Послы Хоборданаш и Вейксельбергер по приезде в Константинополь были с блеском встречены почетной гвардией из четырехсот рыцарей и сразу же провожены к великому визирю. Этот пышный прием вселил в Хоборданаша большие надежды. Приветствуя Ибрагима, венгры предложили ему дары и затем удалились в отведенные им покои. На третий день сорок всадников проводили королевских посланников в султанский дворец. На Хоборданаша произвел большое впечатление великолепный строй янычар и гвардии в богатых костюмах. Их приняли три визиря – Ибрагим, Касим и Айяс-паша, а из-за своего окошка за аудиенцией невидимо следил сам его величество.
Среди глубокого молчания Ибрагим-паша обратился к первому послу и любезно спросил его, хорошо ли их устроили, на что Хоборданаш ответил, что у них всего в избытке, как и подобает в столь великолепном дворце. Затем Ибрагим стал задавать вопросы об их путешествии и короле, объяснив, что спрашивает не о короле Венгрии, так как Людовик Венгерский погиб в бою, а о короле Богемии и Германии. Венгерский посол воспользовался шансом похвалиться величием Фердинанда, чем вызвал улыбку Ибрагима. Хоборданаш сказал, что они пришли выразить свое восхищение султану Турции и поздравить его с тем, что Бог сделал его более близким соседом Фердинанда, чем раньше. Он сказал, что император Максимилиан отдал Венгрию Фердинанду, после чего вмешался Ибрагим: «По какому праву, раз султан Сулейман покорил Венгрию?» Ибрагим спросил послов, разве не знают они, что султан был в Буде. Венгры грубо ответили, что им трудно было бы не заметить прихода Сулеймана, потому что вся страна лежала в разрухе. Ибрагим продолжал: «Стоит ли еще крепость Буды?» «Она цела и невредима», – ответили ему. Когда он спросил почему она не разрушена, послы усмотрели причину в том, что это королевский замок. Ибрагим отрицал это, сказав, что она стоит потому, что султан пощадил цитадель для самого себя и намерен сохранить ее с Божьей помощью. Здесь Ибрагим объяснил, что ни Сулейман, ни он сам не желали, чтобы Венгрия понесла такой ущерб, и строго приказали солдатам не сжигать Буду и Пешт, но не сумели удержать их от разграбления. Естественно, эта тема была неприятна венграм, которые, выразив восхищение беспрекословным подчинением, которое они увидели в Турции даже в отсутствие султана, упрямо спросили, почему же он не мог спасти Буду и Пешт. Такое впечатление, что это уже было слишком для Ибрагима, который заметил: «Не будем говорить об этом». Обратившись к более приятной теме, он процитировал турецкую пословицу: «Где ступил копытом конь султана, эта земля принадлежит ему». Хоборданаш довольно саркастически ответил, что такое мнение султана им известно, но даже Александр Македонский не смог исполнить все свои замыслы. Решив покончить со всеми этими общими рассуждениями, Ибрагим резко сказал: «Так вы говорите, что Буда не принадлежит Сулейману!» Хоборданаш сдержанно ответил: «Я не могу сказать ничего, кроме того, что мой король владеет Будой». Ибрагим сказал: «Почему же тогда он прислал тебя просить мира и дружбы, если он владеет Будой, которую султан захватил?» Посол рассказал длинную историю о том, как Запольяи узурпировал трон, и о заслугах Фердинанда, на что Ибрагим язвительно заметил: «Ты много говоришь о достоинствах своего господина! Прекрасно, если все это правда!» Потом он спросил Хоборданаша, не родственник ли он Фердинанду и сколько лет он служит эрцгерцогу. Посол ответил, что служит ему с тех пор, как тот стал королем Венгрии. «Тогда, – торжествующе сказал паша, – если ты служишь ему так недолго, откуда тебе известно, что он так мудр, добродетелен и могуч?» Дальше последовало любопытное соревнование остроумий, не приведшее ни к каким практическим результатам.
Ибрагим. Поведай нам, какую мудрость ты видишь в Фердинанде и откуда ты знаешь, что он мудр.
Хоборданаш. Его мудрость следует из того, что, когда он одерживал великие победы, он приписывал славу Богу.
Ибрагим. В чем же, по-твоему, состоит мудрость?
Хоборданаш. В наших книгах, как и в ваших, сказано, что основание мудрости – страх Божий.
Ибрагим. Верно, но какую иную мудрость ты находишь в Фердинанде?
Хоборданаш. Он трудится с упорством и прозорливостью и прислушивается к советам, а также не начинает дел, которые не может закончить.
Ибрагим. Если он так поступает, он достоин похвалы. Ну а какую же смелость и отвагу ты в нем находишь?
На следующий вопрос о победах Фердинанда Ибрагим получил обстоятельный и умный ответ. Потом Ибрагим осведомился о богатстве Фердинанда. Хоборданаш заявил о том, что его господин владеет бессчетными сокровищами. Тогда Ибрагим спросил: «Что ты можешь сказать о могуществе своего господина?» Хоборданаш ответил, что у Фердинанда много влиятельных друзей и соседей, а величайший из них – его брат Карл. Тут Ибрагим нанес один из своих мастерских ударов: «Мы знаем, что эти так называемые друзья и соседи на самом деле его враги». Венгр ответил изречением: «Несчастен тот король, который не имеет противников и всем приятен». В конце концов Ибрагим прекратил дискуссию о достоинствах Фердинанда, сказав: «Если все это правда, очень хорошо». Потом он спросил, с чем они пришли, с миром или, войной, на что Хоборданаш ответил, что Фердинанд желает дружбы со всеми своими соседями и не хочет враждовать ни с кем.
После такой энергичной разминки Ибрагим повел блестящую процессию к султану. Там янычары приняли дары для султана от посольских слуг и показали их всем по очереди; в соседней комнате семь евнухов взяли дары и разложили на столах. Трое пашей первыми вошли приветствовать Сулеймана, а послы остались перед дверями. Потом Ибрагим-паша и Касим-паша, держа послов за две руки, подвели каждого по очереди поклониться султану, который сидел, положив руки на колени, и осмотрел их с головы до ног. Поприветствовав султана, они вернулись на свое место у двери, где стоял переводчик. Хоборданаша весьма раздосадовало то, что переводчик, знакомый с цветистой и церемонной восточной манерой, несколько разукрасил короткое обращение венгра, но Ибрагим велел переводчику в точности повторить слова посла. Потом он попросил Хоборданаша изложить его дело. Выслушав желания Фердинанда, Сулейман подозвал к себе Ибрагима и что-то прошептал ему на ухо. Затем Ибрагим возобновил переговоры, а Сулейман смотрел на них.
Опять решив взяться за Фердинанда, Ибрагим осведомился, как, обращаясь к султану, Фердинанд посмел заявлять о своем могуществе, тогда как другие правители довольствовались тем, что рекомендовали себя Сулейману, просили его покровительства и предлагали ему службу. На вопрос Хоборданаша, кто они, Ибрагим назвал правителей Франции, Польши и Трансильвании, папу римского и венецианского дожа и прибавил, что все это (помимо воеводы Трансильвании) величайшие правители Европы. Видимо, австрийский посол был потрясен, да и в самом деле его слова внушали благоговение и, более того, подкреплялись фактами. Тогда Хоборданаш заговорил весьма смиренно и выразил желание своего господина дружить с султаном, если на то будет его воля. «А если не будет, – резко спросил Ибрагим, – что тогда?» Хоборданаш, к которому вернулось присутствие духа, надменно ответил: «Наш господин никому не навязывается в друзья». Затем Ибрагим попрощался с ними со словами, что султана ждут гораздо более важные дела. Больше они султана не видели. Ибрагим сообщил им, что его господин занят личными делами, а их делом будет заниматься он, великий визирь. Этот рассказ показывает соответствующие роли Ибрагима и Сулеймана в государственных делах. Безусловно, у султана была определенная стратегия дружбы с Запольяи и вражды с Фердинандом, но можно сказать вполне уверенно, что он позволил Ибрагиму-паше полностью взять на себя всю конкретную дипломатию.
На последующих аудиенциях у великого визиря Хоборданаш выразил надежду, что Фердинанд, Карл V и Сулейман смогут стать добрыми друзьями и соседями. Ибрагим презрительно осведомился, откуда же возьмется такая дружба. Хоборданаш ответил, что его задача – предложить дружбу, и ему кажется, что влияние Ибрагима может быть выгодным для обеих сторон. Ибрагим опять полюбопытствовал, как именно это может произойти: «Твой король захватил наше королевство, и, однако, он ищет дружбы, как же так?» Посол сказал, что знает, что все в Порте делается по воле и власти Ибрагима, и полагает, что он может послужить их делу. Тогда Ибрагим предложил мир при условии, что Фердинанд уйдет из Венгрии. Хоборданаш, со своей стороны, просил заключить мир на несколько лет и вернуть Фердинанду те части Венгрии, которые захватил Сулейман, представив список из двадцати семи крепостей. Ибрагим пришел в бешенство. «Странно, что твой господин не просит и Константинополя», – сказал он. Он попытался выудить из посла признание, что Фердинанд попытается силой взять эти крепости, если их ему не уступят. «Как он надеется вернуть себе крепости, – осведомился Ибрагим, – если знает, что султан взял их с большим кровопролитием?»
Зашел разговор о компенсации за крепости, и Ибрагим негодующе вскричал, что султан не так беден, чтобы продавать то, что перешло в его руки. Он театрально распахнул окно и сказал: «Видишь эти семь башен! Они наполнены золотом и сокровищами»[10]. Потом речь зашла о военном искусстве, и Ибрагим, похвалив доблесть немцев, сказал: «Вы знаете, какое острое и дальнобойное оружие у турок, ведь вы бежали от него не раз». Хоборданаш сдержанно согласился, но похвалил военную доблесть своего владыки. В конце концов Ибрагим перебил его: «Так, значит, твой господин желает оставить себе эти крепости?» Хоборданаш предложил компромисс, но великий визирь решительно ответил: «Иного пути нет, кроме как если твой король оставит Буду и Венгрию, а потом уж мы договоримся с ним по поводу Германии». На отказ Хоборданаша рассматривать такие условия Ибрагим заявил: «Я победил Людовика и Венгрию, а теперь я построю мосты для султана и расчищу его величеству дорогу в Германию». Под конец разговора он обвинил Фердинанда и Карла в том, что они не держат слово, и сказал, что даст послам окончательный ответ через три или четыре дня.
Третья аудиенция состоялась во дворце во главе с Ибрагимом при тайном присутствии Сулеймана и проходила примерно так же, как и предыдущие. Ибрагим сообщил венграм, что их господин только что потерпел поражение от войска Запольяи из тридцати шести тысяч человек, но Хоборданаш позволил себе усомниться, сказав, что если бы даже Запольяи собрал в свое войско всех трансильванских петухов и куриц, то и тогда бы у него не набралось тридцати шести тысяч. Послы и великий визирь не могли договориться об условиях союза; на требования австрийцев Ибрагим нетерпеливо воскликнул: «Что еще хотят император Карл и твой хозяин? Править всем миром? Может быть, они считают себя подобными богам?» Естественно, такие упреки ничего не достигли, и в конце концов Сулейман закончил аудиенцию и, отправив послов восвояси, пригрозил: «Ваш господин еще не почувствовал нашу дружбу и соседство, но скоро почувствует. Можете прямо передать ему, что я сам со своими силами приду к нему, чтобы лично отдать Венгрии крепости, которых он требует. Скажите ему, пусть готовится хорошенько меня принять».
Так закончилась мирная миссия Фердинанда. Она с самого начала была совершенно безнадежной. Сулеймана и Ибрагима невозможно было привлечь на сторону Фердинанда, а если бы и была такая возможность, то резкий и независимый Хоборданаш был не тем человеком, который мог завоевать расположение людей Востока. Такое впечатление, что Ибрагим с удовольствием воспользовался шансом отточить свои когти на противнике и показать европейцам собственную силу и силу своего хозяина. Послы, должно быть, чувствовали себя очень неудобно, и их неприятности еще не кончились, так как некий венецианский враг Фердинанда сказал Ибрагиму, что они не послы, а шпионы, и уговаривал посадить их в тюрьму, пока они еще в Турции. Послов пять месяцев продержали в заключении, после чего между ними и нетерпеливым эрцгерцогом, который так надеялся на это посольство, еще лежал долгий путь.
Такое отношение к королевским послам как шпионам не было необычным для Порты. Королю Польши пришлось жаловаться на грубое обращение с его послами султану Баязиду (деду Сулеймана), которых не только продержали несколько месяцев взаперти, прежде чем дали аудиенцию, но и бросили в тюрьму, а вместо того, чтобы принять их как представителей короля, которые, естественно, ожидали к себе от ношения, подобающего отпрыскам знатнейших родов, к ним отнеслись как к преступникам. Обещания, которые давали таким послам, часто нарушали. Бусбек, который тоже был послом и несколько месяцев находился под пристальным наблюдением, вспоминает еще один случай с Мальвецци, на которого султан возложил ответственность за то, что его хозяин Фердинанд нарушил слово, и, когда Фердинанд взял Трансильванию в 1551 году, бросил Мальвецци в тюрьму. В Турции считалось, что послы отвечают за сказанное их хозяевами и что, будучи заложниками, должны искупать нарушение слова; кроме того, считалось, что послу присуща власть, и, следовательно, его долго удерживали в надежде принудить согласиться на нужные условия. Такое отношение при всей своей наивности и несправедливости тем не менее было шагом вперед по сравнению с тем, как приняли в Венгрии посла, явившегося объявить о восшествии Сулеймана на престол, – ему отрезали нос и уши. Еще одна иллюстрация того, как относились к послам в Европе, – убийство французского посла Ринкона, подстроенное Карлом V, и убийство посланного в Порту испанца Мартинеса, инспирированное Фердинандом.
Как правило, Ибрагим начинал аудиенцию с того, чтобы запугать посла, и он часто позволял себе сарказм и презрительные насмешки. В присутствии послов Фердинанда в 1532 году он ругал Фердинанда и «его фокусы» и насмехался над его вероломством. «Как может человек называться королем, если он не держит слова?» – говорил Ибрагим. Ламбергу и Юришицу (1530) он говорил о ссорах между христианскими правителями и упрекал присутствовавших в том, как обошелся Карл с папой и Франциском I, заявляя, что турки никогда бы не поступили «так бесчеловечно», а после этого завел долгий разговор, «полный насмешек и сарказма».
Ибрагим был невероятно любознательным. Казалось, он видел в иностранном посольстве шанс узнать всевозможную информацию. Иногда он спрашивал о таких практических вещах, как укрепление крепостей, иногда задавал такие тривиальные вопросы, как, например, сколько лет правителям и как произносятся их имена. Однажды он заметил, что человек, который не старается узнать все, ни на что не годен. Несколько раз он хвалился тем, что в Турции известно обо всем, что происходит в Европе.
Как мы уже видели, обычно он вел себя резко и бесцеремонно, но мог быть весьма обходителен, когда хотел угодить, как, например, когда принимал посольство от «доброго друга» Франциска I и венгерское посольство 1534 года. Он неизменно был хвастлив; в первые годы хвастался султаном, его силой и богатствами, потом хвалился самим собой.
Одним из важнейших дошедших до нас документов, которые дают представление об Ибрагиме, был отчет о мирном посольстве 1533 года, который составил на латыни Иероним фон Цара в сентябре для Фердинанда. Он, как никогда, ярко изображает Ибрагима и показывает некоторые черты его характера, которые все более усугублялись с тех пор, как он приобрел огромную власть, – честолюбие и непомерную гордость.
Ибрагим, в роскошном платье, принял послов на первой аудиенции, даже не вставая. Он взял привезенные ему драгоценные дары и назначил дату для переговоров. В назначенный день послам разрешили поцеловать край одежды великого визиря, и они приветствовали его как брата их господина Фердинанда и королевы Марии Венгерской. Прежде Ибрагим никогда не признавал власти Фердинанда и всегда, к удивлению послов, говорил о нем, не называя королем. В этой же беседе и на протяжении всех переговоров Ибрагим называл Фердинанда своим братом и сыном Сулеймана. Это было не просто личное тщеславие; тем предлогом, что у отца и сына общие интересы, он прикрыл узурпацию Венгрии султаном, а называя Фердинанда братом, Ибрагим завуалированно унизил его тем, что поставил на одну доску с визирем[11]. Однако, произнося перед послами длинную речь, Ибрагим-паша не скрывал своей спеси. Процитируем: «Я, и никто другой, правлю этой обширной империей. Если я велю делать, это делается; вся власть, все посты, все правительство в моих руках. То, что я пожелаю дать, отдается и уже не может быть взято назад; то, чего я не даю, никто не даст. Если великий султан захочет дать или даст что-нибудь вопреки моему желанию, это не будет исполнено. Все в моих руках, мир, война и богатство. Я говорю это не просто так, а чтобы побудить вас говорить свободно».
Когда ему показали письма императора Карла, он проверил печати и заметил: «У моего повелителя две печати, одна из них всегда при нем, а вторая доверена мне, ибо он желает, чтобы между ним и мной не было никакого различия; и если ему шьют одеяние, то он велит сшить такое же для меня; он не позволяет мне тратить на строительство; этот зал построил он».
Кажется, Ибрагим потерял голову к тому времени, когда принимал свое последнее посольство, и произнес то, что было опасно произносить любому подданному деспота на Востоке, даже самому безумному. То ли он говорил из чистого безумия, которое боги насылают на того, кого хотят погубить, то ли он всерьез хотел открыто и явно присвоить себе власть, которой владел по факту, сказать невозможно. По всей видимости, даже будучи великим визирем Турции, Ибрагим никогда не забывал, что он грек. Годами он не замечал этого и вел себя как турок и правоверный мусульманин, но когда в своем высоком положении почувствовал себя увереннее, то забыл об осторожности и разговорил с этими послами христиан с присущей грекам гордостью и тщеславием. Спросим себя, существовал ли хоть один грек, начиная с падения Византии и заканчивая нашим временем, который в глубине души не чувствовал бы, что его народ превосходит завоевавших его мусульман и что ему подобает править Восточной империей. Именно это чувство стало причиной некоторых самых запутанных осложнений в ситуации с младотурками 1911 года. Естественно, турки всегда категорически отвергали такое мнение; поэтому Ибрагим подвергал серьезной опасности расположение к нему османского султана, когда вспоминал, что он по рождению грек и христианин.
Многие при дворе немедленно воспользовались его промахом. Придворных уже давно шокировало, с какой вольностью паша обращается с султаном, и ходили слухи, что Ибрагим околдовал Сулеймана. В том же разговоре с послами он притчей показал свои отношения с повелителем: «Самого свирепого зверя, льва, нужно побеждать не силой, а умом; едой, которую дает ему хозяин, и влиянием привычки. Его смотритель всегда должен носить при себе палку для устрашения и быть единственным, кто его кормит. Лев – это правитель. Император Карл – лев. Я, Ибрагим-паша, управляю своим хозяином, султаном Турции, палкой правды и справедливости. Посол Карла тоже должен управлять им таким же образом».
После притчи он продолжил разглагольствовать о своей власти: «Могущественный султан турок дал мне, Ибрагиму, всю власть и полномочия. Я один делаю все. Я выше всех пашей. Я могу сделать конюха пашой. Я даю королевства и провинции кому пожелаю, не спрашивая даже своего господина. Если он отдает приказ, а я не одобряю, приказ не выполняется; но, если я приказываю, а он не одобряет, приказ выполняется все равно. В моих руках вести войну или заключать мир, я могу раздать все богатства. Царство, земля, сокровища моего господина – все доверено мне».
Еще он хвастал своими прошлыми свершениями, говоря о себе так, будто он победил Венгрию, принял послов и заключил мир. Если Сулейман и знал об этих похвальбах, он ни единым знаком не показал недовольства, но продолжал относиться к Ибрагиму с тем же доверием, что и раньше, но придворные решили использовать это в подходящий момент.
Иностранные правители и послы не сомневались в важности и влиянии Ибрагима. Во всех инструкциях послам Фердинанд велит им сначала встретиться с Ибрагимом, ему же писала и королева-регентша Франции, когда обращалась к султану. В собраниях Гевая и Шарьера есть письма от Фердинанда и Франциска к Ибрагиму. Венецианские бальи вели все свои дела с Ибрагимом и посылали на родину много отчетов о его власти в государстве и влиянии на султана. Послы привозили ему ценные подарки, которые он принимал без колебаний. Он любил получать драгоценности. Когда-то на пальце Франциска I красовался знаменитый рубин, который первый французский посол отправил в Порту (сам посол был убит в Боснии) и который каким-то образом оказался у Ибрагима, когда пашу Боснии вызвали в Константинополь отчитаться по поводу убийства.
Но хотя Ибрагим принимал дары и даже гневался, если их ему не предлагали, он неизменно отвергал попытки его подкупить. Фердинанд поручал трем своим миссиям предложить ежегодные выплаты Сулейману (иными словами, дань, но под другим названием, не таким оскорбительным для Фердинанда) и такие же ежегодные выплаты великому визирю. Когда Юришиц и Ламберг предложили Ибрагиму от пяти до шести тысяч венгерских дукатов в год за его помощь в заключении мира, он отверг их с таким негодованием, что послы извинились и взяли предложение назад. Ибрагим сказал, что прошлые послы Хоборданаш и Вейксельбергер предлагали ему сто тысяч флоринов за протекцию, но он сказал тогда и повторит сейчас, что никакие дары не заставят его действовать против интересов своего господина и что он скорее попытается завоевать весь мир, чем посоветует султану вернуть завоеванную территорию.
Процитированного выше пассажа будет достаточно, чтобы опровергнуть утверждение тогдашних европейских историков, будто бы Ибрагим-паша снял осаду Вены, потому что послы подкупили его золотом. Сулейман дал ему все, о чем он мог мечтать, гораздо больше, чем мог ему дать какой бы то ни было европейский монарх. Ибрагим скопил огромное богатство, но нет никаких фактов, которые позволяли бы предположить, что его верность Сулейману можно было купить за деньги, и в то время как турецкие историки часто говорят о жадности его преемника Рустема-паши, они никогда не приписывают этого качества Ибрагиму. Если Ибрагим и продавался, его цена была слишком высока для Фердинанда.
Из вышесказанного очевидно, что дипломатические приемы Ибрагима не отличались деликатностью, но это было и не нужно. Поскольку дипломатия Порты обычно бывала либо вступлением, либо заключением военной кампании, неудивительно, что, как правило, она достигала своей цели. Так как благосклонности Порты добивались Франция, Венеция, Польша, Россия, Венгрия и Австрия, Ибрагиму не нужны были дипломатические тонкости, чтобы разговаривать с их послами. Он держал в руках все козыри, и ему не обязательно было быть искусным дипломатом, чтобы вести удачную игру. Он мог грубить и хвастать сколько угодно, и послы все равно умоляли бы его приложить влияние, чтобы договориться о мире. Они оба, Сулейман и Ибрагим, весьма надменно относились к Фердинанду и Карлу V и тем не менее одерживали полный успех; Франция, с другой стороны, вела тонкую игру и очень многого добилась от Порты. Такое впечатление, что успех турецкой дипломатии лежал не в ее методах, а в общем плане и ведущих принципах. Тогда перед нами встает вопрос, каковы же были цели и успехи турецкой дипломатии между 1525 и 1540 годами.
У Сулеймана было две цели: во-первых, расширить военное влияние в Европе, и, во-вторых, помочь Франциску I в борьбе против Габсбургов. И в том и в другом он добился успеха. Его империя существенно увеличилась за время его правления, как и ее влияние, тогда как сила соперничающего дома Габсбургов неуклонно слабела и сужалась. Однако то, что сделало этот период эпохой европейской политической истории, это не территориальное расширение Турции, не признание ее мощи Европой, а то, что Турция впервые вышла на европейскую арену, если воспользоваться современным термином, и что на Турцию стали смотреть не просто как на иноверцев и врагов христианства, а как на политических союзников или противников и возможный фактор в европейской политике. В конце правления Селима Мрачного Турция, хотя и одержала военные победы, все еще была в Европе инородным телом. Но настала пора, когда ей пришлось вмешаться в дела северных наций, и Сулейман, отличавшийся необычной терпимостью к Западу, с большими замыслами о судьбах Турции и при помощи своего великого визиря-христианина оказался готов к этому, и за время его правления все королевские дворы континента почувствовали его присутствие и все европейские правительства были вынуждены с ним считаться. Но вследствие этого Турция уже никогда после не была свободна от европейского влияния. Тонкий клин французского вмешательства впервые вбил ла Форе в договоре 1535 года, и сегодня консервативные турки видят в «капитуляции» Сулеймана начало бесконечных бед для Турции, тогда как Франция до сих пор радуется успехам проницательного и дальновидного Франциска I. В течение четырех веков Франция оставалась самым весомым иностранным игроком в Порте. Более широкий смысл, по выражению лорда Стратфорда де Редклиффа, лежит во «внекораническом» характере уступок, сделанных при Сулеймане, введении «внекоранического» права как во внутренних, так и внешних делах, помимо принципов и законов шариата. Турция начала осознавать, что современному государству недостаточно одного коранического права.
Насколько Ибрагим-паша повлиял на политику Сулеймана в этой области? Безусловно, он держал все в своих руках, но он ли был вдохновителем плана? Вероятно, нет. Сулейман хорошо знал, чего хотел, и он проводил ту же политику с тем же успехом и после смерти Ибрагима. Современники Ибрагима считали его головой и движущей силой турецкой дипломатии, и последующие историки относят политическую эволюцию исключительно на его счет. Однако точка зрения Целлера, что роли Ибрагима-паши, возможно, придают слишком большую важность, представляется более убедительной. Тем не менее Целлер во вступлении к «Французской дипломатии» отдает Ибрагиму ровно ту честь, которой он заслуживает, если мы правильно оценили труды великого визиря. Целлер говорит: «Сулейман был не менее просвещенным, чем Франциск, он, как и Франциск, понимал, в чем его интересы, и был отчасти свободен от предрассудков своего народа… В то же время у нас нет сомнений, что великий визирь, о чьих талантах и учености свидетельствуют все послы, сыграл свою роль в том, что ум его господина начал воспринимать инородные идеи, что он вошел в европейскую политику и увидел опасность растущей власти Карла V и собственные интересы, ради которых он должен был поддержать Францию». В необычайной свободе мыслей и не скованности предрассудками, которые Сулейман выказал в сношениях с Европой, мы видим влияние его умного фаворита.
Так эти двое вместе, Сулейман и Ибрагим, или Ибрагим и Сулейман, как часто говорил о них Фердинанд, отправили Османскую империю с одинокой дороги независимости и полуварварства в запутанные тупики и шумные улицы европейской политики.
