Понятие «хронотоп» в различных политико-правовых культурах
В последнее время не только в рамках историко-правовой науки, но также прикладной юридической теории стали все чаще обращаться к исследованию категории «правовое время». Юристов все больше интересуют эпистемологические поиски по проблеме соотношения «правового времени» с «правовым пространством», его влияния на организацию социокультуной реальности, темпоральные координаты правовых культур, место временного фактора в системе характеристик правовых семей, временные свойства действовавших в них правовых норм, стабильность и изменчивость как особые временные качества права и т.д. Особый взгляд открывается при обращении к проблеме т.н. хронотопа (от др.-греч. χρόνοσ – «время» и τόπος – «место») как некоего культурного феномена «времени-пространства»[1] и влияние особенностей той или иной политико-правовой культуры на временные свойства права.
Для правовой теории и истории права категория времени всегда имела особое методологическое значение, потому что время «руководит» правом, да и само право постоянно оперирует временем. И как верно замечено, исследование природы правового времени выводит нас на самый широкий круг вопросов, касающихся менталитета исследуемой эпохи, особенностей системообразующих идей и специфики цивилизационного восприятия права и, в частности, темпоральноговосприятия в правосознании обществ с различными политико-правовыми культурами[2].
Для историко-правовой науки как особой академической дисциплины безусловно необходимым выступает тот ее внутридисциплинарный, предустановленный дискурс, который позволяет внести свою специфику в рассуждения об общих и фундаментальных проблемах обращения к прошлому и, в частности, по поводу хронологической ориентации культурно-исторических пространств. Случившийся в ХХ в. кризис самоидентичности истории как науки был спровоцирован постмодернисткими поисками, которые поставили под сомнение способность исторического дискурса быть носителем фактической истины,в том числе в ее юридико-политизированной форме. А возможно ли в принципе создание адекватной и интегративной модели пространственно-временной структуры историко-юридической реальности. Так, М. Фуко компрометировал историю, выдвигая тезис о ее «дисконтинуальности» (радикальной прерывности) и полагая, что если и данное, и предшествовавшее ему – все одна игра ума, то невозможно придать диахронии какую-либо целеположенность[3].
К середине ХХ века характерный для его начала антиисторизм сменился аисторизмом в эпоху разрушающего господства структурализма. Сложился т.н. «постисторический хронотоп», или финалистское понимание истории, заявляющее об исчерпанности исторической энергии и наступлении конца времен, или эпохи, расположенной за пределом культурно и социально плодотворных преобразований. Это, как верно замечает И.П. Смирнов, стало откликом на повторение (циклизованность) двух мировых войн, что привело историков к разочарованию в современности, вызвало скептическое отношение к историософии и различным генерализующим законам истории, в том числе к универсальной периодизации и концепции прогресса[4].
Однако, вот уже более трех десятков лет одной из интеллектуальных мод, пришедших в Европу из США, является «новая история» (англ. New Historicism), которая символизировала собой новый поворот гуманитарных дисциплин лицом к диахронии[5]. Именно наследство американского прагматизма обусловило возрожденный интерес к прагматике исторических текстов и текстуальности истории. Это новое направление сосредоточилось исключительно на раскрытии микроисторий, превознося значимость текста, способного быть посредником между предшествующими ему и последующими событиями (историческими деяниями, res gestae).
Этот очередной поворот в культурной парадигме осмысления истории был назван «новым историзмом», определяемым не как история событий, а как истоиря людей и текстов в их отношении друг к другу. Известный советский культуролог и семиотик Ю.М. Лотман заметил очень емко, что прошлое воспринимается нами как нарратив, представленный некоторой суммой текстов: «Историк обречен иметь дело с текстами… Он сам создает факты, стремясь извлечь из текста внетекстовую реальность, из рассказа о событии – само событие… Историк не наблюдает события, а изучает их пересказы в виде нарративных источников»[6].
Таким образом, исторический дискурс снова нашел в себе силы отвечать реальности прошлого, так как она стала рассматриваться, как сшитая из вполне осязаемых текстов (по нашумевшей максиме Монтроуза, «текст историчен – история текстуальна»)[7].
Эти саморефлексирующие поиски в раках общеисторической науки привели в движение и всеобщую историю права на ее методологическом уровне. Был поставлен под сомнение традиционный эпистемологический статус этой науки, как преимущественно эмпирической или совокупности историй права отдельных стран. Так, М.А. Дамирли предложил считать предметом данной дисциплины изучение закономерности крупных качественно-количественных изменений историко-правового развития в глобальном и/или относительно крупном пространственно-временном масштабе, в более или менее автономных структурах (отраслях и институтах права). В рамках предложенной модели исторического познания права во всемирном масштабе было выделено два уровня: теоретико-исторический (универсальная история права) и философско-исторический (историософия права)[8].
И здесь одним из важных направлений философско-исторического дискурса в постижении права становится проблема периодизации и выявление направленности историко-правового процесса. Эта проблема сводится, на наш взгляд, к выбору адекватного и уместного основного критерия (fundamentum divisions), необходимого и достаточного для того, чтобы придать историко-правовой диахронии некую целеположенность, избежать смешения простой последовательности и причинно-следственного отношения (post hoc и ergo propter hoc), универсальных принципов и панхронических причинных законов (какие устанавливаются, например, в физических науках).
По мнению И.П. Смирнова, критерий истинности/фальши историко-культурных моделей состоит в том, насколько им удается единообразно объяснить переходы от старших диахронических систем к младшим, их комплементарность, когда каждый период будет незаменимым фрагментом истории как «большой диахронии», или как гипотетического целого[9]. Как верно заметил один из представителей «нового историзма» С. Гринблатт, если историк не пытается установить, каким общим закономерностям подчинена большая диахроническая система, то он вынужден иметь дело лишь с тем, что «может случиться, а может и не случиться в ее символическом хозяйстве», в ее внутренней социокультурной жизни[10].
Применительно к универсальной истории права ситуация усугубляется еще и тем, что сохраняется разнобой мнений о протекании двух историй в логосфере и социосфере, их асинхронность, в то время как право по своей историко-генетической природе тесно вплетено и в ту, и в другую. Таково, например, членение истории культуры на отдельные эпохи: …Античность > раннее Средневековье > позднее Средневековье[11] > Возрождение/барокко > Просвещение/романтизм >... и т.д. Очевидно, что такая периодизация плохо сообразуется с различными усилиями периодизировать социальную диахронию в плане отношения человека к средствам производства (марксистское формационное понимание экономических преобразований) или изменения способа социализации индивидов (постмарксистское членение истории на три стадии, соответствующие примитивному, прединдустриальному и современному обществам) [12].
Но следуя демокрито-блоковской установке[13], для начала нужно договориться об определениях п ериодизации, количество которых, как и дефинируемых понятий, продолжает множитьс: эволюционистка, клиодинамика, диахронологика, темпоральная рубрикация (темпорология) [14], типология исторических процессов, историческая классификация, систематизация исторических знаний, etc.
Периодизация является важнейшей методологической процедурой, способной выявить некий общий знаменатель (принцип, закономерность, тренд), отражающий логику исторического процесса (или т.н. клиодинамику). Выполняя свойственную только ей дидактически-социальную функцию, периодизация является в то же время приемом научной систематизации исторических знаний и особым способом рационализации исторической памяти. Ее результатом выступает условное деление исторического процесса на определенные хронологические периоды ( циклы, фазы, ритмы, колебания, волны ), измеряемые количеством исторических событий в единицу календарного времени. Факт приобретает характер историчности, будучи помещенным в четвертое, т.е. временнóе измерение, путем отсчета его удаленности от настоящего момента.
В отличие от периодизации, хронология помогает установить определенную хронографическую дату, преобразуя хронологические указания источников в единицы нашего летосчисления (или три стандартные единицы: астрономические сутки, тропический год, условный календарный месяц), т.е. по сути в юлианские даты (до н.э./н.э.)[15]. И здесь весьма кстати вспомнить предостережение известного исследователя хронографии Э. Бикермана о том, что «каждый, кто пытается переводить древние датировки в даты нашего летосчисления, должен помнить юридическое правило: caveat emptor»[16].
К сожалению, само понятие «исторического времени», как многочисленные модели периодизации и хронологические схемы, подвержено субъективизации как результат интерпретации конкретных исследователей, которые объективно не в состоянии выйти за пределы традиционных архетипов времени или «образов времени», присущих современным им эпохам и культурам[17]. Поэтому еще одним актуальным направлением современной науки всеобщей истории права становится изучение представлений о времени как особой антропологической универсалии (в связи с пространственными представлениями и представлениями о человеческой жизни)[18].
В глагольных системах многих архаических городов-государств отсутствовали даже четкие временные категории[19]. Фернан де Соссюр, основоположник структурной лингвистики, пришел к выводу, что, например, «в древнееврейском языке нет даже самого основного различения прошедшего, настоящего и будущего.., а в прагерманском языке не было особой формы для будущего времени»[20].
Постепенно, в результате усложнения архаичной темпоральной картины мира прошлое начинает делиться на «доисторическое», «предысторическое» и «героическое». Как пишут И.М. Савельева и А.В. Полетаев, в древних цивилизациях наряду с «эпически-легендарным» и «мифическим» появляется «эмпирическое прошлое», структурированное по поколениям и семейно-родовым моделям, что послужило затем основанием выделения периодов правления в качестве единицы исторического времени. Более четкое выражение этот архетип прошлого получает после появления первых хронологических систем, и окончательно утверждается не ранее III в. до н.э., уже после создания абсолютных хронологий в Египте, Вавилоне, Греции и Риме. Условно можно выделить пять типов архаичных моделей мира, задающих его темпоральную организацию: циклическая космологическая модель; модель «возрастов жизни»; семейно-родовая модель; концепция «золотого века»; модель «пути» («дороги», «лестницы») [21].
Как замечает Р.Дж. Коллингвуд, на всем Ближнем Востоке господствовали две формы квазиистории – теократическая и мифическая история до тех пор, пока на историческую арену не выступила Греция[22]. С античности начинается восприятие истории уже как определенным образом организованного потока времени, исследование которого не теократическое, а гуманистическое. Благодаря «отцу истории» Геродоту, простая регистрация преданий (логография)[23] превращается в науку истории[24]. Однако доминантой античной историографии с ее провинциальны кругозором и узкими ретроспективными границами исследования партикуляристских историков было циклическое хроноощущение, что лишало категорию времени гомогенности и исторической последовательности.
Так, два крупнейших историка древности – грек Полибий и китаец Сыма Цянь, жившие в совершенно различных социально-культурных регионах, имели схожий «хронотоп». Они удивительно единодушно истолковывали историю как процесс круговращения, вечное возращение в определенном порядке одних и тех же политических форм (замкнутый круг, цикл, круговорот)[25]. Циклические схемы истории мира стали разрабатывать в VI – V вв. до н.э. философы Милетской школы (Фалес, Анаксимандр и Анаксимен), а также Пифагор, Гераклит Эфесский, Эмпедокл и др. Широкую известность получила описанная Платоном модель циклов форм правления, а также идея периодической гибели культур[26]. Но греко-римской культуре были известны также прогрессивно-регрессивные мотивы линейной истории (например, в работах Гесиода, Полибия, Демокрита; Варрона, Сенеки и Лукреция)[27].
В античный период зарождается и хронология ( от др.-греч. χρόνος – «время» ) [28]как отражение темпоральной (от лат. tempus – «время»)[29] организации истории человечества. Хотя по сей день, она представляет собой лишь субъективную систему летосчисления и своего рода астрономо-арифметические модели[30]. Символично, что первую научную хронологию составил древнегреческий астроном-математик Эратосфен Киренский (276 – 194 гг. до н.э.), впоследствии глава Александрийской библиотеки. Хронологи частично помогали восстанавливать время исторических событий и даты создания исторических и юридических источников[31].
Но идущий от анналов и летописей особый магический флер придавал порой иррациональную авторитетность хронологиям. Не потерял свою актуальность банальный тезис римского грамматика Гая Мария Викторина о первичности хроники по отношению к истории («Primo annals fuere, post Historiae factae sunt»)[32]. Знаменитый средневековый летописец Беда Достопочтенный говорил, что в делении времени «natura aut consuetudine aut auctoritate decurrit»[33]. Вторя им спустя столетия, К. Леви-Стросс произнес свое знаменитое «нет истории без дат», ибо история закодирована в хронологии, в хронологической последовательности фактов [34].
Иронизируя на этот счет, итальянский профессор Б. Кроче пишет, что многие историки и особенно хронисты полагают до сих пор, « будто цифра порождает событие, подобно тому, как стрелка часов, доходя до часовой отметки, включает механизм боя; или (как говорил мой старый профессор), что в году 476-м опустился занавес после представления античной истории, чтобы тут же подняться для представления истории средневековой»[35].
В средневековой Европе переход от язычества к христианству привел к перестройке всей хронотопной структуры общества[36]. Появилось смешанное аграрно-производственное и библейско-литургическое восприятие времени, укрепилось родовое (генеалогическое и династическое) его исчисление, а неопределенный мифологический «хронотоп» сменился теологическим историзмом[37]. Так, средневековый богослов Гонорий Августодунский считал, что «время есть не что иное, как смена (череда) вещей (событий)», и сравнивал его с канатом, протянутым с востока на запад, изнашивающимся от ежедневного свертывания и развертывания[38].
По мнению Ж. Ле Гоффа, особенностью средневековой темпоральности была множественность времен, которые дифференцировались в рамках каждой социально-культурной системы (и сословно-династийной корпорации) в зависимости от ее внутренней структуры. Хотя именно церковь продолжала держать социальное время под своим верховным контролем[39]. Автор средневековой энциклопедии «Начала, или Этимологии», епископ Исидор Севильский (ок. 560 – 636 гг.) предложил единую универсальную хронологию, популяризированную позднее Бедой Достопочтенным, которая датировала все происшедшее временем до и после рождества Христова. Таким образом, историческое время приобрело определенную структуру, количественно и качественно разделяясь на две главные эпохи[40].
Универсализм христианского отношения к человечеству приводит к новому пониманию истории мира в целом, к зарождению всеобщей истории и постепенному преодолению не только гуманизма и субстанциализма, характерных для греко-римской историографии, но и ее партикуляризма[41]. Любая история, написанная в соответствии с христианскими принципами, становится по необходимости универсальной и периодизированной, приобретает свойство «векторной последовательности», встречаются попытки прогрессистского (девелопменталистского) восприятия исторического процесса (в частности, августиновская концепция «возрастов» мира).
В эпоху позднего Средневековья наблюдается переход от «библейского времени» к «времени купцов». Это связано с антропоцентризмом, секуляризацией западноевропейской культуры, развитием городов, становлением нового стиля и ритма торговой жизни[42], что символически выразилось в создании первых в мире механических башенных часов[43]. Важным достижением в деле понимания «правового времени» стал двусторонний договор как фиксация отношений настоящего, прогнозирования будущего и возможности в будущем обратиться к прошлому. Формируются общие представления о безотносительном (к конкретной человеческой деятельности) течении времени, о поступательном движении истории, эволюционности и, наконец, прогрессивном развитии. Хотя только в эпоху Нового времени получат широкое распространение различные модели изменения социальной реальности и концептуализируется само понятие «всемирный исторический процесс».
Опираясь на этот схематичную ретроспекцию культурных «хронотопов», можно выделить обобщенно три основные модели «исторического времени», поэтапно сменявшие друг друга: замкнутая окружность; горизонтальная и наклонная линии; восходящая линия или спираль. Такая диалектика хронологических классификаций, основанная на принципе дихотомического деления, приводит нас к выводу, что в рамках универсальной, всеобщей, или т.н. «большой истории» (мета(мега)истории) циклическое время приобретает еще и свойство прогрессивной линейности.
Итак, мы проследили, как субъектное освоение исторического «времени-пространства» (хронотопа) меняется в контексте той или иной культурно-цивилизационной эпохи. И пришли к выводу о неизбежной предзаданности культурного контекста проводимого историком исследования. Он изучает историю других цивилизаций сквозь призму идеи истории в собственной культуре (т.н. «культурный империализм»). Ни один конструктор как воссоздатель и интерпретатор истории (в качестве «here-and-now» историка) не способен выйти за пределы этой «культурной памяти»[44], современного ему образа времени и базового «хронотопа», отражающего неразрывность пространственно-временных связей в его культуре. Tempora mutantur et nos mutamur in illis!
* Кандидат юридических наук, доцент кафедры теории и истории государства и права Российского университета дружбы народов, ответственный секретарь журнала «Международное правосудие».
[1] Термин был впервые введен А.А. Ухтомским в контексте его физиологических исследований, и затем с подачи М. М. Бахтина перешел в гуманитарную сферу. См.: Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 234-407; Валлерстайн И. Изобретение реальностей времени-пространства // Время мира. Новосибирск, 2001. С. 102-116; Грюнбаум А. Философские проблемы пространства и времени / Пер. с англ. М., 1969.
Игнатьева О.В. Временной фактор в праве: Дис. …канд. юрид. наук. М., 2010. С. 4. См. также: Канке В.А. Формы времени. М., 2002; Малахов В.П. Философия права. Идеи и предположения. М., 2008; Розов Н.С. Философия и теория истории. Кн. I. Пролегомены. М., 2002; Сиголов К.Е. Исторические основания среды права. М., 2002; Теншова Т.Н. Время в праве. Н. Новгород, 2001; Тойнби А.Дж. Исследование истории: Цивилизации во времени и пространстве. М., 2009.
[3] Foucault M. Les mots et les choses. Une archОologie des sciences humaines, Paris, 1966. Р. 382. Фуко противопоставлял классической, или глобальной истории, которая лишь собирает все феномены вокруг единого центра (т.н. история идей), понятие современной, или тотальной исторической науки, разворачивающейся в виде рассеивания (прерывности, смещений и трансформаций). Если для классической истории документ – это умолкший язык и лишь свидетель прошлого, то в современной традиции (т.н. археология знания) документ – это уже некое пространство, которое открыто для освоения, не просто знак другой вещи, а вещь в ее собственном объеме. См. также: Фуко М. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис) / Пер. И. Окуневой // Логос. 2003. № 4/5. С. 4-22.
[4] Смирнов И.П. Новый историзм как момент истории (По поводу статьи А.М. Эткинда «Новый историзм, русская версия») // Независимое литературное обозрение. 2001. № 1 (47). С. 41-71.
[5] Подробнее см.: The Historic Turn in the Human Sciences / Ed. by T.J. McDonald. Ann Arbor, 1996; The New Historicism / Ed. by H.A. Veeser. New York; London, 1989.
[6] Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров. Человек – текст – семиосфера – история // Семиосфера. СПб., 2000. С. 336-339.
[7] Понимая под текстуальностью истории «тот факт, что мы не имеем прямого доступа к прошлому во всем его объеме и аутентичности, к живому материальному существованию, прошлое доступно нам только через уцелевшие текстуальные следы изучаемого общества». Монтроуз Л.А. Изучения Ренессанса: поэтика и политика культуры // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 18.
[8] Подробнее см.: Дамирли М.А. Историософия права – недостающее звено в постижении права. Баку, 2000; Дамирли М.А. Дуализм государства и права в контексте системности объекта // Вопросы устойчивого и бескризисного развития общества. Новосибирск, 2000. № 2/1. С. 61-70.
[9] Смирнов И.П. Указ. соч.
[10] Greenblatt S. Towards a Poetics of Culture (1987) // The New Historicism / Ed. H.A. Veeser. New York; London, 1989. Р. 1-14.
[11] Его впервые выделил в качестве особой фазы нидерландский историк и теоретик культуры Й. Хейзинга («Эразм и век Реформации», 1924).
[12] См., например: Luckmann T. Personal Identity as an Evolutionary and Historical Problem // Human Ethology / Ed. by M. von Cranach e. a. Cambridge, 1979.
[13] Демокрит говорил: «Если бы люди договорились об определениях, то споров бы не существовало». С его мыслью был солидарен Марк Блок, считавший, что «еще до всякой истории надо было бы поставить историю понятий». Bloch M. Apologie pour l’histoire ou métier d’historien. Paris, 1960. P. 41.
[14] Темпорология − это создающаяся наука, к становлению которой имеет непосредственное отношение виртуальный Институт исследований природы времени, который был учрежден Российским междисциплинарным семинаром по изучению феномена времени и работает при МГУ им. М.В. Ломоносова с 1984 г. URL: http://www.chronos.msu.ru/roinstitute.html.
[15] Современный календарь является продолжением традиционного древнеримского календаря, реформированного Юлием Цезарем в 46 г. до н.э., и дополненного Папой Григорий XIII в 1582 г. Римская система датирования дней месяца (ноны и календы) сохранялась вплоть до XVI в. Хотя сам юлианский год начинался в каждой стране в разное время. Например, в Англии и ее американских колониях вплоть до 1752 г. год начинался 25 марта. Способ обратного счета от (предполагаемой) даты рождения Иисуса Христа был впервые предложен Д. Петавиусом в 1627 г. и стал постоянно использоваться с конца XVIII в. См. подробнее: Гусарова Т.П. Хронология // Введение в специальные исторические дисциплины. М., 1990. С. 174-198; Климишин И.А. Календарь и хронология. М., 1981.
[16] «Пусть остерегается покупающий» (лат.). Бикерман Э. Хронология древнего мира. Ближний Восток и античность / Пер. с англ.; Отв. ред. М.А. Дандамаев. М., 1975. С. 86.
[17] Гуссерль Э. Лекции по феноменологии внутреннего сознания времени [1928] // Гуссерль Э. Собр. соч. / Пер. с нем. М., 1994.
[18] Образы времени и исторические представления: Россия – Восток – Запад / Под ред. Л.П. Репиной. М., 2010.
[19] См.: Evans V. The structure of time: Language, meaning, and temporal cognition. Amsterdam; Philadelphia, 2004; Мищенко С.В. Метафоризация мифологизированного времени в различных лингвокультурах: Дис. …канд. филол. наук. Тверь, 2005.
[20] Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Труды по языкознанию / Пер. с фр. М., 1977. С. 149. См. также: Чугунова С.А. Образ времени в различных культурах: обзор // Вопросы психолингвистики. 2008. № 7. С. 122-129.
[21] Савельева И.М., Полетаев А.В. Темпоральная картина мира в архаичных системах знания // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 21. М., 2007. С. 25-51.
[22] Коллингвуд Р.Дж. Идея истории / Пер. и комментарии Ю.А. Асеева. М., 1980. С. 18.
[23] Суриков И.Е. ΛΟΓΟΓΡΑΦΟΙ в труде Фукидида (I.21.1) и Геродот (Об одном малоизученном источнике раннегреческого историописания) // Вестник древней истории. 2008. № 2. С. 25–37.
[24] В корне греч. слова ίστορίά мы имеем ίδ с значением «видеть» (лат. videre) и «выдать», откуда ίστωρ – «сведущий, знающий, знаток» и ίστρέω – «разузнаю, расследую, расспрашиваю (и рассказываю)». См.: How W.W., Wells J. A commentary on Herodotus. Oxford University Press, 1912. Vol, 1. Р. 53.
[25] В «Анналах» историка Тацита содержится пассаж, посвященный ранней истории римского государства (III, 26-27). По мнению исследователей, эта схема Тацита во многом сходна с идеей круговращения государственных форм Полибия (т.н. динамической морфологией государственности). См., например: Тыжов А.Я. Истоки политической теории Полибия // Античное общество: проблемы истории и культуры. Доклады научной конференции 9 – 11 марта 1995 г. СПб., 1996.
[26] Лосев А.Ф. Историческое время в культуре классической Греции (Платон и Аристотель) // История философии и вопросы культуры / Ред. М.А. Лившиц. М., 1975. С. 7-61.
[27] Немировский А.И. Рождение Клио: У истоков исторической мысли. Воронеж, 1986. С. 149-150.
[28] В древнегреческой мифологии понятие времени ассоциировалось с именем отца бога Зевса, титана Кроноса (Хроноса), пожиравшего своих детей. Впоследствии низвергнутый своим сыном он примирился с ним и правил на острове блаженных. Отсюда возникло понятие о царствовании Хроноса как о счастливом и благодатном времени. См.: Мифологический словарь. М., 1990. С. 295.
[29] Можно проследить этимологические связи лат. tempus («время») от templum («святилище, храм, алтарь») и др.-греч. themenos («почтенный участок, святилище»), священная земля, окруженная оградой или мраморной стеной, в центре которой находился храм. Нередко этимологию слова tempus выводят из temperamentum («соразмерность», «соотношение»). Римляне изображали время в виде Темпуса – мужской крылатой фигуры с козлиными ногами и косой в руках («неумолимая коса времени»), который олицетворял бренность и скоротечность всего живого, а потому ассоциировался с символом смерти. См. также: Якобссон Г. Цели и методы этимологизации слов, выражающих некоторые абстрактные понятия (Примером служит понятие «время») // Этимология, 1967. М., 1969. С. 32-35.
[30] Выдающийся физик современности Стивен Хокинг, рассуждая о математической модели, пишет, что «бессмысленно спрашивать, соответствует ли ей какая-либо реальность. Вместо этого мы можем лишь спросить, находятся ли ее предсказания в согласии с соответствующими наблюдениями». Хокинг С. Природа пространства и времени / Пер. с англ. Ижевск, 2000. С. 10. См. как примеры: Носовский Г.В., Фоменко А.Т. Русь и Рим. Правильно ли мы понимаем историю Европы и Азии? В 5 тт. М., 1999–2001; Никеров В.А. История как точная наука: Новая хронология. М., 2002.
[31] Дореволюционный историк Н.И. Кареев относил историческую (или «техническую») хронологию к числу вспомогательных исторических дисциплин, наряду с генеалогией, метрологией и др. По его мнению, она «нуждается в астрономических предпосылках (измерения года, месяца, суток) и в арифметических выкладках, равно как в фактических сведениях о разных календарях, бывших или и ныне существующих в употреблении». Кареев Н.И. Из лекций по общей теории истории. Теория исторического знания. Ч. I. СПБ., 1913. С. 109.
[32] «Сперва появились анналы, затем были созданы истории» (лат.).
[33] «Природа избегает обычаев и (распоряжений) властей» (лат.) (PL, XC, 279).
[34] Леви-Строс К. Первобытное мышление / Пер. с фр. М., 1994. С. 111.
[35] Кроче Б. Теория и история историографии / Пер. с итал. М., 1998. С. 55. Важно заметить, что факт распада Римской империи достаточно отчетливо осознавался современниками этого события. Но сама формулировка «гибель Империи» впервые появилась лишь в написанной в начале VI в. хронике комита Марцеллина (ум. ок. 535).
[36] См.: Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада / Пер. с фр. М., 2002; Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990.
[37] Аверинцев С.С. Порядок космоса и порядок истории в мировоззрении раннего средневековья (общие замечания) // Античность и Византия / Ред. Л.А. Фрейберг. М., 1975. С. 266-285.
Honorius Augustodunensis. De Imagine Mundi. Nuremberg: [Anton Koberger, 1472?].II, 1-3.
[39] Le Goff J. La Civilisation de l'Occident medieval. Paris, 1965. Р. 223.
[40] «В лето от сотворения мира 5199, от потопа 2957, от рождения Авраама 2015, от Моисея и исхода израильтян из Египта 1510, от коронования царя Давида 1032, в 65 седьмицу пророчества Даниила, в 194 олимпиаду, в лето 752 от основания города Рима, в лето 42 правления Августа Октавия, когда на всей земле был мир, Иисус Христос, вечный Бог и Сын вечного Отца... вочеловечился от Девы Марии», – гласил «Римский мартиролог», 354 г. (61, II, 600). См.: Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1999. С. 21.
[41] Коллингвуд Р.Дж. Идея истории / Пер. и комментарии Ю.А. Асеева. М., 1980. С. 49.
[42] Ле Гофф Ж. Средневековье: время церкви и время купца [1960] / Пер. с фр. Екатеринбург, 2000. С. 36-48.
[43] Фокина Т.А. История приборов измерения времени (хронометрия) // Календарно-хронологическая культура и проблемы ее изучения. М., 2006. С. 178.
[44] Теория «культурной памяти» была разработана в 1990-е гг. в рамках немецкой школы исторической антропологии во главе с Я. Ассманном (на материале древних культур – египетской, еврейской, греческой), как непрерывный процесс, в котором социум формирует и поддерживает свою идентичность посредством реконструкции собственного прошлого. Имплицированные в ней ценностные идеи, равно как и все транслируемое «знание о прошлом», непосредственно связано с актуальной для настоящего момента ситуацией в жизни группы. См.: Ассманн Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004.
