Карфаген третьего Рима. Иду на вы! 8 страница

В ответ поднялся шум и в городе, Татищев даже сообщает, что киевляне сделали вылазку, и «начали жестоко биться с печенеги». В сонных головах не ожидавших ничего подобного степняков молнией ударило:

— Святослав!!!

В один миг «бесчисленное множество» степных дикарей словно слизнул языком их предок Огуз-хан. Только шаяли непрогоревшие костры и темнели в утреннем тумане неопрятными грудами опрокинутые и затоптанные в паническом бегстве шатры-вежи. Конечно, печенегам не пришло в голову, что князь никак не мог подойти с другой стороны Днепра, что не мог он и появиться у днепровских круч из дальней Болгарии столь стремительно.

Во-первых, всё произошло слишком внезапно, чтобы рассуждать, а страх перед Святославом был слишком силён. Печенеги ничуть не хуже Претича сознавали разницу между ополчением с топорами и рогатинами и княжеской дружиной — особенно той, которую ведёт Святослав.

Полки Претича они равнодушно созерцали всё это время; одна весть, одна мысль о появлении дружин Святослава обратила орду в безоглядное, повальное бегство.

Во-вторых, печенеги наверняка испытывали перед Святославом тот почти религиозный трепет, который вызывают сильные и жестокие полководцы цивилизованных народов у дикарей. Вспомним поклонение азиатов Искандеру Зуль-Карнайну, Александру Македонскому, вспомним репутацию Ермолова у народов Кавказа, и некоторых британских полководцев времён империи у арабов (стоит вспомнить «Бездонный колодец» Честертона, с его «арабской легендой» — лордом Гастингсом).

Можно вспомнить и нашего Ермака, которого аборигены Сибири почитали богом и сделали его могилу местом почитания. Святослав был силён и беспощаден, Святослав в один год уничтожил казавшуюся кочевникам вечной Хазарию — этого было достаточно, чтобы печенеги смотрели на него, как на бога.

А в отношении бога всякого рода умствования о том, что он «не мог» или «мог», в высшей степени неуместны. Греша против своего земного божества, осаждая его родной город, кочевники, сознательно или нет, ждали кары — внезапной и страшной, как удар молнии. Они ждали этого громового рёва труб в предрассветье, потому и отреагировали на него мгновенно.

Только вождь печенегов, в силу своего положения обязанный быть самым храбрым в племени, рискнул вернуться и посмотреть, что же на самом деле происходит. В «бесчисленной» орде не нашлось ни одного человека, рискнувшего к нему присоединиться. Что ж, и это тоже долг вождя — отвечать за племя перед богами.

И если земной бог гневается на сынов Бече, то кто лучше вождя объяснит ему, зачем они пришли сюда, кто лучше сможет вымолить у свирепого Белого Бога с Севера прощение для племени? Если же не сумеет… что ж, он — вождь, ему отвечать.

Это тоже привилегия вождей, князей, конунгов — ложиться очистительной жертвой за народ на алтарь гневного божества.

Может, Он насытится одной жертвой. Может, Он не будет наказывать племя.

Подъехав ближе, вождь печенегов увидел наверняка ничего не прояснившее ему зрелище эвакуации Ольги с двором и внуками.

Его заметили. Претич, наверняка махнув отрицательно рукой какому-нибудь чересчур ретивому ополченцу, ухватившемуся за лук, выехал навстречу нарядному одинокому степняку на красавце-скакуне в пышной сбруе.

Ещё не подъехав вплотную, печенег окликнул…

Вот ещё недомолвка — на каком языке они говорили? Претич мог знать язык кочевников. Но, учитывая обстоятельства, скорее уж печенег обратился к нему, коверкая, наверно, безбожно русские слова: «кто се приде?»

Кстати, и по стилю диалога можно догадаться, что на родном языке говорил, строя сравнительно длинные предложения, Претич. Печенег же изъяснялся рублеными фразами.

Претич ответил: «Люди с той стороны». Ответ, что называется, дипломатичный — ничего нового печенег узнать из него не мог. Он и сам видел, что перед ним — люди, и что они только что переправились из-за реки Варух, как сыновья Бече звали Днепр.

Я так и чувствую через десять с лишним веков молчание, повисшее вслед за этими словами. Слишком важным был для дикаря следующий вопрос, слишком страшным мог быть ответ, чтоб его было легко задать.

Наконец, вождь решился: «А ты князь ли?».

Претич ответил: «Я дружинник его, пришёл в сторожах, а за мной — главное войско и князь, бесчисленное множество». Летописец замечает: «Так сказал он, чтобы напугать печенегов». «В сторожах» — говоря нынешним языком, в разведотряде. Так что пред нами диалог командира русских разведчиков с вражеским главкомом.

Печенег едва ли слышал его, буквально раздавленный свалившимся на него после первых слов воеводы облегчением.

Не Он! Пусть Его человек, но — человек, не Он!

Вряд ли привыкший перед своими воинами быть непроницаемым вождь удержал мальчишечью ухмылку облегчения. А может, и удержал, только вспыхнули бешеной радостью тёмные рысьи глаза.

«Будь мне друг», сказал степняк Претичу.

«Так и сделаем», отвечал ему воевода.

Они ударили об руки. В те времена это был не такой дешёвый, напрочь обесцененный дежурной вежливостью, хуже — корректностью, жест, как в наши дни. Что далёкий Х век — ещё лет сто назад далеко не всякому в обществе подавали руку. Ещё раньше всякое важное дело между людьми закрепляли рукобитьем.

С момента, когда сват ударял об руку с отцом невесты, брак считался делом бесповоротно решенным. А Новгородская судная грамота 1471 года требует закреплять рукобитьем крестное целование, самую, в общем-то, священную для христиан присягу. Уж не отсюда ли пошла потом русская поговорка: «По рукам, и за бога»?

Не был этот обряд чужд и восточным народам арийского происхождения, к которым, как уже говорилось, принадлежали печенеги. «Поданная правая рука — самый верный залог дружбы у персов», писали древние путешественники, «Ведь после того, как подана правая рука, не позволено у них ни обманывать, ни сомневаться».

Чем это было для Претича? Просто дипломатическим ходом? Два раза печенеги осаждали русские города, согласно летописи, и два раза вече всерьёз толковало о сдаче. И оба раза печенегов обманывали, проводили, словно медведя на вершках и корешках, словно и впрямь бледнолицый хитрец — простодушного сына прерий. За другими степняками история не сохранила такой репутации простаков, наоборот.

Так что ж — и это просто обман? Надул хитрый Претич дикаря? Мне кажется, нет. Мне кажется, что рус, воин и воевода прекрасно понял степняка, понял, что и зачем его привело. Человек, в одиночку идущий туда, откуда сбежало огромное полчище — храбрец.

Человек, готовый ответить за свое племя перед богом — истинный вождь. Пусть он и дикарь из степного племени — он достоин уважения и дружбы руса.

Печенег подарил Претичу коня, стрелы и саблю. О том, что такое конь для воина-степняка, написано немало. Этот дар, собственно, был символом безграничного доверия вождя печенегов к новому другу. Ну не с двумя же саблями и не с заводным же конём он прорывался против подхваченного ураганом паники, обезумевшего от ужаса племени?!

Конь кочевнику — друг, почти побратим. Больше — это половина собственного «я» степняка. Он живёт верхом на коне. Как надо было стремиться к дружбе, кого видеть в новом друге, чтоб сделать такой подарок?

Претич оценил дар и ответил равноценным. Он подарил печенежскому вождю меч, броню и щит. Дар этот был, конечно, очень ценен и в чисто материальном плане — вспомните, читатель, как оценивали кольчуги и мечи славян и русов арабы, великолепный оружейники. Как ромеи собирали русские клинки, как Рено де Монтабан стал неуязвим для оружия врагов благодаря «кольчуге из Руси».

Но, конечно, смысл дара был в ином. Меч, наследие отца — вспомните: «Я не оставляю тебе иного наследства, кроме этого меча» — неразлучный спутник воина-руса. Этот дар стоил печенежского скакуна.

Это показывает, насколько серьёзно отнесся воевода к дружбе с кочевым вождём. Более того, он не расстался с дарами друга до смерти — его так и положили в могилу. С конём в печенежской сбруе, с печенежской саблей, с печенежскими луком и стрелами. Его курган носил имя Чёрной могилы — предание связало его с именем защитника своего края от хазарской чумы, князя Чёрного.

Но, после раскопок, в нём обнаружили останки руса Х века с доспехами и конём, в сопровождении жены и мальчика-подростка (сына? Оруженосца?), нашли в кургане монету Никифора Фоки и печенежское оружие. Тогда и вспомнили знатного руса, жившего в одно время с Фокой и поменявшегося оружием с печенегом.

Жаль, не найдено печенежской могилы, с русской кольчугой и шлемом, с мечом, меченым именем Людоты или Славимира. Хотя, как знать — судьба степняка переменчива. Может, и не было у храброго вождя никакой могилы, и тризну по нему правили коршуны с воронами, а плакала на ней пробегавшая тучка…

Но я верю, что Боги степи не оставили храбреца. Уже после гибели нашего героя от рук печенегов, к его старшему сыну пришёл и поклялся служить ему печенежский князь Илдея. Что-то уж очень знакомое в этой преданности и беззаветной отваге. Уж не Илдея ли выехал тогда к Претичу?

Надо думать, подарил воевода печенегу и коня — не пешком же он нагонял своё племя? Его и на коне было теперь отыскать непросто, а пеший степняк в чужой, а после набега — просто враждебной — стране почти готовый покойник. Просто русский конь, пусть и неплохой, пусть и дружинный, на фоне скакуна вождя печенегов поблек и в летопись не попал.

Как видите, тактика киевских князей себя вполне оправдывала. Правда, при этом князь должен внушать уважение даже диким разбойным соседям. Вот младший сын нашего героя печенегам такого уважения не внушал. Вспомнить только, как у брода на Трубеже — в 50 километрах от Киева! в одном дне пешего пути! — печенежский вождь кричал ему: «выпусти мужа, а я своего, да пусть борются. Твой одолеет — дам три года мира, мой одолеет — будем вас три года разорять!».

Этот степняк по наглости побивает, пожалуй, даже Басаева — тот всё-таки хамил в лицо «всего лишь» премьеру, а не правителю русской державы. А тот предложение степняка принял. И во всём-то его войске не нашлось никого пригоднее ремесленника-кожемяки. Спасибо ему, защитил Русь. А ну как не одолел бы?

Очень показательны эти сказания о двух отроках — том, что с уздечкой, и кожемяке. Видно, как изменилось отношение печенегов к Руси, к её правителю, после крещения. Собственно, к нему проявляли гораздо меньшее почтение, чем к рядовому язычнику, «пришедшему в сторожах».

Но мы отвлеклись. До крещения, до дикаря, смеющегося в лицо сыну того, чьё имя обращало в бегство орды его предков — ещё не одно десятилетие. Пока же — подведём черту под повествованием о том, как сметка русов и бесстрашная честность печенега положили конец интриге Никифора Фоки.

Сыновья

Выводил орёл сврих детушек,
Сизых молодых орлятушек.
Как добрый молодец стал на возрасте,
Его детушки стали быть на возрасте.

Баллада «Гнездо орла»

Печенеги ушли, но память о них осталась. И не только память — бродили ещё по русской земле разбойные ватаги, Киевляне боялись поить коней в речке Лыбеди, названной по имени сестры основателя Киева и первого полянского князя. На Русь, очевидно, пришёл не один вождь, и не одна орда. Тогда на Дунай и поспешил гонец с чёрной вестью.

«Ты, князь, — говорилось в послании. — чужой земли ищешь, и о ней заботишься, а своей пренебрегаешь, а нас чуть было не взяли печенеги, и мать твою, и детей твоих. Если не придёшь, и не защитишь нас, то возьмут нас. Неужели не жаль тебе своей отчины, своей матери, детей своих?».

Что было купцам и ремесленникам объединение славян? Что им была участь соплеменников, оказавшихся по Восточной Римской империей или Священной Римской империей Германской нации? Что им было имя славян — сакалиба, Sclave — превратившееся в клеймо раба?

Не было им дела до единоверцев, которыми, по заветам святого Мефодия, набивали брюхо галеры византийских работорговцев, или мостили страшный путь Drang nach Osten. Не было дела до смертельной опасности, угрожавшей славянской вере между смыкающихся челюстей христианских империй.

Даже той простой вещи, что именно добытая в «поисках чужой земли» слава государя спасла их от кочевников, они не желали понимать. Они знали только одно — их жизням, их имуществу угрожала опасность, а князь был где-то в далёких краях.

Дожили ли они о того дня, когда византийский Христос развернул свои знамена над Киевом, когда рухнули Боги, а их клинками и кнутами погнали в купель Днепра? Вспомнили ли свое нытьё? Боги им судьи…

Святослав не стал брать с собой молодое и быстрое, но бестолковое поволье. Оставил его сидеть в гарнизонах — засадах по-древнерусски — на воеводу Волка, оседлал коней и поспешил с дружиной в Киев. Там он, поприветствовав мать и детей, собрал ополчение и устроил «зачистку» Русских земель от остатков печенежской орды и бродячих отрядов.

«И был мир», заключает летописец. Что ж, Святослав знал, как надо за мир бороться!

Любопытно, что во Второй Балканский поход Святослава греческие авторы упоминают в его войске «пацинаков». Создаётся впечатление, что князь встретился-таки с печенежскими вождями — уж не при посредничестве ли воеводы Претича и его нового друга? — выслушал их и согласился взять в поход на ромеев.

Любопытно, выяснилась ли уже тогда роль византийцев в организации набега на Русь? Вряд ли. Будь это так, никакие силы не удержали бы князя от немедленного возвращения на Дунай и начала военных действий против империи.

Но происшедшее поставило князя лицом к лицу с очень важным и требующим немедленного решения вопросом. Во время его походов на Руси должен был оставаться князь!

Как мы помним, русы представляли себе общество, как живое существо, причём князь был его головой. В данном же случае возникло положение, когда «тело», не зная, где «голова» и что с нею, оказывалось беспомощным при нападении врага. Как говорил вещий Боян -жив ли ещё был старик? — «тяжко ти, голове кроме плечю, зол ти, телу кроме головы».

Тот же образ всплывает и у Даниила Заточника два столетия спустя: «Видих: велик зверь, а главы не имеет; тако и многи полки без добра князя». Даниил мог видеть подобное своими глазами: в 1152 году князь Изяслав выставил отряд оборонять броды через Днепр от половцев.

Однако охрана бежала под натиском атакующих степняков. Летописец объясняет причину поражения просто: «Да тем и не тверд был ему (князю Изяславу) брод, зане не было там князя, а боярина не все слушают». И дело было не в возрасте, не в личных качествах князя, не в его отваге, опыте и полководческом искусстве.

Прежде всего, было нужно его наличие. Должен был быть князь, человек Соколиного рода Рюриковичей. Ещё и отсутствием князя объяснялась беспомощность киевлян и ополченцев Претича. Быть может, мы слишком строго судили их. Их далёкие потомки у бродов на Днепре будут держаться много хуже.

И времена бескняжья в огромном большинстве русских городов-государств последующих веков будут восприниматься, как тревожное безвременье смуты. Другое дело, когда есть князь — пусть мальчик, едва сидящий на коне, едва способный толкнуть ручонкой лёгкую сулицу за конскую морду… да, я про него, про нашего героя, про его первый бой.

А иногда и того не надо. Как Вещему Олегу, когда сошёл он из ладьи на песок днепровского берега и бросил Оскольду и Диру, указывая на малыша Игоря на руках дюжего варяга: «Не князья вы, и не княжьего рода, а я княжьего рода и вот — сын Рюрика!».

Руководствуясь этими важными соображениями, Святослав решает посадить сыновей в князья. Речь идёт, естественно, не о «разделе Руси». Это будет уже позже, при его младшем сыне и внуках. Ведь не разделилась же Русь при отце Святослава, когда сам он был в Новгороде. Святослав вот таким образом отозвался на жалобы киевлян.

Жён у Святослава было, конечно, много, как у всякого уважающего себя правителя языческой державы. Татищев упоминает, что тестями князя были правители угров-мадьяр и поляков. Более того, он называет и имя мадьярки — жены Святослава. Звали её… Предславой.

Честно говоря, я не очень понимаю, что думать по этому поводу. Отчего мадьярка носит славянское имя? Проще всего, конечно, заявить, что Татищев-де всё выдумал. Да, а еще проще, как я уже говорил, вообще не заниматься историей. Нет причины подозревать Татищева в выдумках, его уникальные сведения много раз находили подтверждение в находившихся позже источниках, в том числе археологических.

Поэтому примем за данность, что Татищев и на этот раз не фантазировал, а сообщил имевшиеся в его распоряжении данные не дошедших до нас летописей, каковых, как всякий понимает, за нашу многотрудную историю сгорело или погибло иным образом немыслимое количество.

В таком случае могут быть три объяснения славянскому имени у мадьярки. Объяснение первое: Предслава, собственно, не мадьярка, а жена одного из славянских князей с захваченных мадьярами земель. Таких в те годы должно было оставаться немало. Кстати, в западных франкских хрониках упоминается, как союзник саксонца Вихмана и ободритов Накона и Стойгнева, некий загадочный «венгерский гунн Братизлао».

Вот уж загадка так загадка. Гуннами средневековые европейские хронисты называли самих венгров-мадьяр, но что обозначает «венгерский гунн»? Явно славянское имя — Братислав? Брячислав? — заставляет вспомнить, что иные авторы той же эпохи — знакомый нам Гельмольд, например, — звали гуннами… славян.

Так что же, к войску ободритов и саксов-язычников присоединился такой вот славянин, живший под рукой мадьярских вождей, потомков Арпада? Возможно, конечно, но хроники, описывающие поход Вихмана, Стойгнева и Накона, говорят именно о мадьярской коннице, которую тогда в Европе прекрасно знали.

В нашем случае вызывает лёгкое сомнение, что великий князь киевский удостоил своей руки дочь какого-то мелкого князька. Второе предположение — Предслава была дочерью князя мадьяр от жены-славянки. Мы помним о том, какая трагедия предшествовала переселению мадьяр на Дунай из южнорусских степей.

В орде Арпада больше не было женщин. Вообще ни одной. Женились они на пленных славянках. Отсюда в венгерском языке все слова, описывающие земледелие, домашний быт, женскую одежду — славянские по происхождению. Так что славянка-мать вполне могла дать дочери-полумадьярке славянское имя.

Что там женщины, если один из наследников Арпада, старший современник нашего героя, носил наряду с мадьярским именем Вер-Булчу славянское Волисуд.

Наконец, предположение третье. В древности у многих народов было в обычае при браке давать жене новое имя. В Индии это до сих пор нормальное явление. У скандинавов, судя по некоторым источникам, такое тоже было. Славянские княжны, дочери поляка Земомысла или поморянина Бурислава, остались в скандинавской истории, как Сигрид, Астрид и Тордис — вряд ли их нарекли этими именами при рождении на свет.

У нас в летописях тоже прослеживаются остатки этого обычая. В своё время не то кривичанка, не то варяжка из Плескова Прекраса стала княгиней Ольгой, а одну из снох нашего героя, Рогнеду, после свадьбы нарекут Гореславой. Так что, вполне возможно, что какая-нибудь Ирма или Ютоша могла стать киевской княгиней Предславой.

Это тем более вероятно, что старший сын нашего героя, Ярополк, назовёт именно Предславой свою жену, младший его брат наречёт Предславой дочь. Да и во времена Игоря в Киеве будет какая-то Предслава, причём достаточно близкая к княжеской семье — её упоминают в договоре с греками в числе первой десятки лиц, представленных на переговорах своими послами.

Возможно, это та самая Предслава, супруга нашего героя, точнее, в те времена ещё нареченная невеста. В этом нет ничего невероятного: детей знатных родителей могли сосватать ещё во младенчестве, в закрепление союза родителей. А в присутствии при заключении договора её посла, кстати, с явно неславянским именем Каницар, не больше странного, чем в присутствии там же посла трёхлетнего Святослава, Вуегаста.

Но против двух последних предположений говорит заметное в наших былинах и балладах резкое предубеждение к бракам с иноплеменницами, в особенности — азиатского происхождения. Так что я действительно не знаю, какой из этих вариантов более вероятен. А вот имени дочери польского князя Земомысла летописи до нас не донесли.

Правда, настораживает, что одну из них звали Свентославой, и отдали её замуж за иноземного государя, вроде бы за шведского конунга… а если нет? Но тут нельзя сказать ничего определённого. Тем более, что «ляхами» наши летописи называют и лютичей с поморянами.

И гораздо естественней предположить, что Святослав женился на дочери князя одного из этих языческих народов, чем на сестре уже крещёного Мешко. Не знаем мы и того, кто из сыновей Святослава от какой жены был рождён.

Итак, в Киеве Святослав посадил князем Ярополка, своего старшего сына. Здесь он был во главе Киева и полянской земли — но и всех тех, обезглавленных хазарами земель — Северской, Радимичской, Вятической — на которых русы возлагали «лёгкую» дань, которые видели в киевских князьях не столько захватчиков, сколько освободителей.

Кстати, Ярополку — мальчишке было лет тринадцать — Святослав привёз из Балканского похода живой «подарок», юную монашку Юлию. Её-то и нарекут Предславой. Летописи говорят, что она была царского рода. Вполне возможно, что в далёком монастыре, среди варваров-болгар оказалась жертва каких-то интриг, бурливших во дворцах Константинополя.

В Деревской земле, кроваво «замиренной» Ольгой на памяти ещё живущих, был посажен Олег. Он был князем над «примученными» данниками Киева, уличами (Баварский географ звал их «народом свирепейшим»), и бунтарями древлянами. Сторонники Киева в тех неспокойных краях тоже должны были иметь живое знамя, «голову».

Это было необходимо и в случае мятежа — Боян должен был рассказать князю, как «вовремя» вспыхивали восстания за спиной его отца, Симеона Великого, во время его походов на Византию. Это было необходимо и в случае ещё одного внешнего нападения — тех же печенегов. Константин Багрянородный говорит, что печенежское племя Явды Эрдим может ходить набегами в земли уличей и древлян.

На этом летописный список старших Святослава исчерпывается. Иоанн Скилица упоминает, что флот империи подавил мятеж хазар в крымских владениях Византии в 1015 году под руководством крещёного хазарина Георгия Чулы. Сильно помог византийцам сын Святослава, имя которого Скилица передает как Сфенг (Свен? Звенко? Звяга?), напавший на мятежников и взявший в плен Чулу.

Видимо, Святослав не оставил обезглавленными и земли, отвоёванные им самим у Хазарии. Вряд ли «Сфенг» помогал ромеям из любви к ним или хотя бы из христианских чувств — нигде не сказано, что он был христианином, имя он носил явно языческое.

Да и многие православные соседи Второго Рима — Грузия, Болгария — не питали к нему никаких братских чувств, впрочем, и оснований к тому не имели. Скорее уж сыном победителя каганата двигала ненависть к хазарам — кровным врагам русов. Судя по быстроте действий «Сфенга», княжил он где-то неподалёку от мест мятежа, скорее всего — в Тмутаракани.

Итак, Ярополк в Киеве, Олег во Вручьем — этот город, ныне Овруч, стал столицей Древлянской земли вместо сожжённого Ольгой Искоростеня. «Сфенг», как бы его ни звали на самом деле, в Тмутаракани. Вроде бы всё…

Но оказалось, не всё. Пришедшие в это время в Киев знатные люди из Новгорода возмутились таким распределением княжичей. Что ж они — хуже древлян и уличей? Им тоже нужен князь! Или государь позабыл, в каком городе он сам начинал княжить? Позабыл, откуда пошёл здесь, по эту сторону холодного Варяжского моря его соколиный род?! Если так, новгородцы вновь, как во времена Рюрика, сами призовут себе князя!

Святослав не воспринял всерьёз эту угрозу. Усмехнулся: «Да кто к вам пойдёт…». Не то чтобы земля Новгородская была таким уж незавидным владением. Она и за сто лет до того была, как известно, «велика и обильна», а уж теперь, когда новгородцы могли ходить в арабские и персидские земли, не опасаясь хищных мытарей каган-бека, когда проложен был путь из варяг в греки, торговля Новгородская и вовсе должна была процветать.

Норманнские пираты ещё не терзали её берегов — они прорвутся к ним позднее, когда боевое братство Йомских витязей из славянского Волына, хранившее закон и порядок во всей восточной части Варяжского моря, поляжет почти поголовно в Норвегии. Другое дело, что самовольно садиться князем во владениях победителя Хазарского каганата, полководца, в одну осень захватившего Болгарию и взявшего восемьдесят городов, мог только князь или конунг, одержимый манией самоубийства.

«Даже слепой до сожженья полезен — что пользы от трупа?», вопрошала Старшая Эдда. Старших сыновей князя тоже не привлекала мысль о княжении в далёкой северной земле. Отказался, по-видимому, и «Сфенг», если только не сидел уже в далёкой Тмутаракани.

Есть основания полагать, что у Святослава был ещё один сын… но ему князь прочил совсем другое будущее. Впрочем, об этом — позже.

Новгородские послы приуныли. Но тут встретился им добрый молодец. Звали молодца по былинному — Добрыня, но на этом всякое сходство и связь его с былинным богатырём, победителем лютой Змеихи, заканчивается.

Потому как был этот Добрыня братом Малке, рабыне-ключнице старой княгини Ольги, и, если не был ей братом наречённым, что вполне могло случиться — поручил великий князь отроку присматривать за глянувшейся рабыней, сказал: будь, мол, ей за брата. Ну и пришлось… так вот, если всё-таки был он ей кровным, а не названым братом, значит, был он хазарином.

Тут надо сказать несколько слов о давным-давно в прах раскритикованной, но всё ещё не из всех голов выветрившейся версии, будто и сам Добрыня, и его сестра были детьми древлянского князя Мала. Сразу скажу — серьёзных оснований для неё никаких. Так, некоторое созвучие между именем древлянского мятежника и некоего «Малъка Любечанина», отца Добрыни и Малки.

В других летописях её называют ославяненным именем Малуша, но в Никоновской, сохранившей множество древних подробностей — например, что поход на болгар Святослав начал по наущению цесаря Никифора, что Оскольд воевал с чёрными болгарами, и многое иное, — в этой летописи сохранено и подлинное имя сестры Добрыни — Малка. Так и будем её называть.

Так вот, ни намёка на древлянское происхождение Малки и её брата в летописи нет. Если бы Малка была древлянской княжной, то её сын и стал бы править в Древлянской земле. Нет и намёка на то, что Мал или его сын — наследник! — мог остаться в живых после побоища 946 года.

Ольга — точнее, стоявшие за нею люди — не могли оставить в живых родню человека, обвинённого ими в смерти государя Игоря. Если же Мал с семейством были посвящёны в заговор, они тем более были обречены.

Невзирая на очевидную слабость этой версии, она то и дело возникает в популярной литературе. В 1970-1980-е годы её яростно отстаивал украинский краевед Анатолий Маркович Членов. Он не был профессиональным историком, но на основе этой хлипковатой версии и притянутых за уши «данных» русских былин выстроил целую «древлянскую теорию».

Все его идеи пересказывать слишком долго, да и не нужно. Для характеристики автора и самой идеи хватит нескольких пунктов: Членов с какой-то биологической ненавистью относился к варягам, которых, «естественно», считал норманнами. В своих работах он с энергией фронтового политрука поносил Рюрика, Олега Вещего и Игоря, Святослава же изображал недалёким воякой, марионеткой в руках «варяжских интервентов», истратившим энергию на ненужные-де Руси походы.

Хазар он, напротив, считал добрыми друзьями Руси, защищавшими её от… арабов (!!!). Все гадости про хазарское иго — конечно же, выдумки злых варягов из ужасного «Варяжского дома». Непонятно только, как же они попали в летопись, если любимец Членова, Владимир, победил их и все последующие князья, при которых составлялись летописи, были его потомками, и представителями хорошего «Древлянского дома».

Завершает фундаментальный труд Членова фраза, которую следует привести — она полностью характеризует и книгу, и автора: «За… образец государственного устройства Руси была, видимо, взята Добрыней и Владимиром… библейская федерация 12 свободолюбивых племён, вырвавшихся из-под ига фараона и ведомых могучей рукой Саваофа. Истинными преемниками их были объявлены 12 (??) федеральных земель (???) Руси». Более к этой книге добавить нечего.

Гораздо состоятельнее версия, выдвинутая в 1970-е годы гебраистом В. Емельяновым и А. Добровольским. В 1997 году её — увы, без ссылки на первооткрывателей — высказал Алексей Карпов в вышедшей в серии «ЖЗЛ» биографии «Владимир Святой». Основа имён Малки и её отца — Малък — не славянская.

Цитирую Карпова: «В семитских языках (арабском, древнееврейском) слово «Malik» означает «царь», «правитель»». Вот с предположением, будто Малък был «хазарским беком, обосновавшимся в русском Любече», согласиться невозможно. Никаких «беков» в Любече не было и быть не могло уже во времена Олега Вещего.

Скорее можно предположить, что летописец или его источник так ославянил какое-то хазарское прозвище или титул. А вот с дальнейшим: «Славянское же имя сына Малъка Добрыни в этом случае не должно смущать» — остаётся полностью согласиться. Да, не должно.

Ещё в «киевском письме», документе из деловой переписки иудейской общины Киева, которая та за век до Святослава вела с единоверцами Каира, среди прочих встречаются Йегуда Северята и Гостята Кабиарт бен Коген. Очевидно, Мстиславы Ростроповичи, Владимиры Гусинские и Борисы Березовские — совершенно не новое явление.

Так вот, Добрыня подошёл к новгородским послам и посоветовал просить у Святослава Владимира. Оказывается, ушлая рабыня успела соблазнить молодого князя и родила от него мальчика. Мальчика назвали Владимиром, и отправили вместе с матерью с глаз долой. Сердобольная Ольга выслала их в принадлежавшее ей сельцо Будутино, скорее всего, спасая от сына — легко догадаться, как отнёсся бы Святослав к отродью хазарки.