Жизнь в концентрационом лагере 2 страница

нашего транспорта, около 90%, это означало смерть. Их приговор был приведен

в исполнение в ближайшие несколько часов. Отправленных налево прямо со

станции повели в крематорий. Над дверьми этого здания висела надпись "Баня"

на нескольких европейских языках (как сказал мне работавший там человек).

При входе каждому вручали кусок мыла, а потом... из милосердия я не стану

описывать, что было потом. Об этом кошмаре уже достаточно написано.

Мы, уцелевшее меньшинство из нашего транспорта, узнали правду вечером.

Я стал расспрашивать старожилов, куда попал мой коллега и друг Р.

"Его отправили на левую сторону?"

"Да", - ответил я.

"Тогда смотрите, он там," - сказали мне, указав на трубу за несколько

сот метров от нас, из которой вырывался столб пламени в серое небо Польши, и

переходил в зловещее облако дыма.

"Ваш друг там, он плывет на небо." Но я все еще не понимал, пока мне не

объяснили все прямыми словами.

Но я сбился с рассказа по порядку. С точки зрения психологии перед нами

был длинный, длинный путь от этого рассвета не станции до нашего первого

ночного отдыха в лагере.

Окруженные эсэсовской охраной с автоматами, мы должны были бежать от

станции, мимо колючей проволоки под током, через лагерь, к санитарному

пункту; для тех, кто благополучно прошел первую селекцию, это была настоящая

баня. Иллюзия о пощаде еще раз получила подкрепление. Эсэсовцы были почти

любезны. Скоро мы поняли - почему. Они были очень милы, пока видели на у нас

руках часы, и еще не уговорили отдать их. Все равно ведь потом все отберут,

так почему бы не отдать часы этим сравнительно приятным людям? Может быть,

это когда-нибудь сослужит нам добрую службу...

Мы ждали в сарае, который, видимо, вел в дезинфекционную камеру.

Появились эсэсовцы и растянули одеяла, на которые мы должны были сбросить

все наше имущество, часы и драгоценности. Среди нас все еще были наивные

люди, которые спрашивали, к веселью распоряжавшихся там бывалых заключенных,

нельзя ли оставить обручальное кольцо, медаль или талисман.

Никто еще не мог поверить до конца, что все будет отнято.

Я решил поделиться своим секретом с одним из старых заключенных.

Подойдя к нему, я украдкой показал ему бумажный сверток во внутреннем

кармане моей куртки и сказал: "Посмотрите, это рукопись научной книги. Я

знаю, что вы скажете, - что я должен быть благодарен судьбе за спасение, и

нечего просить у нее других поблажек. Но у меня нет выхода, я должен

сохранить эту рукопись любой ценой; в ней итоги моей работы за всю жизнь. Вы

понимаете?"

Да, он начал это понимать. На его лице появилась усмешка, сначала

жалостливая, потом все более насмешливая, издевательская, оскорбительная -

пока он не выплюнул всего одно слово - слово, постоянно присутствующее в

словаре обитателей лагеря: "Дерьмо!" В этот момент мне стала ясна

безжалостная действительность, и я сделал то, что обозначило кульминацию

первой фазы моей психологической реакции: перечеркнул всю свою прежнюю жизнь

Мои бледные, испуганные попутчики продолжали безуспешно пререкаться с

охраной. Внезапно все пришли в движение. Опять мы услышали хриплые выкрики

команды. Ударами нас загнали в предбанник. Там нас собрали вокруг эсэсовца,

поджидавшего, пока все не войдут. Он сказал: "Я даю вам две минуты и буду

следить за временем по часам. За эти две минуты вы должны полностью

раздеться и сбросить все на пол там, где вы стоите. Вы не возьмете с собой

ничего, кроме вашей обуви, ремня или подтяжек, и, кому необходимо, грыжевого

бандажа. Я засекаю время."

Люди начали лихорадочно сдирать с себя одежду. Когда время подходило к

концу, они все больше нервничали и путались в одежде, поясах и шнурках

ботинок. Затем мы в первый раз услышали свист кнута: кожаные плетки хлестали

по голым телам.

Потом нас загнали в другую комнату, где нас побрили - и не только

головы; на всем теле не оставили ни одного волоска. Дальше - в душ, где нас

снова выстроили в очередь. Мы с трудом узнавали друг друга; зато мы

вздохнули с большим облегчением - из душевых головок действительно шла вода.

Ожидая своей очереди в душ, мы начали осознавать свою наготу: нам не

оставили ничего, кроме собственных голых тел - даже минус волосы; все, чем

мы владели, было, буквально говоря, наше голое существование. Что еще

оставалось у нас как материальная связь с нашей прежней жизнью? Для меня -

очки и пояс; последний я позднее обменял на кусок хлеба. У владельцев

бандажей был в запасе еще один повод для волнения. Вечером старший дежурный

приветствовал нас речью, в которой он дал честное слово, что повесит "на

этой перекладине" - он указал на нее - каждого, кто зашил в свой бандаж

деньги или драгоценности. Он гордо объяснил, что ему, как капо, законы

лагеря дают это право.

Что же касается нашей обуви, все было не так просто. Хотя нам

полагалось оставить ее при себе, хорошие ботинки пришлось отдать и получить

взамен туфли, которые не всегда подходили. И в большую беду попали те,

которые последовали якобы благожелательному совету (который дали им в

предбаннике старшие заключенные) и укоротили свои сапоги, отрезав верх и

смазав срез мылом, чтобы скрыть этот акт саботажа. Повидимому, эсэсовцы

только этого и ждали. Всем заподозренным в этом преступлении велели зайти в

соседнюю комнату. Скоро мы опять услышали свист плетки и крики избиваемых

людей. Теперь это продолжалось довольно долго.

Таким образом иллюзии, остававшиеся у некоторых из нас, были развеяны

одна за другой; и тогда, совершенно неожиданно, многих охватило чувство

мрачного веселья. Мы поняли, что нам больше нечего терять, кроме наших так

издевательски обнаженных жизней. Когда полилась вода, мы начали смеяться и

над собой, и друг над другом. В конце концов, это была настоящая вода!

Кроме этого странного веселья, нас охватило еще одно чувство:

любопытство. Я переживал такое любопытство и раньше как основную реакцию на

некоторые экстремальные обстоятельства; например, когда однажды во время

восхождения в горы мне угрожала опасность, в критический момент я чувствовал

только одно - мне было любопытно как бы со стороны, выйду ли я из этого

положения живым, или с разбитым черепом и переломанными костями.

Холодное любопытство преобладало даже в Освенциме, как-то отвлекая наши

чувства от окружающего, которое таким образом рассматривалось с некоторой

объективностью. Теперь такое состояние духа поддерживалось как самозащита.

Мы стремились узнать, что будет дальше; и каковы будут последствия от того,

что нас выгнали, совершенно голыми и все еще мокрыми после душа, в

промозглый холод поздней осени. Через несколько дней наше любопытство

перешло в удивление: никто не простудился.

В запасе было еще много сюрпризов для новоприбывших. Бывшие среди нас

медики скоро узнали: учебники врут! Где-то сказано, что человек не может

прожить без установленного количества сна. Ничего подобного! Я был уверен,

что на какие-то вещи просто неспособен: не могу спать без таких-то удобств

или не могу жить в тех или иных условиях. Первую ночь в Освенциме мы спали

на многоярусных нарах. На каждом ярусе (примерно 2х2,5 м) спало девять

человек, прямо на досках, укрывшись двумя одеялами на всех. Мы могли,

разумеется, лежать только на боку, тесно прижавшись друг к другу, что было

даже к лучшему из-за жуткого холода. Хотя запрещено было брать обувь на

нары, некоторые тайно использовали ее как подушки, пусть она и была заляпана

грязью. Иначе приходилось подкладывать под голову руку, едва ее не

вывихивая.

Я хочу упомянуть еще несколько подобных вещей - поразительно, как много

мы можем вынести: мы не имели возможности чистить зубы, и несмотря на это и

на серьезный недостаток витаминов, у нас были более здоровые десны, чем

когда-нибудь раньше. Мы носили одну и ту же рубашку полгода, пока она не

теряла всякий вид. Целыми днями мы не могли помыться, даже частично, так как

замерзали водопроводные трубы, и все же раны и мозоли на руках не гноились

(если это не были отморожения). Или, например, люди с чутким сном, которых

мог разбудить малейший шум в соседней комнате, сейчас лежали, прижатые к

товарищу, который громко храпел над самым ухом - и это не мешало им крепко

спать.

Если бы теперь нас спросили, правдиво ли утверждение Достоевского, что

человек - это существо, которое ко всему привыкает, мы бы ответили: "Да,

человек может привыкнуть к чему угодно; но не спрашивайте как." Но в тот

момент наши психологические исследования еще не зашли так далеко; мы еще не

достигли такого состояния. Мы были в первой фазе наших психологических

реакций.

Мысль о самоубийстве приходила почти каждому, хотя бы на короткое

время. Она возникала от безнадежности положения, постоянной угрозы смерти,

висящей над нами ежедневно и ежечасно, и многочисленных смертей вокруг нас.

По личным убеждениям, о которых я упомяну позже, я в первый же вечер в

лагере твердо пообещал себе, что не буду "кидаться на проволоку". Эта фраза

использовалась в лагере для описания наиболее популярного способа

самоубийства - дотронуться до колючей проволоки забора, которая находилась

под высоким напряжением. Мне было не так трудно принять это решение. Не было

смысла совершать самоубийство, потому что средняя продолжительность жизни

рядового обитателя лагеря, рассчитанная объективно и с учетом всех

возможностей, и так была очень коротка. Трудно было гарантировать, что

окажешься среди той малой доли, которая переживет все селекции. Заключенный

Освенцима в первой фазе пока не страшился смерти. Даже газовые камеры теряли

в его глазах весь свой ужас после первых нескольких дней - в конце концов,

они избавляли его от труда совершать самоубийство.

Друзья, которых я позднее встречал, говорили мне, что я не выглядел

сильно подавленным после поступления в лагерь. Я только улыбался, и

совершенно искренне, когда произошел следующий эпизод наутро после нашей

первой ночи в Освенциме. Несмотря на строгий приказ не покидать наших

"блоков", мой коллега, который прибыл в Освенцим на несколько недель раньше,

прокрался в наш барак. Он хотел успокоить и утешить нас, и сообщить

несколько полезных вещей. Он так исхудал, что сначала мы его не узнали.

Демонстрируя юмор и беспечность, он среди прочего нам сказал: "Не

беспокойтесь! Не бойтесь селекций! Д-р М. (главврач-эсэсовец - Менгеле)

щадит докторов!" (Это оказалось лишь иллюзией. Один заключенный, врач при

блоке, человек лет шестидесяти, рассказал мне, как он обратился к д-ру М. с

просьбой отпустить его сына, обреченного на газовую камеру. Д-р М. холодно

отказал.)

"Но об одной вещи я вас просто умоляю" - продолжал мой коллега. -

"Брейтесь ежедневно, несмотря ни на что, даже если для этого приходится

пользоваться осколком стекла...даже если за него придется отдать последний

кусочек хлеба. Вы будете выглядеть моложе, и скобленые щеки будут более

розовыми. Если вы хотите остаться в живых, есть только один путь: выглядеть

пригодными для работы. Если вы даже просто прихрамываете, скажем, у вас

натерта пятка, и эсэсовец это заметит, он отзовет вас в сторону и наверняка

отправит "на газ". Вы знаете, кого в лагере зовут "мусульманином"? Человек,

который выглядит жалким, больным и изнуренным, который не может больше

справлятья с физической работой... это и есть "мусульманин". Раньше или

позже, обычно раньше, каждый "мусульманин" отправляется в газовую камеру.

Так что запомните: бриться, стоять и ходить бодро; тогда вы можете не

опасаться газа. Все время, что вы здесь, даже если вы здесь всего двадцать

четыре часа, вы не должны бояться газа, за исключением, может быть, вас." Он

указал на меня и добавил: "Я надеюсь, вы простите меня за откровенность." А

другим он повторил: "Из вас всех он только один должен опасаться следующей

селекции. Так что не волнуйтесь!"

А я улыбнулся. Я теперь думаю, что любой на моем месте сделал бы то же

самое.

 

 

Кажется, Лессинг однажды сказал: "Есть вещи, которые могут заставить

вас потерять голову - разве что вам нечего терять." Аномальная реакция на

аномальную ситуацию - это нормальное поведение. Даже мы, психиатры, ожидаем,

что реакция человека на такую аномальную ситуацию, как заключение в

психиатрическую больницу, будет аномальной прямо пропорционально той мере, в

какой он нормален. Реакции человека при его поступлении в концлагерь

являются выражением аномального состояния ума, но если судить объективно,

это нормальная, и как будет показано дальше, типичная реакция на данные

обстоятельства. Реакции, которые я описал, начинают меняться через несколько

дней. Заключенный переходит от первой фазы ко второй: фазе относительной

апатии, в которой происходит нечто вроде эмоциональной смерти.

Кроме уже описанных реакций, новоприбывшего заключенного мучают другие,

более болезненные эмоции, которые он старается заглушить. Прежде всего, это

безграничная тоска по дому и семье. Она часто может быть такой острой, что

буквально пожирает человека. Потом - отвращение: отвращение к окружающей

уродливой действительности.

Большинству заключенных выдали униформу из тряпья, по сравнению с

которой пугало выглядит элегантным. Между бараками валялись кучи грязи, и

чем больше мы старались их убрать, тем больше вымазывались. Любимой

практикой начальства было назначить новоприбывшего в рабочую группу, которая

убирала отхожие места и вывозила нечистоты. Если, как часто бывало,

экскременты выплескивались в лицо во время перевозки через ухабистые поля,

малейшее выражение отвращения со стороны заключенного или попытка вытереть

лицо наказывались ударом со стороны капо. Так ускорялся процесс умерщвления

нормальных реакций.

Сначала заключенный отворачивался от нарочитой демонстрации наказаний:

ему трудно было вынести зрелище, как его сотоварищи часами маршируют

взад-вперед по грязи, осыпаемые ударами.Через несколько дней или недель он

привыкал. Рано утром, когда еще темно, заключенный стоит со своим отделением

перед воротами, готовый к выходу.Он слышит вскрик и и видит, как его

товарища сбили с ног, велели встать и снова сбили - и почему? У него

лихорадка, но он не доложил о ней в нужное время. Он наказан за незаконную

попытку увильнуть от работы.

Но заключенный, который перешел во вторую стадию своих психологических

реакций, уже не станет отводить глаза. Его чувства уже притупились, и он

смотрит, не шелохнувшись. Другой пример: он ждет очереди в лазарет, мечтая о

двух днях легкой работы по причине травмы, отеков или лихорадки. Он остается

невозмутимым, когда при нем к врачу доставляют двенадцатилетнего мальчика,

которого заставили часами стоять по стойке "смирно" на снегу ил работать на

улице босиком, потому что в лагере не нашлось для него обуви. Пальцы на его

ногах отморожены, и дежурный врач пинцетом отделяет черные гангренозные

суставы, один за другим. Отвращение, ужас и жалость - это эмоции, которые

наш зритель уже не может испытывать. За несколько недель лагерной жизни

страдальцы, умирающие и мертвые становятся для него настолько обычным

зрелищем, что оно его уже не трогает.

 

 

Я провел некоторое время в тифозном бараке; температура у многих

больных была очень высокой, они бредили, некоторые были близки к смерти.

Сразу после смерти одного больного я наблюдал без малейших эмоций сцену,

которая повторялась снова и снова при каждой смерти. Один за другим

заключенные подходили к еще теплому телу. Один схватил остатки грязной

картошки из миски; другой решил, что деревянные башмаки умершего лучше, чем

его собственные, и поменялся с ним. Третий сделал то же самое с курткой

мертвеца, а четвертый был рад завладеть - вы только представьте себе - хотя

бы хорошим шнурком.

Все это я наблюдал совершенно равнодушно. Потом я попросил санитара

вынести тело. Он схватил тело за ноги, столкнул в узкий проход между двумя

рядами досок, служивших кроватями для пятидесяти тифозных больных, и потащил

его по неровному земляному полу к двери. Две ступеньки вверх, которые вели

наружу, всегда представляли для нас препятствие, ведь мы были обессилены

постоянным недоеданием. После нескольких месяцев пребывания в лагере мы не

могли подняться по этим ступенькам, высотой около 15 см. каждая, не

ухватившись за дверной косяк и не подтянувшись руками.

Санитар приблизился к дверям и сначала с трудом втащил себя наверх.

Потом взялся за тело: сначала ноги, потом туловище, и наконец, жутко

постукивая по ступенькам, голова трупа поползла наверх.

Мое место было с другой стороны барака, около единственного маленького

окошка на уровне земли. Жадно хлебая горячий суп, я случайно выглянул в

окно. Только что вынесенный труп смотрел прямо на меня остекленевшими

глазами. Два часа назад я разговаривал с этим человеком. Сейчас я продолжал

хлебать суп.

Если бы отсутствие эмоций не удивило меня с профессиональной точки

зрения, я бы просто не запомнил этот случай - так мало он задел мои чувства.

 

 

Апатия, притупление эмоций и чувство равнодушия были симптомами,

возникающими во второй стадии психологической реакции заключенного, и они

постепенно делали его нечувствительным к ежедневным и ежечасным избиениям.

Эта бесчувственность помогала ему окружить себя чрезвычайно необходимой

защитной скорлупой.

Избиения происходили по малейшему поводу, а иногда и без всякого

повода. Например, как-то я стоял в очереди за хлебом, который выдавали на

рабочем месте. Стоявший за мной человек отступил чуть-чуть в сторону, и это

нарушение симметрии не понравилось охраннику-эсэсовцу. Я не знал, что

происходит в шеренге за мной и в голове охранника, когда внезапно получил

два сильных удара по голове. Только тогда я заметил около меня охранника с

дубинкой. В такой момент больно не только физически (это верно не только в

отношении взрослых, но и наказанных детей), но и от душевного страдания,

вызванного беспричинностью и бессмысленностью.

Как ни странно, но удар, который даже не оставляет следов, может при

определенных обстоятельствах быть болезненнее, чем другой, после которого

остаются синяки. Однажды в метель я стоял на железнодорожной насыпи.

Несмотря на непогоду, наше отделение продолжало работать. Я напряженно

работал, укладывая гравий, так как это был единственный способ согреться.

Только на минутку я остановился, чтоб перевести дыхание, и оперся на лопату.

К несчастью, охранник как раз в эту минутку обернулся ко мне и решил, что я

бездельничаю. Он причинил мне боль отнюдь не руганью или ударами. Охранник

счел, что не стоит тратить усилия даже на ругань в сторону оборванной,

истощенной фигуры, которая стояла перед ним и только смутно напоминала

очертания человека. Он просто, как будто играя, поднял камень и бросил его в

меня. Мне это напомнило способ, каким привлекают внимание зверя или

призывают к порядку домашнее животное - создание, с которым у вас так мало

общего, что вы его даже не наказываете.

Самая болезненная сторона избиения - это заключающееся в нем

оскорбление. Один раз мы должны были нести длинные, тяжелые балки по

обледеневшей дороге. Если кто-нибудь поскользнется, это опасно не только для

него, но и для всех, кто несет эту балку. Один из моих друзей страдал

врожденным вывихом бедра. Он был рад, что несмотря на это мог работать, так

как инвалидов почти наверняка отправляли на смерть во время селекции. Он

едва ковылял по скользкой дороге с особо тяжелой балкой, и мне показалось,

что он вот-вот упадет и увлечет за собой других. В этот момент я не нес

балки, и подбежал на помощь чисто инстинктивно. Меня немедленно ударили по

спине, грубо выругали и приказали вернуться на свое место. Несколько минут

назад тот самый охранник, который меня ударил, с осуждением

разглагольствовал о том, какие мы все "свиньи", лишенные чувства

товарищества.

В другой раз, в лесу, при температуре примерно -15 градусов по Цельсию,

мы начали рыть траншею для укладки водопроводных труб в каменно промерзшей

земле, К тому времени я физически сильно ослабел. Тут подошел бригадир с

круглыми розовыми щеками. Его лицо поразительно напоминало свиное рыло. На

руках его были добротные теплые перчатки. Некоторое время он молча наблюдал

за мной. Я чувствовал, что он закипает, глядя на слишком маленький холмик

земли, которую я смог накопать за все время.

Потом он начал: "Свинья, я наблюдал за тобой все время! Я еще научу

тебя работать! Ты еще дождешься у меня, что будешь рыть землю зубами - ты

подохнешь, как животное! Ты, наверно, за свою жизнь ни минуты не работал.

Кем ты был, свинья? Бизнесменом?"

Вообще-то его ругань меня не задевала. Но к угрозе убить меня следовало

отнестись серьезно, так что я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза. - "Я

был доктором-специалистом."

"Что? Доктор? Готов поклясться, что ты вытянул у людей кучу денег"

"Случилось так, что большую часть времени я работал вообще бесплатно, в

клинике для бедных."

На этот раз я сказал лишнее. Он бросился на меня и сбил с ног, вопя как

сумасшедший. Я уж не помню, что он кричал.

Я хотел показать этой явно тривиальной истоорией, что бывают моменты,

когда раздражение может пробудиться даже у как будто закаленного узника -

возмущение не жестокостью или болью, а оскорблением, которое с ними связано.

В тот раз кровь бросилась мне в голову, потому что я вынужден был слушать,

как человек судит о моей жизни, не имея о ней ни малейшего представления,

причем (должен признаться: примечание, которое я высказал моим товарищам

после этой сцены, доставило мне детское утешение) "человек, который выглядит

так вульгарно и отвратительно, что сестра в вестибюле моего госпиталя даже

не пустила бы его в приемную."

К счастью, капо в моей рабочей партии относился ко мне хорошо - он был

благодарен мне за то, что я выслушивал рассказы о его любовных историях и

семейных неприятностях во время долгих переходов к месту работы. Я произвел

на него впечатление моим диагнозом его характера и психотерапевтическими

советами. Он был мне за это благодарен, и сейчас это оказалось очень ценным.

Уже несколько раз он резервировал мне место около себя в одном из первых

пяти рядов нашего отделения, которое обычно насчитывало 280 человек. Это

покровительство было существенным. Мы выстраивались рано утром, когда было

еще темно. Каждый боялся опоздать и попасть в задние ряды. Если требовались

люди на неприятную работу, появлялся старший капо и обычно набирал их из

задних рядов. И они должны были отправиться выполнять особо противную работу

под командой незнакомых охранников. Иногда старший капо выбирал людей из

первых пяти рядов, просто чтобы схватить тех, кто пытался умничать. Все

протесты и просьбы смолкали после нескольких умело направленных ударов, и

жертвы покорно шли куда надо.

Однако, пока мой капо чувствовал потребность изливать мне душу, со мной

этого не могло произойти. У меня было гарантированное почетное место рядом с

ним. Но тут было еще одно преимущество. Я страдал от отеков. Мои ноги

настолько распухли и кожа на них была так туго натянута, что я с трудом

сгибал колени. Мне приходилось оставлять башмаки незашнурованными, чтоб они

налезали на мои распухшие ноги. Для носков там просто не было места, даже

если бы они у меня были. Поэтому мои полубосые ноги были всегда мокрыми, а

башмаки полны снега. Разумеется, это вызывало обморожение. Каждый шаг

становился настоящим мучением. Наша обувь обледеневала во время долгих

переходов по снежным полям. Люди часто оскальзывались, и те, что были сзади,

падали, наталкиваясь на упавших впереди. Тогда колонна ненадолго

останавливалась. Один из охранников тут же принимал меры, работая прикладом,

и подгонял, чтобы мы шли быстрее.Чем ближе к голове колонны вы находились,

тем реже приходилось останавливаться и потом нагонять колонну на больных

ногах. Я был счастлив, что мне удалось стать личным врачом его сиятельства

капо и идти в первых рядах размеренным шагом.

В виде дополнительной платы за свои услуги я мог быть уверен, что во

время раздачи супа на рабочем месте, когда подойдет моя очередь, капо

опустит черпак на самое дно и выудит несколько горошин. Этот капо, бывший

армейский офицер, даже имел смелость шепнуть бригадиру, с которым я

конфликтовал, что знает меня как необычайно хорошего работника. Это значило

не слишком много, но на следующий день он сунул меня в другую рабочую

партию. Возможно, он этим спас мне жизнь (а это лишь один из многих случаев,

когда приходилось ее спасать).

 

X x x

 

 

Бывали бригадиры, которые нам сочувствовали и делали все, что могли,

чтобы облегчить наше положение. Но даже они попрекали нас тем, что обычный

рабочий делает в несколько раз больше, чем мы, и к тому же за меньшее время.

Но ведь они знали, в чем дело - нормальный рабочий не живет на пайке в 300

г. хлеба (это теоретически; на самом деле мы часто получали меньше) и 0,8 л.

жидкого супа в день; нормальный рабочий не живет в таком психологическом

напряжении, как мы, не имея весточки от семьи, которая либо была в другом

лагере, либо сразу отправлена в газовую камеру; нормальному рабочему не

угрожает смерть непрерывно, ежедневно и ежечасно. Я даже позволил себе

однажды сказать благожелательному бригадиру: "Если бы вы так же быстро

научились у меня производить операции на мозге, как я научился у вас строить

дороги, я бы почувствовал к вам огромное уважение." Он только усмехнулся.

 

 

Апатия, главный симптом второй фазы, была необходимым механизмом

самозащиты. Окружающая действительность затуманивалась, и все усилия и

эмоции были сосредоточены на одной задаче: сохранить свою жизнь и жизнь

друзей. Обычно можно было услышать, когда вечером после работы нас вели в

лагерь, как кто-нибудь со вздохом облегчения произносил: "Слава Богу, еще

один день прошел!"

Можно легко понять, что такое состояние напряжения, соединенное с

постоянной необходимостью сосредоточиться на задаче остаться в живых,

низводило внутреннюю жизнь заключенного до примитивного уровня. Некоторые из

моих коллег в лагере, знакомые с психоанализом, часто говорили о "регрессии"

узников - возврате к более примитивной форме душевной жизни. Их желания и

надежды ярче всего проявлялись во сне..

Что чаще всего снится заключенному? Хлеб, печенье, сигареты и хорошая

горячая ванна. Из-за недоступности этих простых вещей наяву, заключенный

искал исполнения желаний во сне. Насколько полезны эти сны - другой вопрос:

сновидцу приходится пробуждаться от них к реальности лагерной жизни и

жестокому контрасту между ней и иллюзиями сна.

Я никогда не забуду, как однажды ночью я был разбужен стонами соседа,

который метался во сне, явно из-за какого-то ужасного кошмара. Так как я

всегда испытывал особую жалость к людям, страдающим кошмарами, то решил

разбудить беднягу. Внезапно я отдернул руку, уже протянутую к его плечу,

испугавшись того, что я чуть-чуть не совершил: в этот момент я совершенно

ясно осознал, что никакой сон, даже самый страшный, не может быть так

ужасен, как окружающая нас действительность лагеря, к которой я его чуть