь, Британия! Британия, правь морями!

Никогда, никогда, никогда британцы не будут рабами!

Когда Британия первой, по воле богов,

Сошла на землю с небес,

Когда Британия первой сошла с небес

И получила землю свою,

То ангелы сказали ей:

Правь, Британия! Британия, правь морями!

Никогда, никогда, никогда британцы не будут рабами!

Правь, Британия! Британия, правь морями!

Никогда, никогда, никогда британцы не будут рабами!

Итальянцы вдруг тоже изменили свое название. Они перестали быть итальянцами; теперь они стали «макаронниками» и «черножопыми».

И всех этих людей с интригующе подчеркнутой приветливостью приветствовал мистер Уикз. Он решился встретить самолет с суппортерами, которым запретил эту поездку их же собственный клуб, но которые тем не менее приехали, чтобы сеять в Турине хаос и беспорядки. Что он мог сделать? Легко сказать: он должен был предупредить соответствующие службы, чтобы лайнеру не разрешили сесть, а вместе с пассажирами отправили назад в Англию. Да, наверное, он мог бы это сделать, но под каким предлогом? Альтернативой для мистера Уикза — причем единственной — было продолжать верить в человечество, несмотря даже на то, что спускалось по трапу — несмотря на Клэйтона, Мика, человека с боксерскими трусами на голове, несмотря на выражение беспредельного ужаса на лицах восьми членов экипажа, несмотря на то обстоятельство, что уже к 11.30 утра из 257 литров водки и виски, взятых в полет, практически все были «употреблены». «Я надеюсь», сказал мистер Уикз, продолжая улыбаться, в то время как народ зигзагами сходил по трапу, «что все вы отлично проведете здесь время».

Да, все приехали отлично провести здесь время, поэтому никто не спорил. Но кто главный? Мистер Уикз спросил, не может ли он видеть мистера Роберта Босса из туристического бюро Бобби Босса, но никто не мог ему ничего ответить. Никто не знал, где он. По той же причине никто не знал, в каком отеле мы остановимся, и где наши билеты на матч. На самом деле большинство людей, я в том числе, были так удивлены тем, что в манчестерском аэропорту нас ждал самолет, и что он отвез нас в Италию, что не слишком торопились задавать новые вопросы, опасаясь, как бы все это не исчезло, как мираж, при ближайшем рассмотрении. Было лучше — и, после того, как было выпито столько всяких вещей — легче верить, что все идет хорошо.

Но тут откуда-то из хвоста самолета появилось довольно привлекательное бодрое существо, жизнерадостное, как американский тинейджер. Оно представилось — «Привет, я Джеки!» — и сказало, что оно здесь за все отвечает и все будет хорошо. На поверку оказалось, что Джеки училась в школе полицейских, но потом поняла, что ее не слишком привлекает работа по охране правопорядка, но зато ее одолевает желание посмотреть мир. С Бобби Боссом она познакомилась на одной вечеринке. И он предложи, i ей мир — и эту работу. Эта поездка в Турин, вместе с 257 суппортерами, была ее первой поездкой заграницу. Было Джеки двадцать два года.

Мистер Уикз был удовлетворен.

Что он сделает, думал я, если все инстинкты подсказывают, что всех здесь нужно арестовать, но чувство справедливости говорит, что никого арестовать ты не можешь, и твоя голова, пребывая в небольшом затруднении, приказывает тебе как можно больше улыбаться, и тут выясняется, что отвечает за все двадцатидвухлетняя девчонка, впервые оказавшаяся заграницей, а помимо нее в самолете — 257 в дым пьяных парней?

Что он сделает?

Сделал мистер Уикз следующее: продолжая улыбаться, отобрал у всех паспорта (появление среди них американского, мне еще только предстояло это понять, тут же вызывало подозрение, не замешано ли тут ЦРУ). Могло показаться, что мистер Уикз хочет держать всех под контролем. Это было не так — мистер Уикз просто хотел чтобы все убрались с глаз долой как можно быстрее — но об этом позднее. Пока он хотел свести к минимуму последствия того, что и он это отлично понимал, предотвратить он не в силах. Он приготовил нам листок с информацией, там были указаны важные телефоны. Первым там шел телефон британского консульства, потом — полиции, больницы, скорой помощи и, наконец, аэропорта. На другом листке находился набор итальянских фраз, которые, как он считал, могли нам понадобиться в первую очередь («Не могли бы вы вызвать врача, побыстрее, пожалуйста!»), а в конце было написано, что отныне каждый из нас должен считать себя посланцем Британии, а потому вести себя соответствующе. Впрочем, ни Клэйтон, ни Мик, ни кто-либо еще не нуждались в подобных поучениях — чувство их национального самосознания и без того было неизмеримым. Словно школьный учитель, мистер Уикз провел всех через паспортный контроль, потом собрал в голо обставленной комнате для разговора, который закончил объявлением, что он позаботится о полицейском сопровождении. Оно будет состоять из четырех мотоциклов и двух машин для каждого из четырех автобусов, что ждали нас снаружи. Мистер Уикз проделал очень важную и необходимую работу. Но в его глазах — пока он стоял у терминала, весь такой твидовый и образованный, и смотрел вслед четырем автобусам, увозившим нас в Турин — читалось понимание, что все это было напрасно. Что произойдет нечто ужасное, и в этом есть и его вина. На лице его читались боль и раскаяние от дознания того, что он выпустил на свободу людей, к которым можно относиться как угодно, но которых никогда и ни за что нельзя было впускать в Турин. Никогда. Даже на поводке. Даже в клетке. Но все равно, будучи, видимо, по натуре своей оптимистом, мистер Уикз продолжал улыбаться.

 

Полицейское сопровождение — удивительная вещь. Я ощутил это на своей шкуре. Мне это не слишком понравилось, но должен сказать, что мои ощущения были сродни ощущениям окружавших меня людей, чье пение и скандирование стало еще более оглушительным; все мы вдруг стали особенными людьми. В конце концов, кому дают полицейское сопровождение? Премьер-министрам, президентам, папе римскому — и английским футбольным суппортерам. К тому моменту, когда мы въехали в город — дорога была практически пуста, мы ехали с включенными сиренами от самого аэропорта — наше самомнение выросло неизмеримо. На каждом перекрестке стояли машины и прохожие. На каждой улице стояли люди, они хотели знать, из-за чего весь этот сыр-бор, и чем дальше, тем больше было людей. Вой двадцати сирен сложно не заметить. Найдется ли теперь в Турине человек, который бы не знал, что в город приехали англичане?

Сами же англичане продолжали петь, причем пение их каким-то образом заглушало зубодробительный скрежет сирен. Петь так громко — само по себе достижение, хотя чтобы определить доносившиеся из автобусов звуки как пение, нужно было обладать изрядным воображением. Одна песня состояла из слова «Англия», других слов в ней не было. Они повторяли его снова и снова. Другая, более сложная, была на мотив «Боевого Гимна Республики». Слова были такие:

Слава, слава, «Ман Юнайтед»

Слава, слава, «Ман Юнайтед»

Слава, слава, «Ман Юнайтед»

Твои солдаты идут вперед! Вперед! Вперед!

 

Каждое последующее «вперед» звучало громче предыдущего и сопровождалось жестом из двух поднятых пальцев. Потом пошло еще одно скандирование: «Римский папа — пидарас». Это скандирование было особенно популярным, и, несмотря на сирены и скорость нашего передвижения, по крайней мере двум автобусам (нашему и тому, что ехал следом) удалось проскандировать это в унисон.

Я заметил Клэйтона. Он сидел на несколько рядов впереди. Каким-то образом ему удалось встать так, что задница его красовалась в открытом окне, штаны свободно болтались где-то на уровне колен, а каждую половинку своего весьма массивного зада он держал руками. Человек на следующем ряду мочился из окна. Люди стояли на креслах, размахивали руками и выкрикивали ругательства в адрес прохожих, полицейских, детей — всех, кому повезло оказаться итальянцем.

Потом кто-то бросил бутылку.

Это должно было случиться. По полу катался целый арсенал пустых бутылок, бутылки постоянно передавались по рядам, и было просто неизбежно, что кому-нибудь — помимо выкрикивания оскорблений, скандирования и мочеиспускания — придет в голову идея схватить одну из этих бутылок и швырнуть в итальянцев. Но все равно, это было важной деталью, сигнализирующей о нарастании серьезности момента, и откуда-то мне даже послышалось слово «беспредел».

— Какого черта ты это сделал? — крикнул кто-то, сердито, но не без иронии в голосе. — Ты что, хулиган?

Рубеж был пройден. Мгновение спустя послышался звон еще одной бутылки. За ней последовала вторая, третья, еще и еще, и вот ужебутылки летели из почти всех окон всех четырех автобусов.

Я подумал: если бы я был жителем Турина, что я стал бы делать?

Здесь, у подножия Альп, на самом севере Италии, среди красот древней архитектуры, в городе церквей, площадей, арок и кафе, в цивилизованном городе, интеллектуальном городе, сердце коммунистической партии, доме Примо Леви и других писателей и художников, в обеденный перерыв, когда я, вероятно, как и все, болельщик «Ювентуса», отправился за билетом на сегодняшний матч, я услышал бы этот многоголосый вой сирен. Скорые? Случилось какое-то несчастье? Застывшие люди вокруг вытягивают шеи, прикрывают глаза от солнца, и наконец видят вдали сверкающие голубые огни — полиция. И когда они проехали — один, два, три, четыре автобуса — не могла ли моя реакция быть немногим более Сильной, чем просто изумление, когда я увидел бы в окнах автобусов искаженные яростью, беспредельно агрессивные лица? Возможно, в лицо мне брызнули бы капли чьей-то мочи. Возможно, лишь с трудом мне удалось бы увернуться от летящей бутылки. И вполне возможно, что в конце концов я поступил бы так же, как один итальянский парень, швырнувший в автобус булыжник.

На людей в автобусе это оказало молниеносное действие. В один миг превратиться в мишень — понятно, это может оказаться шоком. «Вот ублюдки», воскликнул один из суппортеров, «они кидают камни!» Причем выражение лица его было при этом настолько убедительным, что всякий, кто его бы увидел, наверняка немедленно бы поверил, что кинувший первый камень итальянец — действительно очень плохой человек. Вывод — после того, как будут разбиты все окна, кто-то может и сам пострадать от камней — напрашивался, и все пришли в ярость. Посмотрев по сторонам, я понял, что я окружен не просто толпой беснующихся в припадке национализма ненормальных; я понял, что припадок этот достиг своего пика и перешел в какое-то исступленное безумие. Все, что ни попадалось им под руку, летело в окна — бутылки, пластмассовые коробочки с орешками, фрукты, пакеты с соком, что угодно. «Ублюдки», сказал парень рядом со мной, швыряя запечатанную пивную банку в группу пожилых людей в темных пиджаках. «Ублюдки».

Все теперь были крайне возбуждены. Но больше всех возбужден был наш водитель. Только несколько человек посреди всего этого бедлама заметили, что наш водитель словно взбесился.

Я на поведение водителя обратил внимание уже довольно давно. С того самого момента, как мы въехали в город, он пытался убедить нас соблюдать порядок. Что происходит в салоне, он видел в зеркале заднего вида. Вначале он пытался воздействовать на своих пассажиров дипломатично: в конце концов, изначально у него не было никаких оснований считать, что они чем-то отличаются от всех тех, кого он возил раньше. Но его усилия пропали втуне. Ему это не понравилось. Его лицо, жесты, все тело словно говорило: «успокойтесь и соблюдайте порядок, ведь есть законы, которые мы должны соблюдать». На этот раз его не проигнорировали, но ответ был далек от желаемого. Весь автобус, только что распевавший про Фолкленды, или Британию, или Королеву, принялся скандировать «водитель — пидарас». Потом они даже сменили язык и с большим или меньшим успехом продекламировали это на итальянском.

Не думаю, что это была хорошая идея. Я вообще испытывал весьма странные чувства. Ведь водитель, в конце концов, всего Лишь делал свою работу. Наша жизнь была в его руках. На самом деле, наша жизнь была в его руках буквально. И именно руками он и решил выразить нам свое недовольство.

Больше всего, наверное, он хотел остановить автобус и сказать, чтоб все проваливали. Но остановиться он не мог — следом ехали еще три автобуса. Поехать быстрее он не мог тоже — впереди ехали два полицейских мотоцикла. Так что, не имея возможности двигаться быстрее или медленнее, он сделал следующее: яростно крутанул рулевое колесо до упора влево, потом вправо, потом по новой. Парни, что стояли на креслах, вдруг обнаружили, что не стоят ни на чем, а сидело к тому моменту всего лишь несколько из нас — так всех взбесил этот водитель. Джеки, наша двадцатидвухлетняя пионервожатая, также поднялась на ноги, приготовившись прочитать нам нотацию, и уже открыла рот, но вместо слов из него вырвался какой-то булькающий звук, и она, как и прочие, кубарем полетела на пол. Забавно: если о настроении водителя судить по тому, с какой силой он крутил руль, то его ярость только нарастала. Лицо его поменяло цвет — стало ярко-красным — и он снова крутанул руль влево, и все полетели влево, потом вправо, и все Полетели вправо. Глядя на бешено вращающиеся стрелки на приборной доске, я уже стал бояться, что у нас что-нибудь оторвется, или самого водителя хватит удар, и автобус потеряет управление.

И тут: радуга. Улицы, которые становились все уже и уже, раскрылись, и перед глазами возникла площадь: Пиацца Сан Карло. Свет, воздух, небо, и автобус медленно, но верно остановился. Мы приехали.

Самое главное: мы были живы или, точнее, я был жив. Мы пережили эту поездку от аэропорта до города. Перед тем, как выйти, суппортер, шедший передо мной, обернулся к водителю и сказал: «ты что, с ума сошел, что ли?» И плюнул ему в лицо, и промахнулся, и слюна потекла по плечу водителя.

 

Итак, четыре автобуса с суппортерами, приехавшими на матч, ехать на который им было запрещено, прибыли в город и обнаружили, что многие уже опередили их. Откуда они здесь появились? Площадь была заполнена людьми. Пока мы замедляли ход, один человек приветственно махал нам рукой, другой, в то же время придерживая свой пенис, мочился в фонтан. Это не оставляло сомнений в его национальной принадлежности, так же как в национальной принадлежности всех остальных — островная раса нежилась под теплым итальянским солнышком, подставляя его лучам свои обнаженные по пояс тела с явными следами галлонов выпитого пива и килограммов съеденных чипсов с беконом. Они скандировали: «Манчестер, эй-эй-эй, Манчестер, эй-эй-эй». По их виду могло показаться, что здесь, на площади, они пели, пили и мочились в фонтан уже много-много дней. Повсюду на мостовой валялись пустые бутылки.

Вышла небольшая заминка с тем, где мы должны были остановиться. Для нас было забронировано четыре отеля и, пока Джеки пыталась разобраться, кого куда отправить, перебирая какие-то бумажки в своей сумочке, вдруг раздался ужасный крик.

Женщина в черном вдруг появилась на площади и продолжала кричать. Никто ее не понимал, за исключением полицейских — полицейские были везде — и пятеро из них пошли за ней обратно в гостиницу. Даже изнутри до нас продолжали доноситься ее вопли. Джеки перестала перебирать бумажки, а лицо ее приобрело неопределенное выражение. Оно вдруг все перекосилось, словно ее ударили То было лицо человека, который еще не знает, какую именно эмоцию испытывает, но уже понимает, что эмоция эта — явно не положительная. Джеки еще не знала, что будет дальше, но уже понимала, что она в этом виновата.

Не знаю, как это все могло произойти так быстро, но, едва приехав, несколько наших суппортеров вломились в номера на третьем этаже гостиницы. За считанные секунды они прочесали восемь номеров, выломали двери, сорвали и бросили на пол занавески, разгромили тумбочки — они искали там деньги, туристические ваучеры, авиабилеты, драгоценности. Задержали только одного — он не смог удержаться от искушения сделать международный телефонный звонок — и когда полицейские вернулись, таща за собой виновного, Джеки направилась к нему. Перед ней предстал совсем молодой парень; руки его были скручены двумя полицейскими за спиной. Следом шла женщина в черном. Это была менеджер отеля. Она больше не вопила; но ее больше не интересовало, что ее отель — в числе четырех наших. Так все старания Джеки разобраться, кого куда поселить, теперь стали бессмысленны. Но бессмысленным теперь стал и сам ответ на вопрос, согласится ли принять нас женщина в черном — вокруг в буквальном смысле слова никого из наших уже не было. Подавляющее большинство суппортеров, наплевав на номера, потерялись в бушующей на площади толпе. Тут я заметил Мика, который, обнаружив место, где дешевое пиво можно купить за очень дешево, тащил три двухлитровые бутылки, одну из них — для меня. Потом Мик вошел в толпу, крикнув «Красные, вперед!» — красные, потому что «Манчестер Юнайтед» называют «красными дьяволами» — и тоже растворился в толпе, лишь поднятые вверх бутылки виднелись над ней.

Толпа сама по себе была явлением примечательным. Нет, тела, из которых она состояла, были стандартными, выращенными в унылых английских погодных условиях — слегка розовыми, а потому легко «сгорающими» — но было нечто, что эти тела все же отличало: татуировки. Причем не просто татуировки, а много татуировок. Татуировки виднелись как на тех местах, где их обычно можно увидеть — на предплечьях, скажем, или бицепсах — так и на любых Других — на лбу, за ушами, на тыльной стороне ладони. У некоторых даже вся спина была покрыта татуировками. Часто это были не просто татуировки, а настоящие картины. Я видел одного человека, у которого вся спина была посвящена теме «Манчестер Юнайтед».

Глядя на него, становилось понятно, что свою жизненную миссию он считает выполненной. Каждый сантиметр кожи на спине был использован; тема была сатанинская, в ней обыгрывалось название команды. В самом низу были изображены два красных дьявола. Прорисованы они были в деталях, с хвостами, клыками, раздвоенными языками и вилами. Над ними кверху шли сплошные языки пламени. Выше огня, практически уже на плечах, виднелись известные игроки других команд: впечатление должно было создаваться такое, что они спускаются с неба прямо в ад (на шее красовались облака). В общем, то было настоящее произведение искусства, не восхититься которым было нельзя.

Трудно было также не восхититься человеком, решившим учинить такое над своим собственным телом. Татуировка — это ведь больно, горячая игла, царапающая кожу, наполняющая кожные клетки чернилами. Боль, однако — сгустки крови, раздражение — проходит; а результат, если только не уничтожить его с помощью хирургической операции, остается навсегда, разве только побледнеет к старости. Повсюду, повсюду вокруг я видел метры и метры плоти, украшенные этой тотемной тематикой. У другого вокруг шеи большими буквами шла надпись: М-А-Н-Ч-Е-С-Т-Е-Р Ю-Н-А-Й-Т-Е-Д. У третьего — татуированные соски (они выполняли роль глаз на голове живописного красного дьявола, разместившегося на груди и животе). У еще одного на лбу красовалась надпись «Брайан Робсон», в честь известнейшего полузащитника «Манчестер Юнайтед» (владелец татуировки, вероятно, надеялся, что Робсон никогда не перейдет в другой клуб, и даже не умрет).

 

Я отправился бродить по площади. Чувствовал при этом я себя неуютно, в основном потому, что все время убеждал себя, что чувствую себя в полном порядке. Если бы я допустил, что я не в полном порядке, то неизбежно пришлось бы отвечать самому себе на вопросы типа: а что я вообще здесь делаю? Теперь, когда Турин был благополучно достигнут, можно было заняться чем-нибудь поумнее, чем просто глазеть по сторонам и пьянствовать. Мик пропал, хотя, вероятно, я смог бы разыскать его, если бы захотел. За исключением него никого тут я не знал. Засунув свой черный блокнот в задний карман брюк, я принялся прикидывать, как бы пристать к какой-нибудь группе, причем, судя по-всему, никто особо не жаждал общения с чужаком. Я почувствовал себя еще более неуютно, когда представил, как выгляжу со стороны: никому не известный американец, приехавший в Италию для того, чтобы стоять в полном одиночестве посреди площади, заполненной несколькими сотнями суппортеров «Манчестер Юнайтед», которые-то как раз все друг друга отлично знают, знают, вероятно, уже много лет, много лет странствуют вместе, у которых один и тот же грубый акцент, которые пьют одно и то же грубое пиво и носят одежду одних и тех же модных лэйблов.

Еще хуже было то, что новость, что я приехал для того, чтобы писать о суппортерах, тут же разнеслась вокруг. Два человека подошли ко мне и сказали, что никогда не читают «Экспресс» («Экспресс»?), потому что там пишут полную чушь. Когда я попытался объяснить, что не пишу для «Экспресс», я понял, что они мне не поверили, или хуже того — решили, что я пишу для «Сан». Другой, говоривший пониженным голосом, предложил купить у него интервью (««Старс» предлагали за него тысячу фунтов»). Это, можно сказать, было позитивным моментом, но тут появился еще кто-то. И принялся довольно грубо толкать меня в грудь: «Ты не похож на журналиста!» А где мой блокнот? А где мой фотоаппарат? А что вообще здесь может быть нужно американцу?

Журналисты преследуют их всегда. В Валенсии съемочная группа испанского телевидения предлагала десять фунтов каждому, кто согласился бы перед камерой швырнуть камень в витрину, выкрикивая ругательства при этом. В Портсмуте некто из «Дэйли Мэйл» решил «внедриться», для чего облачился в бомбер и ботинки «Доктор Мартине», но был с позором изгнан суппортерами: дело в том, что они вот уже лет десять как не носят бомбера и «Доктор Мартине», за исключением маленькой группы фанов «Челси». А в прошлом году в Барселоне с ними был один журналист из «Стар». Эта история показалась мне самой показательной. Его практически приняли, но он начал задавать вопросы про насилие, а этого, сказали мне, делать нельзя. А когда начнется «махач»? Сейчас? Или вечером? Вне всяких сомнений, задание от редактора он получил вполне определенное. Потом, когда начались беспорядки, он убежал, тоже понятно: боялся пострадать. В глазах суппортеров, однако, он сделал очень плохую вещь: выражаясь на их сленге, он «обосрался». Когда он вернулся, чтобы собрать материал, с ним уже никто не стал разговаривать. Но они его не «посадили на перо». Даже вообще не тронули.

История журналиста из «Стар» меня не слишком обрадовала — вот счастье, его не зарезали! — но про себя я решил, что я постараюсь «не обосраться». Так что история эта была для меня не бесполезной.

Все встреченные мною здесь до сих пор всячески подчеркивали, что, несмотря на то, что они, возможно, выглядят как хулиганы, на самом деле таковыми не являются. Они — футбольные суппортеры. Да, правда: если начнется драка, они не побегут — они ведь англичане, так ведь? — но сами они не ищут неприятностей. Они приехали сюда веселиться, посмотреть на заграницу, попить пива и сходить на футбол.

Я хотел услышать вовсе не это. А когда услышал, отказывался в это верить. Но пришлось. На самом деле ведь я приехал в Италию, чтобы увидеть беспорядки. Пусть дорого, пусть трата времени, но приехал я именно за этим. Я не собирался в них участвовать — да мне и незачем — и не собирался кому-либо рассказывать про свою цель. Но именно из-за нее я оказался здесь, один против пятисот человек, не понимающих, что я здесь делаю. Я ждал, что они начнут «хулиганить». Я хотел увидеть насилие. И то, что журналист «Стар» его увидел, дождался «махача», доказывало, что я, в конце концов, на верном пути.

Как бы там ни было, мое положение сложно было назвать идеальным с точки зрения морали. Правда, его нельзя было назвать и особенно трудным: требовалось лишь одно — не думать. Раз уж я здесь, нужно отбросить всевозможные этические соображения, сбросить как пальто. Есть алкоголь и ласковое итальянское солнце; о чем еще думать? Пока я бродил по площади, пару раз мне приходила в голову мысль, что я должен ужасаться происходящему. Если бы я был британцем, я мог бы ужасаться. Тогда я мог бы почувствовать ответственность за людей одной с моей национальности («мне стыдно, что я британец» — или француз, или немец, или американец, и так далее). Но я же не британец. Мик и его друзья, и я — не одно и то же. И хотя мысль эта пару раз в голову мне все-таки пришла, я не ужасался. Я изумлялся.

И в этом я был не одинок.

Группа итальянцев собралась неподалеку. Я подошел к ним поближе. Их было около сотни; боясь подойти ближе, они смотрели издали, смотрели и показывали пальцем. На их лицах застыло одно и то же выражение изумления. Они никогда не видели, чтобы люди так себя вели. Было просто немыслимо, чтобы итальянец, оказавшись на площади в центре иностранного города, станет пить, петь, орать, кричать, ходить голый по пояс и мочиться в фонтаны. Можете ли вы представить себе автобус жителей Милана, выгрузившихся на Трафальгарской площади и демонстрирующих прохожим свои татуировки? «Почему вы, англичане, так себя ведете?», спросил меня один из этих итальянцев, решив, что я тоже англичанин. «Потому, что вы — островная раса? Или потому, что вы не чувствуете себя европейцами?» Выглядел при этом он смущенным; он выглядел так, словно хотел мне помочь. «Это потому, что ваша империя распалась?»

Я не знал, что ответить. Почему эти люди так себя ведут? И для кого они так себя ведут? Напрашивался ответ, что для смотрящих на них итальянцев — военные пляски северных варваров и все такое — но мне казалось, что ведут они себя так в основном для самих себя. Где-то через час я подметил, что все время происходит одно и то же.

Выглядело это так: как только на площадь подходил новый суппортер, он принимался, обычно с приятелем, слоняться туда-сюда, время от времени что-нибудь выкрикивая или присоединяясь к чьему-нибудь пению. Потом они встречали какого-нибудь знакомого, и начиналось «братание». Братание сопровождалось дикими, чудовищно громкими звуками. Потом они встречали еще одного знакомого (новая порция шума), потом — еще одного (еще одна порция), и так до тех пор, пока их не набиралось достаточно — пять, шесть, иногда десять — чтобы образовать круг. Тогда, как после тоста, они начинали пить дешевое пиво или дешевое красное вино из огромной бутылки. Это происходило на предельной скорости, выпивка проливалась на лица, текла по шее и груди, смешивалась с потом и блестела на солнце. Потом начиналось пение. Время от времени, особенно во время особенно важных слов, члены круга принимались потрясать в воздухе сжатыми в кулаки руками, что,