Воскресенье, 14 ноября как в Каттхульте проходил домашний экзамен, а Эмиль запер отца в Триссевой будке

 

Быстро приближалась осень, все более пасмурными и мрачными становились дни в Каттхульте, во всей Леннеберге и во всем Смоланде.

– Ух, ну и стужа! – говорила Лина, когда в пять утра ей приходилось вставать и в темноте брести на скотный двор. У нее, конечно, был фонарь, чтобы освещать дорогу, но свет его казался таким одиноким и жалким среди всей этой серости.

До чего же было пасмурно – вся осень казалась сплошными серыми буднями. Как слабый огонек во мгле, освещали их лишь праздники на том или ином хуторе либо домашние экзамены.

Ты, я думаю, не подозреваешь, что такое домашние экзамены? Так вот, в те времена люди обязаны были хотя бы приблизительно знать, что написано в Библии и в катехизисе note 14. А потому пастору приходилось время от времени устраивать экзамен и выяснять, что прихожане знают и чего не знают, притом не только дети, которых принято было мучить экзаменами, но все в округе – и стар и млад. Такие вот домашние экзамены устраивались по очереди на всех хуторах в Леннеберге, и если экзамены сами по себе бывали не очень веселыми, то сопровождавшие их пиры – куда лучше. Приглашали всех без исключения, даже бедняков из богадельни. Приходил каждый, кто мог дотащиться до хутора: ведь после экзамена можно было наесться до отвала. И многих это особенно привлекало.

Однажды в ноябре домашний экзамен должен был состояться в Каттхульте, и от этого все повеселели, особенно Лина, которая любила, когда на их хуторе бывал экзамен.

– Если бы не все эти вопросы… – говорила она. – Иногда я просто не знаю, что отвечать.

И в самом деле, Лина была не очень-то сведуща в библейских легендах. Пастор это знал и задавал ей самые легкие вопросы, потому что он был человек добрый. В прошлый раз он занятно и долго распространялся об Адаме и Еве, которые жили под кущами note 15 райских садов и были самыми первыми людьми на земле. Пастор, ясное дело, думал, что все, и даже Лина, хорошенько выучили эту историю. И вот, когда настал черед Лины экзаменоваться, пастор весьма дружелюбно спросил:

– Ну, Лина, как звали наших первых предков?

– Тор и Фрейя, – и глазом не моргнув ответила Лина.

Мама Эмиля покраснела от досады, услышав глупый ответ Лины. Потому что Тор и Фрейя note 16 – это ведь древние скандинавские боги, в которых жители Смоланда верили еще в языческие времена, несколько тысячелетий тому назад, задолго до того, как им довелось услышать о библейских преданиях.

– Ты как была, так и осталась язычницей, – сказала потом мама Эмиля Лине, но та стала защищаться:

– А их так много, этих богов, что у меня все они в голове перемешались! И почему именно я должна их всех помнить?

Правда, пастор был очень добр и на этом экзамене – он ни словом не обмолвился о том, что Лина ответила невпопад, и стал тут же рассказывать, как Бог создал землю и людей, которые на ней живут, и сколь удивительны все его творения.

– Даже ты, Лина, настоящее чудо, – заверил служанку пастор.

Он стал ее расспрашивать, осознала ли она это и не думает ли она о том, как удивительно, что Бог создал именно ее.

– Да, думаю, – ответила Лина. И, поразмыслив еще немного, продолжила:

– Да, понятное дело: в том, что именно меня он создал, ничего мудреного нет. Ну а вот загогулины, что у меня в ушах, вот те, сдается мне, трудновато было соорудить!

Тут мама Эмиля снова покраснела. Ей казалось, что, когда Лина городит глупости, она позорит весь Каттхульт. А тут еще из угла, где сидел Эмиль, донесся звонкий, переливчатый смех. Бедная мама! На домашнем экзамене смеяться не полагается. Ей было очень стыдно, и она успокоилась лишь тогда, когда экзамен кончился и можно было перейти к пиршеству.

Мама Эмиля приготовила столько же вкусной еды, сколько обычно готовила для своих пиров, хотя папа и пытался отговорить ее от этого.

– Самое важное все-таки библейские предания и катехизис, а ты больше налегаешь на котлеты и сырные лепешки!

– Всему свое время, – разумно ответила мама. – Катехизису свое время, а сырным лепешкам – свое.

Да, в самом деле, настало время и для сырных лепешек, и все, кто был на домашнем экзамене в Каттхульте, ели и блаженствовали. Эмиль тоже съел целый воз сырных лепешек с вареньем и сливками. Но как только он досыта наелся, подошла мама и сказала:

– Эмиль, будь добр, пойди и запри кур!

Обычно куры целыми днями свободно разгуливали по двору. Но когда наступал вечер, их надо было запирать, потому что в сумерках к ним из-за угла подкрадывалась лиса.

Уже почти стемнело, и шел дождь, но Эмиль подумал, что все-таки хорошо избавиться хоть на минутку от жары в горнице, от болтовни и сырных лепешек. Почти все куры уже сидели на насестах, только Лотта-Хромоножка и еще несколько других чудаковатых кур рылись в земле под дождем. Эмиль загнал их в курятник и хорошенько запер дверь на защелку. Пусть теперь лиса приходит, если хочет.

Рядом с курятником находился свинарник. Эмиль мимоходом заглянул к Заморышу и пообещал принести ему вечером остатки от пиршества.

– На тарелках всегда что-нибудь остается, когда все эти обжоры наедятся, – сказал Эмиль, и Заморыш захрюкал в предвкушении лакомых кусочков.

– Я вернусь попозднее, – сказал Эмиль и как следует запер дверь свинарника на защелку.

За свинарником находилось отхожее место – да, так оно в те времена называлось. Тебе, может, кажется, что это не очень красивое слово, но если бы ты слышал то, которое употребляет Альфред! Он, честно говоря, называет его… Ну ладно, мне не следует учить тебя этому слову! Но у отхожего места в Каттхульте было и другое, более красивое название. Оно называлось Триссева будка – в честь работника по имени Триссе, который давным-давно, во времена прадедушки Эмиля, построил этот крайне необходимый домик.

Эмиль запер курятник, запер свинарник и заодно, не подумав, запер и Триссеву будку. Ему бы надо сообразить, что кто-нибудь может там сидеть, поскольку дверь снаружи была не заперта, но в том-то и дело, что Эмиль не удосужился подумать. Он мигом запер дверь и помчался домой, напевая на ходу:

Закрыл на защелку, закрыл на защелку, закрыл почти каждую дверь!

Папа Эмиля, находившийся как раз в Триссевой будке, услыхал его веселую песенку и испугался. Он рванулся вперед и попытался открыть дверь. Но она и в самом деле была закрыта, и папа завопил:

– Эмиль!

Но Эмиль уже успел далеко убежать, и к тому же он так самозабвенно распевал свою песенку «Закрыл на защелку…», что ничего не слышал.

Бедный папа! Он так рассердился, что в нем все заклокотало. Ну слыханное ли дело! Да и как он вообще выберется отсюда? Он дико забарабанил в дверь, он бил и колотил кулаками, но что толку? Тогда он начал пинать дверь ногами. Он так барабанил по двери, что у него свело пальцы. Но этот Триссе знал свое дело – добротно сделанная дверь ничуть не подалась. Папа Эмиля свирепел все больше и больше. В поисках складного ножа он начал выворачивать карманы. «Хоть бы удалось сделать щелку в дверях,

– подумал он, – такую, чтобы просунуть в нее кончик ножа и отодвинуть задвижку». Но складной нож лежал в кармане его рабочих брюк, а сегодня на нем ведь был праздничный костюм. Папа долго стоял, шипя от злости. Нет, ругаться он не ругался, ведь он был церковный староста – человек почтенный. Но он прошипел множество нелестных слов об Эмиле и об этом самом Триссе, который не вырубил даже настоящего окна в будке, а лишь небольшое узкое оконце высоко над дверью. Папа Эмиля злобно поглядел на крошечное оконце, потом еще несколько раз сильно пнул дверь ногой и уселся в ожидании.

В Триссевой будке было целых три сиденья, и на одно из них он и опустился. Папа сидел, скрежеща зубами от бешенства, и нетерпеливо ждал того, у кого появится нужда в Триссевой будке.

«Но мне его жаль, потому что первого, кто войдет сюда, я убью», – кровожадно подумал он. И это в самом деле было несправедливо и не очень хорошо со стороны папы. Но ведь надо учесть, что он был очень зол.

Над Триссевой будкой сгустилась тьма; папа Эмиля все сидел и ждал, но никто не приходил. Он слышал, как по крыше забарабанил дождь, и в будке стало еще мрачнее.

Папа Эмиля злился все больше и больше. Нет, в самом деле, почему он должен сидеть здесь в темноте и одиночестве, пока все остальные наслаждаются светом, веселятся и пируют за его счет! Этому надо положить конец, он должен выбраться отсюда. Выбраться! Пусть даже через оконце над дверью!

– Потому что я уже по-настоящему разозлился, – громко сказал папа и поднялся.

В Триссевой будке стоял ящик со старыми газетами. Папа Эмиля прислонил его к двери, затем забрался на него. «Да, здесь не очень высоко», – подумал он. Маленькую раму папа снял без труда, а потом, высунув голову через оконце, стал смотреть, не идет ли кто-нибудь, чтобы позвать на помощь.

Никого не было видно, но зато ему на затылок со страшной силой обрушился проливной дождь. Вода просочилась за воротник рубашки, и это было не очень-то приятно. Но ничто не могло остановить папу – даже всемирный потоп, он должен был выбраться отсюда.

С большим трудом протиснул он сквозь оконце руки и плечи, а потом стал потихоньку продвигаться вперед.

«Если разозлиться как следует, дело пойдет», – подумал он. Но тут как раз и застопорило. Вконец застопорило. Папа Эмиля так застрял в тесном оконце, что лицо его посинело, он размахивал руками и ногами, но ему удалось лишь опрокинуть ящик. И теперь он висел безо всякой опоры и не мог продвинуться ни назад, ни вперед. Бедняга! Что может сделать церковный староста, когда одна часть его туловища мокнет под проливным дождем, а другая висит в отхожем месте? Звать на помощь? Нет, он этого не сделает! Не сделает, потому что знает леннебержцев: если эта история станет известна в приходе, поднимется такой хохот, который не смолкнет до тех пор, пока во всей Леннеберге и даже во всем Смоланде останется хоть одна живая душа. Нет, звать на помощь он не будет!

Между тем Эмиль, вернувшись домой радостный и довольный, делал все, что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было до смерти скучно на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в сени и они стали помогать ДРУГ Другу примерять галоши. В сенях стояли длинные ряды галош, больших и маленьких. Ида хихикала от восторга, когда Эмиль важно расхаживал в галошах пастора и бормотал «таким образом» и «помимо того», точь-в-точь как пастор. Под конец все галоши оказались разбросанными, и Эмиль, аккуратный, как всегда, собрал их в кучу на полу, так что в сенях выросла целая гора галош.

Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал обещание принести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного объедков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и темноту, чтобы подкормить немного поросенка.

И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел своего отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!

– Беги… за… Альфредом, – прошипел папа. – И скажи ему – пусть захватит с собой килограмм динамита, и пусть эта проклятая Триссева будка сровняется с землей!

Эмиль сбегал за Альфредом, и тот явился, но не с динамитом – этого, вероятно, папа всерьез и не думал, – ас пилой. Да, папу Эмиля необходимо было выпилить, иначе освободить его было невозможно.

Пока Альфред пилил, Эмиль, взобравшись на маленькую лесенку, в страхе и тоске держал зонтик над своим бедным папой, чтобы его не мочил дождь. Ты, конечно, понимаешь, что Эмилю было не очень весело на этой лесенке: ведь папа непрерывно шипел под зонтиком и говорил о том, что он сделает с Эмилем, как только освободится. Он даже ни капельки не был благодарен Эмилю за его заботу о нем. Что пользы от этого зонтика, раз он все равно промок и теперь простудится и схватит воспаление легких. «Это уж точно»,

– подумал Эмиль, но сказал другое:

– Не-ет, ты не простудишься, ведь главное, чтобы ноги были сухие.

Альфред поддержал мальчика:

– Верно, главное, чтобы ноги были сухие!

А ноги у папы и в самом деле были сухие – этого отрицать нельзя. Но все равно он был вне себя, и Эмиль страшился той минуты, когда папа освободится.

Альфред пилил так ретиво, что только опилки летели, а Эмиль был все время настороже. В тот миг, когда Альфред кончил пилить, а папа Эмиля тяжело бухнулся на пол, в тот самый миг Эмиль отшвырнул зонтик и кинулся во всю прыть в столярную. Он ворвался туда и успел накинуть крючок прежде, чем подоспел папа. А папа его, наверное, устал стучаться в запертые двери. Прошипев лишь несколько бранных слов в адрес Эмиля, он исчез. Ведь ему обязательно нужно было показаться на пиру. Но сначала – незаметно прошмыгнуть в горницу и надеть сухую рубашку и жилет.

– Где ты был так долго? – рассерженно спросила мужа мама Эмиля.

– Об этом поговорим после, – глухо ответил папа.

Так кончился домашний экзамен в Каттхульте. Пастор затянул, как всегда, псалом, а леннебержцы добросовестно вторили ему на разные голоса.

От нас уходит светлый день, К нам не вернется он… – пели они.

Всем пора было собираться домой. Но когда гости вышли в сени, чтобы одеться, первое, что они увидели при слабом свете керосиновой лампы, – гору галош на полу.

– Какое злодейское озорство – это мог сделать только Эмиль, – сказали леннебержцы.

И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив хозяев и попрощавшись с ними, они исчезли в темноте под дождем.

С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярной и вырезал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка.