Фёдор Достоевский был арестован 23 апреля 1849 года в связи с «делом Петрашевского» и посажен с остальными в Петропавловскую крепость. Правительство использовало их дело для широкой антиреволюционной пропаганды. Следствие длилось 4 месяца, еще 6 недель военный суд за закрытыми дверями выносил приговор. В итоге, было приказано лишить Достоевского чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием.
Двадцать второго декабря 1849 года Достоевский вместе с другими осужденными ожидал на Семёновском плацу исполнения смертного приговора. В последствии в «Дневнике Писателя» он вспоминал: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния... в ту минуту... чрезвычайное большинство из нас почли бы за бесчестье отречься от своих убеждений... Приговор смертной казни расстрелянием прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти...». Но по резолюции Николая I казнь была заменена 4-летней каторгой с лишением «всех прав состояния» и последующей сдачей в солдаты. Ночью 24 декабря Достоевский в оковах был отправлен из Петербурга в Омскую крепость на каторгу.
Свою главную задачу в предстоящей каторжной жизни Достоевский сформулировал в письме брату: «. быть человеком между людьми и остаться им навсегда». Во время остановки в г.Тобольск, петрашевцы встретились с женами декабристов, одна из них подарила ему Евангилие- единственную книгу, которую можно читать в тюрьме. Этот экземпляр Евангелия Достоевский хранил всю жизнь как реликвию.
23 января 1850 года Достоевский прибыл в военный острог. «И никогда ещё человек, более преисполненный надежд, жажды жизни и веры не входил в тюрьму», — записал через тридцать лет в своих черновых тетрадях Достоевский, вспоминая, очевидно, эту трагическую минуту своей жизни. Прибыв туда, Достоевского обрили голову, его облачили в двухцветную куртку с желтым тузом на спине и выдали мягкую бескозырку. Как и все окружавшие его арестанты, Достоевский был закован в кандалы.
Он провел там четыре тяжелых года, но несмотря на тяжесть каторги, Федор Михайлович сумел вынести от туда много жизненных уроков, примеров, идей для будущих произведений, и в целом, вышел из ктаорги преображенным человеком. Не зря достоеведы разделяют его творчество на «до» каторги и «после». Последним его произведением раннего периода является повесть «Белые ночи», а первым после выхода на свободу- «».
На каторге он был зачислен в арестантскую роту №55, работал на кирпичном заводе, обжигал и толок алебастр, трудился в инженерной мастерской, разгребал снег на улицах города. Каторжные годы казались Достоевскому страшным сном:: «...те 4 года считаю я за время, в которое был похоронен живой и закрыт в гробу. <...> Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела как камень у меня на душе. Во все 4 года не было мгновения, в которое бы я не чувствовал, что я в каторге...».
Достоевскому пришлось жить плечом к плечу с 250 арестантами, среди которых были и мелкие воры, и отцеубийцы, и разбойники с большой дороги. Среди всех них, только пятеро было из дворянского сословия, и хотя они были лишены всех своих владений и прав и в статусе сравнялись с простыми арестантами- последние никогда не признавали и не признают х своими товарищами.
Скоро ему становится ясной огромная разница между социальными слоями - между дворянами и мужиками «всякий из новоприбывающих в острог через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие, становится у себя дома, таким же равноправным хозяином в острожной артели, как и всякий другой Он всем понятен, и сам всех понимает, всем знаком, и все считают его за своего Не то с благородным, с дворянином () Он не друг и не товарищ, и хоть и достигнет он наконец, с годами, того, что его обижать не будут, но все-таки он будет не свой, и вечно, мучительно будет сознавать свое отчуждение и одиночество () Ничего нет ужаснее как жить не в своей среде» (4, 198) 6 Чужой всегда останется чужим «В первый раз теперь одна мысль, уже давно неясно во мне шевелившалея и меня преследовавшая, разъяснилась мне окончательно, и я вдруг понял то, о чем до сих пор плохо догадывался Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь я разарестант, хоть на веки вечные,хоть особого отделения» (4, 207) И что главное' Это чувство отчуждения останется и в его новой жизни после каторги «и как грустно мне было теперь на деле сознать, до какой степени я был чужой в новой жизни, стал ломтем отрезанным Надо было привыкать к новому, знакомиться с новым поколеньем» (4, 229) Можно спросить, насколько это отчуждение мешало Достоевскому понять положение русской интеллигенции после его выхода из каторги Ведь он тоже был чужаком, когда вернулся в Петербург
К дворянам относились очень плохо, презирали их, не скрывали своей ненависти и "с любовью смотрели на их страдания ". Они злобно подшучивали над ними за особую пищу, за чай, хотя сами тоже ели свое и постоянно пили чай. Просто им было можно, а дворянам- нельзя. Достоевский сделал вывод, что европейский интеллигент – абсолютно чужой для народа, и каторга лишь обостряет явную пропасть между сословиями.
Мысль о трагическом разъединении с народом становится одним из основных аспектов будущей философии почвенничества, главным идеологом которой и станет Ф.Достоевский. Почвенничество — течение русской общественной мысли, близкое славянофильству, которое призывало к сближению «образованного общества» с народом, т.е. «национальной почвой». Достоевский был уверен, что «русское общество должно соединиться с народною почвой и принять в себя народный элемент».
Несмотря на свое происхождение, Федор Михайлович все же подружился с несколькими арестантами. В письме к брату Достоевский, уже на воле, писал: «И в каторге между разбойниками я отличил наконец людей. Есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото... Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров!... На целые томы достанет». Наблюдая за людьми, он сопоставляет добрых и злых, сильных волею и кротких сердцем. «Есть натуры до того прекрасные, говорит он, от природы до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною ". Таков молодой татарин Алей, который был «был целомудрен, как чистая девочка». Другой образ — старик старовер лет шестидесяти, с ясными светлыми глазами, редко можно было встретить такое доброе и благодушное существо. Кроток сердцем и хорошенький мальчик Сироткин, чистенький, смирный, задумчивый; кроток сердцем и самоотверженный Сушилов, "вполне безответный, приниженный, даже забитый человек, в природе которого уничтожать свою личность везде ". Во всех этих людях добро от природы, независимое от воспитания и среды.
Им противопоставляются люди зла, с которыми писателей впервые столкнулся на каторге. Они влекли и пугали его своей загадочностью, он долго не мог понять их, пока не осознал, что этим людям неизвестно раскаяние. "В продолжении нескольких лет я не видал между ними ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении. Ведь можно же было во столько лет хоть что нибудь заметить, поймать, уловить в этих сердцах, хоть какую-нибудь черту, которая бы свидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было, положительно не было ". Вот арестант Газин, убийца маленьких детей- ужасное существо, «исполинский паук, с человека величиною». А между тем вел себя в остроге благоразумно, ни с кем не ссорился. Газин — демоническая личность; его образ воспринимается писателем, как воплощение чистого зла, насилие над детьми — как признак демонической одержимости (Свидригайлов и Ставрогин).[1] В другом разбойнике — Орлове — показано величие зла — начало Люцифера. Об этом страшном злодее Достоевский пишет: "Положительно могу сказать, что никогда в жизни я не встречал более сильного, более железного характером человека… Это была на яву полная победа над плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично,, презирая всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете.» Для этих людей мораль и совесть- ненужные понятия, так Достоевский сталкивается со «сверхчеловеком» и для него по-новому встают вопросы о преступлении и наказании, свободе и совести человека, о проблемах сильной личности. Последующее творчество писателя было посвящено осмыслению этих вечных вопросов.
По правилам, писать на каторге было нельзя, но тюремный врач И. И. Троицкий, относившийся к Достоевскому с большой симпатией, нашел возможность передать ему несколько листков бумаги и карандаш. Здесь он стал записывать свои наблюдения за жизнью каторжан, записывал пословицы, поговорки, тюремные песни, отдельные выражения и яркие случаи. Это все стало основой его знаменитой «Сибирской тетради», почти половина записей отсюда (около 500 всего) без изменений или с незначительными поправки позднее вошли в «Записки из Мертвого дома». Материалы, собранные в «Сибирской тетради», Достоевским использовались почти во всех произведениях, написанных после выхода из каторги, начиная от повести «Дядюшкин сон», и кончая романом «Братья Карамазовы».
И все же, большую часть времени, между работой и сном. Достоевский проводил в одиночестве. Одинокий душевно, он, как потом признавался в письме брату, пересматривал свою прошлую жизнь, судил себя неумолимо и в иной час благодарил судьбу за то, что послала его на это уединение в острог. «Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе…». В январе 1854 года закончился срок каторжных работ Достоевского и в феврале того же года писатель навсегда покинул Омский острог. Дальше начиналсь служба рядовым в Сибирском линейном батальоне. Здесь Достоевский начал работу над новыми произведениями, и в 1857 году был опубликован рассказ «Маленький герой» в журнале брата «»
Итак, все последствия каторги для Достоевского можно разделить на положительные и отрицательные. К отрицательным мы отнесем: тяжелые быт и условия, несвобода, отсутствие возможности писать и читать, вынужденное соседство с жестокими людьми, одиночество, неприязнь каторжан к дворянам. К положительным: создание «Сибирской тетради», сближение с народом, выведение новых типов и характеров, переосмысление многих понятий, духовное перерождение.
Весь опыт каторжной жизни он описал в «Записках Мертвого дома», автобиографичном произведении, где у всех героев были свои реальные прототипы, в образе самого Достоевского оказался некто арестант А.П. Горянчиков.
Глава III.
Тема каторги в «Записках из Мертвого дома»
"Записки из Мертвого Дома. Роман в двух частях " начал печататься в 1860 году в газете "Русский Мир ". Потом первые главы были перепечатаны в журнале братьев Достоевских "Время "и весь роман был напечатан в нем в течение 1861 и 1862 года. В это время как раз ослабевает контроль над печатью и цензура пропускает книгу, полностью посвященную быту каторжан, причем от автора- бывшего политического заключенного. А.Милюков пишет (''Литературные встречи и знакомства "):, что в Достоевском видели нового Данте, который спустился в ад, тем более ужасный, что он существовал не в воображении поэта, а в действительности.
Записки из Мертвого дома»- это роман в двух частях, главным героем является А.Н.Горянчиков, осужденный за убийство жены на 10 лет в острог.
Композиция романа преследует замысел автора, однако разные исследователи трактуют «Запсиски..» по-разному. Например, А.А.Гонсалес с точки зрения социологии видит в Горянчикове образ «чужака». Являясь чужаком в новом обществе, он постепенно познает. что его окружает, и пишет: "Тут был особый мир, ни на что более не похожий, тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо–мертвый дом, жизнь — как нигде и люди особенные ". Каждая глава показывает нам процесс восприятия новой среды. Сначала это просто «Мертвый дом», где описывается здания острога и внешний облик каторжан, потом это главы посвященные «Первым впечатлениям». На этих страницах А.П.Горянчиков осознает свое положение и отчуждение от остальных арестантов. То есть вся структура книги отражает адаптацию героя в мир каторги. Проходит время и Александр Петрович обживается, у него появляются друзья, он начинает принимать участие в жизни острога: баня, Рождество, представление. Другой исследователь говорит, что??? Принцип композиции "Записок "не статический (нет ярких событий, происшествий), а динамический. По его мнению, Достоевский большими мазками рисует нам первые впечатления арестанта. История первого года ограничивается несколькими эпизодами: баня, спекакль, Пасха, Рождество. Вторая часть резюмирует события последующих годов. Таким образом, временная последовательность исчезает, все сливается. Создается многоплановая композиция: первый план- наиболее четкий и яркий, второй- слабее, и чем дальше- тем шире становятся планы. Это своеобразное движение по спиради напоминает спуск по кругам ада. Притом Достоевский, добираясь до глубин, снова возвращается к затронутым темам и начинает освещать их под новым углом зрения. Ощущение замкнутости, бессмысленного движения характеризует и само название произведения.
Метафора «Мертвый дом» используется, конечно, не случайно, и все исследователи это подтверждают. Сам Достоевский в письме к брату Андрею Михайловичу пишет, что те четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу…». Мертвый дом- дом похороненных заживо, лишенных свободы, а значит и жизни.
Итак, острог представлял собой:
· Строения, здания, внешний вид арестантов
как живут, распорядок дня
быт и нравы (деньги, жоряне, отношение к себе и к другим)
герои самые яркие
события: баня, рождество и т.д
мысли о свободе (как у Раскольникова)
мысли о равносильности преступления и наказания
немного о соц.пропасти
КАТОРГЕ!!!!!!!!!
«Представьте себе большой двор, шагов в двести длинны и шагов в полтораста ширины, весь обнесенный кругом, в виде неправильного шестиугольника, высоким тыном, то есть забором из высоких столбов (паль), врытых стойком глубоко в землю, крепко прислоненных друг к другу ребрами, скрепленных поперечными планками и сверху заостренных: вот наружная ограда острога. В одной из сторон ограды вделаны крепкие ворота, всегда запертые, всегда день и ночь охраняемые часовыми; их отпирали по требованию, для выпуска на работу. За этими воротами был светлый, вольный мир, жили люди, как и все. Но по сю сторону ограды о том мире представляли себе, как о какой-то несбыточной сказке» (Часть I, глава I, с. 394). Одним словом, «это был ад, тьма кромешная…».
Вот этот «ад», эту «особенную жизнь» и видим мы на страницах «Записок из мертвого дома» глазами Горянчикова, который попал в острог зимой, в декабре месяце.
«Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь - как нигде, люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать» (Часть I, глава I, с.395)
Внутри ограды - несколько зданий. «По обеим сторонам широкого внутреннего двора тянутся два длинных одноэтажных сруба. Это казармы. Здесь живут арестанты, размещенные по разрядам» (с.395). Помещалось в остроге 250 человек. И какого народу тут не было! «Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей. Были и инородцы, было несколько ссыльных даже из кавказских горцев».
Арестанты делились на три группы: «сильнокаторжные», «всегдашние», «особое отделение».
«Особое отделение» состояло из самых страшных преступников, преимущественно из военных, присылаемых со всей Руси. «Они сами считали себя вечными» и срока своих работ не знали. «Вам на срок, а нам вдоль по каторге»,- говорили они другим заключенным.
«Всегдашние» - это преступники, как правило, «военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в русских военных арестантских ротах». Многие из них, отбыв свой короткий срок, «почти тотчас возвращались», но уже на двадцать лет.
Основу всего каторжного населения составляли «сильнокаторжные»: «это были преступники, совершенно лишенные всяких прав состояния, отрезанные ломти от общества, с проклейменным лицом для вечного свидетельства об их отвержении». По окончании срока (чаще 8-12 лет) они рассылались по сибирским волостям, на поселение.
Были среди них разные: «убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги - промышленники… Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая»…
Каждый в остроге имел свое ремесло и занятие: «тут были и сапожники, и башмачники, и портные, и столяры, и слесаря, и резчики, и золотильщики».
Отличались национальностью и вероисповеданием: среди них «был один еврей Исай Фомич Бумштейн, ювелир, он же и ростовщик»; старик-старовер, поступивший к нам из стародубовских слобод,- «такое доброе, благодушное существо»; кучка кавказских горцев (два лезгина, один чеченец и трое дагестанских татар); «целая кучка поляков» (шесть человек)…
«С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе <…> Вообще же скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением,- был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как наружно держать себя».
Были в каторге и бывшие дворяне. Сам рассказчик - Горянчиков из их числа. Арестанты на них смотрели мрачно и неблагосклонно, не признавая «их своими товарищами». «Нет ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому народу) и заслужить его любовь».
«- Да-с, дворян они не любят, особенно политических, съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них непохожий, во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания» (Аким Акимыч).
Но особенно «каторжные страшно не любили поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян». Поляки «никак не могли скрыть перед арестантами своего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же монетою».
Дворянам, которые пытались скрыть свои страдания, приходилось нелегко. Тяжелее всего им было на работе: у них не было столько силы, как в арестантах.
«Казенная каторжная крепостная работа была не занятием, а обязанностью… На работу смотрели с ненавистью… Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается, обращается в зверя. И потому каждый в остроге вследствие естественной потребности и какого-то чувства самосохранения имел свое мастерство и занятие».
Достоевский был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к стоящей казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде…
Горянчиков выполнял такую же работу, как и Достоевский: обжигал и толок алебастр, в мастерской вертел точильное колесо, разгребал снег. Однако, поступив в острог зимой, он не имел понятия о летней работе, впятеро тяжелейшей. «Зимой же в нашей крепости казенных работ вообще было мало… Зимний день был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, где ему почти… нечего было делать…».
Но Горянчиков считал, что работа это спасение. Он чувствовал, что работа может его спасти, укрепить здоровье, тело и не ошибся. «Работа и движение были мне очень полезны. Я с ужасом смотрел на одного из моих товарищей (из дворян), как он гас в остроге, как свечка… «Нет, - думал я, на него глядя, - я хочу жить, и буду жить».
Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила Достоевского. Перед ним и перед его героем открывалась бездна духовных, нравственных мучений и прежде всего - это вынужденное общее сожительство.
«Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы, в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие, - вспоминает Горянчиков. - Общее сожительство, конечно, есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовал эту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно» (Часть I, глава II, с.411).
В жизнь острога нашли отражение характерные черты общества и его пороки:
· пьянство: «Везде в русском народе к пьяному чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему даже делались почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм»;
· карточные игры: «Почти в каждой казарме был такой арестант, который держал у себя аршинный худенький коврик, свечку и до невероятности засаленные, жирные карты. Все это вместе называлось: майдан»;
· ростовщичество, которое «до того процветало, что принимались под заклад даже казенные смотровые вещи»;
· воровство: «у меня один арестант, искренно преданный мне человек…украл библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге».
Здесь, как и на воле, власть принадлежала деньгам. «Деньги есть чеканная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро. Если они только брякают у него в кармане, он уже вполовину утешен, хотя бы и не мог их тратить. Но деньги всегда и везде можно тратить, тем более что запрещенный плод вдвое слаще».
Персонажи «Записок» -- одновременно и яркие индивидуальности, и типы; каждый из них воплощает определенную авторскую мысль. Газин -- полное извращение «природы человеческой», «исполинский паук, с человека величиною»; Петров, метко названный В. Б. Шкловским революционером в потенции (Шкловский В. Б. За и против. М., 1957. С. 111), привлекает душевной чистотой, прямотой, искренностью, смелостью и дерзостью. Образ Петрова несомненно социально окрашен, и в главе «Претензия» имеется прямое подтверждение этого. Он первый выходит на «претензию», ясно выражает свое отношение к дворянству. Но Достоевский обвиняет Петрова за безрассудность, не видит применения его силам и считает лиц, подобных ему, обреченными на гибель: такие люди «первые перескакивают через главное препятствие, не задумавшись, без страха, идя прямо на все ножи, -- и все бросаются за ними и идут слепо, идут до самой последней стены, где обыкновенно и кладут свои головы». Тема «чистого сердца», естественного добра воплощена в образе молодого горца Алея. Это образец душевной гармонии и смирения. Достоевский восхищается целомудрием Алея, чутким отношением его к товарищам, стремлением всем помочь Тему «чистого сердца» продолжает добрая вдова Настасья Ивановна -- человек с бесконечным желанием «сделать для вас непременно что-нибудь приятное», старик старообрядец и гордая и сильная духом Акулька. Эти образы очень важны для понимания мировоззрения Достоевского периода каторги. В них намечен тот нравственный идеал, который
Достоевский разовьет в своих позднейших произведениях: в Алее, например, чувствуются черты Мышкина и Алеши Карамазова.
В «Записках из мертвого дома», в книге, в которой писатель подвел итоги духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место, особо выделенное Ф.М. Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви.
О ЦЕРКВИ
«Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей приниженности.
Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней… Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный собор. «Тоже ведь и я человек, мог быть, - думал он или чувствовал, подавая, - перед Богом-то все равны… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: «… но яко разбойника мя прийми»,- почти все повалились в землю, звуча кандалами…»
http://studbooks.net/766528/literatura/intelligent_katorge_povest_russkom_ostroge_dostoevskogo
Каторжный люд характеризован речью. Смесь народных говоров всех концов России с воровским жаргоном полна своеобразной выразительности. Она насыщена пословицами, поговорками, сентенциями и меткими сравнениями. Автор отмечает любовь народа к словесным прениям, к находчивым ответам, к художественной брани. Ругань в остроге почти никогда не переходит в драку; в ней арестанты находят своего рода эстетическое удовольствие. Вот пример такого словесного поединка:
— Одна песня у волка и ту перенял, туляк!
— Я‑то, положим, туляк, а вы в вашей Полтаве галушкой подавились.
— Ври! Сами‑то что едали! Лаптем щи хлебали.
— А теперь словно чорт ядрами кормит.
— Я и вправду, братцы, изнеженный человек; с самого сызмальства на черносливе да на пампрусских булках испытан, родные же братцы мои и теперь еще в Москве свою лавку имеют, в прохожем ряду ветром торгуют, купцы богатеющие.
— Да тебя и теперь вместо соболя бить можно…
— Голова зато дорого стоит, братец, голова!
— Да и голова то у него не своя, а подаянная; ее ему в Тюмени Христа–ради подали, когда с партией приходил…
Эта крепкая и образная речь свидетельствует об острой наблюдательности и мрачном юморе угрюмого и насмешливого каторжного люда.
Картины жизни острога поражают суровой силой. Достоевский погружает свои сцены в зловещий мрак и ярким неживым светом внезапно освещает несколько искаженных клейменных лиц, бритых черепов, фигур в арестантской куртке, одна половина которой темно–бурая, другая — серая. Общеизвестен рассказ о тюремном спектакле, на котором разыгрываются народные пьесы "Филатка и Мирошка и "Кедрил–обжора "; незабываемы очерки о праздновании в остроге Рождества, о "претензии ", заявленной каторжниками по случаю дурной пищи, о побеге двух заключенных, но истинным шедевром изобразительного искусства является описание бани, "просто дантовское ", по выражению Тургенева. Нарочитая сухость тона, спокойная зарисовка деталей усиливают впечатление.
"Когда мы растворили дверь в баню, я думад, что мы вошли в ад… Пар, застилающий глаза, копоть, грязь, теснота… На всем иолу не было местечка в ладонь где бы не сидели, скрючившись, арестанты, плескаясь из своих шаек… Веников пятьдесят на полке подымалось иопускалось разом; все хлестались до опьянения. Пару поддавали по–минутно. Это был уже не жар: это было пекло. Все это орало и гоготало при звуке ста цепей, волочившихся по полу… Грязь лилась со всех сторон. Все были в каком‑то опьянелом, в каком‑то возбужденном состоянии духа; раздавались визги и крики… Обритые головы и распаренные до красна тела арестантов, казались еще уродливее. На раскаленной спине обыкновенно ярко выступают рубцы от полученных когдато ударов плетей и палок, так что теперь все эти спины казались вновь израненными. Страшные рубцы… Поддадут — и пар застелет густым горячим облаком всю баню, все загогочет, закричит. Из облака пара замелькают избитые спины, бритые головые, скрюченные руки, ноги… "
Контрастом к этой инфернальной оргии служит трогательное описание говения арестантов на страстной неделе. На фоне "адского "мрака — весенний свет наступающей Пасхи. "Арестанты молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я человек ", может быть, думал он или чувствовал, подавая: — "перед Богом‑то все равны ". Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: "но яко разбойника мя прийми ", — почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется, приняв эти слова буквально на свой счет ".
Эта "изобразительность ", это "виденное и слышанное "образует наружный пласт "Записок ". Новый, особый мир открылся перед пораженным взором писателя. Но он не ограничивается описанием поверхности; он стремится пройти сквозь нее вглубь, понять "закон "этого мира, проникнуть в его тайну. Конкретное для него лишь оболочка духовного, образ — отправная точка движения идей; изображение переходит в истолкнование.
В «Записках из Мертвого дома» отражены впечатления пережитого и увиденного Достоевским на каторге в Сибири, в омском остроге, где он провел четыре года, осужденный по делу петрашевцев. Преследуя цель полного разобщения петрашевцев, царское правительство распределяло их среди уголовных преступников. Это было, конечно, особенно тяжело для писателя, но вместе с тем невольно столкнуло его с народной массой. Уже в первом по выходе из острога письме к брату Михаилу от 30 января -- 22 февраля 1854 г. Достоевский писал: «Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его». Судя по сохранившимся в архивах документам омского острога, основную массу содержавшихся в нем арестантов составляли крепостные крестьяне и солдаты (в прошлом также крестьяне). Наиболее частыми преступлениями у крестьян были нахождение в «бегах» и расправы с помещиками, а у солдат -- неповиновение военному начальству и нарушение правил, условий воинской службы, невыносимых в эпоху Николая I.
В цитированном письме к брату от 30 января -- 22 февраля 1854 г. Достоевский писал: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ». В воспоминаниях о жизни писателя на каторге и ее людях, содержащихся в этом письме, уже намечены многие темы, наброски отдельных картин и образов героев будущей книги.
В «Записках из мертвого дома» в роли рассказчика выступает А.П. Горянчиков. Повествование ведется от лица очевидца, непосредственного участника жизни сибирского острога, и ни о каком демонстративном вторжении в текст автора не может быть и речи. Рассказчик не только условная фигура, за которой стоит сам автор. Это самостоятельный художественный образ со своей биографией, мировоззрением, наконец, со своими собственными воспоминаниями.
В «Записках из мертвого дома» Ф.М.Достоевский - это издатель, заинтересованный в опубликовании «найденных записок». И этот интерес его вполне оправдан. Для издателя всякие «найденные записки» важны уже тем, что приближают излагаемое к документальности, невыдуманности, необходимой для создания впечатления достоверности, правдивости рассказываемого.
КОНЕЦ ГЛАВЫ:
Записки из мертвого дома воспринималось современниками и как волнующий рассказ о страданиях народа, об ужасах и несправедливости царской каторги, и как книгу о тяжелой судьбе политических ссыльных, об испытаниях, выпавших в мрачные годы правления Николая I на долю одного из деятелей русской литературы и русского освободительного движения. Принципиальное значение для всего мировоззрения Достоевского имеет впервые полемически заявленная в «Записках», занимавшая писателя и позднее проблема среды. Как все писатели-реалисты XIX века, Достоевский признавал значение социальных и культурно-исторических условий места и времени, нравственной и психологической атмосферы внешнего мира, определявших характер человека, его сокровенные мысли и поступки. И в то же время Достоевский восстаёт в «Записках» против фаталистического представления о «среде» как об инстанции, апелляция к которой позволяет оправдать поведение человека её влиянием, сняв тем самым с него нравственную ответственность за совершённое им преступление. Дурное влияние среды не освобождает человека от нравственной ответственности перед другими людьми, перед людьми, перед миром.
Другая трагическая проблема, остро поставленная в «Записках» и продолжавшая занимать мысль писателя до конца жизни, - проблема, которую, - если воспользоваться языком позднейшей художественной литературы и философии, - можно назвать проблемой «сверхчеловека». Характеризуя в «Записках из Мёртвого дома» своих товарищей по каторге – Орлова, Петрова,-людей большой внутренней силы, но развращённых «кровью и властью»,-Достоевский выразил мысль об опасность, которую преставляет для общества способность человека сживаться со злом и преступлением, оправдывать и эстетизировать их. Достоевский проротчески увидел в потере личности ощущения различия между добром и злом соцболезнь, так и всему человечеству неисчислимыми бедствиями. Соглашаясь с тем, что «свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке» и что даже «самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени «зверя», Достоевский утверждает, что «общество, равнодушно смотрящие на такое явление, уже само заражено в своем основании».
Мысль об опасности, которую несёт победа «звериных свойств человека» над человеческими свойствами, постоянно владела писателем после каторги. Она получила выражение в «Униженных и оскорблённых», «Преступлении и наказании», «Братьях Карамазовых» и других романах.
Глава IV.
