С.А.Алексиевич. У войны не женское лицо.

(жанр военная проза, публицистика).

Милая моя, такое разве забудешь? Они картофельной шелухой с нами делились. Из своей старой юбки я сшила сыну штанишки, чтобы что-нибудь ему подарить на день рождения.

Но мы мечтали о борьбе... Мучило бездействие... Какое счастье было, когда появилась возможность включиться в подпольную работу, а не сидеть, сложа руки. Ждать. Сына, он побольше, он старше, на всякий случай я отправила к свекрови. Она поставила мне условие: "Возьму внука, но чтобы ты больше в доме не появлялась. Из-за тебя и нас всех убьют". Три года я не видела сына, боялась к дому подойти. А дочь, когда за мной уже стали следить, немцы напали на след, я взяла с собой, вместе с ней ушла в партизаны. Я несла ее на руках пятьдесят километров. Пятьдесят километров...

Мы шли две недели... Больше года она была там со мной... Часто думаю: как мы это с ней

пережили? Спросите меня - не скажу. Милая моя, такое выдержать невозможно. От слова "партизанская блокада" у меня и сегодня стучат зубы.

Май сорок третьего... Меня послали с пишущей машинкой в соседнюю партизанскую зону. Борисовскую. У них была наша машинка, с нашим шрифтом, а потребовалась с немецким шрифтом, такая была только у нас. Это была машинка, которую я по заданию подпольного комитета вынесла из оккупированного Минска.

Когда я пришла туда, к озеру Палик, через несколько дней началась блокада. Вот куда я попала...

А я пришла не одна, я пришла с дочкой. Когда уходила на операцию на день-два, я ее оставляла на чужих людей, а оставить ее на долгое время было негде. И, конечно, ребенка я взяла с собой. И мы попали с ней в блокаду...

Немцы окружили партизанскую зону... С неба бомбят, с земли расстреливают... Если мужчины шли только с винтовкой, то я несла винтовку, пишущую машинку и Элочку. Идем, я споткнулась, она через меня - и в болото. Пройдем - и опять летит... И так два месяца! Я клялась себе, что, если выживу, буду за тысячу километров от болота, что я его больше видеть не смогу.

- Я знаю, почему ты не ложишься, когда стреляют. Ты хочешь, чтобы нас вместе убили. " Это ребенок мне говорил, четыре годика. А я не имела сил лечь, если я лягу, то уже никогда не встану.

Партизаны другой раз пожалеют:

- Хватит. Давай мы дочку понесем.

А я никому не доверяла. Вдруг начнется обстрел, вдруг без меня ее убьют, и я не услышу? Вдруг потеряется...

Встретил меня комбриг Лопатин.

- Ну и женщина! - был он потрясен. - В такой обстановке ребенка несла и машинку не бросила. Это же не всякий мужчина смог бы.

Взял Элочку на руки, обнимает, целует. Вывернул все свои карманы - высыпал ей хлебные крошки. Она запила болотной водой. И по его примеру другие партизаны вывернули свои карманы и высыпали ей крошки.

Когда мы вышли из блокады, я была совсем больная. Вся в фурункулах, кожа сползала с меня. А на руках ребенок... Ждали самолет с Большой земли, сказали, что, если он прилетит, отправят самых тяжелых раненых и могут взять мою Элочку. И вот я помню эту минуту, когда ее отправляла. Раненые тянутся к ней: "Элочка, ко мне... "," "Давай ко мне. Тут хватит места..." Они все ее знали, она в госпитале пела им: "Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы".

Летчик спрашивает:

- С кем ты здесь, девочка?

- С мамой. Она за кабинкой осталась...

- Позови маму, чтобы она летела с тобой.

- Нет, маме нельзя улетать. Она должна бить фашистов.

Вот такие они были, наши дети. А я смотрю на ее личико, и у меня спазмы - увижу ли я ее когда-нибудь?

Я вам еще расскажу, как мы с сыном встретились... Это уже после освобождения. Иду к дому, где свекровь жила, а ноги - вата. Женщины в отряде, которые были постарше, предупредили:

- Ты, если увидишь его, ни в коем случае не признавайся сразу, что ты его мать. Ты представляешь, что он без тебя пережил?

Бежит соседская девочка:

- Ой! Мама Лени. А Леня жив...

У меня ноги не идут дальше: сын жив. Она рассказала, что свекровь умерла от тифа, а Леню взяла соседка.

Захожу к ним во двор. В чем я? В немецкой гимнастерке, в заштопанных черных ватниках, в сапогах старых. Соседка меня сразу узнала, но молчит. А сын сидит, босый, оборванный.

- Как тебя зовут, мальчик? - спрашиваю.

- Леня...

- А с кем ты живешь?

- Жил раньше с бабушкой. Когда она умерла, я ее похоронил. Я приходил к ней каждый день и просил, чтобы она забрала меня в могилку. Я боялся один спать...

- А где твои папа с мамой?

- Папа живой, он на фронте. А маму убили фашисты. Так бабушка говорила...

Со мной было двое партизан, они хоронили своих товарищей. И они слушают, как он мне отвечает, и плачут.

Тут я не выдержала:

- Почему же ты свою маму не узнаешь?

Он кинулся ко мне:

" Папа!! " Я в мужской одежде, в шапке. А потом обнял с криком: "Мама!!!»

Это был такой крик. Такая истерика... Он месяц меня никуда не отпускал, даже на работу. Я брала его с собой. Ему мало было видеть меня, что я рядом, он должен был за меня держаться. Вот мы сядем обедать, он одной рукой держится за меня, а другой ест. Звал только: "Мамочка". И сейчас так зовет... Мамочка... Мамуленька...

Когда мы встретились с мужем, недели не хватило, чтобы все рассказать. Я ему и день, и ночь рассказывала..."

Раиса Григорьевна Хосеневич, партизанка

 

* * * *

 

На твоих глазах человек умирает... И ты знаешь, видишь, что ничем не можешь ему помочь, у него минуты остались. Целуешь его, гладишь его, ласковые слова ему говоришь. Прощаешься с ним. Ну, ничем ты ему больше не можешь помочь... Эти лица у меня вот и сейчас в памяти. Я вижу их - всех-всех ребят. Почему-то вот годы прошли, а хотя бы кого-то забыть, хотя бы одно лицо. Ведь никого не забыла, всех помню... Всех вижу... Нам хотелось самим им могилки сделать, своими руками, но это тоже не всегда получалось. Мы уходили, а они оставались. Бывало, забинтуешь всю голову, а он у тебя под бинтами умер. И его хоронят с забинтованной головой. Другой, если он на поле боя погиб, он хотя бы в небо смотрел. Или умирает и просит: "Закрой мне глаза, сестричка, только аккуратно". Город разрушен, дома - это, конечно, страшно, но когда люди лежат, молодые мужчины... Ты не можешь отдышаться, тыбежишь... Спасаешь... Кажется, что сил уже нет, больше, чем на пять минут, их у тебя уже не хватит... Но ты бежишь... Март, первая вода под ногами... Валенки надевать нельзя, а я натянула и пошла. Целый день в них ползала, к вечеру они стали такие мокрые, что не могла их снять. Пришлось резать. И не заболела... Когда в Сталинграде кончились бои, нам дали задание вывозить самых тяжелых раненых на пароходах, баржах в Казань, в Горький. Это уже весна, март - апрель. Но столько еще находили раненых, они были в земле - в окопах, землянках, подвалах... Их было так много, я передать не могу. Это был ужас! Мы всегда думали, когда выносили раненых с поля боя, что их уже не осталось, всех отправили, в Сталинграде самом их нет, а когда все кончилось, то их оказалось столько, что не верилось... Не вообразить... На том пароходе, где я ехала, собрали тех, кто без рук, без ног, сотни заболевших туберкулезом. Мы должны были их лечить, уговаривать тихими словами, успокаивать улыбкой. Когда нас посылали, то обещали, что вот отдохнете, мол, от боев, это как бы даже в благодарность, в поощрение было. А оказалось, что это даже страшнее, чем сталинградский ад. Там с поля боя ты вытащила человека, оказала ему какую-то помощь, отдала - у тебя уверенность: теперь хорошо, его увезли. Идешь, ползешь за следующим. А тут они все время на твоих глазах... Там они хотят жить, они рвутся жить: "Скорее, сестричка! Скорее, милая!" А тут они отказываются есть, хотят умереть. Они сбрасывались с парохода. Мы их сторожили. Охраняли. Я возле одного капитана даже ночами сидела - у него не было обеих рук, он хотел с собой покончить. И один раз другую сестричку не предупредила, на несколько минут вышла, и он бросился за борт... Привезли мы их в Усолье, это под Пермью. Там уже стояли новые чистенькие домики, все специально для них. Как пионерский лагерь... Мы их на носилках несем, а они землю зубами рвут. Кажется, ну взяла бы любого в мужья. На руках бы его носила. Возвращаемся на пароходе назад, пустые, отдохнуть можно, а мы не спим. Девчонки лежат-лежат, а потом как завоют. Мы сидели и каждый день писали им письма. Распределили, кто кому пишет. Три-четыре письма в день.... После войны я несколько лет не могла отделаться от запаха крови, он преследовал меня долго-долго. Стану стирать белье - слышу этот запах, стану варить обед - опять слышу. Подарил мне кто-то красную блузочку, а тогда же это такая редкость, материала не хватало, но я ее не носила, потому что она красная. Вот этот цвет я воспринимать уже была не способна. Не могла ходить в магазины за продуктами. В мясные отделы. Особенно летом... И видеть куриное мясо, понимаешь, оно очень похоже... Такое же белое, как человеческое... У меня муж ходил... Летом совсем не могла оставаться в городе, старалась хоть куда-то уехать. Как только лето, мне кажется, что сейчас начнется война. Когда солнце нагревало все: деревья, дома, асфальт, - все это запах имело, все пахло для меня кровью. Что бы я ни ела, ни пила, не могла отделаться от этого запаха! Даже чистое белье постелю, а оно мне кровью пахнет......Майские дни сорок пятого... Что бы кто ни говорил, я слышала одно слово - Победа! И вдруг страшно захотелось жить! …Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним оклялись, если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска... Мы поехали в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг... Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: "сестричка родная", "сестричка дорогая", ничего другого не слышала. А я некакая-нибудь была, я была красивенькая. Мне дали новую форму. Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: "На ком ты женился? На фронтовой... У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?" И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: и тебеположено по праву в самых модных туфельках ходить... Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии... Ах, моя ты бриллиантовая, слов для этого нет... Не имею я слов... Питались тогда по литерам, такие карточки. Мы с мужем сложили свои литеры и поехали их отоваривать. Пришли, это склад специальный, там уже очередь, мы стали и ждем. И вот подходит моя очередь, как вдруг мужчина, который стоял за прилавком, перескакивает через него - и ко мне, целовать меня, обнимать и кричит: "Ребята! Ребята! Я ее нашел. Я ее увидел. Так хотел встретить, так хотел найти. Ребята, это она меня спасла!" И муж мой рядом стоит. А это раненый, я его из огня вытащила. Из-под обстрела. Он меня запомнил, а я? Я разве всех запомню, их сколько было! Другой раз на вокзале инвалид встретил: "Сестра! - узнал. И плачет: - Думал, встречу, на колени стану..." А ноги одной у него нет... После войны долго боялась неба, даже поднять голову к небу. Боялась увидеть вспаханную землю. А по ней уже спокойно ходили грачи. Птицы быстро забыли войну..."