Последовательный догматизм 4 страница

Меня всегда поражает, насколько общество шимпанзе сосредоточено на взаимности: зуб за зуб, ты — мне, я — тебе. Эти человекообразные обезьяны строят на этом настоящую социальную экономику; в обмен идет все, от пищи до секса и от груминга до поддержки в драке. Создается впечатление, что каждый шимпанзе аккуратно подсчитывает и регистрирует все оказанные ему услуги и формирует по ним ожидания и даже обязательства; отсюда такая резкая негативная реакция на обманутое доверие. Я настолько привык к тому, как все это устроено у наших ближайших родственников, что был очень удивлен, когда выяснилось, что у других высокоразвитых общественных животных дело обстоит иначе. Произошло это, когда мы с Джошуа Плотником (тем самым, что прежде проводил эксперимент с зеркалом) исследовали в таиландском заповеднике сотрудничество слонов. Мы не могли при этом применить обычную методику, при которой животным просто предлагают непосильный одному груз, так чтобы сдвинуть его они могли только вместе. Со слонами нам пришлось бы тогда взять как минимум груженую фуру! Вместо этого мы позаимствовали методику у одного из японских коллег. Там груз нужно было подтягивать за два конца веревки, свободно его охватывающей. Стоило потянуть за один конец — и веревка просто выдернулась бы, став бесполезной. Только если тянуть за оба конца веревки одновременно, груз сдвинется. Вес груза при этом практически не имел значения, зато принципиальную роль играла синхронность действий.

Оказалось, что слоны выполняют такое задание без труда. Они просто подходили бок о бок к двум концам веревки, брались за них и тянули. Пока все было в порядке. Но затем мы начали усложнять задание, чтобы посмотреть, насколько хорошо они понимают нужду в партнере. Порой задерживали одного из участников и смотрели, хватит ли у второго здравого смысла подождать. Слоны демонстрировали впечатляющее терпение и ждали до 45 секунд. Иногда мы убирали веревку с одной стороны, лишая одного из слонов возможности тянуть. Тогда и второй не считал нужным пробовать, как будто понимал, что тянуть одному бесполезно.

Некоторые слоны пытались хитрить и придумывали «незаконные» способы, обходя наши ограничения. К примеру, одна молодая слониха подходила к своей веревке и уверенно наступала на нее ногой, спокойно ожидая, пока подойдет второй участник эксперимента. Так ей вообще не нужно было тянуть. Нога удерживала конец веревки на месте, а второй партнер делал всю работу. После выполнения задания она, правда, не забывала залезть хоботом в ведро с лакомством.

Мы решили, что это признак не только ума, но и способности к мошенничеству. Занятно, но второй слон никогда не протестовал и никогда не отказывался тянуть. Я не уверен, что такое прошло бы с шимпанзе, и именно это мы с Малини постараемся выяснить в следующем эксперименте по изучению совместных действий животных. Возможно, слоны, в отличие от человекообразных обезьян, не имеют понятия о вкладе каждого в общее дело. Или дело в том, что усилие от них тут требуется совсем небольшое? Каждый слон получал за работу два пучка кукурузных стеблей — пустяк для такого крупного животного, — но и требовалось для этого всего лишь потянуть за веревку. Может быть, и усилие, и награда слишком незначительны, чтобы беспокоиться о том, что кто-то отлынивает от работы.

 

 

Вид сверху. Два слона тянут за веревку, чтобы подтащить к себе лоток с пищей. Они должны потянуть одновременно; в противном случае веревка просто выскочит из проушин, оставив их с пустыми хоботами.

 

Тем лучше для нас. Со слонами и без того работать опасно, а уж с рассерженным слоном никто из нас не хотел бы иметь дело!

 

Телесная эмпатия

 

Когда Майкл Джексон показывал своего девятимесячного ребенка с балкона четвертого этажа отеля, демонстрируя его публике, свесив через перила балкона, и неловко держал при этом брыкающегося мальчишку в одной руке высоко над землей, в толпе фанатов раздавались не только восторженные, но и испуганные крики. Люди боялись, что певец уронит малыша, голова которого почему-то к тому же была закрыта полотенцем. Сцена выглядела дико и была выходкой знаменитости в своем амплуа, которую специалисты по борьбе с насилием над детьми единогласно осудили.

Но почему такое поведение нас задевает? Ведь это не наш ребенок! Мы реагируем на происходящее таким образом из-за способности, на которую до недавнего времени наука практически не обращала внимания: благодаря эмпатии. И я в данном случае не имею в виду эмпатию как сочувствие, которое побуждает нас помогать другим. Здесь речь идет о более общем и фундаментальном чувстве, определяющем наше отношение к окружающим. Когда французский философ XVI в. Монтень говорил о стеснении в груди и першении в горле при звуках чужого кашля, он точно описывал эмпатию — за несколько столетий до появления этого термина. Эмпатия — это выражение связи на телесном уровне. Если бы мы прочли о том, как Джексон обращался с младенцем, в газетах, то, возможно, просто пожали бы плечами над его неосмотрительным поступком, но мы наблюдали эту сцену своими глазами по телевизору. Все видели, как высоко расположен балкон, и обратили внимание на то, как неловок отец и как сильно брыкается малыш. Самоотождествление заставило каждого из нас почувствовать, будто мы сами держим младенца и ощущаем сопротивление его тельца. Нам пришлось пережить эту ситуацию на телесном уровне, а потому шок оказался гораздо сильнее, чем мог случиться от любого словесного описания.

Тело реагирует автоматически. Так, фильм «Король говорит!»[78]был бы чудовищно скучным, если бы зрители не могли идентифицировать себя с героем. Кому какая разница, как будет произнесено то или иное слово: быстро, медленно или вообще никак? Только самоидентификация с королем позволяет каждому из нас на себе ощутить его проблему — так, как если бы он сам страдал дефектом речи. Зритель сидит на краешке кресла и готов произносить за героя слова, как бы подталкивая к действию, — точно так же, как мать при кормлении малыша с ложечки сама совершает жевательные движения, а на школьном представлении беззвучно проговаривает за ребенка каждое слово, которое он должен произнести со сцены. Такой чудесной способностью — вселяться в чужое тело — обладает каждый человек без исключения.

Говоря языком нейробиологии, мы активируем в собственном мозгу нейронную репрезентацию моторной активности, аналогичной той, что видим или ожидаем у других. Тот факт, что мы делаем это неосознанно, был проверен на восприятии человеческих лиц с различным выражением, появляющихся на экране компьютера. Даже если время, когда показывается картинка, слишком мало для сознательного восприятия (испытуемые при этом уверены, что разглядывают пейзажи), лицевые мышцы все же приходят в движение; настроение испытуемого тоже меняется в зависимости от выражения демонстрируемого лица. Нахмуренное лицо вызывает грусть, улыбка — радость. Шведский психолог Ульф Димберг, проводивший это исследование, рассказывал мне о том, как трудно было опубликовать первые результаты и какое противодействие они встретили в начале 1990-х. Сегодня, задним числом, после многочисленных подтверждений наблюдений Димберга, это кажется абсурдным. Но в то время эмпатию рассматривали как сложное умение, контролируемое корой мозга. Считалось, что мы принимаем решение проявить эмпатию и делаем это на основе сознательной симуляции: мы будто умышленно ставим себя на место другого человека и представляем, как чувствовали бы себя в его положении. Эмпатию рассматривали как когнитивный навык. Сегодня мы знаем, что этот процесс и проще, и автономнее. Дело даже не в том, что мы его не контролируем (дыхание тоже осуществляется автоматически, но мы его все-таки контролируем), просто наука рассматривала эмпатию в совершенно неверном свете. Эмпатия появляется на основе бессознательных телесных связей, в которых задействованы лица, голоса и эмоции. Человек не может решить, быть ему эмпатичным или не быть; он эмпатичен по определению.

Правда, мы действительно способны поставить себя на место другого человека даже при отсутствии всяких телесных сигналов (скажем, когда читаем в книге о переживаниях героя), но суть эмпатии составляет не это. Чтобы разобраться в ней, посмотрим, как все начинается. Вот малышка разревелась в голос, оттого что ее подружка упала и плачет; вот маленький мальчик смеется от души вместе со взрослыми над рискованной шуткой, явно недоступной пониманию ребенка. Эмпатия берет начало в телесной синхронизации и общности настроений. Сложные ее формы, основанные на воображении и проецировании, вторичны и вырастают уже из этого.

Примерно в то же время, когда проводилось упомянутое знаковое исследование, ученые в Парме (Италия) открыли зеркальные нейроны. Эти нейроны активируются не только при любом действии (к примеру, человек протянул руку за чашкой), но и при виде другого человека, протягивающего руку за чашкой. Зеркальные нейроны не делают различий между нашим собственным действием и действиями остальных; таким образом они как бы позволяют одному организму ощутить себя в шкуре другого. Неудивительно, что их открытие было объявлено таким же прорывом в психологии, как открытие ДНК — в биологии. Эти нейроны объединяют людей на телесном уровне — вот почему мы все почувствовали тревогу, увидев, как Джексон держит своего малыша над пропастью, и почему при просмотре фильма «Король говорит!» у всех в зале шевелятся губы.

Такое открытие прекрасно согласуется с самыми ранними описаниями эмпатии, связанной с эстетическим восприятием. Почему, скажем, мы с удовольствием смотрим балет? Был бы он так же приятен эстетически, если бы по сцене в той же хореографии прыгали резиновые покрышки? Была бы опера столь же захватывающей, если бы актеры не пели, а выражали свои чувства игрой на банджо или аккордеоне, исполняя серенады и желая передать чувство ревности? Сомневаюсь. Наблюдая балет, мы вселяемся в тела танцоров, делаем каждый шаг и пируэт вместе с ними. Один танцор бросает другого в руки третьего, и на мгновение мы с вами тоже зависаем в воздухе. Поскольку зрители во время представления «живут» на сцене, неудачный прыжок тоже вызывает мгновенную реакцию. Если бы эмпатия имела когнитивный характер, можно было бы ожидать паузы (пока зрители думают: «Как такое могло случиться?» или «Она не ушиблась?»), но мы охаем и ахаем даже раньше, чем балерина успевает опуститься на пол.

Опера создает аналогичные связи посредством человеческого голоса. С рождения (и даже раньше) мы знаем, что голос может быть носителем радости, боли, ярости и т. п. Голос воздействует непосредственно на центральную нервную систему человека. Он, как никакой искусственный инструмент, достигает нашей души. Мы не просто воображаем себе страдания героини-сопрано; мы на самом деле чувствуем их, и мурашки пробегают по нашей коже. Я, как оперный герой-любовник, всякий раз к концу хорошего представления чувствую себя эмоционально опустошенным.

Визуальное искусство воздействует таким же образом. При взгляде на статую раба работы Микеланджело — человека в натуральную величину, который изо всех сил пытается высвободиться из мраморного блока, — у каждого зрителя возникает напряжение в мышцах. Стоя перед картиной Караваджо «Неверие апостола Фомы», где Иисус наблюдает, как его сомневающийся ученик тычет пальцем в открытую рану на груди Христа, мы морщимся от боли, которую такой поступок должен был бы вызвать. Работы Босха тоже полны физиологических сцен, возбуждающих в человеке эмпатию, жалость или ужас. Самого Босха при жизни называли мизантропом, но его искусство без эмпатии зрителей попросту не имело бы смысла. Мы страдаем вместе с грешниками, которых протыкают ножами, мучаемся вместе с висящими на деревьях полумертвыми страдальцами, с теми, кого пожирают голодные псы, кого растягивают на арфе, кому втыкают флейту в анальное отверстие, кого принуждают к рабскому труду или жарят в конце концов на сковороде. Странно, но пытка тоже требует эмпатии — ведь нельзя намеренно причинять боль, если не понимаешь, что больно, а что нет. Тот факт, что Босх пробуждает у зрителей столько эмоций, объясняется просто: мы не можем не чувствовать себя в роли действующих лиц изображенных сцен. Художник хочет, чтобы зритель поверил: на месте этих страдальцев могли быть мы сами; более того — на мгновение они и есть мы.

Телесная эмпатия приложима даже к абстрактному искусству. В статье итальянца Витторио Галлезе, одного из первооткрывателей зеркальных нейронов, и американского историка искусств Дэвида Фридберга говорится, что зритель неосознанно отслеживает на полотне движения художника. Точно так же, как у пианиста, слушающего фортепианный концерт, активизируются моторные области мозга, отвечающие за движения пальцев, у человека, разглядывающего картину Джексона Поллока, появляется «ощущение телесной вовлеченности в движения, о которых говорят физические следы творческих действий автора работы — мазки кисти или капли краски».

 

 

На картине Босха «Страшный суд» две старые карги поджаривают людей над огнем на вертеле и на сковородке. Визуализация мучений грешников намного эффективнее, чем любой устный рассказ. Мы чувствуем связь с человеческими телами на подсознательном уровне и буквально ощущаем жар, царящий в адской кухне.

 

Эти процессы ни в коем случае не ограничиваются нашим биологическим видом. В околонаучной шумихе, сопровождающей открытие зеркальных нейронов, часто забывают, что обнаружены они были вовсе не у людей, а у макак. И до сих пор мы больше и подробнее знаем об обезьяньих нейронах, отвечающих за то, как обезьяна видит или обезьяна делает, чем об аналогичных нейронах человеческого мозга. В большинстве исследований мозга человека данные по обезьянам просто экстраполируются на Homo sapiens; дело в том, что достоверно подтвердить их наличие можно только при помощи введенных в мозг электродов, а это делается редко. Зато во всем, что касается обезьян, прямых доказательств у нас достаточно. Вероятно, зеркальные нейроны помогают приматам подражать, например, когда обезьяна открывает шкатулку так же, как это делает выдрессированная особь, или когда в природе детеныш извлекает из плода семечки так же, как это делала на его глазах мать. Все приматы — откровенные конформисты. Они не просто подражают; они обожают также, когда подражают им. В одном эксперименте двое ученых работали с обезьянами капуцинами, которым был выдан пластиковый мяч для игры. Один экспериментатор копировал все движения обезьян с мячом, другой этого не делал. К концу игры обезьяны предпочли того из экспериментаторов, кто им подражал. Точно так же случается, и с подростками: если отправить их на свиданье с указанием подражать своему избраннику/избраннице (например, брать стакан или класть локти на стол), то такие нравятся в итоге больше, чем не подражающие.

Несложно понять, как телесные связи помогают эмпатии. Разговаривая с грустным человеком, мы тоже приобретаем печальное выражение лица, слегка обмякшую позу и можем даже поплакать за компанию. С другой стороны, разговор с энергичным, веселым человеком сподвигнет нас посмеяться и почувствовать себя счастливым. Такую же заразительность в передаче настроений можно увидеть и у животных, хотя вопрос этот изучен недостаточно — все из-за того же несчастного табу на признание существования эмоций у животных. Б. Скиннер недооценивал эмоции, особенно у животных; он говорил, что «„эмоции“ — это прекрасный пример надуманных причин, которыми мы любим объяснять поведение». Скиннер обладал громадным влиянием — его школа напоминала религиозное учение, — но теперь оно, к счастью, исчезает. Исследователям мозга удалось наконец разрубить гордиев узел скепсиса по отношению к эмоциям животных. Мозжечковая миндалина в мозгу человека, к примеру, активизируется, когда мы смотрим на изображения открытых ран и жестокости, напоминающие, в частности, сцены ада на картинах Босха. Электрическая стимуляция той же мозжечковой миндалины у крыс заставляет их бежать без оглядки, испражняться и забиваться в угол. Тут уж достаточно очевиден вывод о том, что у крыс и людей один и тот же участок мозга отвечает за одно и то же эмоциональное состояние — страх. Применяя эту же схему исследования к любви, радости, злости и т. п., современная нейробиология свободно исследует эмоциональную жизнь животных.

Меня никогда не привлекал взгляд на животных как на машины, дающие определенную реакцию на определенный раздражитель. Это настолько обедненное представление о животных, что я толком не знаю, как приступить к его опровержению. Даже Скиннер изменил свою точку зрения, как сообщила нам страдающая аутизмом Темпл Грандин, специалист по поведению животных. 18-летней студенткой ей довелось встретиться со Скиннером, и встреча эта прошла непросто. Так, Грандин в самом начале пришлось объяснить профессору, что не стоит класть руку ей на колено. Она задала вопрос о том, насколько полезно было бы больше узнать о мозге. Скиннер ответил: «Нам не нужно знать о мозге, у нас есть выработка инструментального условного рефлекса». Мне такой ответ представляется поразительным: как может ученый отказаться от знаний о чем бы то ни было? Разве знание — не абсолютная ценность? Если, конечно, оно не угрожает любимой теории! Неужели Скиннер, подобно многим другим, страдал предвзятостью несоответствия? Помня, насколько ее собственные проблемы связаны с функционированием мозга, Грандин вежливо возразила. Она утверждает, однако, что ближе к концу жизни Скиннер на собственном опыте убедился в том, что условные рефлексы — это еще не все, и прозрел. На тот же вопрос о том, полезны ли знания о мозге, он тогда ответил: «Пережив инсульт, я думаю, что да».

Нейробиология сообщает об эмпатии два принципиально важных факта. Первый: не существует четкой разделительной линии между эмоциями человека и животных. Второй: эмпатия передается от тела к телу. Вы колете руку женщины иглой, и центр боли в мозгу ее мужа возбуждается от одного только вида этой процедуры. Его мозг реагирует так, как будто вы воткнули иглу в его собственную руку. Вспомнив все, что нам известно о зеркальных нейронах, мимикрии и заразительности эмоций, можно сделать вывод о том, что «телесный канал» эмпатии возник по крайней мере одновременно с отрядом приматов — но мне лично представляется, что значительно раньше. А поскольку я посвятил целую книгу «Век эмпатии» (The Age of Empathy) исследованию ее происхождения, здесь позволю себе ограничиться лишь несколькими примерами.

Один из моих коллег разыгрывает старую детскую песенку про дырявое ведро. Мэтт Кемпбелл ходит по вольеру с пластмассовым ведром, в дне которого прорезана маленькая дырочка. Наши шимпанзе научились прижиматься глазом к этому отверстию и смотреть видео на айфоне, закрепленном на противоположной стенке ведра. Таким образом, мы точно знаем, кто смотрит, причем остальные шимпанзе не могут ничего увидеть. Делается все это с целью измерить заразительность зевания — специфического явления, непосредственно связанного с эмпатией. Так, люди, быстрее других начинающие зевать «за компанию», обладают при этом и максимальной эмпатией. А дети с дефицитом эмпатии, к примеру больные аутизмом, вообще не чувствуют заразительности зевания. Наблюдая на экране зевающих человекообразных обезьян, наши шимпанзе зевают как сумасшедшие, но только в том случае, если они лично знакомы с обезьяной на видео. Видео незнакомых обезьян не производит на них никакого действия. Это позволяет предположить, что главное здесь не открывание и закрывание рта: вероятно, происходит самоидентификация с зевающим героем сюжета. Кстати говоря, знакомство с объектом играет существенную роль во всех исследованиях по эмпатии, как у людей, так и у других животных. Эмпатическая реакция тем сильнее, чем ближе мы знакомы с объектом и чем больше у нас общего. В полевых исследованиях на людях (такие скрытые исследования проводились в ресторанах, приемных и т. п.) заразительность зевания действовала быстрее и чаще на родственников и близких друзей, чем просто на знакомых и тем более незнакомых людей.

В качестве шутки, связанной с нашим предметом, — особенно с учетом моего разговора с далай-ламой — хочу упомянуть недавнюю Шнобелевскую премию. Как известно, эту пародию на Нобелевскую премию получают исследования, которые «сначала вызывают смех, а затем заставляют задуматься». В 2001 г. ее получила попытка выявить заразительное зевание у черепах. Ученые Венского университета поместили двух угольных черепах к черепахе того же вида, которая предварительно была обучена открывать и закрывать рот. Поскольку никакой реакции не последовало, они заключили, что заразительное зевание — не просто рефлекс, а следствие мимикрии и эмпатии, которых у черепах нет.

Чтобы вы не подумали, что эмпатическая мимикрия у приматов проявляется только в экспериментальных условиях, скажу, что имеется множество свидетельств ее спонтанного проявления. Когда-то давно в зоопарке Арнема мне довелось наблюдать, как раненый самец ковылял по вольеру, опираясь не на костяшки пальцев, как обычно, а на согнутое запястье. Вскоре за несчастным уже тянулась целая вереница молодых шимпанзе, причем все они опирались только на запястья. А однажды, уже здесь, на опытной станции Центра имени Йеркса, я стал свидетелем того, как роды вызвали у самки телесную самоидентификацию с подругой.

 

«Через наблюдательное окно мне было видно, как вокруг Мей собралась толпа — быстро и молча, как будто по какому-то тайному сигналу. Стоя на полусогнутых ногах, Мей держала под собой раскрытую ладонь, готовясь подхватить младенца, как только он выскочит. Самка постарше, Атланта, стояла рядом с ней в похожей позе и делала в точности те же движения рукой, но между своих собственных ног, что явно было лишено смысла. Когда, минут через десять, появился малыш — здоровенький сынок, толпа всполошилась. Одна из шимпанзе завопила, другие начали обниматься; это ясно показывало, насколько все они были захвачены процессом. Атланта, скорее всего, идентифицировала себя с Мей, потому что раньше и сама многократно рожала. Как близкая подруга, она в течение нескольких следующих недель ухаживала за молодой мамой почти непрерывно».

 

Еще один рассказ касается покалеченного шимпанзе в угандийском заповеднике Будонго-Форест. Катерина Хобейтер описывает почти 50-летнего самца шимпанзе по кличке Тинка, у которого были серьезно изуродованы кисти передних конечностей и парализованы запястья. Кроме того, он страдал хронической кожной инфекцией, причинявшей ему сильнейший дискомфорт, — ведь из-за покалеченных рук он к тому же не мог почесаться. Однако Тинка изобрел для себя способ чесаться при помощи лиан — примерно так же, как мы растираем спину полотенцем, скручивая его и держа двумя руками. Он наступал задней конечностью на свисающую с дерева лиану, натягивая ее, и терся об нее головой и боками. Эта странная процедура была, очевидно, достаточно эффективной, потому что Тинка часто к ней прибегал. У здоровых шимпанзе не было никаких причин так поступать, но было замечено, как молодые шимпанзе следовали примеру Тинки. Они регулярно чесались о натянутые специально для этого лианы. Такой забавной привычки нет ни в одной другой популяции шимпанзе, и ее распространение представляется мне еще одним результатом деятельности зеркальных нейронов.

Телесная эмпатия работает на бессознательном уровне, и, вероятно, поэтому мы склонны недооценивать ее. Мне приходилось даже слышать, как политические комментаторы сравнивают эмпатию с «хрупким цветком», неспособным играть серьезную роль в обществе. Очевидно, подобные вещи говорят не без задней мысли, забывая при этом, что еще Авраам Линкольн считал: американскую нацию скрепляют узы отзывчивости. Так, решение Линкольна сражаться против рабства было в значительной степени обусловлено его эмоциональной реакцией на страдания других. Одному из друзей на Юге он писал, что воспоминания о скованных цепью рабах доставляют ему «непрерывные мучения». Но если даже судьбоносные политические решения могут приниматься, по крайней мере отчасти, под влиянием эмпатии, недооценивать ее значения нельзя. Лично я считаю, что в обществе без эмпатии и солидарности и жить не стоит.

Но человеческую эмпатию не останавливают видовые барьеры. Она присутствует и в нашем отношении к подопечным животным. Возьмите в качестве примера хотя бы спор о холощении свиней. Во многих странах это делается, или по крайней мере делалось раньше, без анестезии. На одном из совещаний противники такой практики натолкнулись на жесткое сопротивление со стороны ученых и ветеринаров, которые задали вопрос: что мы знаем о боли и как ее можно измерить? Естественно, прозвучали и обычные банальности вроде: «Мы понятия не имеем, что они чувствуют». На следующее заседание противники привезли видеозапись. Они не стали давать никаких оценок, только сказали, что, поскольку речь идет о процедуре, будет справедливо посмотреть своими глазами, как она в настоящее время проходит. Затем была показана сцена холощения находящегося в сознании хряка. Животное подняло такой визг и визжало так долго, что к концу процедуры мужчины в комнате выглядели очень бледно и сидели, крепко зажав руки коленями. Эта видеозапись больше, чем какие бы то ни было рациональные аргументы, изменила отношение законодателей к этому вопросу.

Такова сила телесной эмпатии.

 

Спасенный крысой

 

«Кто мне ближний?» — спросил законник в ответ на рекомендацию «возлюбить ближнего своего, как самого себя», данную Иисусом. Он считал, что некоторых людей очень трудно «возлюбить», и пытался добиться от учителя более конкретных указаний. Ответ был дан в виде притчи о добром самаритянине.

Мимо полумертвой жертвы разбойничьего нападения, оставленной возле дороги, проехал сначала священник, потом левит; оба они были религиозными людьми и прекрасно знали этические предписания. Но им не хотелось прерывать свое путешествие, и оба они постарались побыстрее миновать несчастного. Только третий прохожий, самаритянин, остановился возле бедняги, перевязал его раны, посадил на осла и вывез в безопасное место. Человек этот принадлежал к классу «нечистых» людей, презираемых всеми евреями (которым, вообще говоря, предназначалась притча); тем не менее он один из всех проявил милосердие и по зову души вошел в положение раненого. Библейская притча учит опасаться книжной этики, которая нередко сама оправдывает пренебрежение к положению других людей.

Но это лишь один из содержащихся в притче уроков. Другой урок заключается в том, что каждый человек для нас — ближний, даже тот, который на нас не похож. Учитывая ограниченность человеческой и животной эмпатии, следовать этому уроку намного труднее. Даже в простейшем вопросе, таком как заразительность зевания, доказать самоидентификацию с незнакомцами очень трудно. И шимпанзе, и человек присоединяется к зеванию знакомых с большей готовностью, чем к зеванию посторонних. Эмпатия безнадежно пристрастна; это было показано, к примеру, в исследовании, где ученые из Цюрихского университета измеряли нейронный ответ человека на страдания других людей. Мужчины смотрели, как в соседней комнате получает удары электрическим током либо болельщик их собственного футбольного клуба, либо болельщик клуба-соперника. Стоит ли говорить, что швейцарцы относятся к футболу очень серьезно. Эмпатию проявляли только к болельщикам своего клуба. Более того, вид страданий болельщика соперничающего клуба активировал в мозгу центры удовольствия. Вот вам и возлюби ближнего!

То, что групповые предпочтения возникли одновременно с эмпатией, стало ясно из исследований на грызунах. Лабораторные мыши помещались в прозрачные стеклянные трубки, где они могли видеть друг друга. При этом одной из них давали разведенную уксусную кислоту, от которой мышь — по словам экспериментаторов — испытывала легкую желудочную боль. Мышь реагировала на это потягивающимися движениями, свидетельствовавшими о явном дискомфорте. Другая мышь, видевшая страдания сородича, тоже начинала вести себя так, будто испытывала боль. Однако этот эксперимент на сочувствие срабатывал только в тех случаях, когда испытуемые мыши раньше жили вместе. Вид страдающего незнакомца оставлял их равнодушными.

В этом опыте мыши демонстрировали эмоциональное заражение, хорошо известное и у людей. Мы все знаем, как распространяется радость или грусть и как сильно влияет на нас настроение окружающих. Говорят, что лучшая дорога к счастью — окружить себя счастливыми людьми. Эмоциональное заражение изучали, к примеру, на базе утверждения о том, что средний человек скорее умрет, чем согласится выступить публично. Испытуемых почти без подготовки просили выступить перед аудиторией, после чего у всех брали пробу слюны и проверяли уровень кортизола — гормона, связанного с тревогой. Выяснилось, что стресс выступающего передавался аудитории. Слушатели следили за каждым словом и чувствовали себя спокойно, если выступающий говорил уверенно, но если он волновался, тоже начинали нервничать. Тот самый телесный канал, о котором мы упомянули в связи с фильмом «Король говорит!», сближал гормональные уровни выступающего и слушателей.

Во втором исследовании работали с крысами. Несмотря на дурную репутацию этих животных, мне нетрудно о них рассказывать, потому что в студенческие годы я и сам держал дома ручных крыс. Не то чтобы они добавляли мне популярности у девушек, но именно тогда я узнал, что крысы чистоплотны, умны и привязчивы. В эксперименте, проведенном в Университете Чикаго, крысу помещали в загончик, где она могла видеть прозрачный контейнер с другой крысой. Эта вторая крыса была заперта и испытывала явный дискомфорт. Так первая крыса не просто разобралась в том, как можно открыть засов на маленькой дверце и выпустить товарку на свободу, но и делала это с поразительной мотивацией. Если в загончике оказывалось два контейнера — один с запертой крысой, другой с шоколадной стружкой, — подопытная крыса часто спешила сначала выпустить товарку и только потом направлялась к лакомству. Если же выбирать нужно было между пустым контейнером и контейнером с шоколадной стружкой, то крыса сразу же направлялась к еде. Результаты этого исследования говорят о силе эмоций у животных и полностью противоречат концепции обучения Скиннера. Авторы интерпретировали поведение крыс как альтруизм, основанный на эмпатии, и заключили, что «ценность освобождения оказавшегося в ловушке товарища существует на паритетных началах с ценностью доступа к шоколадной стружке».