Сатпрем. Мое пылающее сердце

 

 

"Мое пылающее сердце" -- это интервью, которое Сатпрем дал в 1980 г. французскому журналисту.

 

(Satprem. "My Burning Heart". 1981).

 

Фредерик де Товарницки -- французский журналист, известный своими глубокими интервью с великими философами и учеными нашего времени.

Он посетил Сатпрема в Индии, где их беседа записывалась на пленку с 29 апреля по 5 мая 1980 года и позднее была передана по французскому радио.

 

 

День Первый. МОРСКАЯ ЧАЙКА И КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА

 

 

Путешествие

 

 

Товарницки: В сказаниях часто можно услышать нечто вроде: "День подходил к концу. Некто брел по дороге, когда вдруг повстречал старца. Затем наступило утро...". И в конце истории делается некоторое заключение.

Так что, Сатпрем, я хотел бы попросить Вас вести повествование то как сказание, то как некие размышления, которые позволили бы мне задавать вопросы типа "В чем значение гиперсознания, материи? Каквсе происходит?..."

Ведь Ваше духовное путешествие...

 

Сатпрем: Хорошо, прежде всего... То, что интересует меня в первую очередь, это Мать. Что она делала. Что было сделано.

 

Товарницки: Да, но прежде чем Вы повстречали ее...

 

Да, был полный курс.

 

Товарницки: До этой встречи было несколько стадий?

 

Да.

 

Товарницки: Прежде всего, был тот вопрос. И все путешествие постепенно предстает все более и более полным ответом на тот первый вопрос, пока... Но до встречи с Матерью были концлагеря, джунгли, дороги Индии, Тантризм... Сатпрем, какими были стадии, вехи этого приключения, этого путешествия?

 

О, моей первой стадией был берег моря: ребенок, всматривающийся вдаль. Таково начало и, возможно, конец всего.

Но я много чего повидал. Я прошел через массу переживаний, начиная с детства в Бретани и заканчивая концлагерями и затем Индией... Да, на самом деле, сначала был Египет.

Из Египта я отправился в Индию, и именно там я открыл Шри Ауробиндо и Мать -- их взгляд.

Затем я отправился на поиски приключений во французскую Гвиану, бродил по джунглям, потом была Бразилия, Африка. Затем назад в Индию, потому что тот взгляд поразил меня. Мать была там.

Я снова отправился в дорогу. Я стал саньясином [монахом], странствовал по Цейлону, Индии, Гималаям. Наконец я вернулся -- теперь на девятнадцать лет -- в Пондишери, к Матери, ради того исследования тела, клеток, следующего вида: того, что ГРЯДЕТ, того, чем мы являемся в процессе становления, того, чем на самом деле является каждый из нас, возможно, вообще не осознавая это.

 

Товарницки: Вы начали свои поиски до встречи со Шри Ауробиндо и Матерью. Если не возражаете, давайте начнем с этих поисков, которые длились более десяти лет. Как все начиналось, еще до встречи со ШриАуробиндо.

 

Хорошо, но именно он предопределил мои поиски.

 

Товарницки: О, прямо с самого начала?

 

Да. Именно он придал смысл моим поискам. Но поискам чего? Что на самом деле ищет человек?

 

Товарницки: Ну, в духовном путешествии можно говорить о "поисках", не так ли?

 

Да, поиски, но... Это же абстрактные слова, видите ли. Поиски чего? Что на самом деле ищет человек? Где начинается этот вопрос? В чьей-то голове он возникает в пятнадцать или двадцать лет, но он там уже гораздо раньше.

 

 

Детство в Бретани

 

 

Когда ребенок открывает свои глаза, он всегда уподобляется первому человеческому существу в мире. И он спрашивает себя "Что?" (без слов, конечно же; он сам ЯВЛЯЕТ этот вопрос). Человек БЫЛ вопросом. Мы думаем, что должны дать ментальные, интеллектуальные ответы на этот вопрос. Но даже если мы дадим все ответы, это не решит ничего. Ведь это вопрос СУЩЕСТВА.

Насколько я могу себя вспомнить, я помню себя ребенком на берегу моря, вглядывающимся... Вглядывающимся во что? Не знаю, но вглядывающимся. Его взгляд - это уже вопрос. И вся наша жизнь сделана из той самой вещи, которая была с самого начала, когда мы смотрели на волны на берегу. Это та же... острая тоска, сильное желание, стремление К чему-то. И грядет момент, когда это желание будет удовлетворено, исполнено.

 

Товарницки: Это в Бретани Вы сидели на берегу моря?

 

О, да! Именно там я провел свое детство. Я жил морем. И, на самом деле, я чувствовал себя комфортно, лишь когда был в лодке. Когда я был в море, то чувствовал, что все исчезает; что остаются только волны, ветер и больше нет никакого "меня" - чувство распростертости повсюду, потери самого себя в расширении света. И это было очень приятно. Но когда я приставал к берегу, то внезапно возникало чувство возвращения в тюрьму.

Конечно же, я не имел понятия, почему; я просто чувствовал себя ужасно. С возвращением на сушу все начинало казаться ужасным.

 

Товарницки: Вы были моряком?

 

Да, я был кем-то вроде... я как бы был юнгой! Я отплывал в море. Я был мореходом.

У меня была маленькая лодочка, и я отплывал так далеко, насколько мог -- насколько опрометчиво я мог поступить. И я чувствовал себя очень хорошо только пока была необъятность, пространство и "никого". Потом, как только я подплывал к берегу, все начинало раздражать. И как раз тогда... вот когда, возможно, возник вопрос: с одной сто-

роны, то состояние я не мог объяснить, такое ощущение счастья в море с ветром, небом и пространством; и как только я возвращался, чувствовал себя несчастным. Вот, возможно, как все начиналось. Для меня было состояние полноты и состояние жажды -- которое обычно сопровождалось чувством все нарастающего огорчительного отсутствия. Не огорчительного - гнетущего.

 

Товарницки: Как-то Вы говорили, что несколько задыхались, когда на-

ходились на суше.

 

Я все время задыхался на земле! Я провел, не знаю, двадцать лет своей жизни, задыхаясь. До тех пор, пока -

 

Товарницки: -- Почему?

 

Потому что я находил, что мир задыхается. Семья, друзья, школа - все это казалось мне таким маленьким, таким узким. Вы не можете свободно дышать; все раздражает. И единственной полнотой, которую я знал, была физическая полнота -- не знаю уж как насчет "полноты", должно быть какое-то другое слово, но в тот момент уже не было больше ни "я", ни каких-либо слов. Я чувствовал непринужденность, находясь в открытом море, но стоило мне возвратиться на сушу, как все становилось ужасным.

Беда только в том, что невозможно проводить все свое время, сидя в лодке!

 

Товарницки: Вас можно так понять, что Вы не слишком обременяли себя, отказавшись мириться с принуждениями повседневной жизни, с которыми каждый должен сталкиваться: учителя, школа, дисциплина...

 

Я находил все это абсолютно непереносимым. Я находил это абсолютно ЛОЖНЫМ. Хорошо, я могу снова дать ту же оценку: это "ложно", потому что все хорошее и истинное должно переноситься легко.

Всякие поиски -- мы употребляем абстрактные слова, но что же такое, в конце концов, истина? Это когда чувствуешь себя хорошо и можешь легко дышать. Это не имеет ничего общего с метафизикой, знаете ли. Ну, хорошо, единственная жизнь, которую я знал -которую, я полагаю, ведет любой молодой человек на Западе - душила меня. Все воспита-

ние, которое они вкачивают в вас -- латинские склонения, греческие глаголы, школьный пансион. Они совали меня из одного пансиона в другой, потому что я был невыносимым. Я был им как кость в горле! Поэтому меня поместили сначала в один пансион, затем во второй, потом в третий, и все казалось мне... ужасным. Я не мог терпеть даже свою семью. Оглядываясь на это, можно было бы сказать "кризис роста". Люди дают всевозможные так называемые психологические объяснения. Но есть только одна вещь: ПОТРЕБНОСТЬ... ребенок чувствует ПОТРЕБНОСТЬ в чем-то, что он безуспешно пытается заполнить той или иной вещью, затем другой. Но это никогда не заполняется. И в моем случае то, что было утрачено, было утрачено мучительным образом. Почему, не знаю. Но это факт.

 

Товарницки: В то же время Вы не знали, что было утрачено.

 

Не имел ни малейшего представления.

 

Товарницки: Было ли это началом вопроса?

 

Это был сам вопрос.

Жаль, что люди не совсем знают, как отследить происхождение их вопроса, первое его появление. Поэтому они задают всевозможные ложные вопросы. Они дают всевозможные ложные ответы, чтобы попытаться как-то заполнить ту... пустыню, ту потребность, то отсутствие.

 

Товарницки: Но они начинают осознавать это лишь гораздо позднее, не

так ли?

 

Да... Они также удовлетворяются самым малым. Вот что составляет разницу между людьми; это не вопрос какого-то разумения, того или иного качества. Разница заключается в "интенсивности" нужды и интенсивности потребности. Вот что различает человеческие существа.

 

(короткое молчание)

 

Некоторые люди поистине как младенцы. Их потребности крайне материальные, и если вокруг них достаточно шума, друзей и книг, они вполне удовлетворены. Да, это младенцы. Таких много. Другие больше вопрошают, можно сказать, или им труднее дышать. И, к великому сожалению, те люди, для кого этот вопрос действительно подобен нужде дышать свободно, не имеют многого, чтобы удовлетворит ее, заполнить эту дыру - потому что, на самом деле, это дыра. Это дыра, нечто, чего... катастрофически не хватает.

 

Товарницки: Люди чувствует себя жалкими, несчастными?

 

Да, все больше и больше. Действительно, это чудо нашего двадцатого столетия; в истории никогда не было более чудесного времени! Поскольку мы на самом деле начинаем подходить к настоящему вопросу и к необходимости настоящего ответа. Всего лишь двадцать пять лет назад люди были полны политических, экономических, метафизических иллюзий -- они бредили всей этой чепухой и шумно ее провозглашали, как если бы все со временем стало бы на свое место. Да, теперь чудесно; у нас больше нет иллюзии, что все идет к лучшему. Мы подходим к настоящему вопросу. И, значит, к настоящему ответу, поскольку это одно и то же. Сам "вопрос" уже является ответом. Задать вопрос нужным образом -- нет сотни способов задавать его: вы спрашиваете

своим сердцем, своим дыханием -- задать его нужным образом, то есть, воплотить его, БЫТЬ им нужным образом -- значит, уже получить ответ. Это уже ответ.

 

Товарницки: Можно ли хотя бы выразить этот вопрос?

 

Думаю, что... выразить его -- это как раз то, что неправильно.

 

Товарницки: Для большинства людей это "В чем смысл жизни? Зачем я живу?..."

 

Да, это всегда -

 

Товарницки: "Как мне следует жить?"

 

Да, сразу же начинаешь искать ментальный ответ. Но то, что нам на самом деле нужно -- это ответ другого порядка, нечто не имеющее ничего общего с моральностью, философией, религией и всем этим. Каждый из этих человеческих подходов пытается дать ответ или принести удовлетворение; и в ходе развития человека каждый подход может дать ему что-то. Но это не нечто, что может в самом деле Вас наполнить. Не это.

 

Товарницки: Возможно, нам не нужно вдаваться в детали, но иногдаместо играет свою роль -- Ваше бретонское происхождение, например. Сатпрем -- бретонец. Может быть, именно в Бретани, когда он был еще ребенком, в нем возник то самый первый вопрос, не получивший какого-либо ответа. Сегодня мы в голубых горах на юге Индии. Если я скажу "Сатпрем, Вы-- бретонец", будет ли это что-то для Вас значить?

 

О, конечно! Море отзывается во мне глубоким эхом -- как место, где для меня началось все. Я так часто чувствую это, и во всем, что я обрел на сегодня, в возрасте пятидесяти семи лет, я нахожу следы того, чем я жил, дышал, когда мне было шесть-семь лет от роду. И я жил этим там, в Бретани.

 

Товарницки: Где именно?

 

На море -- о, Вы имеете в виду географически? Так уж необходимы эти детали?

Все, что я могу сказать, это то, что это было не так далеко от Беле-Айла. Так что, да, мое происхождение означает для меня нечто физическое... Но, на самом деле, для меня сама истина -- физическая, просто вот так. Я могу чувствовать ее лишь тогда, когда она пульсирует в моем теле.

Для меня состояние истины является тем состоянием, в котором ТЕЛО находится в гармонии, чувствует себя неограниченным. Ощущение свободы безо всяких границ. Тогда ты знаешь: это истинно. Все прочее – просто текущие мысли; вряд ли они вообще интересны. То, что требуется, это жить ТЕМ постоянно, постоянно быть в состоянии истины, то есть, в состоянии гармонии, полноты. И люди не будут удовлетворены до тех пор, пока состояние истины не станет столь же простым, как воздух, которым мы дышим.

Я действительно удивляюсь, как... Весь этот западный образ жизни, в особенности, дает мне такое ощущение ГРАНДИОЗНОЙ искусственности. Я говорю не просто о машинерии, а об образе жизни людей: книги, мысли, немного эстетики; другими словами, как они более или менее заполняют свою жизнь. Все это, даже самое лучшее, кажется мне столь искусственным. Я повторяю: даже самое лучшее -- когда они рассматривают великолепные картины или слушают прекрасную музыку (хотя музыка может разрушать границы). Но все это мимолетно, видите ли. Это не глубокое, полное дыхание человеческих существ. Они живут как автоматы 23 часа 50 минут в сутки,

и, возможно, всего лишь в течение 10 минут что-то происходит -- и то иногда. Да, в ту минуту, когда я чувствовал утрату истины, как это и было -- то есть, когда я возвращался на сушу и сталкивался с конфликтами, людьми -- в ту минуту, когда я чувствовал утрату истины, нечто во мне АБСОЛЮТНО укоренялось в необходимости переживать то дыхание полным образом. Не просто в течение минуты или часа, пока я был в море -- переживать это ПОСТОЯННО. И почему я не мог переживать это на суше?

Так что вот что вело меня этим образом в течение ряда лет, что заставляло меня искать по всем направлениям, искать любое... да, не лекарство, а возможно, и выход.

 

Товарницки: Иными словами, море явилось Вашим первым предметным уроком?

 

О, в самом деле!

 

Товарницки: Когда Вы были ребенком?

 

Да, да -- море, пространство.

 

 

Религиозное воспитание: стены

 

 

Товарницки: Я хотел бы спросить вот что: читали ли Вы что-нибудь в то время? И что читали? Несомненно, это была Библия! Конечно же, была бретонская религиозная атмосфера! Наверняка были воскресные службы, священник! Можно поговорить об этом?

 

Да, конечно же.

 

Товарницки: Прекрасно. Каким же был этот ребенок Сатпрем? Что он читал? Или же он был неучем (смех). Действительно, возможно, это был не "ребенок Сатпрем"...

 

Да, вероятно, это был Сатпрем.

 

Товарницки: Замечательно. Каким же был этот ребенок Сатпрем? Ходил

ли он в церковь? Получил ли он религиозное воспитание?

 

О, я не мог выносить это... Да, конечно, я имел религиозное воспитание. Мой отец был очень религиозным человеком -- благодаря ему я получил отвращение к религии раз и навсегда. Я чувствовал себя как в тюрьме.

 

Товарницки: Даже в церкви?

 

Скорее из-за позиции моего отца -- и, следовательно, в церкви. Я чувствовал, что они пытались нахлобучить нечто на меня. И всю свою жизнь,, начиная с раннего возраста, я никогда не мог переносить ощущение ограничения чем-то. Это была реакция... в самих моих хромосомах (не знаю, где, но...). Чувствовать себя заключенным было невыносимо. Я не мог переносить религиозное влияние моего отца, моей семьи (они послали меня в иезуитскую школу), и я возненавидел религию. Я ненавидел все, что заточает тебя. Церковь означает здание. А по мне, идти в какое-то здание и сидеть там означало первую ложь. Я чувствовал жизнь, когда не было границ, понимаете ли; тогда во мне устанавливался определенный ритм, в котором я чувствовал себя непринужденно. Так что те стены -- с равным успехом это мог быть храм, мечеть или что угодно еще, но для меня это было одно и то же! Для меня все, что заключает тебя в пределы четырех стен, было первым шагом на пути ко лжи или удушью. Это все.

 

 

Концлагеря

 

 

Товарницки: А затем были концлагеря.

 

О, да... Это была жестокая милость, дарованная мне. Как раз потому что я имел такую потребность в... истине -- "истине", да, не знаю, какое слово использовать. Или, скажем, потребность БЫТЬ. Да, потребность быть. Я думаю, что из-за этой потребности мне и была дарована милость - жестоко -- прикоснуться к настоящему ответу!

 

Товарницки: Благодаря концлагерям твое сердце с чем-то соприкосну-

лось?

 

О, в некотором смысле они чудесно мне помогли -- они вдребезги раз-

били во мне все человеческие ценности. Все было изорвано в клочья, опус-

тошено. И не только тем, что я видел, но и тем, что прошло через меня.

Мне было всего лишь... двадцать, только двадцать, когда я попал в конц-

лагерь.

 

Товарницки: Как это произошло, Сатпрем? Вы были арестованы гестапо

из-за того, что были участником Французского Сопротивления?

 

Я был арестован гестапо.

Да, без предупреждения. Нас предали. В наши ряды затесался человек

из немецкой контрразведки, а мы не знали об этом. И когда узнали, меня

послали предупредить некоторых наших товарищей или агентов. Но тот чело-

век, которого я предупредил, тоже оказался предателем! Я пришел и сказал

ему: "Будь осторожен, нас предали", а этот человек также был предателем!

Поэтому, как только я вышел из его дома, он тут же позвонил в гестапо.

Не успел я отойти и на 500 футов от его дома, чтобы взять такси, как ма-

шина из Криминальной Полиции резко затормозила передо мной. Вышли два

человека, пистолеты в руках, и арестовали меня на месте.

Да, это очень похоже на кино. Но...

 

Товарницки: Куда они Вас отправили?

 

Они посадили меня в тюрьму. И тогда это началось.

Это не те вещи... Это не те вещи, о которых следует рассказывать.

Во всяком случае, все это разбило... разбило меня, чудесно меня

ОЧИСТИЛО -- страшно, но чудесно. Ведь сколько же лет могло мне потребо-

ваться, чтобы избавиться от всех этих социальных, семейных, интеллекту-

альных, культурных одеяний -- всего того, что нагромоздилось на меня за

двадцать лет?

Да, все то, что нагромоздилось на меня, было разбито вдребезги,

включая меня (то, что я думал, что было мною).

От меня ничего не оставалось.

Но в этом все дело: я думал, что это был я.

Я думал, что это была масса музыки, поэзии, того и этого. И все это

внезапно было разрушено. Оставался лишь некий человеческий осадок, вне-

запно столкнувшийся лицом к лицу со смертью, страхом, ужасающей челове-

ческой убогостью, и спросивший себя "Но что... что это такое?". Вы пони-

маете, в тот момент уже не было барьеров между тем человеком, который

издевается, и тем, который втоптан в грязь. Больше не было "человека из

гестапо" и "жертвы гестапо", человека из СС и заключенного -- просто не-

кий ужас, в который все погружены. Больше нет "других", понимаете. Вы...

полностью затоплены ужасом. Ужас -- это не нечто внешнее; это нечто,

внутри чего Вы пребываете.

Так что все, чем я мог быть, все, чем, как я думал, я был, было так

радикально разрушено, что я был внезапно брошен в... да, в единственно

оставшуюся вещь: собственную плоть.

Да, совершенно внезапно я ощутил фантастическую радость. Совершено

внезапно я оказался превыше всего, почти "смеясь". Как если бы я вдруг

вышел из этого опустошения и перешел в место, которое было... "королевс-

ким". Я больше не был узником, я больше не был растоптанным, я больше не

был... я был выше, взирая на все это с... почти со смехом.

И внезапно я как бы почувствовал себя снова в море, в своей лодке,

как король.

 

Товарницки: Как-то Вы написали "Я спросил себя, что же остается в

человеке, когда ничего уже не осталось?"

 

Да.

 

Товарницки: Это та глубина, с которой Вы соприкоснулись?

 

Да! И как раз тогда, когда ничего уже не осталось, да, внезапно по-

является "нечто", что буквально взрывается великолепием.

Когда я начал задавать себе вопросы, где-то в возрасте четырнадцати

лет, я обычно говорил себя: "Давай посмотрим: убери своего отца, убери

свою мать, убери друзей, убери книги, убери музыку- что останется от

тебя? Где в этом теле ты, что не твой отец, твоя мать, пансионат, друзья

и т.д.? Где же ТЫ?".

Этот вопрос я задавал себе очень часто, когда стремился разобраться

в вещах.

Что есть ТЫ?

Я спрашивал это, когда был на земле. В море не было вопросов. Но на

земле, да: где же "ты"?

И тогда... в возрасте пятнадцати-семнадцати лет я грезил о некой

"приключенческой жизни", где вы подобны некоему неизвестному химическому

элементу: вы производите реакции внутри самого себя. Вы смешиваете все-

возможные химические реактивы, чтобы открыть собственное строение.

И я представлял, что моя жизнь должна быть подобна химическому экс-

перименту, в котором приятель, предположительно "я", был бы вынужден

ВЫКРИКНУТЬ свою истину, ИСПУСТИТЬ свою истину, ЗАЗВУЧАТЬ своим настоящим

"звуком".

 

Товарницки: Исследовать себя?

 

Да, найти, что там есть. Это был мой вопрос... Мой единственный

вопрос.

И, возможно, именно из-за той интенсивности, с которой я спрашивал,

я вскоре получил отклик.

В двадцать лет -- двадцать лет и пятнадцать дней -- я начал полу-

чать ответ. Сбрасывая все, что было нацеплено на меня. И осталось лишь

это: что-остается-когда-ничего-не-осталось.

 

Товарницки: Были ли вы поражены каким-то особенным случаем, связан-

ным с СС или с охранниками лагеря, который указывал бы, что даже в

наихудшие моменты жизни могут иногда работать и другие силы, не

только ужас?

 

Вы имеете в виду в жизни или...

 

Товарницки: Я имею в виду какой-нибудь случай в концлагере, который

мог бы показать, что "зло" вовсе не всемогуще.

 

Не знаю.

(молчание)

 

Товарницки: Хорошо, я имею в виду, что посреди этого ужаса концла-

герей, этой лагерной машины могло бы нечто произойти... Вспомним,

например, о том, что произошло на краю ауровильских каньонов (*).

Вас могли бы поразить некоторые события, которые показали бы Вам,

что иногда Молох уязвим! Такое случается. Сокровенное распознание

того факта, что охранники в конечном итоге были всего лишь соломен-

ными чучелами? Сохранились ли у вас воспоминания, показывающие, что

сама та безжалостная сила имела свои слабости?

 

О, сила была слишком неограниченной!... Она была почти безгранич-

ной! В кошмаре нет слабости. Вы должны просто выйти из кошмара.

В самом деле, я не могу сказать. У меня нет особенных воспоминаний

о светлых пятнах во всем этом, кроме того, как находясь в гуще этой

страшной ничтожности, я внезапно погружался в невыразимую радость... (не

могу объяснить; не знаю, какое слово использовать, потому что это не

"радость"). Внезапно я погружался в нечто необычно чистое и сильное --

________

(*) Когда на Сатпрема напала группа убийц, но он "чудесным образом"

избежал смерти.

 

 

СИЛЬНОЕ, знаете ли. СИЛЬНОЕ -- ничто не могло меня больше коснуться.

 

Товарницки: Возможно, чувство искренности?

 

О, нет!... Искренность... Точно, не искренность!

Сила -- сила, вы понимаете. Нечто, что внезапно делало меня неуяз-

вимым. И ничто не могло навредить мне.

Это был мой первый контакт с... (как я сейчас понимаю!) первый кон-

такт с истиной, с тем одним, что ЕСТЬ -- что ЕСТЬ, на самом деле, чело-

веческое существо, потому что когда вы касаетесь того ядра БЫТИЯ, вы ка-

саетесь того, что находится повсюду. Будь это другой человек, растение

или животное, вы находитесь в соприкосновении с самим бытием мира. И са-

мо бытие мира есть нечто полное, мощное и... "царственное".

Только эту вещь я ощущал в концлагерях. Кроме этого я не вижу дру-

гих моментов милости. Может быть, кроме одного (уверен, что это было

сделано намеренно)... Как-то во время бомбардировки нас впихнули в тон-

нель. Там было несколько гражданских, и кто-то из них оставил для нас

сверток с маргарином или чем-то подобным. И я знал, что это было сделано

умышленно. В ту минуту я подумал: "Хорошо... да, это хоть что-то."

Вот и все.

А так и не было никакой другой милости.

 

Товарницки: И, конечно, лишь значительно позднее Вы смогли понять

значение той силы!

 

Тогда я начал соприкасаться с некоторым способом дыхания.

Я имею в виду, что когда я был ребенком, то мог чувствовать те не-

объятные и светлые вещи, и тогда мне дышалось легко. Но теперь я почувс-

твовал это как силу. Теперь это больше походило на силу. Оно выражалось

как сила, и мне потребовалось долгое время, чтобы понять, что это было.

И впоследствии Вами завладевает одна и та же мысль -- только одна

мысль: может ли то, что приходило однажды, быть ВСЕ ВРЕМЯ.

Вашей единственной мыслью становится найти тайну механизма той ми-

нуты, когда внезапно она становилась такой абсолютной и непобедимой. Вы

хотите понять это -- не просто понять; вы должны СОПРИКОСНУТЬСЯ с эти

снова.

 

 

Первая поездка в Индию: взгляд Шри Ауробиндо

 

 

Товарницки: Вы вышли из лагеря. И вопрос все еще оставался?

 

Ну, не знаю. Период после лагерей был для меня, возможно, еще ужас-

нее, чем сам лагерный период.

Я прожил несколько очень трудных лет, гадая, выживу или нет. Потому

что, видите ли, в ту минуту, в те минуты -- или недели и месяцы, не знаю

-- когда я чувствовал, что сила, ПОДДЕРЖИВАЮЩАЯ меня, оставила меня,

когда я вышел из лагерей. Когда я вышел, она ушла. Я снова оказался в

повседневной жизни, но был полностью опустошен. Поэтому как вам теперь

подняться?

Долгое, долгое время у меня были приступы отвращения, разрушитель-

ные побуждения.

 

Товарницки: Отвращения?

 

Хуже, чем отвращение; как разбитая жизнь. Что искать в ней? Что За-

пад мог мне предложить?

Я завербовался в "Ecole Coloniale", потому что полагал, что приклю-

чение можно найти в колониях, в первую очередь из-за того, что они так

далеки. Но там я имел дело со школьными программами и учениками... Это

как если бы я прилетел с другой планеты и высадился среди всех этих лю-

дей, которые казались столь уверенными в своей жизни... для кого жизнь

была такой естественной! Но для меня ничто больше не было естественным.

Помню, что однажды что-то глубоко меня поразило.

Это случилось тогда, когда меня в первый раз везли в полицейском

фургоне из тюрьмы во Фрезне [Fresnes] в rue des Saussaies (*), где нас

допрашивали. Полицейский фургон ехал по определенному маршруту. Он про-

ходил очень близко от того места, где я обычно жил, в Латинском Кварта-

ле. Вниз по улице... затем Бульвар Распай... как раз там. Внезапно, на-

ходясь в движущемся фургоне, я увидел через решетку ту улицу -- ту самую

улицу, где я обычно гулял. Я увидел домохозяек, спешащих к булочнику со

своими корзинками, и внезапно все это показалось мне таким СТРАШНЫМ, вы

знаете, то, место, где я жил... те женщины, идущие со своими корзинками

за хлебом... Все это казалось... ничто больше не имело реальности! Это

было страшно.

Я не могу объяснить.

________

(*) Штаб-квартира гестапо в оккупированном Париже.

 

 

Это один из наиболее сильных моментов в моей жизни.

Было так, как если бы реальность мира, каким я его знал, была бы

разрушена.

 

Товарницки: Вещи утратили для Вас свою реальность?

 

Это было... это было на стороне мертвых! Не знаю... на другой сто-

роне.

Я был на другой стороне.

С той минуты жизнь не могла больше быть естественной, что люди по-

нимают под "естественным". Уже нельзя было просто так идти с корзинкой

за хлебом.

Я был именно в этом состоянии, когда вышел из концлагерей. Я был

поистине на другой планете, и это было... невыносимо.

 

Товарницки: Вы завербовались в "Ecole Coloniale"?

 

Да.

 

Товарницки: В каком городе?

 

В Париже.

 

Товарницки: В Париже?

 

Я все еще находился в том противоречии: я был полу-бретонцем, по-

лу-парижанином. Другими словами, одной ногой я был в открытом море, а

другой -- в тюрьме. Точно так!

Но и здесь милость постучалась в мою дверь.

У меня был кузен, которого только что назначили губернатором Понди-

шери, во французской Индии, и он предложил мне: "Не хочешь поехать со

мною в Индию?". Это было мое спасение, потому что я действительно не

знал, что бы я делал в Париже. Это было мое спасение. Он взял меня с со-

бой... И я увидел Шри Ауробиндо.

И в тот день, когда я увидел Шри Ауробиндо, внезапно... да, я на-

полнился той самой вещью, которую я имел... ощупью переживал как ребе-

нок, и с этой вещью я столкнулся в концлагерях.

И это было КАК РАЗ ЗДЕСЬ. Оно смотрело на меня и наполняло меня --

прямо передо мной.

Это было передо мной, живое. Это было прямо здесь, во взгляде.

 

Товарницки: Попытайтесь вспомнить. Расскажите мне о той встрече.

Как встречаешься в Индии с человеком подобным Шри Ауробиндо?

 

Со Шри Ауробиндо было несколько по-особому. Он никогда никого не

принимал. Но три-четыре раза в год его ученикам и всем желающим дозволя-

лось проходить перед ним, чтобы увидеть его (в Индии это называется

"даршан").

Так что в тот день я пошел вместе с толпой и предстал перед ним,

думая, что он был великий мыслитель, вы понимаете, и это все. Шри Ауро-

биндо был "мыслителем", "философом". По прибытии в Индию я немного о нем

прочитал, только ознакомился, и думал, что он великий мыслитель.

А я встретил не мыслителя; это был взгляд -- я встретил существо.

 

Товарницки: А где он был?

 

Он сидел в большом кресле, а рядом с ним была Мать. И шла как бы

процессия -- действительно, вы представали перед ним, чтобы он взглянул

на вас. Не посмотреть на него, а чтобы его взгляд открыл... ту дверь в

нас, дверь, которая наполняет.

 

Товарницки: Вы уже знали о его работе?

 

Нет. Но по прибытии в Индию, непосредственно перед встречей с ним,

я прочел "Очерки о Гите"; я прочел ряд книг... И сразу же я почувство-

вал: это не похоже ни на что из того, что я читал ранее, что смог понять

прежде: это нечто другое.

Но для меня он все еще был "мыслителем". И внезапно я оказался пе-

ред нечто, что не было "мыслителем", перед существом, не похожим на все

то, что я встречал на земле. Существо, которое было СУЩЕСТВОМ, живым БЫ-

ТИЕМ. Не человеком в костюме или даже с белой шаддрой, накинутой на пле-

чи. Нечто, что было... было воплощено во взгляде, в теле, в его атмосфе-

ре, что я переживал в открытом море, в лодке. Вся эта грандиозность была

там, в существе. Все ЭТО глядело на меня.

Это как если бы я внезапно распознал свой дом. Я узнал место, где я

мог бы дышать, место, откуда я пришел -- я был дома.

 

Товарницки: И все это произошло во мгновение ока?

 

Это длилось, не знаю, четыре секунды... четыре секунды. И я никогда

не забывал их.

 

Товарницки: Как когда Свами Вивекананда в первый раз встретился с

Рамакришной. Это длилось долю секунды.

 

Это узнавание, понимаете ли. Точно так. Это не то, что вы открывае-

те нечто другое; вы внезапно узнаете что-то.

Это... как "да", но более глубокое, чем "да". Это как раз "ТО", вы

понимаете. Нет больше чужестранца. Это я, взирающий на самого себя --

это Я, внезапно. Я, настоящий я, в точности то, что остается после того,

как сброшена все ложь и все ненужности. Это то-что-остается.

Вот что было в тех глазах.

 

Товарницки: Это была ваша первая встреча.

 

Да. Я никогда не забывал ее.

Поэтому я решил, что должен жить этим. Я сказал себе: если человек

может воплотить это, БЫТЬ этим, что чувствуется как "мое", что же, хоро-

шо, тогда это то, чем я должен жить, что я должен найти.

Но я был еще... я все еще должен был постранствовать.

И все это происходило в ашраме -- ашрам был как бы другой церковью,

а я не мог принять это. Стены и я... все стены были мне тюрьмой. Будь то

на Востоке или Западе, нет никакой разницы. Так что не могло быть и речи

о том, чтобы присоединиться к "Ашраму Шри Ауробиндо". Что-что, но только

не это!

Но... тот взгляд продолжал преследовать меня. То существо, те мину-

ты бытия постоянно преследовали меня.

Я ушел.

Этот взгляд заставил меня решиться... раз и навсегда покончить с

тем псевдо-будущим, которое я нарисовал для себя в колониальной адми-

нистрации. Поэтому я сказал себе: "Я покончил с этим. Не могу больше это

вынести." Не могу ПРИТВОРЯТЬСЯ, что живу. Это больше невозможно.

Я подал прошение об отставке. И я ушел.

 

 

Высадка в Кайенне.

 

 

Товарницки: И куда Вы отправились?

 

Сначала я вернулся в Париж. Оказавшись там, я не имел представле-

ния, что делать. Затем, однажды, гуляя по улице, я проходил мимо транс-

портного агенства, в витрине которого красовалась карта мира с пароход-

ными линиями, выделенными красным цветом. Так что я ткнул наугад и ска-

зал себе "эта линия". На другом конце этой линии было написано "Кайен-

не". Я сказал себе: "Что же, отправлюсь в Кайенне".

И я был в восторге! Я подумал: "Это наверняка должен быть ад! Так

что я отправлюсь туда. Пойду в ад. До самого дна и посмотрю, что там

есть."

Потому что в моем романтическом воображении Кайенне служил символом

ада... (*). Я думал: "Пойду туда, в самое пекло ада, и переживу то же,

что однажды пережил в концлагерях. Я просто хочу БЫТЬ ТЕМ."

Поэтому я взял билет третьего класса и поплыл в Кайенне. Просто вот

так.

 

Товарницки: Для чего?

 

О, не имел представления! Никакого! Просто... пойти в ад -- в ад,

если возможно, или во что-либо другое -- на самое ДНО всего этого, к

КОНЦУ -- к ЭТОЙ Вещи.

В то место, где эта плоть, это существо должно ПРОКРИЧАТЬ свою

суть. Или же умереть.

Я не был привязан к жизни. Я был привязан к... Хорошо, если я дол-

жен умереть, пусть я умру, идя к крайнему пределу.

И вот тут я открыл нечто чудесное.

Что столь чудесное, что когда в существе возникает настоящий воп-

рос, на него начинают приходить всевозможные ответы. Всякая милость (мы

можем назвать ею что угодно), всякая милость приходит, чтобы помочь.

Когда я смотрю на свой полный курс -- болезненный, весьма болезнен-

ный -- в котором я прошел через такое множество вещей, я всегда, всегда

вижу руку милости, помогающую мне -- помогающую здесь, там, везде и от-

вечающую на мой зов. Вот в чем суть! Если бы люди только знали... Они

жалуются на свое существование, но это из-за того, что они неискренни.

Потому что если зов искренен, то он НЕИЗБЕЖНО влечет материальный

отклик -- МАТЕРИАЛЬНЫЙ, вы понимаете.

________

(*) До 1945 г. Кайенне был французским центром каторжных работ.

 

Товарницки: Это не ответ в запредельном.

 

Конечно, нет! Я не верю во все это.

Это ответ в материи.

Я странствовал по Гвиане, неся с собой только "Жизнь Божественную".

И в своих парижских ботинках. Вот как я прибыл в джунгли.

 

Товарницки: Книга Шри Ауробиндо?

 

Да, "Жизнь Божественная". Я нес ее в руке, а на ногах были парижс-

кие ботинки, и это все. Вот как я пришел в джунгли.

 

Товарницки: Это то, что Вы назвали "встречей с прошлым Земли"?

 

Да.

Но все же я пережил там трудные времена.

Потому что все замечательно: вы приходите в лес в своих парижских

ботинках, но, внезапно, вы оказываетесь лицом к лицу с такой стихией...

В течение нескольких дней я был... (как бы выразиться?), не сказал бы

"напуган", потому что в своей жизни я уже немало повидал вещей, чтобы

еще раз пугаться, но... вы просто не представляете, что такое джунгли!

Было несколько дней, когда я был несколько... физически напуган,

когда я не знал... не знал, как жить дальше.

 

Товарницки: Но, Сатпрем, Вы достигли Кайенне, правильно?

Да.

 

Товарницки: Только не говорите мне, что сразу кинулись в джунгли!

(смех) Нет, нет! Вот как все было...

 

Товарницки: Да, как? Как это делается?

 

На пароходе, в третьем классе, я повстречал одного приятеля, "охот-

ника за минералами", который сказал мне: "В Кайенне есть Горное Управле-

ние. Так что если ты хочешь пойти в лес (потому что именно туда я нап-

равлялся, конечно же), если ты хочешь пойти в лес, то можешь сначала об-

ратиться в Горное Управление и предложить им свои услуги в качестве ста-

рателя или кого-то, кто им требуется."

Поэтому по прибытии я отправился прямо туда -- у меня не было де-

нег, совсем ничего, вы понимаете. Я пошел в Горное Управление и предло-

жил: "Я хочу идти в лес и готов делать все, что угодно!".

И меня взяли --

 

Товарницки: Они хотя бы предупредили Вас? Они не сказали "Это труд-

но"?

 

О, вовсе нет! В действительности человек должен там понять несколь-

ко вещей -- он тотчас же схвачен.

Меня посадили в гребную шлюпку с несколькими западными индейцами, и

мы отплыли; вместе с другим европейцем я начал изучение джунглей.

И здесь я провел несколько трудных дней... Прямо как в концлагерях,

где я был по-человечески разбит, там, в течение первых дней в лесу, это

также было физическим испытанием: внезапно я был... подавлен и немного

сподобился утопающему. Когда вы оказываетесь в этом... Вы не имеете

представления, чем могут быть джунгли!

 

Товарницки: Да...

 

Это кишащий, устрашающий, ужасный мир. Он полон змей. Тьма змей.

Поначалу это меня... Вы не можете ступить и трех шагов, чтобы не

наткнуться на змею. Там в самом деле полно змей.

Но это такой... фантастический мир!

Так что, в течение нескольких дней, я чувствовал себя как бы пол-

ностью вырванным из своего тела. Я с трудом понимал, где нахожусь физи-

чески. Затем, внезапно, между мной и лесом установилось некое понимание.

И так я прожил... я провел целый год глубоко в джунглях.

 

Товарницки: Практически предоставленный самому себе?

 

Сначала я был вместе с двумя другими людьми. Впоследствии я был

предоставлен самому себе со своим другом. Да, мы...

 

Товарницки: Расскажите мне, что означает провести день и ночь глу-

боко в джунглях, в контакте с силами земли... Или отложим на следу-

ющий раз?

 

Может быть...

 

* День Второй. НЕДРА ДЬЯВОЛА *

 

Кайенне: джунгли

 

 

Товарницки: И затем...

 

Сатпрем: Да, для меня Кайенне были скорее "вызовом", чем выбором.

 

Товарницки: Вызовом?

 

Вызовом.

 

Товарницки: Чему?

 

Вероятно, потому что... Кайенне имели славу каторжной тюрьмы,

про'клятого места.

Для начала вы высаживаетесь на Дьявольском Острове (смех). Это было

как раз для меня! Я подумал: "Превосходно, пойдем и посмотрим, что в

недрах дьявола!"

И затем... на палубе третьего класса я встретил старателя, направ-

лявшегося в Гвиану, который сказал мне: "Послушай, в Кайенне есть Горное

Управление... Ты можешь попытаться наняться там. Они ищут... Довольно

трудно найти людей, желающих отправиться в джунгли. Так что они будут

рады взять тебя."

Поэтому я отправился в Горное Управление, и они сразу же меня взя-

ли. Меня посадили в гребную шлюпку с несколькими западными индейцами, и

я отплыл в джунгли за своим первым уроком.

И, должен сказать, это было... высадка в этих джунглях была подобна

входу... в катаклизм.

В течение нескольких дней я был... как бы вне себя, был как бы выр-

ван из самого себя, ПОДАВЛЕН миром, который был... вне всякой меры для

меня. Кишащий, шипящий, свистящий мир. Гигантские деревья, болота, дождь

и дождь и дождь. Я чувствовал себя потерянным -- больше, чем потерянным;

это было как вход в катаклизм. Все время, с "Жизнью Божественной" под

мышкой. И что же дальше?

Люди не представляют. Они проводят свою жизнь в каком-либо специфи-

ческом одеянии. И те одежды вмещают в себя определенное число чувств,

идей, принципов. Есть всевозможные маленькие вещи, все кружащиеся и кру-

жащиеся в тех одеяниях. Как бы там ни было, они проводят свою жизнь в

какой-либо особенной одежде.

И внезапно эти одеяния срываются с вас.

Но как раз этого я и хотел! Со времен моего детства в Бретани я

всегда чувствовал, что есть некий секрет, который должен быть найден.

Нечто должно быть ВЫВОРОЧЕНО из глубин.

Когда я выглядывал на море, в поле моего зрения попадало большое

дерево (как оно называлось? какое-то хвойное дерево; оно было прямо пе-

ред окном моей спальни..) Кипарис! Прямо перед окном моей спальни, на

берегу моря рос большой черный кипарис. И я обычно часами смотрел в это

окно.

И там была паутина... Помню, что как-то я увидел паука, висевшего

среди ветвей кипариса. Я смотрел на ту паутину. И внезапно я как бы уви-

дел себя в паутине. Я видел себя... я видел этого маленького приятеля в

центре паутины, со всеми нитями -- которые были, прежде всего, всеми

книгами, которые я прочитал, ведь прочел я тонны книг, и затем друзья,

родственники, семья, иезуитский пансионат, математика, химия, и все, с

чем я соприкасался.

Я действительно видел себя как бы... пойманным в паутину. И я поду-

мал: "А что случится, если я оборву все эти нити?"

Это был тот вопрос, который все возвращался и возвращался ко мне:

"Если я перережу все эти нити, то, может быть, я завладею тайной?". Я

чувствовал, что была тайна. Жизнь является тайной -- каждая вещь в ней.

Мы должны ВЫРВАТЬ тайну у самих себя. И все является неким предлогом,

чтобы ВЫРВАТЬ то, что находится там, в глубинах этой человеческой плоти.

Когда я был в море, на своей лодке, то одежды, да, сбрасывались. И

я сливался с чем-то, что было чрезвычайно удовлетворяющим, светлым, не-

объятным, легким. Больше не было... никакого груза. И затем, грубо, я

обнаружил это снова в концлагерях: внезапно одеяния были сорваны; ничего

не оставалось -- ничего не оставалось, и все же там было нечто.

Затем, снова, во взгляде Шри Ауробиндо: внезапно одеяния спали.

И... нечто иное было там.

Я хотел схватить ту тайну, вы понимаете.

Для меня жизнь была ТАЙНОЙ, которую нужно открыть.

И в гуще того леса та же самая вещь: внезапно все оказалось таким

подавляющим, одновременно столь прекрасным и пугающим. Ведь несмотря на

то, через что я прошел, я все еще оставался маленьким западным парнем из

среднего сословия. Несмотря ни на что, я получил специфическое французс-

кое воспитание. И таким я и был, посреди того катаклизма.

 

Товарницки: Можете Вы описать то чувство в лесу?

 

Вы полностью подавлены.

Те гигантские деревья, столь прекрасные, столь необычные! Повсюду

вьющиеся лианы. Это шипение... это постоянное шипение, те звуки, те бо-

лота -- вы не можете сделать и трех шагов, чтобы не угодить в болото.

Иногда стоит мертвая тишина, и вдруг она оживает. И змеи повсюду. В на-

чале это была основная проблема -- змеи. Это было... мне действительно

было не по себе, потому что они совершенно невидимы.

И западные индейцы... это были два проводника, потешавшиеся надо

мною. Они отлично поняли, что я попал в лес прямиком из Парижа, и они

весело проводили время. Они устраивали мне тесты -- это их забавляло.

 

Товарницки: Как?

 

О, самым разным образом. Со змеями, особенно.

Дело в том, что вы не можете разглядеть тех змей! И они повсюду.

Они совершенно сливаются с ландшафтом. Вы уже готовы поставить ногу на

змею, и в следующую секунду переступаете через нее... Вы цепляетесь ру-

кой за ветку, и как раз там оказывается змея. В этом лесу поистине тьма

змей. А так он почти пустой.

Так что я был в состоянии, не знаю, потерпевшего кораблекрушение, в

течение ряда... в течение трех-четырех дней.

 

Товарницки: Где-то Вы говорите о вибрации леса.

 

Это кишащий, шипящий, вибрирующий мир. Это не человеческий мир! Это

действительно как вторжение в иной мир. Именно поэтому вы внезапно чувс-

твуете себя потерпевшим "кораблекрушение" -- вы должны подстроиться под

это, тело должно СТАТЬ СОЗВУЧНЫМ со всем этим.

И затем как-то после двух-трех дней (однажды ночью меня даже бил

озноб, так это было СИЛЬНО; этот лес был столь мощным, столь подавляю-

щим), меня трясло, потому что я не мог.. не мог войти туда! Я все еще

был в своей шкуре западного человека, вы понимаете.

Мои одеяния были сорваны. Я боролся с чем-то, что я не мог понять.

Из-за этого я подхватил лихорадку.

Через день со всем было покончено. Внезапно я спросил себя: "Посм-

отри, почему ты так реагируешь? Ты боишься умереть?"

И поэтому (смех) я внезапно рассмеялся и сказал: "Хорошо, если я

наступлю на змею, то и наступлю на змею! Если я возьмусь рукою за змею,

то и возьмусь рукою за змею! МНЕ НА ЭТО НАПЛЕВАТЬ!"

И в тот момент, когда "мне на это наплевать" вышло из моего сердца,

из моих "внутренностей", со всем было покончено! Установилось ЧУДЕСНОЕ

сообщение со всем. Я больше не смотрел, где я шел. Я не придавал ничему

значения. Я лишь концентрировался на том, чтобы ЛЮБИТЬ, быть этим лесом

и предоставить себя в его руки. И это было чудесно.

Я уже больше не мог наступить на змею! Ничто не могло коснуться ме-

ня! Несчастья были невозможны! Я... я слился с лесом. Я был в его музы-

ке, в его безумии; я был в его грубой красоте, в его молчании... Я слил-

ся со всем.

 

Товарницки: Но когда-то Вы сказали или написали: "Понимаешь также,

что человек -- это просто песчинка во вселенной."

 

О, да, совершенно верно.

Да, он -- крошечная песчинка.

Прежде всего, вы растворяетесь в этом! После того, как вы сумели

испустить тот крик: "Мне наплевать; мне все безразлично! Я делаю реши-

тельный шаг, я теряю себя там", тем же образом, как вы бросаетесь в море

-- это стихия: вы буквально бросаетесь в лес. С того мгновения, да, ис-

чезла даже песчинка! Осталось лишь нечто, что радостно слилось со всем

этим, с жизнью деревьев, водой, дождем, звуками... Это было как чудо. И

затем, иногда... да, по ночам, по ночам...

В первый раз я услышал это...

Понимаете, вы спите в гамаке, потому что не можете спать на земле

-- идет дождь. Дождь идет девять месяцев в году, непрерывно. Так что по

мере продвижения по лесу вы строите один лагерь за другим, используя

стволы деревьев, лианы, пальмовые листья, чтобы сделать крышу, и подве-

шиваете гамак.

А по ночам -- ночь в лесу - это поистине что-то необычное. Все те

звуки, те звуки... свистящие, стрекочущие, миллионы насекомых и лягушек

вокруг вас.

Там действительно начинаешь... терять себя.

Но в ту первую ночь, когда пришли красные обезьяны, было в самом

деле фантастично!

Вы еще не видели тех красных обезьян. Обычно они перемещаются толь-

ко по ночам. И движутся большими группами, по самым верхушкам деревьев.

Они приходят издалека и издают -- все вместе -- какой-то хриплый рев.

Рев... такого я никогда не слышал в своей жизни. Я думаю, что это их

способ отпугивать возможных врагов или что-то подобное этому. Так что вы

слышите то грозное пред-человеческое завывание, исходящее оттуда, из

глубины леса, и оно все приближается и приближается и приближается, упо-

добляясь грандиозному доисторическому хору... Вы гадаете, не пришли ли

они за вами! Но, конечно же, их нисколько не интересуют люди. И они про-

ходят высоко вверху... Этот животный шум как революция. Это нечто необы-

чайно острое. Затем рев стихает, стихает, исчезает, и возвращается тиши-

на.

Такая необычная тишина после той ревущей волны.

И внезапно вы снова начинаете осознавать маленький кусочек я в

вас... и вы чувствуете себя так... как бы на заре земли человечества --

таким маленьким, крошечным, хрупким. В чем смысл этого маленького дыха-

ния в ночи, посреди великого леса? Что это?

Так что... снова спадает еще один кусочек одежды.

Вы оказываетесь лицом к лицу с нечто очень близким к корням...

очень... Да, корням человечества: когда человеческое существо впервые

прислушалось к ТОМУ и сказало себе: Что? Что такое это "я", столь кро-

шечное посреди всего этого?

(короткое молчание)

 

Невозможно выразить это словами, но в тот момент приходит некий

способ БЫТИЯ, знаете ли, определенная ВИБРАЦИЯ бытия, крайне чистая,

предельно свободная ото всяких слов -- прямо как... маленькое "я" на за-

ре мира, вслушивающееся.

 

Товарницки: Это также интуитивное переживание всей эволюции, через

которую можно пройти, не так ли?

 

Это суть человеческого вопроса.

Там вы касаетесь самого существа человека, когда все мысли ушли,

когда он избавился от всей своей академической, социальной, семейной шу-

михи. Когда он поистине "самый первый человек в мире", наедине с тем

фантастическим хором красных обезьян, той движущейся ревущей волной...

Они прыгают с ветки на ветку, двигаясь издалека как волна... Звуки та-

кие, как будто бы они РАЗБИВАЛИ себе грудь, как если бы...

Вам там нет места!

Нет места для вас. Вы СОВЕРШЕННО чужой в том мире. Или же вы гово-

рите себе: Что? Кто? Кто я во всем этом? Что есть "я"?

Просто какое-то биение я в вас, без слов, даже без вопроса -- прос-

то "биение" посреди громадного мира.

 

Товарницки: И это начало ответа?

 

Это начало того, что ЕСТЬ. Все остальное -- это шум, суета и т.д.

Но в то краткое мгновение, когда вы уподобляетесь живому вопросу, чисто-

му дыханию перед грандиозностью мира -- это простая "пульсация бытия"

обладает... непревзойденным качеством.

Вы осознаете, что... это само существо вашего бытия, определение

первого человека в мире, само значение человека -- все же это просто

пульсация БЫТИЯ. Ничего более.

 

Товарницки: Сколько Вы пробыли в лесу?

 

Я провел год в глубине джунглей. Целый год.

Но нет ничего непостижимого в том, что произошло.

Это было... чудесно, вы понимаете. Там я научился вещам, о которых

не знал: ФИЗИОЛОГИЧЕСКОЕ сообщение с миром, в который я бросил свое тело

и душу. СОГЛАСИЕ с миром.

 

Товарницки: Были ли Вы когда-либо на волоске от несчастного случая?

 

Никогда! Я даже никогда не "думал", что может произойти несчастный

случай! За исключением первых трех дней, когда я переживал то состояние

катаклизма -- с меня были сброшены одеяния, и я был потерян. После этого

все кончилось! Смерть была немыслима, несчастные случаи были немыслимы!

 

Товарницки: Вы когда-нибудь думали о том, чтобы остаться там нав-

сегда?

 

Нет, вовсе нет! А произошло вот что.

Проведя десять или одиннадцать месяцев в лесу, я действительно был

очень счастлив. Я знал ряд МГНОВЕНИЙ, когда чувствовал себя воздушным...

столь легким я был, когда находился в гармонии с миром. Я был... я имел

мгновения -- более, чем мгновения; дни, повторяющиеся дни подлинного

счастья.

Затем -- не помню точные обстоятельства -- однажды я сказал себе:

"Боже мой, ты становишься пленником леса! Ты его узник... ты становишься

прямо как "лесной буржуа"! Ты попался!

Внезапно, это действительно меня встряхнуло.

Три дня спустя я уже сидел в лодке и плыл назад -- я бросил все. Я

возвратился в Кайенне. Со всем было покончено. Я решил: "Поеду в Брази-

лию".

Не знаю, что произошло, но внезапно я сказал себе: "Да ведь ты ста-

новишься пленником!".

Я надел на себя другой кусочек одежды -- одежды человека лесов. Бы-

ло очень удобно ходить одними и теми же кругами, я мог бы продолжать в

таком духе и сорок, и пятьдесят лет, и умер бы в лесу. И что тогда?

Мой секрет все еще ускользал от меня!

Мой секрет -- как если бы вы могли за него ухватиться, только если

с вас сброшены все одежды.

Но после этого вы немедленно нацепляете новые. Вы сразу же возвра-

щаетесь к другой привычке бытия, другой рутине, которая может быть очень

приятной, более или менее красивой и обширной, но, тем не менее, это

привычка. И вы оказываетесь пленником малого или большого счастья, ма-

ленького или большого приключения. Но вы -- пленник. А я не хотел быть

пленником -- ЧЕГО БЫ ТАМ НИ БЫЛО и КОГО БЫ ТАМ НИ БЫЛО.

 

Товарницки: Андре Бретон говорит об укоренении в приключении, в

мистерии...

 

Точно! Вы делаете себе законом быть вне закона! Именно это я вне-

запно почувствовал: "Да ведь, я же... я укореняюсь в законе быть вне за-

кона!"

 

 

Бразилия: миллионы за ничто

 

 

Товарницки: Поэтому Вы приняли решение...

 

О, я не терял ни минуты! Потому что... уж если я что-то решил, то

решил. Я прыгнул в лодку и возвратился в Кайенне. И упаковал свой багаж:

"Прекрасно, я отправляюсь в Бразилию."

Я пробыл неделю в Кайенне -- довольно ужасная была неделя, должен

сказать -- затем сел в самолет и приземлился в Белеме, на Амазонке.

Здесь я испытал всевозможные новые приключения.

В Белеме у меня был выбор. Во-первых, был соблазн взять лодку и

отправиться вверх по Амазонке. Но тогда я подумал: "Так ты повторишь

опыт джунглей. Ты не собираешься делать это дважды, не так ли?"

Поэтому я покинул Белем и побродил вокруг. На грузовиках и всяком

мыслимом и немыслимом транспорте я добрался до Бахии. Оказавшись в Ба-

хии, я подумал: "Ну и куда же ты собираешься отправиться теперь?"

Наконец я сел в другой грузовик: "Поедем вглубь Бразилии и посмот-

рим, что произойдет."

 

Товарницки: Но какие Вы имели средства для жизни? Вы работали?

 

Для жизни... я даже не знал, что в Бразилии говорят на португаль-

ском языке. Когда я прибыл в Белем, то думал, что люди говорят по-ис-

пански. Вот каким было мое образование (смех)! По нужде я быстро подхва-

тил несколько португальских слов. В действительности, я очень быстро вы-

учил португальский.

Но я должен был зарабатывать себе на жизнь! Я должен был что-то де-

лать.

И на последние деньги, остававшиеся у меня в Бахии, я решил: "Возь-

му грузовик и поеду вглубь континента; увидим, что из этого получится."

А я всегда мог работать своими руками, делать что-либо.

На пути (выехав из Белема, я пересек так называемую Сертао, пустын-

ную область Бразилии), я свалился в ужасной лихорадке.

Находясь в грузовике, я просто ничего не знал; возможно, я подцепил

малярию или что-то вроде этого. Но я не беспокоился, потому что пол-

ностью игнорировал болезнь; мне было наплевать. Я не верил в болезнь. Но

поскольку я горел в лихорадке, то водитель грузовика бросил меня в де-

ревне, просто положил меня где-то, да и оставил меня там. А сам уехал.

Так я и остался наедине со своей лихорадкой.

Так что, это тоже было... некое другой испытание.

У меня не оставалось ни гроша. Я с трудом мог связать три слова на

местном языке. И я подхватил ужасную лихорадку, причину которой не знал.

Но так получилось, что мимо деревни проходили какие-то плантаторы,

и кто-то сказал им: "Там лежит гринго, он болен." И те плантаторы оказа-

лись французами! Не знаю, может ли вы себе представить, но происходит

так, что мимо крошечной заброшенной деревеньке в глубине Бразилии, про-

ходят плантаторы, которые оказываются французами, и кто-то говорит им:

"Там умирает гринго. Можете вы что-нибудь сделать?"

Они положили меня в свой пикап и увезли прочь... У них была планта-

ция какао.

Я выздоравливал очень быстро, потому что просто не верил в болезнь.

Нужно просто избавиться от определенных вещей, и это все.

 

Товарницки: Плантация какао -- это страна золотых плодов!

 

Да, очень мило, действительно. Это...

 

Товарницки: Она желтая, не так ли? Помните цвета?

 

Они розового цвета. Первые побеги какао розовые. Они прелестны, эти

самые первые побеги. Деревья какао совсем невысоки, они скорее напомина-

ют большой кустарник, если угодно. И покрыты всеми оттенками розового.

Они растут в Матте -- так они называют лес. Там нет больших гор,

просто маленькие холмы с лощинами и речушками -- маленькими вьющимися

речками. Очень мило.

И сразу же один из плантаторов спросил: "Ты умеешь ездить верхом на

лошади?". "Ну конечно, я умею ездить на лошади", -- заяв