В поисках утраченного времени

Кризисные явления в политической, экономической и общественной жизни подталкивают людей к поиску «островков стабильности» Ностальгические воспоминания о прошлом и являются таким островком. История, материальная и нематериальная культура прошлых лет с некоторых пор превратились в продукт массового потребления, который нередко используется и с идеологической целью. В Украине даже в этом сегменте культурного производства ощущается явный дефицит, который приходится компенсировать продуктами из-за рубежа.

История как «пункт обогрева»

Нынешний момент весьма благоприятствует возникновению спроса на прошлое как на некий культурный продукт

13.02.2014
ГРИГОРИЙ НИКОНОВ

ИЗВЕСТНО, что в период крупных политических, экономических и социальных перемен, нарастания связанного с ними чувства неопределенности люди начинают особо ценить прошлое, романтизировать его, испытывать тоску по «добрым временам», которые на самом деле еще вчера казались тяжелыми и беспросветными. Такая ностальгия является типичной защитной психологической реакцией, помогающей справиться со страхами, вызванными ощущением беззащитности и потери стабильности (даже если она достаточно условна), найти утешение и даже физически согреться. Не так давно ученые из Университета имени Сунь Ятсена (Гуанчжоу, Китай), проводя опыты с добровольцами, установили: чем ниже опускалась температура в помещении лаборатории, тем чаще у людей возникали ностальгические воспоминания. Причем участникам эксперимента при воспоминании о прошлом становилось теплее — им казалось, что температура в комнате на целых четыре градуса выше, чем было на самом деле.

В событиях последних месяцев как будто сконцентрировались все перечисленные факторы — радикализация массовых протестов, политический кризис, экономическая нестабильность, да еще и зимние холода в придачу. Судя по публикациям в социальных сетях и блогосфере, происходящее все еще вызывает у общественности сильные эмоции и глубокие переживания. Но заметно и другое: осознание исторической важности нынешних событий не придает жизненного оптимизма, тем более нет уверенности, что ситуация разрешится так, как того ожидает общественно активная аудитория. Кроме того, эти публикации все более отчетливо пронизывает мысль: информационный поток отравляет, жить в ожидании «силового варианта» невозможно, есть потребность в каком-то эмоциональном «пункте обогрева». И прошлое как совокупность исторического, культурного и личного опыта, оказывается, хорошо работает в качестве такого пункта. Это показал опыт создания «библиотеки на Майдане», общественной инициативы по сбору книг для желающих отдохнуть от «революционных будней». Среди самых востребованных читателями книг в этой библиотеке оказались художественные произведения об истории, освободительной борьбе и т.д.

Между прочим, исследователи давно заметили, что в кризисные моменты повышается интерес к историко­патриотическому роману. Так было в Европе в 1960–1970-е годы, когда критиковалась теория модернизации, считавшая, что в основе общественного развития лежит прогресс в экономике и технологии, ведущий к повышению жизненного уровня и решению социальных проблем. Так было в России в середине 1990-х, переживавшей экономические трансформации, войну в Чечне и т.д. По словам известного социолога Бориса Дубина, всплеск интереса к исторической прозе объяснялся как минимум двумя факторами. Первый: читающая публика (вчерашняя «интеллигенция») в ситуации социальной неопределенности и смысловой дезориентированности искала разрешения своих внутренних конфликтов привычным способом — обращением к историческим аналогиям. Второй: произошел переход к позитивной оценке компонентов прошлого в коллективном сознании, то есть наследие советской эпохи перестало вызывать стыд и стало одним из факторов национального самоутверждения («это наша история, наша земля, наши праздники, песни» и т.д.).

Здесь опять-таки любопытно вспомнить еще одно наблюдение социологов. Проведенные в середине 1990-х сравнительные исследования восприятия перехода стран бывшего СССР и «соцлагеря» к демократическому обществу обнаружили, что в центральноевропейских и балтийских странах преобладают более высокие оценки настоящего и будущего, нежели прошлого. В России и Украине между тем доминировали ностальгические настроения и стереотипы. Можно сказать, что и в 2000-х ситуация не очень изменилась: украинцев «согревал» не столько идеал будущего, сколько мысли о прошлом. В публицистике при рассмотрении проблемных вопросов общественного развития Украины всегда сравнивалось то, что было в советские времена и что нынче потеряно.

Из этого не следует делать вывод о какой-то психологической предрасположенности украинцев к тоске по прошлому или об ожидании нового всплеска ностальгии по «совку». Тем более что здесь не учитывались специфическая модель национальной идентичности, возникшая в Украине, особенности функционирования национальной памяти и т.д. Речь о другом. Нынешний момент весьма благоприятствует возникновению спроса на прошлое как на некий культурный продукт — совокупность материальной и нематериальной культур, характерных для той или иной эпохи. Мифологизация делает этот продукт упрощенным, понятным, позитивно заряженным и удобным для массового потребления. Прошлое, как продукт культуры, — это безопасный и уютный мир, куда можно на время сбегать, переживая кризис (тем более если уехать за границу и переждать кризис там нет никакой возможности). Прошлое в таком виде не требует критического мышления или усилий по осмыслению — как раз наоборот, его можно потреблять просто так, «для обогрева»: скупать старые книги, чтобы насладиться их добротным полиграфическим исполнением, «пачками» смотреть фильмы 50-х с их лакированной действительностью или 60-х с их великолепной эстетикой кадра.

И здесь возникает вопрос: найдется ли поставщик, который быстро учует этот спрос и предложит потребителю то, что ему нужно. В России советское наследие давно «отмывается» и упаковывается в дорогую красочную обертку. Последний продукт такого плана — сериал «Оттепель» об эпохе 60-х, который закупил для показа один из украинских телеканалов.

В Украине индустрия «ретро» заметно пробуксовывает — с большим трудом можно найти записи старых передач украинского телевидения, недостаточно популяризируется даже литературная классика, да и вообще отфильтровывать из массы советского культурно­медийного продукта что­то более «украинское» мало кому хочется. Даже в «библиотеку на Майдане», как сообщалось, «советское наследие» не принимают.

Под бой кремлевских курантов 13.02.2014 НАТАЛЬЯ ДАВЫДЕНКО   Ностальгия по советскому прошлому, зафиксированная во всех сферах искусства, давно превратилась для России в инструмент мягкой силы

НЕ ТАК давно певец Олег Газманов выступал в Кремле на концерте в честь двадцатилетия Конституции РФ. Одна из песен, которую он исполнил, вызвала возмущение в Литве и Латвии. В ней пелось: «Украина и Крым, Беларусь и Молдова — это моя страна! Сахалин и Камчатка, Уральские горы — это моя страна! Красноярский край, Сибирь и Поволжье, Казахстан и Кавказ, и Прибалтика тоже... Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР!». Литовские газеты в связи с этим заклеймили позором «кремлевские превращения ностальгии в идеологический нарратив», который могут благодарно «употреблять» разве что в Белоруссии. Известный в Литве политолог, профессор Вильнюсского университета Нериюс Малюкявичюс заявил изданию DELFI, что ностальгия по советскому прошлому, зафиксированная во всех сферах искусства, давно превратилась для России в инструмент мягкой силы. Принцип действия этой силы простой. «С ее помощью можно приобрести привлекательность… своим примером и популярностью, чтобы другие на тебя равнялись», — заявляет Малюкявичюс. Для этой цели, по его словам, при Кремле сгруппировалась целая команда «менестрелей» вроде Никиты Михалкова, Федора Бондарчука, Иосифа Кобзона и того же Олега Газманова, которые обслуживают не только внутренний спрос на ностальгию по СССР, но и работают «на экспорт», на все постсоциалистические страны.

В Украине игры на ностальгических чувствах, как правило, не встречают такого сопротивления, как в Прибалтике. Дело в том, что переходные общества в странах СНГ, по выражению российского социолога Романа Абрамова, не знают настоящего, потому что «живут в лимбе между потерянным прошлым и неопределенным будущим». Смысловую пустоту этого «лимба» за неимением лучшего заполняет суррогат прошлого — его идеализированный образ, продуцируемый не только индивидуальной памятью, но и всем обществом в целом. Ностальгия в данном случае действует способом, пользуясь терминологией Михаила Бахтина, «исторической инверсии»: идеал, который не реализуется сейчас, проектируется в прошлое. По словам британского культуролога Дэвида Лоуэнталя, в такой ситуации былые времена начинают восприниматься как простые, упорядоченные, легкие и привлекательные, тогда как настоящее на этом фоне видится еще более смутным, зыбким. Вплоть до того, что начинает вытесняться из сознания.

При всем этом рассматривать ностальгию, транслируемую Москвой, как милую культурную анестезию для истерзанного житейскими проблемами обывателя было бы ошибкой. Этот продукт имеет все

черты опасной «ресторативной ностальгии», которую еще в самом начале «нулевых» описала Светлана Бойм, одна из самых известных исследовательниц этой проблематики. В отличие от индивидуальной «рефлективной ностальгии», которая кружит вокруг algos («боль») и оплакивает невозможность всякого повторения, ресторативная ностальгия делает ударение на nostos — «возвращении домой». Это попытка воссоздать утраченную родину, мифический общий дом, а точнее его иллюзию, глянцевую идеальную картинку. «Прошлое для ресторативной ностальгии — не процесс, а идеальный моментальный снимок, застывшая, неизменная, совершенная картинка», — отмечает Светлана Бойм.

Российский ностальгический нарратив отлично подходит под этот профиль. В ностальгической мифологии «большого брата» центральное место занимает образ общей советской Родины, уютного общего дома братских народов, живших в любви и дружбе, который утрачен из­за большого исторического недоразумения. И этот миф успешно прижился в головах российского подрастающего поколения. Опросы, проведенные среди школьников Москвы Высшей школой экономики, показали наличие нехарактерной для их возраста ностальгии по СССР, а именно по «большой, дружной семье, чуждой межнациональной розни».

Очевидна склонность российской версии постсоветской ностальгии и к другой черте ресторативной технологии — окостенелости ее выдуманного мира. Для этого нашелся хороший материал: период застоя, три десятилетия, которые так искусно покрыл позолотой Леонид Парфенов в своем проекте «Намедни». Как пишет российский историк и социолог Александр Кустарев, «смыслообразующим центром, главным источником ностальгического вдохновения остаются «длинные семидесятые», когда советский мир приобрел завершенность и кажущуюся неизменность». В пользу особого отношения к этой эпохе говорит и то, что Леонида Брежнева, как показывают социологический опросы, жители постсоветского пространства до сих пор считают лучшим лидером Союза (в России к нему относятся положительно 56% жителей).

Проявления ресторативного начала в «кремлевской» ностальгии заметны и в ее одержимости возрождением эмблем и ритуалов славного прошлого — еще один пример, о котором пишет Светлана Бойм. Диапазон реставрированных традиций крайне широк: от возврата к музыке Александрова в гимне страны и популяризации «георгиевских ленточек» до реализации амбициозных проектов вроде зимней Олимпиады в Сочи. В большей или меньшей степени все эти инструменты работают на формирование в глазах соседей имиджа России как культурного гегемона, правопреемницы Союза, обладающей эксклюзивным пропуском в волшебную страну прошлого.

На фоне последних событий в Украине некоторые зарубежные критики стали говорить о том, что Европа куда лучше пользуется рычагами мягкой власти, чем Россия. Мол, силу на Евромайдане имеет не тоска по стабильному прошлому, а мечта, желание изменить жизнь, стать европейцами. Но все же не стоит списывать со счетов возможное усиление эксплуатации мотивов «общей исторической судьбы» в информационной и культурной политике Москвы. Ведь нужно же для чего­то использовать недавно созданного медиамонстра — информационное агентство «Россия сегодня».

ОСТАЛЬГИЯ» И Ко

 

Ностальгией по утраченному прошлому продолжают страдать многие постсоциалистические страны. По мнению российского социолога Романа Абрамова, массовая ностальгия по «старым добрым временам» здесь возникает, прежде всего, как способ избавления от полученной исторической травмы или адаптации к быстрым и неожиданным изменениям. «Такого рода ностальгические волны стали распространенным феноменом нашей эпохи, когда происходят масштабные геополитические катаклизмы, революции, а также беспрецедентные социальные, экономические и технологические перемены», — отмечает исследователь.

 

Первыми анестезирующее действие ностальгии ощутили жители Восточной Германии. Тоска по ГДР («остальгия») стала проявляться уже через три-пять лет после падения Берлинской стены. Восточные немцы ожидали от присоединения к сытой, зажиточной и стабильной Западной Германии повышения их собственного уровня жизни. Вместо этого получили экономические проблемы, рост безработицы и постоянное затягивание поясов. Первая волна ностальгии во многом была коммерческой. Массово перезапускались старые бренды товаров. На ТВ стали появляться «ГДР-шоу», где в перерывах между песнями эпохи социализма известные люди делились своими воспоминаниями. Вторая волна «остальгии» (пришлась на середину «нулевых») имела уже другой характер. «Теперь это всепроникающая тоска по идеализированной ГДР, где каждый занимал свое место, хотя это убеждение не имеет ничего общего с тем, что было на самом деле. Это чувство испытывает сегодня примерно 50–60% населения земель, входивших в состав ГДР. Самое удивительное, что оно присуще и молодежи, которая воспитывается на представлении о ГДР, которое внушают ей родители и учителя», — писал в 2006 году Клаус Шредер, директор Научного центра по изучению государства и компартии Восточной Германии.

 

В страны бывшей Югославии ностальгическая идеализация социалистического прошлого пришла позже, как реакция на войну, массовые убийства, разрушения, экономический упадок. Все это стало благодатной почвой для «титостальгии». Этот термин использовал Митя Великонья, словенский культуролог, для обозначения тоски жителей бывшей Югославии по временам, когда страной управлял Иосиф Броз Тито. «Тито идеализируется как символ дружбы, солидарности, благополучия и защиты», — пишет в своей книге исследователь. По его мнению, нынешний культ Тито имеет мало общего с прижизненным обожанием югославского вождя, которое подогревала пропаганда. «Для старшего поколения он воплощает в себе золотые времена навсегда утраченной молодости, преисполненной юношеских идеалов, энтузиазма и оптимистичного взгляда на будущее, которых им так не хватает сегодня», — констатирует Великонья.

 

 

«Поколение евроремонта» теряет память Музей новой эпохи должен быть коммуникативной площадкой, а не выставкой достижений народного хозяйства или арсеналом древностей

Достигнув зрелости, мы всегда оглядываемся назад, в пору «счастливого детства», пытаясь выяснить, откуда мы взялись и куда идем. При этом память нередко подводит, подсовывая химерические оптические искажения. Именно поэтому в архитектуре культурного пространства предусмотрены такие институты, как музей и архив. Речь идет не только о конкретных учреждениях, где в витринах или стеллажах аккуратно разложены артефакты, а об определенном измерении культуры памяти — сеть, объединяющая публичные и частные коллекции, исследовательские центры, издания, дискуссионные площадки, которые в совокупности продуцируют смыслы, дающие возможность превратить наш спонтанный опыт в структурированные конкретные ситуации-кейсы и оставить в прошлом стереотипы и комплексы, мешающие двигаться вперед. Музей — это, в конце концов, место, где узнаешь себя и свое сообщество, где можешь остановиться в сумасшедшем потоке времени, посмотреть на все как бы с разных сторон.

Это все теория, а что на практике делать со своими опытом и памятью поколению сегодняшних 30–40-летних? Куда нам привести своих детей, чтобы показать, на чем мы росли, что для нас означали игры взрослых дядей в домино во дворе, очереди за колбасой, Чернобыль, культ Виктора Цоя и пение под гитару «Перемен, мы ждем перемен»? Такого музея у нас нет. Как нет и других — например, музеев современного искусства. Да и в тех, что специализируются на истории, экспозиция обрывается на моменте обретения независимости, предусмотрительно замалчивая все, что было потом. Что же до краеведческих музеев, то они остановились в своем развитии на временах «развитого социализма».

Каким же должен быть «наш музей»? С чего он должен начинаться? Где искать для него артефакты? Предметному миру 1980-х и 1990-х не повезло — эпоха «евроремонтов» массово отправила на мусорники мебель и бытовую технику. То, что не утилизировано, до сих пор используется — не из гордости, а по бедности. Если виниловые пластинки, например, уже антикварный раритет, то кассеты с пленками, как и портативные магнитофоны, хоть их остается все меньше, не очень интересуют коллекционеров. Музеям советского образца такой «хлам» тоже не интересен, ведь они заточены под «выдающиеся памятники», «исторических деятелей» и «знаменательные даты». То есть, чтобы найти концептуальную рамку для знакомого нам с детства предметного ряда, музей новой эпохи должен быть ориентирован на историю повседневности и быть прежде всего коммуникативной площадкой, а не выставкой достижений народного хозяйства или арсеналом древностей.

Кстати, «Мыстецький арсенал» прекрасно мог бы выполнить роль такой площадки, но те, кто влияет на принятие решений в этой сфере, похоже, напяливают на цеха бывшего киевского военно-ремонтного завода №5 то ли мундир Эрмитажа, то ли фрак парижского Центра Помпиду.

Интересен опыт Национального художественного музея в плане презентаций разных эпох и сообществ. Например, художественные проекты «Большая неожиданность» (куратор Олеся Островская-Люта), «Новая украинская волна» (куратор Оксана Баршинова), «Ориентация на местности» (куратор Галина Скляренко), «Тихий протест 70-х» (куратор Евгений Березницкий) обозначили более или менее удачные попытки построения концептуальной призмы, через которую художественные артефакты (к счастью, тут есть интерес частных коллекционеров) раскрывают смысловые интенции, понимание которых, в конечном итоге, так необходимо нам, чтобы лучше постичь свой путь через причудливое переплетение обстоятельств и лабиринты симулякров. Однако есть одно но. НХМУ практически лишен перспективы территориального расширения, а значит и стационарного представления эпох ХХ–ХХІ веков. А теперь в силу известных событий вообще оказался, по сути, заложником, к которому отрезан доступ посетителей. Ситуация не только драматическая, но и довольно метафорическая.

И все же когда-нибудь начинать нужно. Возможно, с того, с чего начинается любая уважаемая историография — с конструирования собственного мифа. Нашему поколению необходим собственный миф. На сегодня имеем апокрифы Сергея Жадана, Тараса Прохасько, Ирены Карпы и других. Фотопроекты Игоря Гайдая и Александра Гляделова. Художественные произведения как представителей «Новой волны», так и «Р.Э.П.». Возможно, когда вокруг них разрастется публичный дискурс, возникнут легенды и слухи, то и с созданием музея дело продвинется. Ведь какой же уважаемый музей без приведений?

13.02.2014
НИКОЛАЙ СКИБА

Скромное обаяние «совка» Массовая культура приучила современное молодое поколение воспринимать все, что происходило более пятнадцати лет назад, словно через модные «состаривающие» фильтры...

...Instagram

РОСТ ностальгических настроений в обществе неизменно сопровождается их коммерциализацией. Согласно наблюдениям российского социолога Романа Абрамова, начиная с середины 2000-х годов в постсоветских странах началась тотальная реабилитация материального мира «убогого совка», его торговых марок, а следом стилистики и общей атмосферы. Сегодня этот процесс достиг своего пика. Магазины заполонили продукты с узнаваемыми старыми брендами вроде сырков «Дружба» или лимонадов детства «Байкал», «Тархун», «Дюшес», «Ситро» и т.д. С недавних пор на прилавках начали появляться и просто стилизованные под «совок» этикетки и упаковки. В их числе — завернутый в фольгу пломбир «Эскимо», словно тот самый «за 22 копейки». Оседлали советскую эстетику и рестораны быстрого питания. Вареничные «Катюша» продают ностальгию по СССР в чистом виде: интерьер в стиле советских квартир, эстрадная музыка 1970–1980 годов и фильмы тех лет по телевизору, предельно простое советское меню. За короткое время формату, спекулирующему на «знакомой домашней еде» и «родной, близкой и душевной атмосфере», как позиционируют себя в «Катюше», удалось отхватить солидную долю рынка — пятнадцать ресторанов за неполных три года. Эту волну подхватили и «промолодежные» пабы вроде «Пивной №1», «У станка» и т.д.

Примечательно, что ностальгические сантименты в качестве приманки используют для продвижения своих продуктов не только локальные компании. Наднациональные корпорации, работающие на отечественном рынке, почувствовали тоску украинцев по былым дням и тоже включились в эту игру. Они перезапускают старые советские торговые марки, обещая, что их покупатели «окунутся в приятные эпизоды прошлого» или «почувствуют вкус детства». Некоторые идут дальше, преобразуя «советское» в синоним качественного и натурального, защищенного суровыми стандартами продтоваров СССР. По этому пути прошлым летом пошел Carlsberg, когда начал продавать в Украине пиво «Минское Жигулевское». Вся рекламная кампания напитка была построена на ностальгической приманке: красный фон, колоски и шишечки хмеля, скрученные в советский герб, название на этикетке узнаваемой прописью. Однако главным в этой идиллической советской картинке все же оставался слоган «Дружба, проверенная временем. Пиво, проверенное ГОСТОМ».

На первый взгляд соображения качества товара, его натуральности, как и сантименты вокруг навсегда утраченной юности, могут сработать только со зрелой аудиторией. Однако опыт украинской PepsiCo говорит об обратном. В прошлом году производитель газировки решил одним махом охватить обе целевые группы, запустив масштабную промокампанию, выдержанную в ретростилистике украинских «семидесятых». Для аудитории постарше своеобразным комплиментом стал выпуск лимитированной серии «Пепси­Колы» в советском «легендарном дизайне». Отсылки к временам юности усиливала соответствующая реклама на ТВ: черно­белые кадры из киножурнала о запуске производственной линии по розливу тонизирующего напитка, сопровождаемые украинским рок­н­роллом 1970-х. За счет эксплуатации той же стилистики удалось зацепить и молодежь. Для этого из ностальгических картинок прошлого (настоящие фотографии из семейных архивов украинцев в наружной рекламе) сделали иллюстрации понятий цифровой «хипстерской» культуры («Френды всегда были френдами» или «Луки всегда были луками»).

Тиражирование подобного приема коммуникации с потребителем, особенно молодым, стало общим местом в практике не только рекламных агентств, но и современной визуальной культуры в целом. Но здесь есть любопытный побочный эффект. Очарованию картинок обработанного идеализированного прошлого трудно противиться. Они вызывают стойкий эмоциональный отклик, своего рода «светлую грусть» по утраченным временам даже у тех, кто лично их не пережил. Этот социокультурный феномен американский философ Арджун Аппадураи назвал «диванной ностальгией». «Коммерциализированная ностальгия учит нас сожалеть за тем, чего мы не теряли, — пишет он в своей книге «Культурные измерения глобализации». — Роман с прошлым, даже тем, которое ты не застал, стал нашим новомодным хобби». И увлечение это таит в себе опасность, полагают исследователи современной визуальной культуры. По мнению Ричарда Броуди, колумниста New­Yorker, благодаря массовой культуре современное молодое поколение научилось воспринимать все, что происходило более пятнадцати лет назад, словно через модные «состаривающие» фильтры Instagram. Профицит милых визуальных образов прошлого, на которых сегодня паразитирует рекламная, кино­ и телеиндустрия, помогает до бесконечности разыгрываться ностальгическому воображению, «делать из прошлого один большой Диснейленд, который с удовольствием посещают ради развлечения, а не критического осмысления его уроков».

Отечественные продакшены не остались в стороне от этого процесса. Прошлое в виде оригинального советского контента уже не пользуется былой популярностью, хотя в «кабеле» по-прежнему болтаются каналы «Ностальгия» и «Ретро», а в дневных эфирах национальных каналов часто крутят старые фильмы и сериалы. Но куда большим спросом стал пользоваться новый стилизованный продукт — ностальгический контент, но в современной «смотрибельной» упаковке. По мнению Леонида Парфенова, такой поворот событий закономерен. Как бы ни были очарованы люди прошлым, они изменились, изменился их ритм жизни и сами механизмы восприятия мира: «Потому невозможно смотреть телевизионную продукцию даже десятилетней давности. Чаще должны быть монтажные склейки, гуще должен быть голос, больше эмоций, больше придумок на единицу экранного времени». Американские телепродюсеры пришли к похожему выводу намного раньше. Еще в середине семидесятых, в разгар первого кризиса «Американской мечты», появился первый подобный проект — ситком об идиллических пятидесятых («Счастливые дни»), шедший с большим успехом десять лет подряд и ставший иконой жанра.

В последние годы на постсоветском пространстве начали плодиться аналогичные продукты. Сегодня заигрывает с прошлым почти каждая третья женская мыльная драма и мини-сериалы военной тематики локального (российского или украинского) производства. Телепродакшены тоже поднаторели в жанре передач, как музыкальных («Достояние республики»), развлекательных («Лучшие годы нашей жизни»), так и псевдоисторических (циклы документальных драм «Советские биографии», «Советские расследования» и пр.). При этом некоторые сериалы вроде «Восьмидесятых», «Жизни на Марсе», «Оттепели» с удовольствием смотрит не только более взрослая аудитория, но и молодежь.

Аттракционы, эксплуатирующие тему утраченного «золотого времени», с каждым годом становятся все более изобретательными, не давая зрителю расслабиться. Они постоянно подливают масла в огонь его ностальгического настроя. «Ностальгия тем острее и подлиннее, чем меньше для нее объективных оснований», — писал еще в прошлом веке Владимир Янкелевич. С помощью современной визуальной культуры это утверждение стало как никогда справедливым.

13.02.2014
БОЖЕНА СТОЛЯРЧУК