Письмо студентам №6
МИФ: ЯЗЫК КАК СОБЫТИЕ СВОБОДЫ
1) Как возможно начало всего существующего?
2) Как только мы спросили о начале всего, то уже предположили, что всего пока что нет, и в качестве начала всего нам осталось одно лишь Ничто, но с другой стороны, из ничего получиться может не всё, а одно только Ничто.
3) Началом является такое Ничто, которое само создаёт обманчивую видимость, «майю», «трансцендентальную иллюзию» всего, которого по сути нет. А если так, то основной логикой мифа будет «логика универсального оборотничества», ничем не ограниченный произвол волшебных взаимопревращений каждой одной отдельности и каждой любой иной, поскольку всё равно какая одна видимость великого Ничто обернётся другой видимостью того же самого. Структурный принцип мифа «каждое – во всём, и всё – в каждом» проявляет призвольность словесных обозначений в языке.
4) Если мир по сути ничто, то и выглядеть он должен тем более пустым, поскольку сущность есть устойчивое «ядро», которое организует склонную к хаотизации и разрушению видимость внешней формы проявления сущности, т.е. само явное, явь. Мир есть ясно видимое упорядоченное многообразие. И сам язык это не хаос, а жизнеподобная упорядоченность, т.е. «космос».
Не случайно грамматические теории и установившийся литературный национальный язык являются необходимыми предпосылками самостоятельного возникновения философии у любого народа, порождающего свою фольклорную пословично-поговорочную мудрость, любовь к которой создаёт из человека философа. А иначе это будет не философ, а умелый, многознающий и узкоспециализированный на своих корыстных интересах надменно-поверхностный софист –делец.
АНТИЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ ПО ОБРАЗЦУ И ВИДУ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ТЕЛА – «ГОВОРЯЩЕГО ОРУДИЯ»
1) Как возможны части и целое?
2) При формулировке противоречия надо воспользоваться греческим методом (путём) гипотез – предположений, которые только можно себе помыслить с целью их дальнейшего продумывания и проверки. А поскольку в самом начале мы не имеем права утверждать что-либо одно определённое, то следует исходить из минимум двух противоположных друг другу возможных ответов (другие варианты укладываются между этими крайними).
Предположим, что права целого превосходят право быть какой-либо его естественной необходимой части. Тогда целое раздавит эту часть и погибнет само (например, репрессии, т.е. массовое подавление граждан собственным государством как следствие того, что право быть государственного целого превосходят права быть личностью в этом государстве). Теперь же предположим, что право какой-либо части превосходят права всего остального целого. В этом случае часть, как раковая опухоль, будет пожирать все остальные части и вытеснять их, разрастаясь до масштабов всего целого, приводя целое к гибели и погибая сама. Из этого гипотезного противоречия мы получили его указание на то, что
3) живое целое и каждая его часть могут быть только как равноправные друг другу. Например, каждая клетка живого тела обладает информацией об анатомической структуре всего тела в целом. То же самое определение проявляется в понятии континуума у Кантора (континуальное множество равномощно каждой своей правильной части) и в платоновской «идее» как такого видного живого целого, каждая правильная естественная часть которого равномощна всему целому (именно так истолковал древнегреческий термин «идея» А.Ф. Лосев в 44-м примечании второго тома своей «Истории античной эстетики»).
4) Если каждая естественная часть обладает правами равномощными правам всего целого, то в течение всего времени жизни целого каждая его часть будет стремиться отделиться от всего целого, пока оно не распадётся на далее неделимые части – атомы. Получается так, что живые тела возможны вследствие того же самого, от чего происходит их старение, смерть и разложение на составные элементы. Наши тела живут по той же самой причине, по которой происходит их смерть. И то, что устроено по образцу тела и только тела, ждёт та же самая неизбежная участь самораспада.
Итак, если первоначало едино и только едино, то, исключая многообразие частей, оно оказывается внутренне пустым.
Если же началом является множество и только множество, то, исключая само единство, оно оказывается пустым множеством (так как если бы нашёлся хоть один его элемент, то он был бы единством, которое уже было исключёно исходным предположением о первоисходности множества и только множества).
Объединение множества с единством тоже не решает проблемы существования мира. Ведь единое целое и каждая из множества его частей обладают равными правами быть, что приводит к самораспаду и перетиранию мира во все более измельчающуюся труху (тлен), поскольку в мире нет ничего нерушимо единого и нет ничего абсолютно неделимого. Следовательно, необходимое для мира и внутри мира невозможное абсолютное единство должно находиться за пределами мира. А поскольку за пределами мира тело невозможно, то значит, за пределами мира находится Личность Мастера подобно тому, как художник есть за пределами написанных им картин и является творящим принципом их бытийного единства. Благая совместная весть об этом есть совесть как прообраз последующей философии.
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ: ФИЛОСОФИЯ ПО СОВЕСТИ
1) Как быть по совести?
2) Мир по совести сотворённый совершенным мастером был бы точно таким же, как и мир, естественно возникший и не способный беспричинно «поломаться». Но тогда получается так, что если Бог есть, то мы бы не только не могли об этом знать наверняка, но и догадаться о его существовании, поскольку не нашли бы ни в мире ни в себе никаких фактических или логических доказательств существования
3) Мы знаем о Боге оттуда же, откуда убеждаемся в том, что нас окружают не просто другие человеческие тела, а самостоятельные личности, управляющие своими телами – из откровения других личностей, и мы знаем их в той мере, в какой они откровенны с нами. Без личного Откровения Его самого вера в Него состояться не может. Но может ли из-за этого религиозная философия перестать быть тяжким вопрошающим раздумием, т.е. философией?
4) Сущность мира, как замысел о нём, не может зависеть от времени, сотворению которого этот замысел предшествовал. Но при такой ориентации на неизменные и повторяющиеся свойства мира неразрешимой проблемой духовно-практического освоения мира человеком становится неповторимость природной случайности и человеческой индивидуальности. Решение этой проблемы по силам только универсализированному, до масштабов философского размаха, искусству, в котором оригинальность является критерием деятельности.
ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ: ФИЛОСОФИЯ В ОБРАЗЕ ВСЕОХВАТЫВАТНОГО ИСКУССТВА (15-16в.в.)
1) Как возможно собственное само по себе достоинство каждого человека?
2) Без свободы достоинство человека невозможно, но достоинство человека невозможно только в свободе: один свободен точно так же, как и любой другой, что означает одинаковость людей с позиций свободы и их взаимозаменимость, исключающую достоинство каждого.
3) Быть по-настоящему – значит быть беспредельно неповторимым.
4) Только на основе всегда собственной неповторимой индивидуальности возможна беспредельная способность к творчеству (гениальность), но что возможно только на основе индивидуальной неповторимости, то и нельзя передать другим, а им повторить в себе через обучение, общение или подражание. Что гениально для одного – для другого смерть самой уникальной возможности его собственного таланта.
Гениальность сама по себе только неповторима и каждый может только лишь наугад и случайно наткнуться на неё в себе самом, если повезёт, поэтому невозможно сделать её устойчиво повторяющейся из поколения в поколение культурной традицией наследуемой в истории или превратить в некую методику обучения.
Итак, к 17 веку люди столкнулись с проблемой того, каким образом превращать однажды, неповторимо, случайно и впервые сделанное открытие нового в повторяющийся, воспроизводимый и управляемый результат. Тогда мы получили бы механизм непрерывного обновления исторического времени, и время являлось бы новым не только по сравнению с отдалёнными эпохами. История при решении такой задачи непрерывно становилась бы новой сама по себе, т.е. стала бы непрерывно ускоряющим себя прогрессом, – не только продвижением вперёд, но и неуклонным восхождением. Но как решить эту задачу, если единственным основанием гениальности является только неповторимая человеческая индивидуальность, тогда как история невозможна без устойчиво повторяющейся передачи традиций и опыта из поколения в поколение?
Как возможна передача другим индивидуального неповторимого опыта творчества, опыта создания и открытия неизбежно неожиданного нового, которое всегда возможно сделать только самому и только впервые? Решавшее эту задачу 17 столетие по праву назвало себя Новым Временем.
НОВОЕ ВРЕМЯ: ФИЛОСОФИЯ В САМООЧЕВИДНОЙ И ТОЧНОЙ ПАРАДИГМЕ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНО-МАТЕМАТИЧЕСКОГО ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ (17в.)
1.1) Как возможны непрерывные открытия всё более нового?
2.1) Непрерывно лишь повторение одного и того же, а новое может возникнуть только через прерывание повторения как случайность, не вытекающая в качестве следствия и продолжения прежней устоявшейся упорядоченности. Но если новое возникает только как неповторимая случайность, то, сбывшись один-единственный раз, она навсегда исчезает для всего последующего. В обеих диаметрально противоположных крайностях прогресс невозможен.
3.1) Для разрешения этого противоречия необходимо сделать практический опыт ограниченным, изолированным от окружающего мира и заранее спланировать полностью управляемые условия такого опыта.
Человек полноправный хозяин только того мира, который целенаправленно создан им же самим по его же собственному замыслу. Такой мир должен быть не только искусственным и ограниченным, но и изолированным (практически «абстрагированным») от бесконечного окружающего мира. Только в этом случае обеспечена управляемость практическим опытом и исчерпывающее знание его условий (заданных и созданных самим человеком). Тогда будет возможно воспроизвести, на основе полной управляемости условий и хода опыта, любой однажды и случайно полученный принципиально новый результат («аномальный факт»), не объяснимый и не предсказуемый внутри всего имевшегося ранее знания и прежней практики. Ключевое слово для так организованной практики и опыта – «эксперимент».
Эксперимент – это практический опыт с полностью спланированными, искусственными, изолированными от мира и управляемыми условиями, проводимый для получения принципиально новых, непредсказуемых фактов. Таким способом был получен практический механизм прогресса и непрерывного обновления исторического времени. Так с 17 века организуется не только специально научная практика исследований, но и все другие области: рынок, политика (революции) и даже само искусство.
Философию опыта и индуктивных методов познания возобновил в Новое Время Ф.Бэкон.
На философию эксперимента обычно наклеивают ярлык «эмпиризм», приписывая ей довольно упрощённое убеждение о том, что опыт якобы является основным источником познания. Если бы это было так, то прав был бы тот, кто смотрит на сам палец, а не в направлении, куда он указывает. Индукция – это наведение опытом на догадку, и познание из опыта является разумом, который преодолевает мнимую очевидность опыта. Догадка, гипотеза является необходимой предпосылкой любого эксперимента – условием самой возможности человеческого опыта, но сама она не может быть фактом и предметом всякого возможного человеческого опыта (мысль – свободный акт человека, причинно ничем не обусловленный). Без всеобщего предположения о том, что в Природе возможен неизвестный закон совершенно нового типа (гипотезы), эксперимент невозможен, но сама универсалистская (теоретическая) гипотеза непосредственно в опыте непроверяема (и не может быть ни подтверждена, ни опровергнута). Мы должны сделать из нашей универсальной догадки логически неизбежные выводы о тех новых физических эффектах, которые неизбежно должны появиться при определённых условиях, если наша догадка о неизвестной закономерности верна. При получении фактов, предсказанных на основе гипотезы, они оказывают обратную, индуктивную поддержку дедуктивно предсказавшей их гипотезе.
Однако такое понимание индукции как научной операции, всего лишь обратной дедукции (дедукция – логическое выведение частных следствий из общих высказываний) и совпадающей с ней по своему объёму и содержанию, не только резко сужает реальность и практику самого научного исследования, но и даёт полностью превратную карикатурную картину самой индукции. Если бы гипотезе оказывали поддержку только те факты, которые и так можно было бы предсказать и логически вывести из гипотезы, то проведение эксперимента не было бы особенно ценно с научной точки зрения (в которой цениться именно непредсказуемая оригинальность новизны). Наибольшей ценностью обладают именно те логически не выводимые из гипотезы непредсказуемые факты, которые оказывают неожиданную и прямую индуктивную поддержку исходной гипотезе. Индуктивная логика познания является более широкой и мощной системой, чем любая дедуктивная формальная логика, поскольку первая включает в себя вторую наряду с собственно индуктивными аксиомами и исчислением вероятностей. Так что, вопреки нынешней дидактической учебной договорённости, универсальным научным методом является не гипотетико-дедуктивный, а гипотетико-индуктивный, включающий в себя свою собственную дедуктивную часть.
Но ещё большие смысловые потери вызывает попытка (например, в тестовых заданиях по философии для студентов) отнести индуктивные методы познания к эмпирическому уровню науки. В своих работах В.А.Светлов, опираясь на открытия финской школы индукции (Хинтикка, Ниинилуото), приводит логико-математические доказательство того, что факты сами по себе не обладают никакой индуктивной силой, что они могут оказывать наименьшую индуктивную поддержку гипотезе только в составе совместного философско-теоретико-эмпирического свидетельства. Философские догадки (онтологические допущения о глобальном устройстве действительности) могут возникнуть сами по себе. Онтологические допущения, возникая в первую очередь как ничем более не обусловленные свободные догадки, оказывают наибольшую индуктивную поддержку первоначальным теоретическим гипотезам (этим «зачаткам» будущих научных теорий) даже без эмпирических фактов и какой-либо предварительной теоретической информации (например, античная атомистика и альтернативная ей пифагорейская гипотеза о том, что свойства наблюдаемой реальности определены параметрами мировых вибраций).
Дело науки, начатое именно в 17 веке, далеко не вмещается только в это столетие, когда и возникла наука в современном смысле. Поэтому, начиная с Ф. Бэкона, всего лишь повторившего то, что в Античности обнаружил Аристотель, нельзя не перейти к тем, кто сделал в индуктивном познании нечто более ценное, чем повторение давно забытого, но жил позже 17 века. Например, Томас Байес, мыслитель 18 столетия, впервые доказавший связь между степенями истинности гипотезы до (априорная вероятность) и после проведения эксперимента (апостериорная вероятность). Он же обосновал и то, что механизм познания в науке включается только при наличии множества альтернативных всех возможных предположений, которые позволяет сформулировать избранная логико-знаковая система описания определённой исследуемой предметной области. При подсчёте апостериорной вероятности какой-либо гипотезы следует учитывать не только степень субъективной уверенности в ней, но и то, насколько вероятно уже наблюдаемое (или предсказанное), но пока не объяснённое явление, если допустить истинность данной гипотезы. Поскольку возможно множество альтернативных друг другу объяснений одного и того же «аномального» (аномального с позиций прежней теории) факта, то апостериорная вероятность гипотезы прямо пропорциональна произведению её апостериорной, субъективной вероятности на её правдоподобие (то, насколько вероятно наблюдаемое явление при допущении истинности данной гипотезы) и обратно пропорциональна сумме произведений субъективной вероятности на правдоподобие всех остальных, альтернативных ей.
Замечательной особенностью данной гибкой и в то же время реалистической модели научного познания является то, что наша оценка гипотезы даже после проведения эксперимента зависит не только от эмпирических результатов, но и от субъективной уверенности в том, что в реальности существует определённый порядок, а не только лишь сплошной хаос.
Чем выше субъективная уверенность в предполагаемом определённом устройстве мира, тем большую индуктивную поддержку получает данное предположение при том же самом числе фактов.
В крайнем патологическом случае уверенности в том, что мир – это абсолютный хаос, в котором объективные законы невозможны, будет полное игнорирование любых фактов в качестве несущественных случайностей, якобы случайно образовавших обманчивую видимость порядка. Формула Байеса, связывающая оценку истинности гипотезы до и после проведения опыта, кодирует реальную невозможность отделения субъективной информации о человеке от объективной информации о реальности. В то же время, истина и ложь здесь истолкованы как идеализации вырожденных форм сознания: если человек перестаёт сомневаться и думать, то и проверять что-либо не станет (во что-то он верит как фанатик на все 100% (истина), а что-то другое полностью отвергает, назначая нулевую вероятность – «ложь»). В случае научного познания корректнее в качестве оценки истинности принять непрерывную величину от 0 до 1 (то есть – вероятность). Все эти современные воззрения были закодированы в формуле Байеса ещё в 18 веке. К сожалению, об этом мыслителе написано только в учебнике по философии, методологии и истории науки В.А. Светлова «История научного метода».
В 19 веке У.Уэвеллом и Ч.Пирсом были создан и разработан понятийный аппарат индуктивной систематизации науки всего 20 века. Обстоятельством, позволившим этим двум мыслителям быть глубже и точнее в понимании реальной практики научных исследований, чем большинство неопозитивистов 20 века, была их приверженность немецкой классической диалектике (И.Кант и Г.Гегель).
У.Уэвелл понимал исток научного прогресса как противоречие между объективным содержанием научного знания и его субъективной знаковой формой, а индукцию – как разрешение этого противоречия (диалектический синтез противоположности объективных закономерностей природы и субъективных установок исследователя). Он же первый отметил, что индукция применяется не только к эмпирическим фактам, но и к самим теориям, могущим занимать то положение в познании, которое ранее занимали факты (второпорядковая индукция по отношению к индукциям разных типов, «универсализация результатов других обобщений»). Развитие науки, по Уэвеллу, происходит не просто как постепенное накопление подтверждающих фактов, но и путём отбрасывания ложных элементов прежней системы знания, вследствие чего универсализация объяснения природных явлений сопровождается их необходимым эффективным упрощением. Помимо этого, углубляется понимание смысла естествознания как некоего единого вопрошания о Природе. Например, почему все универсальные константы имеют именно это, а не другое, значение? Ответ на этот вопрос не должен ссылаться на какие-либо результаты измерения, но выводить их в качестве логически неизбежных следствий из некоторых оригинальных догадок об устройстве мира (пусть даже и в форме математических уравнений).
Не меньшим значением для понимания того, как вообще создается новое научное понимание, обладает творческое наследие Ч.Пирса (если, конечно, не сводить его творчество к философии прагматизма, которую он создал для «деловых людей», но сам не мог быть её приверженцем).
Пирс является основателем концепции системы знания, порождающего новые знания через творческую способность догадываться. Именно первым этапом исследования, который обозначен термином «ретродукция», является выдумывание, изобретение, сотворение догадок (гипотез, предположений). По отношению к этому этапу не действуют какие-либо правила, но есть одно ограничение, заключающееся в том, что догадка-гипотеза не должна быть следствием всего прежнего знания, а иначе она не может стать кандидатом на открытие новой закономерности, позволяющей объяснить факт, необъяснимый с позиций всего прежнего знания. Достоинством любой гипотезы является не её достоверность (что является задачей индуктивного этапа познания) и не её логичность (задача дедуктивной стадии выведения из гипотезы её логически неизбежных и эмпирически проверяемых следствий), а её оригинальность, неожиданность, необоснованность с позиций уже известного.
Заслуга Пирса состояла в создании концепции самокорректирующегося естествознания, исправляющего собственные ошибки не только в своих заключениях, но и в своих же собственных гипотетических предпосылках и философско-мировоззренческих началах (первоначально эту модель самотворящегося и познающего самого себя Разума создал в своей философии объективного духа Гегель).
В 20 веке происходило постепенное выздоравливание от такой болезни разума как позитивизм, суть которого можно кратко выразить как ослабление критического отношения к данным наблюдения. Ведь факт – это не непосредственные данные наблюдения и их описания, но понятые и проверенные (хотя ещё и не объяснённые) данные эксперимента. А процедура проверки, являясь необходимой ввиду расхождения объективной видимости (формы проявления) и сущности, не может происходить без субъективных усилий вообще и без просто сообразительности в особенности. К примеру, видимое движение Солнца вокруг Земли – это данное непосредственных наблюдений, но не научный факт, однако до догадки о том, что в центре находится Солнце, а вокруг него обращается Земля (но вращение Земли вокруг собственной оси приводит к объективной видимости прямо противоположного), невозможно непосредственно заметить эту противоположность сущности и формы её проявления в самом наблюдении. Невозможно по той простой причине, что человек действует и живёт внутри изучаемого мира, а не наблюдает его, находясь якобы вне его в некоторой привилегированной позиции. Однако человек обладает свободной способностью быть причиной себя самого, начинать с себя причинно-следственный ряд в труде и эксперименте, создавая внутреннее, реально метафорическое «измерение» вненаходимости и совершая процедуру конструирования мира «как если бы заново и впервые». Высвобождая себя от действия причинно-следственных механизмов Природы, человек заново перестраивает причинно-следственные связи, создавая мир техники и культуры, и из этого искусственного, созданного им мира может взглянуть как бы со стороны на тот мир, который существует сам по себе. Преобразуя природу, человек познаёт то, как она есть сама по себе. Изменение природы человеком и всё деятельно-суъективное есть необходимое условие познания объективного.
Человек понимает, что Бытие бесконечно и есть само по себе, потому что свободен в своей продуктивной, созидательно-конструктивной деятельности. Но каждый раз, пока данные наблюдения не поняты, непонятно, чем они отличаются от фактов, и нет такого единого и универсального способа опознания различия объективной видимости и сущности, который заменил бы собой способность думать самостоятельно и критично, занимая позицию сомнения к уже известному и очевидному (чувственно наглядному и мнимо ясному). Тот, кто полагает иначе, пусть сам ответит на вопрос о том, сохраняется ли одномерность и необратимость времени за пространственными пределами Вселенной?
Вот эту критичность творческой свободы позитивизм пытался заменить «единственно правильным универсальным методом строго научного познания». Научный прогресс при данной установке истолковывается как постепенное присоединение новых неизменных истин к прежним, тоже неизменным истинам.
При этом за истину принималось непосредственно точное описание данных наблюдения («протокольный язык» логики исчисления предикатов и высказываний первого порядка). Существовала целая программа заранее обречённых на неудачу попыток полностью свести теоретический язык к своей собственной чисто эмпирической части и осуществлять предсказание новых единичных явления, дедуктивно выводя их из других, уже описанных, новых явлений, минуя при этом какие-либо обобщённые законоподобные высказывания об исследуемой предметной области. Т
акой «позитив» неизбежно приводит не только уничтожению самой сути философии, но и к депрессивному состоянию любую область научных исследований при малейшей попытке следовать его рекомендациям. На самом деле за всеми пропозитивисткими программами скрывается довольно простодушное желание иметь такой механический метод познания, который можно было бы, не задумываясь при этом, применять к новым «фактам» и автоматически, гарантированно получать открытие новых знаний. То, что это невозможно, было доказано в математической логике применительно к исследованию процедур индуктивного познания.
Внешняя видимость очевидной и простой правоты позитивизма была уничтожена теми же самыми методами, в разработке которых принимали участие сами же его представители.
Одним из наиболее выдающихся представителей неопозитивизма, исследования которого не вмещались в узкие границы позитивистских идеалов, был Рудольф Карнап. Главным результатом индуктивной логики Карнапа явилось конструирование и доказательство формулы для оценки вероятности «сингулярных» предсказаний единичных событий.
Индуктивная вероятность, согласно Р.Карнапу, представляет собой взвешенное среднее относительной частоты, с которой исследуемое свойство встречается в эмпирической выборке и априорной, логической вероятности описания этого свойства в языке, учитывая, что в языке фиксируется несколько возможных, предполагаемых разных свойств предметной области.
В качестве веса эмпирической составляющей фигурирует общее число индивидов эмпирической выборки, а в качестве веса теоретической, субъективной составляющей гипотезы – коэффициент перед логической вероятностью высказывания о том, какие свойства присущи предметной области, а какие – нет. Данный коэффициент субъективной стороны гипотезы о единичных событиях получил обозначение как лямбда-параметр. Лямбда- параметр показывает то, насколько человек ещё до начала исследования действительности уверен в том, что в ней существует упорядоченность, законы, регулярность.
Чем меньше человек уверен в том, что в мире существует гармония, целесообразная упорядоченность, тем меньшее значение он будет придавать эмпирической составляющей опыта и тем большее – логической составляющей, которая делит вероятность поровну между всеми возможными альтернативными высказываниями об универсуме, которые только можно сделать в данной версии языка. А это возможно только в случае, когда лямбда-параметр бесконечен (тогда и эмпирическая часть исчезает как нечто незначимое).
Бесконечное значение лямбда-параметра по смыслу означает субъективную уверенность человека в то, что мир – это беспорядок, и что воображаемые индивиды идеализированной (неэмпирической) выборки из хаосоподобного мира симметрично выполняют любую из альтернативных гипотез о единичных событиях. Нулевое значение лямбда-параметра может быть истолковано как абсолютное неверие человека в собственный разум и абсолютное доверие к эмпирической частоте данного события в выборке, которая принимается за оценку вероятности собственной гипотезы о данном единичном событии.
Такая позиция вырожденной формы эмпиризма свидетельствует о вере в то, что в Природе существует всего один-единственный однообразный порядок, представленный единственным законом с однообразными условиями своего действия.
Как легко заметить, первая позиция означает вульгарно истолкованный и превратно логизированный рационализм, а вторая – не менее упрощённый и искажённый эмпиризм. Заслугой Карнапа является то, что он первый (после Байеса) сделал попытку учитывать при оценке степени апостериорной вероятности гипотезы не только эмпирическую, но и субъективно-теоретическую, логико-языковую составляющую индуктивного познания. К тому же, столь широкие пределы допустимых значений лямбда-параметра порождали не просто бесконечное множество индуктивных методов, но их целый континуум (лямбда-континуум индуктивных методов Карнапа).
Недостатком же являлось то, что смысловому истолкованию поддавались только крайние, вырожденные значения субъективной составляющей, а не реалистические, находящиеся между нулём и бесконечностью. А во-вторых, позитивистская установка Карнапа на то, что задачей науки является не познание всеобщих законов, а описание и предсказание единичных явлений и событий, привели его к такому подбору формул для оценки степени истинности гипотез, которые давали при бесконечном числе индивидов предметной области нулевую вероятность подтверждения универсальных гипотез о всеобщих закономерностях. В этом смысле, открытие закона всемирного тяготения не могло бы произойти, если бы Ньютон практиковал в своих исследованиях что-то подобное логике индуктивного познания Карнапа.
Выход из создавшейся ситуации был найден Я.Хинтиккой, учеником Карнапа и основоположником финской школы индукции (20в.). Хинтикка и Ниинилуото настолько удачно сконструировали соответствующие формулы (используя комбинаторный раздел математики) для оценки единичных и универсальных гипотез, что они могут быть рефлексивно использованы для самооценки и познания своей собственной способности познавать: ведь преобразуя и познавая мир, мы создаём и познаём свою же способность познавать. И обучаясь чему-либо, мы должны использовать и развивать те способы и способности оценивания себя, которые были созданы в непрерывно идущей практике научных исследований, более далёкой от какой-либо административной произвольности, чем сфера образования.
Формулы для подсчёта оценок (вероятностей) гипотез приведены в трёх монографиях В.А.Светлова. В «Истории научного метода» можно найти то, что более подходит для удобства восприятия в учебном процессе, но для оценки своих способностей к познанию необходимы формулы подсчета вероятности каждой из альтернативных гипотез в отдельности. Данную оценку позволяет сделать только К-параметрическая система индуктивных методов Хинтикки-Ниинилуото, изложенная в монографии В.А.Светлова «Современные индуктивные концепции», а формулы оценки наибольшей доли информативности онтологических допущений в совместной философско-теоретико-эмпирической индуктивной поддержке какой-либо гипотезе имеются в его же монографии «Индуктивная систематизация».
Основным достижением финской школы философии науки является создание универсального континуума индуктивных методов (гипотетико-индуктивных методов познания), позволяющих оценивать априорные и апостериорные вероятности не только сингулярных (о единичных событиях), но и универсальных гипотез (предположение о закономерностях, «регулярностях) исследуемой предметной области.
Узкое и искажённое понимание индукции как процедуры, обратной процедуре дедукции, было заменено на более адекватное и широкое понятие индуктивной релевантности, включающую в себя, в том числе, прямую индуктивную поддержку гипотезы теми эмпирическими фактами, которые формально логически не выводимы из данной гипотезы. Индуктивная релевантность включает в себя не только прямую и обратную эмпирическую поддержку гипотезе, не только индуктивные и дедуктивные взаимосвязи всех типов, но также и философско-теоретическую индуктивную поддержку гипотезам.
Было окончательно доказано логико-математическими средствами, что из одних единичных фактов невозможно непосредственно, без универсальных понятий и теоретических гипотез, дедуцировать другие единичные факты или их универсальное обобщение (законы). Тем самым была снята сама проблема «транзитивности отношения индуцируемости»: индуктивный вывод является творческим по своей сути и подразумевает наличие ничем другим не заменимого личного ума и таланта исследователя, тогда как дедуктивный вывод подразумевает автоматичность и своё сведение к механической, формализованной процедуре (так что, транзитивно только дедуктивное выведение частных следствий из общих положений).
Доказана необходимость включения в индуктивный вывод не только эмпирической, но также и философско-теоретической информации, которая с самого начала исследования позволяет сузить возможности заблуждаться при условиях изначальной неизвестности какой-либо области, ещё только подлежащей исследованию.
4.1а) Неразрешимая проблема гипотетико-индуктивного метода познания связана не столько с самим методом, сколько с характером исследуемого предмета, который может находится и в нелинейно-неравновесном (бифуркационном) состоянии. Закон больных чисел и теорема Байеса, являющиеся основаниями гипотетико-индуктивного метода, действительно могут гарантировать, что истинная гипотеза получит наибольшее значение апостериорной вероятности только до тех пор, пока исследование не столкнётся с сильно неравновесной системой (или средой), которая способна усилить любое из равновероятных чисто случайных событий микромира до действительного макропорядка и полномасштабной общей закономерности. По отношению к сильно неравновесным, нелинейным системам невозможен даже вероятностный позитивный прогноз и неправомерен закон больших чисел вместе с индуктивной теоремой Байеса. Это означает, что невозможно предсказать не только закономерность дальнейшей эволюции (истории), но и единичные события системы, которая воспроизводит состояние своего внутреннего неравновесия в непрестанно расширяющихся масштабах и увеличивающемся качественном многообразии.
Достигая точки развилки (бифуркации), неравновесная самоорганизующаяся система оказывается перед целым бесконечным множеством равновероятных возможных путей развития, которое (то есть множество) образует континуум с границами. За этими границами всевозможных эволюционных путей находится то, что для данной неравновесной системы невозможно. То есть, заранее можно предсказать до границ «фазового пространства» только то, что заведомо невозможно. Однако область самой границы обладает свойствами обеих соприкасающихся в ней, противоположных друг другу областей, поэтому на самих граничных условиях нельзя с определённостью предсказать даже то, возможно ли вообще какое-либо событие или нет. Применительно к подобной, синергетической ситуации, как отмечал И.Пригожин, вряд ли можно говорить о познании пассивного объекта, потому что познавательное и практическое взаимодействие человека и Природы начинает всё более приобретать размерность диалога, в котором обмениваются ценной, неожиданной информацией, возникшей непредсказуемо спонтанно в результате и по ходу этого же самого диалога. Сильно неравновесные и в то же время сильно организованные самоорганизующиеся системы тоже активно действуют, ищут и накапливают информацию, так что они изменяют своё поведение в зависимости от действий экспериментатора. И вместо того, чтобы наклеивать на это экспериментирующее над собой целостное многообразие ярлык «постнеклассическая наука», не лучше ли будет откровенно заявить о том, что речь идёт о возникновении отличающегося от науки нового типа всеобщей деятельности, которого никогда ранее не было? Эта едва начинающая возникать деятельность воспроизводит некоторые усиленные им черты науки, искусства, материального производства и религиозной праведности, отличаясь от каждого из них. Новое мировоззрение, в котором человек практикует человечное преображение природы, явно воспроизводит на новом уровне гилозоизм древнегреческой философии. С момента открытия того обстоятельства, что равновесные термодинамические системы не универсальны во Вселенной, а представляют собой редкий и вырожденный случай, стало очевидным, что внутренне себя поддерживающая неравновесность так же присуща миру, как и его способность существовать в пространстве и времени (даже вакуум обладает свободной энергией, то есть он тоже в какой-то мере «живой»). Этим объясняется такой феномен современности как биофилософия – современная философия жизни без мистики и биологизаторства. Идеал безудержного прогрессизма как всего лишь социально-технологическое саморазвитие человечества всё более заменяется идеалом содействия человека и Природы в развитии друг друга – коэволюции. Синергетическая парадигма современного естествознания – это правда не только о Природе, но и о человеке (например, концепция нелинейных социальных динамик). И эта совместная правда нуждается не только в объективном объяснении, но и в субъективном понимании, а также в свободном от корысти практическом действии.
4.1б) Неразрешимой проблемой каждого эксперимента является сам экспериментатор.
Наука, как и всякое непрерывное производство, должна быть массовой, т.е. каждый прямо или косвенно должен быть приобщён к её большому и непрерывному делу, а это невозможно без равных прав для каждого и всех.
1.2) Как возможно социальное равноправие?
2.2) Если оставить экономическое неравенство основанием неравенства прав, то знание окажется привилегией немногих, конституируясь как культ эзотерических учений, и не только не будет непрерывно возрастать, но с наибольшей вероятностью будет случайно утрачиваться. А если бы в 17-м веке равномерно поделили экономические условия человеческого развития, то ни у кого не образовалось бы минимальной культуры мышления, необходимой для достижения того теоретического уровня, начиная с которого возникает способность к научному исследованию.
3.2) Для решения данного социального «кругового» противоречия возникновения науки необходимо было пойти по пути анализа – расчленения цельной человеческой творческой деятельности на такие предельно простейшие действия, для выполнения которых уже не требуется ни мышления, ни творчества, ни особого обучения. Только в этом аналитическом превращении творческого труда в промышленную работу «человек с улицы» получает впервые в истории «спасительную соломинку». Эта превращённая форма деятельности изменяет само основание человеческих прав. Если в сословном обществе всей полнотой прав обладали лишь представители состоятельных слоёв, имея все условия подготовки к творческому, «общественно полезному» труду, то в индустриальном обществе массовое производство устроено таким образом, что к нему может приобщиться каждый независимо от уровня своей образованности и таланта.
И если наука содержит в себе внутреннее требование социального равноправия, то соответствующая науке промышленность является действительным основанием для реализации этого требования не только по результату, но и по самому своему процессу.
Раздробленный на свои простейшие операции труд лишается самого главного в себе, становясь просто исполнительской, «автоматичной» деятельностью индустриального наёмного рабочего.
Деятельность лишается своей творческой сути и вместо творческой индивидуальности работника она приобретает в качестве своей главной меры количество рабочего времени. Благодаря этому результаты различных отраслей производства приобретают свойство универсальной, объективной и точной соизмеримости и неограниченной обмениваемости, деньги окончательно универсализируются и раскрывают себя миру в качестве эквивалента всего другого, а математика становиться образцом всякого знания о чём бы то ни было.
Аналогичным образом была решена проблема научного метода как дедукции.
Декарт в «Метафизических рассуждениях о методе» ставил перед собой задачу получения такого способа, применяя который все на основе имеющихся знаний получали бы всегда один и тот же верный результат. Он искал такой предельно простой метод организации знания, который в пределах уже открытого знания заменил бы собой творческую способность познавать.
Для решения этой задачи Декарт использовал методическое сомнение во всём, пока не нашёл неизбежную очевидность, сомнение в которой ставит под сомнение очевидность существования самого сомневающегося и его сомнения. Таковым показало себя «я», которое исключает возможность сомнения в его собственном существовании, а значит, и саму возможность усваивать это понятие через размышление.
В виде формальной логики, в которой запрещено выражать противоречие в понятиях, наука обрела форму организации и выражения знания, позволяющую усваивать и использовать знание без мышления, творческого подхода к нему и без понимания его смысла (что удовлетворяло социальный запрос на равноправие со стороны нововременной науки).
Дедукция приобрела исключительное положение в науке, поскольку временно показала себя вечно покоящейся на необходимо очевидной и неизбежной интуиции каждого человека относительно существования его собственного «я».
Для построения такого метода необходимо расчленить мышление на такие простейшие, далее неделимые понятия, которые для своего усвоения уже не требуют мышления и особого обучения и которыми владеет каждый человек только потому, что уже есть, существует. Критерием необходимости мыслить Декарт считал сомнение. Значит, необходимо дробить, анализировать мышление на составные части (элементарные понятия) до тех пор, пока не столкнёшься с таким неизбежно самоочевидным понятием, сама попытка усомниться в котором приведёт к абсурду и тем самым к его обоснованию в качестве неусомневаемого. А на роль такого понятия может претендовать только «Я», поскольку без существования сомневающегося невозможно было бы и само сомнение. Декарт цитирует представителя средневекового реализма Ансельма Кентерберийского: «Я мыслю, значит, я есть». Способом существования «Я» является мышление, методическое сомнение во всём и анализ всего до предела – до неделимых частей, атомарных смыслов, неких «врождённых идей». Сознание обладает для Декарта ещё более близкой для себя очевидностью, чем его собственное человеческое тело.
Переходом к иному от неизбежной для себя очевидности сознания является переход к такой форме несомненности каждого объекта (тела) как его простирание в трёх взаимно перпендикулярных друг другу направлениях. Декартова система координат и аналитическая геометрия поставили во взаимно однозначное соответствие множество мыслей о кривых, математические уравнения, и множество реальных траекторий движения, прочерченных человеческой рукой на плоскости или телами в трёхмерном пространстве. И этот переход от сознания к объекту тоже очевиден и несомненен благодаря аналитической работе Декарта, создавшему новый раздел математики.
Не будем скоропалительно навешивать на Декарта ярлык дуалиста, потому что этот аналитический гений сомнения внятно и точно высказался о той трудности познания, которую обычно не замечают, считая, что отношение мыслей о вещах к самим вещам происходит само собой и что это соответствие якобы врождённо. Каким же образом, без собственных рискованных усилий, человек может соотнести мысленный образ вещи с самой вещью, как она есть сама по себе?
Ведь человеку дана не сама вещь, а только ощущения, синтезируирующиеся в восприятии целостного образа вещи. Но ощущения и восприятия являются частью не вещи, а самого же сознания (о всей «ненатурности», псевдоприродности, превратной видимости их естественности можно прочитать в естественнонаучно-философском трактате М.К. Мамардашвили «Стрела познания», в котором непонятная странность показана именно как непонятная странность, взывающая каждый раз к тому, чтобы задуматься без гарантий готового ответа). Каким же странным образом человек может догадываться, что вещь на самом деле сама по себе ненаблюдаема, а то, что видится – это всего лишь иллюзия, видимость? Ведь для того, чтобы пронаблюдать то, как человек наблюдает вещь, не замечая того, что ему всегда дана не она сама, а всего лишь её образ, нужно находиться вовне мира, занимая позицию абсолютного наблюдателя и обладая абсолютным знанием невидимой, ненаблюдаемой действительной сущности уже заранее и ещё до опыта.
Почему и как человек может догадаться о существовании того, что в принципе ненаблюдаемо, невоспринимаемо? Ведь об атомах человек может вначале только догадаться беспричинно, а только потом поставить, сконструировать решающий физический эксперимент (но ведь это только потом, а ведь вначале нет ни физической, ни логической причины и основания его открытия). Для того, чтобы прийти к выводу, что видимость в восприятии не совпадает с сущностью, нужно «просто» догадаться о том, что мир не таков, каким мы его видим, и никакой опыт не может быть причиной догадки. Наоборот, догадка о том, каков мир на самом деле, никак не наблюдаемый в опыте, является предусловием самой возможности преодолеть мнимую очевидность, обманчивую видимость опыта. И вряд ли эти дельные соображения следует обзывать «рационализмом». Они возникают не отдельно, не отвлечённо от всего иного. Не бывает без сомнения и загадочности не только философии и самой малой мысли, но и просто человеческой жизни.
Декарт использует своё методическое сомнение для построения такого метода, который гарантирует не открытие новых знаний, а возможность усвоения и использования уже открытых без тех невероятно трудных и рискованных усилий, на которые решился их первооткрыватель.
Речь идёт о такой форме организации знания, которая позволяет усваивать и использовать знания без размышления и понимания их смысла. Впоследствии Лейбниц доводит эти размышления о том, как возможно функционирование знания без размышления, до идеи арифметизации рассуждений, когда последние сводятся к вычислительному процессу («естественная математика разума», «философская арифметика», «универсальная характеристика»). Наиболее полное раскрытие возможностей этого подхода к арифметизации доказательств получил в 20в. К.Гёдель через установление взаимооднозначного соответствия множества действий над числами и множества формально логических операций над высказываниями.
Конечно, мышление, как целостный процесс изобретения гипотез, является творчеством и не поддаётся никакой формализации, автоматизации, являясь неотъемлемо нерекурсивным (принципиально неалгоритмизируемым), но его можно расчленить на такие далее неделимые понятия, которые ввиду своей предельно простой самоочевидности исключают возможность усомниться в них и о них задуматься (во всяком случае, затрудняют эту возможность).
Такие «атомарные» понятия можно использовать для изложения результатов исследования таким образом, что их усвоение закономерно не приводит к возникновению каких-либо мыслей. Но для этого надо наложить запрет на выражение противоречия в понятиях (что выражается как «закон непротиворечивости» классической двузначной логики), поскольку именно диалектическое противоречие приводит к необходимости возникновения нового и необходимости думать.
Речь идёт не о том, есть или нет противоречия в действительности и какую роль они выполняют, но о создании такой формы организации знания, которая позволяет функционировать знанию без понимания его смысла и каких-либо подвигов творческой мысли. Именно такая логика, созданная ещё Аристотелем, окончательно оформилась к 19 – началу 20в.в., но начала активно разрабатываться в связи с рассуждениями и проблемой доказательств в экспериментально-математическом естествознании именно с 17 века, мировоззрение которого характеризуют как «наукоцетризм».
Правила понятного само собой (ясного) выражения в знаковой системе результатов исследования становятся впоследствии правилами преподавания у Я.А. Коменского, что создаёт интеллектуальное основание равенства прав в приобщении к знаниям (но к самому процессу их открытия).
Понятно, что такая ситуация могла сохраняться лишь до тех пор, пока задача хранения и передачи знаний преобладала над задачей их открытия. Однако в начале 20в., с момента создания Уайтхедом и Расселом «Оснований математики», была методами самой математической логики доказана невозможность формализации, автоматизации самого процесса открытия и его сведения к некоторому универсальному методу, который можно было бы применять не задумываясь и делать при этом открытия (не только в индуктивных, но и дедуктивных исследованиях).
В начале 20 века были подвергнуты критике все основные законы классической формальной двузначной логики, которая окончательно утратила своё положение единственно возможной в результате логической революции 1994г..
Критика самих оснований классической логики привело к открытию того удивительного факта, что возможные различные логики образуют не просто бесконечное, но континуальное множество, частными примерами которого являются многозначные, бесконечнозначные, нечёткозначные, паранепротиворечивые, многомерные и т.д. логики.
В свое статье «Логика на рубеже тысячелетий» А.С. Карпенко сделал вывод о том, что мышление не является ни счётным ни истинностно-функциональным. Происходящая сейчас «компьютеризация» является тупиковой не только в отношении решения проблемы «искусственного интеллекта», но и по отношению к человеческому уму, так как избранная двузначная логика предоставляет небогатый выбор между индивидуально творческой самореализацией ценой формальной ошибки и единственно правильной давно уже известной истиной ценой отказа от собственного творчества (что и случается в тестово-рейтинговом подходе).
Достаточно выразительная, континуальная и действительная (до конца неформализуемая) логика творческого мышления содержит в себе не только нормы, но и все средства творчески мотивированного отклонения от них (как, например, в риторике или литературном стиле). К тому же, континуальность множества различных всевозможных логик гарантирует любой человеческой индивидуальности, что она сама создаст логические (подходящие только для неё) правомерные средства своей творческой реализации и никогда не окажется лишней в логическом универсуме сознания. В современных логических исследованиях вообще снят вопрос о какой-то особо привилегированной выделенной логике якобы наиболее свойственной человеческому уму.
Анархический пафос П.Фейерабенда («эпистемологический анархизм») или воспевание хаоса в постмодернистской философии с заявлениями о «гибели субъекта» с последующими попытками восстановить его являются излишними, потому что каждый обладает возможностью построить свою логику, следуя высказыванию О.Уайлда о том, что «мода – это не то, что носят другие, а то, что носишь только ты сам».
Логический континуум отвечает человеческой свободе каждый раз возможностью создания неповторимого варианта логической системы, поэтому бунт и разрушение становятся не только невозможными, но и не нужными: у каждого есть возможность бежать в свою творческую свободу без обязательности отказа от общения с другими.
Один из философских смыслов логического континуума состоит в том, что логически многообразная непрерывность позволяет понять, почему главной целью человеческого общения является не выработка одного-единственного и общеобязательного мнения-стандарта, но взаимопомощь в развитии различий друг от друга.
Вопрос об общении между людьми выглядит в математической логике как вопрос о том, что такое дедуцирование, выведение одного из другого. Проблема общения отчасти связана с переводом одной логической системы в другую, который должен сохранять отношение дедуцируемости (саму возможность формально логической выводимости, доказательности, сохранение такой условности высшего теоретического ранга как «самоочевидность»)
В 20в. была утрачена прежняя, кажущаяся естественной, простота понимания дедукции как выведения из общих утверждений менее общих. В традиционном истолковании «А» логически неизбежно влечёт «В» только потому, что «В» является частью логического содержания (логическое содержание понятия – это такие его части, которые можно выделить в нём тоже в качестве понятий, фиксирующих общие существенные свойства некоторого множества объектов). Но самоочевидность такого определения исчезает при переходе к континуальности, когда отсутствует понятие ближайшего последующего элемента, как, например, при переходе от математической индукции на множестве натуральных чисел к трансфинитной индукции в математическом анализе.
«При каких условиях сохраняется отношение дедуцируемости, свойство логически неизбежного следования?» – вопрос, на который отвечает современная теория математических доказательств. Проблемы неизбежны в современной математической логике – логике по предмету своих исследований и математике по своим методам исследования. И это понятно: если мы не в состоянии алгоритмизировать, формализовать и автоматизировать то, что не относится к творчеству, то рискуем погрязнуть в области стереотипов, плохо отлаженных и неосознанных собственных случайных частных привычек – знаковых, культурных и стихийно складывающихся автоматизмов, организующих человеческую психику. В этом случае не люди используют и изменяют программы, а программы используют людей «в интересах третьих лиц». Тем не менее, средства недопущения этой уродливой ситуации в 20в. были созданы в форме теории категорий, реализовавшей предельную универсализацию отношения к математическим структурам, дедуктивным системам и к вопросу о том, что значит вообще быть логичным.
Самый простой современный смысл категорий, образующийся на границе философии, математики и логики, заключён во взгляде на мир, который состоит не из элементов, по свойствам которых якобы далее образуются их множества, а из всегда различающихся и упорядоченных объектов, отношения (отображения) которых более фундаментальны, чем они сами. Объекты связаны друг с другом не только отображениями, но и законами идентичности, композиции и ассоциативности этих отображений.
Одной из особенностей теории категорий является то, что для неё считается более естественным говорить о мире не столько в терминах объектов, сколько в терминах превращения одного в иное, а также ставить вопрос о том, при каких условиях возможно упорядоченное превращение одного превращения в другой тип превращения же.
Применение теории категорий к самой логике привело в возникновению категорной логики, что, в свою очередь, предоставило возможность получить определение дедуктивной системы в качестве категории, в которой для каждого объекта имеется нульарная (идентичная) операция и операция бинарная, связанная с правилом логической транзитивности (правило сечения: если А влечёт В и В влечёт С, то А влечёт С). Категорное обобщение теоремы индукции стало в то же время усилением интуиционистской импликации (формально-логического следования). Другим важным следствием современного понимания дедукции явилось понятие эквивалентности доказательств (и классов эквивалентности выводов). Истолкование дедуктивных систем в виде категории позволило получить предельную универсализацию понятия функции – функтора как перевода одной дедуктивной системы в другую.
Самое интересное в этой истории – это то, что современные логические исследования оказались бесконечно глубже и человечнее по своему смыслу, чем псевдоестественное «традиционное мышление». Поэтому изучение многообразия различных уже созданных логических дедуктивных систем способствует не столько воспитанию в себе каких-либо психологических стереотипов и конформистских автоматизмов, сколько развитию интуиции, которую Декарт рассматривал как противоположность дедукции.
Но то же самое можно сказать и об индукции, невозможной без предваряющей её и противоположной ей стадии ретродукции – интуитивному выдумыванию догадок-гипотез. Без личной сообразительности любая логика не только не нужна и невозможна, но и откровенно вредна: логика создаётся и приводится в действие во внелогическом, интуитивном, философском режиме работы над самим собой, а яркими примерами такой работы являются Декарт и Мамардашвили.
Предельно неразрешимой проблемой любой логики является творческое мышление в той мере, в какой оно неформализуемо в логике, но составляет сам процесс её порождения. Каждый раз, чтобы была логика, её нужно создавать заново, не надеясь при этом, что созданное будет походить на прежний вариант. (В качестве учебных пособий по логике можно использовать работы А.С.Карпенко «Логика на рубеже тысячелетий», «Многозначные логики и компьютеры», «Логики Лукасевича и простые числа»).
Однако открытие континуума различных формальных логик было не единственным поворотным моментом в философии и анализе науки в середине 90-х г.г. Не менее замечательным событием стал «риторический поворот» (не путать с «лингвистическим поворотом» философии 20в.) в анализе науки, подготовленный предшествующим возникновением философской риторики (льежская школа неориторики, а также Р.О.Якобсон и Ю.М.Лотман).
Структуралистское направление философии 20в. привело к пониманию текста как не только фиксированию и выражению значений, но и как смыслопорождающего механизма, созданного путем сцепления друг с другом элементарных приёмов переосмысления (метафор, метонимий, синекдох, эмфаз, ироний, гипербол и перифраз). Но чем далее происходило развитие по структуралистскому направлению, тем больше прояснялась на первый взгляд странная, но очень глубокая и неизбежная связь с топологией, которую проявила также и логика (категорная логика и теория топосов).
Идя по пути сравнения результатов исследования в топологии и риторике можно заметить один и тот же смысл, выраженный в двух разных формулировках. Если ввести с самого начала семь разных параметров (семипараметрическое пространство), то сразу же возникает эффект бесконечного многообразия возможных форм («бесконечное число нормальных форм», производных).
То же самый эффект бесконечного многообразия возникает и в системе различный начальных тропов смысла (элементарных приёмов переосмысления привычного значения слов), а их ровно семь: метафора, метонимия, синекдоха, ирония, эмфаза, гипербола и перифраза, – что и создаёт эффект континуально-бесконечных выразительных возможностей языка. А это будет соответствовать одному из требований индуктивной логики и систематизации науки: чем более выразителен язык, на котором мы формулируем гипотезы об устройстве самой реальности, тем более вероятно, что одна из этих гипотез окажется формулировкой одного из пока ещё не открытых законов и исчерпает качественное многообразие мира в выделенном отношении к предмету исследования.
Только бесконечное множество средств языка, образующее выразительный континуум, соответствует континууму индуктивных и дедуктивных методов познания. Но для установления смысла необходим взаимный перевод (отображение) этих континуумов друг в друга. Например, в риторическом анализе науки стало уже общим местом явное соответствие метафоры распространению частичного пересечения множеств на всё целое (или же её соответствие операции идеализации и моделированию).
Доведя замысел Нового времени до наших дней, мы столкнулись с его ближайшей противоположностью.
Целью Декарта было создание такого научного метода, который бы в пределах имеющихся знаний позволял получить верное решение любой типовой задачи, несмотря на разницу в сообразительности тех, кто его применяет, а наука с её дедуктивным универсальным методом составляла интеллектуальное основание равенства прав людей независимо от личного ума и таланта каждого. Однако исследования в области математической и индуктивной логики показали с очевидностью, что нет единого универсального метода исследования и размышления, а все возможные методы образуют не просто бесконечное, но континуальное, всюду плотное множество. Отсюда явная производственная востребованность индивидуальных начал со стороны самой реальной практики научных исследований.
Если невозможна работающая теория творчества и нет никакого универсального единого метода, который бы позволял автоматически делать открытия, то каждый раз неповторимый талант и личный ум в науке незаменимы, и каждый вынужден сам на свой страх и риск создавать подходящую для решения поставленных им же самим задач соответствующую логику и метод. Так наука прошлого утратила в настоящем свою образцовость, классичность, перестав служить образцом того, каким должен быть разум каждого человека. Но зато она перешла в состояние умудрённого самоограничения и щадящего отношения к человеку и миру.
Вновь вернёмся к веку 17-му, но с другой стороны – той, с которой наука выступает как непосредственно материальная сила – массовая промышленность с её молчаливым пафосом самообожествления. Аналитический подход действовал не только относительно теории, но и самой практики века рождения науки.
Индустриальный Сальери одержал временную победу над бытийно-неповторимым Моцартом-Левшой, потому что к массовой индустриальной работе мог приобщиться любой без ума, таланта и какого-либо образованности. Благодаря этому обстоятельству основная разрушительная сила истории – люмпен-пролетариат, превращается в основную производительную силу общества, становясь рабочим классом. Пройдёт не одно столетие, прежде чем индивидуальность каждого человека превратиться в производственную необходимость внутри самого индивидуализированного постиндустриального труда.
4.2) Социальное формально-юридическое равноправие на основе массового фабричного производства достигается таким способом, который делает эти права как бы и вовсе не нужными для людей, используемых как вещи в производстве вещей (так как люди используются без производственной необходимости в их мышлении и творческой свободе). Но даже если люди в производстве вещей используются как вещи, то общаются они, всё же, как личности, нуждающиеся в правах.
Контрольные задания студентам
1 Изложите (по всем 4-м пунктам) философию одного из античных мыслителей.
2. Изложите в качестве отдельной темы «Теоретический уровень науки» (опять-таки по 4-м пунктам: основной вопрос, противоречие, решение противоречия, неразрешимая проблема)
