ИСХОДНОЕ МЕСТО
ВОСПРИЯТИЕ ТОНКОГО
ОГНЕННЫЙ ЦВЕТОК
ОСТАТОЧНЫЙ ПОДАРОК СИЛЫ ЗЕМЛИ
ВЕЛИКИЙ ПРЕДЕЛ
ОГОНЬ
УЛЬТИМАТИВНЫЙ ВЫЗОВ
КОФЕЙНЫЙ ЦИГУН И ПАМЯТЬ О ЗАПАДНОМ ВЕТРЕ
Часть третья
ТРЕТЬЕ ОТКРЫТИЕ СИЛЫ
У ПОГИБШЕГО АКВАЛАНГИСТА
РЕЖИМ "НАБЛЮДАЕМОЙ ТРЕНИРОВКИ"
КАРМА, ДХАРМА И ИСКУССТВО СЧИТАТЬ ШАГИ
ХРАНИТЕЛЬ В СТРУКТУРЕ СОЗНАНИЯ
АЛГОРИТМ ТРЕНИРОВКИ И БЛАГОРОДНЫЙ ТАБАК
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ГРАНЬ ПУСТОТЫ
ТЕЛО В ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ МИРАХ И УРОВНИ БЕССМЕРТИЯ
ИГРЫ ВОСПРИЯТИЯ
БЕЗМОЛВИЕ И ВОЙНА "ВОВНУТРЬ"
ПЛАВАНИЕ КАК ТЕХНИКА ИНТЕГРАЛЬНОЙ ТРЕНИРОВКИ
ОМНИО-ТРЕНИНГ-ТЕХНОЛОГИЯ, КОНТРОЛИРУЕМЫЙ СЕКС И ПОСЛЕДНИЕ ТОЧКИ НАД "I"
ЗНАМЕНИЕ ДЛЯ МАСТЕРА ЧУ
Часть четвертая
ДОРОГА ДОМОЙ
СИНДРОМ КУНДАЛИНИ
СОВМЕСТИТЬ НЕСОВМЕСТИМОЕ...
...И ПРИ ЭТОМ ОСТАТЬСЯ СОБОЙ
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Часть первая
НУЛЕВОЙ ЦИКЛ
ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ
С тихим шипением ласковое море мягко облизывало светлый песок.
- Ciрьожа, Сергiй! Зараз же припини! Боже ж мiй, та шо ж це такеi робиться! Зроби жив╥т, негайно живiт шоб на мiсцi був!
Не переставая с интересом щупать свой проступивший сквозь кожу рядом с пупком позвоночник, маленький светловолосый мальчик поднял на воспитательницу спокойные, похожие на два бездонных омута глаза. Потом он вдохнул, и его изчезнувший было непонятно куда живот принял нормальный вид.
- А что? - тихо спросил мальчик.
- Шо?! Вiн ще питаi - шо! Господи, та за шо ж це менi таке i наказанii, ╥нш╥ дiти як дiти, а це i шось таке?!! Нi, я через нього точно у дурку загудю! То горби на спинi поробить, наче крилами хлюпа, чи очi на лоба випне, то язика мало не до пупа висуне! Тепер живiт он десь подiв! Наче не дитина, а йог якийсь дурний, чесне слово! I шо тi батьки собi думають?!
Он умирал.
За врачом послали, но он вполне отдавал себе отчет в том, что это уже ни к чему. Внутри застряла разрывающая на части боль, в горле клокотало, и ему казалось - он вот-вот захлебнется собственной кровью. В течение нескольких последних дней он все время ощущал неумолимое приближение конца. Смерть набирала силу, разрасталась где-то рядом и чуть-чуть позади. А вчера он почувствовал какие-то мягкие удары по животу, начало болеть сердце, и ныли все раны. Но он отнесся к этому спокойно. Конечно, немного досадно, вроде как бы еще жить да жить, однако все равно не совсем понятно - зачем... Чужая земля, бестолковое времяпрепровождение, каждый день - одно и то же. Ждать нечего: там, откуда они бежали, теперь была новая жизнь, судя по слухам - достаточно жуткая и анекдотично веселая. Но в любом случае давно уже сбросившая их со счетов. Здесь они тоже никому особенно не нужны. И вообще, если бы кто-то знал, как ему все это надоело. Можно было бы застрелиться и раньше - кое-кто так и поступил - но он чувствовал: незачем брать грех на душу. Так или иначе старые раны не дадут долго протянуть. Многие из офицеров, осевших в этом приморском захолустье, уже умерли от ран и тоски. Некоторые спились, некоторые каким-то образом втянулись в мутный поток эмигрантского прозябания. Кому-то удавалось найти в себе силы начать здесь все сначала, но эти в поселке надолго не задерживались - перебирались в более оживленные места, поближе к деловой жизни и связанным с нею возможностям. Однако он почему-то знал - это не для него.
Он лежал на бильярдном столе, вокруг были шары. Кий стоял справа, прислоненный к засаленной касаниями множества рук бронзовой окантовке средней лузы. Слева он краем глаза видел вытертое зеленое сукно второго стола, с другой стороны немного поодаль - грязно-салатовую стену, под ней - дешевый стул светлого дерева, дальше - открытую дверь на террасу с парапетом и каменными ступеньками. Оттуда было видно море внизу. Когда шел дождь, им с Валерой нравилось пить кофе под вылинявшим до сизой белизны тентом на террасе и молча глядеть на серые волны. Сейчас было солнечно и жарко - средиземноморское лето.
Валера стоял сбоку и нервно крошил кусок мела о кожаную набойку на кончике кия. Валерины руки дрожали, на висках выступил пот, глаза были наполнены слезами...
Когда врач, наконец, пришел, Валера сидел на стуле под стеной и тихо плакал.
Я умер.
То ли где-то случился сбой, то ли это был некий подготовительный этап... В любом случае функциональная эффективность воплощения казалась нулевой. Если бы кто-то знал, как мне надоела эта планета...
Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, делая вид, что сплю. Тех, кто не спал, воспитатели оставляли в постели после подъема до самого прихода родителей. Затем следовали нудные расспросы по дороге из детского сада домой. Почему ты не спал, может быть, что-то болело, или ты хотел есть?..
Я не умел тогда объяснить им, что существует масса вещей, тратить светлое время дня на которые намного целесообразнее, чем на сон. А чтобы выспаться, вполне достаточно ночи, тем более, что есть способы отдыхать, гораздо более эффективные, чем сон. И вовсе не обязательно даже закрывать глаза. Я не мог все это ясно сформулировать, и мне оставалось только недоумевать, как они сами не понимают. Взрослые ведь всегда очень умные и все знают... А тут - совершенно очевидные и такие простые вещи.
Я лежал и вспоминал большого дядю, который умер когда-то давным-давно в комнате с грязно-салатовыми стенами и стулом из светлого дерева. Меня тогда еще не было и не могло быть, потому что был он. Я видел ту комнату его глазами, но думать о нем как о себе не мог. Он - это был он, я - это есть я. Совсем разные люди. Было "что-то", что являлось общим, и для этого "чего-то" я был как бы продолжением того давным-давно умершего человека. Я явственно ощущал это, но объяснить...
Объяснить даже себе самому я ничего не умел. Да и какие могут быть объяснения у четырехлетнего ребенка? И потом - зачем? Кроме того, я почему-то боялся, мне казалось, что рассказывать об "этом" взрослым просто-напросто опасно.
Я мог только знать, что жил дядя, который умер. Теперь вместо того дяди живу я. Я, возможно, тоже умру, когда стану дядей. И "что-то", жившее раньше в умершем дяде, а сейчас живущее во мне, будет жить в ком-то следующем. Но может случиться так, что я не смогу умереть. Тогда что-то закончится. Однако я не знал, что сделается в этом случае с "чем-то" - общим для длинной цепочки людей, в конце которой был тот дядя, и теперь вот - я.
Иногда, в какой-то чудной отстраненности, я вспоминал мир, виденный глазами некоторых из тех, других людей. Там были высокие правильных очертаний треугольные холмы из камня, вздыбившиеся в белесое знойное небо среди раскаленных песков, были темные лабиринты промозглых туннелей, залы каких-то многоэтажных подвалов, освещенные багровыми отсветами тростниковых факелов гигантские колоннады. Зелено-голубые просторы бескрайних влажных лесов расстилались у подножий странных уступчатых строений с длинными широкими лестницами и плоскими верхушками. Ближе к далекому горизонту дымка лесов переходила в узкую темную полосу океана. Были еще кресты на выцветших изодранных стрелами и ветром знаменах, скрежет выхватываемых из ножен ржавых от крови мечей, были пещеры в синих горах, прозрачные ветры среди заснеженных вершин, кристально-голубые реки в глубоких лесистых ущельях и долгий - растянувшийся на многие-многие годы - путь вниз на равнины и дальше - вдоль берега океана в Великую Желтую Страну Востока. Времена и земли перемешались, и невозможно было сказать, что было до, что - после...
Доставшийся в наследство от Мастера Чу длинный прямой меч за спиной - я помнил, что он не был передан следующему, но за ненадобностью оказался выброшенным в океан с палубы судна с перепончатыми парусами...
Теперь, по прошествии тридцати лет, я понимаю: тот человек сделал это, чтобы раз и навсегда избавить себя от роли заложника мирных снов, от обусловленности безальтернативным вызовом и неизбежностью участия в поиске окончательного покоя в потоке последней вечной войны. Те, кто приходил после, были совсем иными. Но война так и осталась войной. И, несмотря на то, что все изменилось и сделалось скрытым, единственным способом обрести в ней покой по-прежнему остается достижение контроля над Волей - абсолютная в полноте отрешенности победа внутри самого себя. Раз будучи достигнутым, этот контроль не должен ослабевать ни на мгновение. Ни во время бодрствования - достаточно, впрочем, условного - ни даже во сне. Так уж устроена жизнь на этой странной планете.
Но что мог знать об этом четырехлетний мальчик, которым я был тогда - тридцать лет назад? Только то, что до сих пор все с неизбежностью заканчивалось смертью. Изменявшаяся формула этого явления не особенно сильно отражалась на главном следствии: что-то должно было еще раз начать все с самого начала. Я ощущал, что нынешнее положение - несколько иное. Ключ к управлению потоками времени находится где-то в пределах досягаемости, и выход может оказаться совершенно иным. Но каков будет алгоритм решающего шага, и что произойдет с чем-то - общим для длинной цепи воплощений?
В четыре года я этого не знал.
Неопределенная информация без входа и выхода – явственные и в то же время смутные ощущения, неотступно сопровождающие тебя в туманной жизни, где - ах, да ведь это уже когда-то было, и все происходило именно так, помнишь? - иллюзорная реальность и фантазии причудливо сплетаются в странный сон детства. Сон, в котором отсутствуют моменты пробуждения, а есть только переходы из одного сновидения в другое. В большинстве случаев он затягивается на всю жизнь. Со временем из-за утраты чистоты иссякает сила, восприятие лишается остроты, а привычка приучает делать определенные выводы из чередования физиологических состояний.
Однако так и остается неясным - где явь, где сновидение? И порою кажется: вот-вот проснешься, и станешь настоящим, тем, кто существует на самом деле и с улыбкой наблюдает за иллюзорными коллизиями пребывания восприятия в призрачной реальности проявленного бытия.
Я лежал в кроватке и чувствовал, что я, который здесь - это еще не весь я, остальное - огромное НЕЧТО - заполняет собою пространство комнаты, выходит за ее пределы, вибрирует неуловимой электрической дрожью и простирается куда-то очень-очень далеко, и об этом "далеко" невозможно даже подумать. И все, что есть вокруг - очевидное и неуловимое, явное и скрытое - находится внутри этого НЕЧТО. А мое здешнее "я" - только точка, глаз, которым НЕЧТО глядит в мир своего повседневного сновидения, в то место, где ОНО творит в себе вихрь пустого пространства. Сквозь этот вихрь обретает форму поток некоторой Силы - он создает из пространства-времени спирально свернутое округлое веретено световых волокон - человеческое существо - основу для клубка, свитого по закону Воли нитью бездонных сновидений.
Подобные ощущения никогда не пугали меня. Даже то, что меня вроде бы и нет вовсе, не вызывало никаких эмоций. Все было нормально и совершенно естественно. Я ничего не мог объяснить, я не чувствовал необходимости что-либо кому бы то ни было объяснять. Я просто знал: создавая в себе точки концентрированного самоосознания - те, что воспринимают себя и друг друга в виде существ - обитателей мира проявленных плотных форм - НЕЧТО осознает какие-то ЕМУ одному ведомые аспекты самого себя, отрешенно созерцая СВОЕ отражение, причудливо преломленное замысловатым зеркалом не без юмора созданной ИМ в СЕБЕ зоны вечной войны в обители перманентного сна.
За окнами детского сада было солнечно. В ленивой послеполуденной тишине методически взвизгивала циркулярная пила на фабрике за забором. Где-то прокричал петух.
Еще один раз... Если бы кто-то знал, как мне надоела эта планета...
РЫБА ДХАРМА
"Долг? Кто сказал, что дхарма - это долг? Никто никому ничего не должен..."
Мастер Зы Фэн Чу
Медленно и весьма неохотно я открывал глаза. Так не хотелось расставаться с темнотой... В ней не было ничего, но это меня почему-то не смущало, поскольку там существовало что-то "другое", заменявшее собою весь мир... Уют, теплота? Нет... Полнота? Пожалуй... Полнота абсолютной пустоты. Ну да - совсем пусто... Там даже не нужно было ничего хотеть... Там просто нечего было хотеть.
Но что-то все же заставило меня открыть глаза, и серый пятнистый мир навязчиво вполз в мое восприятие, разрушив пустоту рисунком трещин на желтоватом потолке зала, наглым жужжанием люминесцентных ламп и чьим-то напряженным свистящим шепотом:
- О, глядите, глаза открыл. Живой...
Я ощутил, как тяжело растеклось мое тело по холодным доскам крашеного пола, и насколько невыносимо противно возвращаться в этот сон, который тянется изо дня в день вот уже столько долгих лет, и в котором так много всего, что порою не знаешь, куда деться от возможностей и бесконечных вариантов, потому что выбрать дано всегда только один. Один-единственный... Выбор неизменно оказывается верным, ибо так устроена эта реальность, где каждую секунду мы вновь и вновь придумываем самих себя... Но до чего же отвратителен иногда бывает результат... В особенности, когда хочешь сделать как лучше... Или так, чтобы все всех устраивало... Ну, или чтобы в грязь лицом не ударить...
Бред какой-то...
Повсюду вокруг меня были ноги, я заметил, что вверху они они заканчивались туловищами, на которых виднелись головы с надетыми на них масками озабоченных физиономий. Странная перспектива... и почему так болит бок? Нужно сделать вдох. А-а-а! Вот черт, это же надо!.. Если не дышать вовсе, то недолго и концы отдать... Но если дышать - так больно, то, может быть, действительно, лучше не дышать? Однако отчего же так больно дышать? Там где-то должна быть печень... Справа внизу... Боже, какая огромная... И ветер... Откуда ветер? Он входит сбоку - сквозь живот - и выходит где-то сзади... Я пощупал у себя под ребрами. Никакой дырки там не было. Ветер врывался в тело прямо сквозь кожу. Да и был он не воздушным, а каким-то электрическим.
Сядь! - услышал я голос Альберта Филимоновича, и автоматически повиновался.
Перед глазами поплыли радужные круги, и я вспомнил, что произошло.
В какое-то мгновение спарринга я сделал что-то не совсем корректное и тут же увидел, как Альберт Филимонович медленно взлетел и, пролетая мимо меня куда-то вправо, едва ощутимо коснулся пяткой моего тела на уровне печени. При этом мне показалось, что я прострелен навылет как минимум из гранатомета. Почти одновременный удар-вертушка второй ногой по скуле отправил меня в спасительную благостно пустую темноту, из которой я теперь выкарабкался, и вот сижу, и, щурясь от безжалостного трескучего света, тупо гляжу на физиономию Василия, который наклонился, и щупает мою щеку, и свистит, и бормочет удивленно:
- Вот это да!.. Как же он теперь домой-то заявится с этаким фингалом?
- Фингал - ерунда... - проговорил голос Альберта Филимоновича. - Вот печень он крепко подставил. Ну, ничего, сейчас залатаем... А ну-ка, Вась, подвинься... Вставай!
С трудом я поднялся на ноги. Ужасно болело под ребрами, дышать я почти совсем не мог, дрожали колени, и голова была до отказа забита кофейной ватой. Я не мог понять, почему вата - кофейная, но никакое другое определение с ее качеством не ассоциировалось.
Альберт Филимонович встал рядом, держа правую руку ладонью напротив моей печени, а левую - позади меня, там, где сквозной поток электрического ветра вырывался из тела. Через пару минут ветер стих, боль куда-то улетучилась, и я смог глубоко вдохнуть. В голове прояснилось, стены зала из серых снова сделались пролетарско-голубыми. Ужасающей дыры в моем теле больше не было...
Альберт Филимонович взял меня за подбородок и принялся изучать нечто, бывшее на моем лице и ощущавшееся мною как тупая давящая боль.
- Н-да, - сказал он. - Ну что ж, хорошо...
- Чего хорошего? - спросил откуда-то из-за моей спины Васькин голос. - Мать в обморок упадет, если его такого увидит...
- Еще не привыкла? - поинтересовался Альберт Филимонович.
- Так ведь разве привыкнешь?.. Мать все-таки... И потом, таких крутых бланжей у нас еще не было... Чтобы за один раз – и на пол-фэйса... Ну, вы даете!..
Альберт Филимонович ничего не сказал. Пальцами правой руки он пошевелил перед моим лицом - так, словно стягивал что-то в точку. Это движение отозвалось во мне дикой подкожной болью, от которой я едва не взвыл. Нестерпимое жжение собралось в крохотной области на самом выступающем месте скулы. Альберт Филимонович коснулся ее кончиком указательного пальца и боль выплеснулась наружу, оторвалась от моего тела и растаяла, забрызгав его руку и кимоно темной кровью.
- Ну вот, - произнес он. - И никаких бланжей! Маленькая царапинка, через три дня заживет...
Он внимательно осмотрел меня с ног до головы.
Так, печень в порядке, синяк убрали... Пожалуй, все...
Он повернулся и, заставив вздрогнуть ребят, остолбенело наблюдавших за происходящим, громко сообщил:
- Конец тренировки. Можно идти в душ, а завтра и...
И тут он вдруг замолчал, глядя внутрь меня долгим изучающим взглядом. Мы все знали этот взгляд - так смотреть умел только наш учитель. Он, казалось, рассматривал сквозь меня, как сквозь лупу, что-то бесконечно удаленное, но являющееся, тем не менее, частью моего существа. Или моей судьбы... По крайней мере, с его точки зрения. За подобным взглядом неизменно следовало что-нибудь неожиданное. И отнюдь не всегда неожиданность оказывалась приятной.
Все ждали, затаив дыхание.
Когда напряженно затянувшееся молчание сделалось, наконец, невыносимым, Альберт Филимонович медленно и очень тихо произнес:
Завтра ничего не будет... Завтра и послезавтра... В выходные все свободны. Все, идите.
Стоя под душем, я недоумевал. Отменить две самые длинные тренировки... И самые важные - ведь он сам говорил... Странно. Или... Или в выходные случится нечто из ряда вон выходящее...
Видимо, все дело в этой истории с печенью и фингалом... Похоже, именно мне суждено стать главным действующим лицом предстоящих событий.
В выходные что-то произойдет - в этом я уже почти не сомневался. Иначе с чего бы это все внутри меня сжалось в холодный ком от некоторого не совсем радостного предчувствия? Ощущения подобного рода меня никогда не обманывали, ведь недаром же двенадцать лет прошло с того дня, когда я впервые переступил порог этого зала...
Одевшись и затолкав мокрое от пота кимоно в сумку, я вышел из раздевалки. Все уже ушли, и вахтерша тетя Зоя с грохотом заперла за мной тяжелую дверь парадного входа, бурча с белорусским акцентом, что, мол, "ходют тут по ночам всякие караты и еробики, нет шоб дома в телевизир глядеть".
На улице было темно, сквозь прозрачный туман сеялся дождик, под фонарем, поблескивая мокрым зонтиком, одиноко маячил Альберт Филимонович.
Вы еще не ушли? - спросил я и ощутил себя идиотом.
Взяв зонтик в левую руку, Альберт Филимонович жестом предложил мне частично укрыться по его сенью. Сперва я так и сделал, но потом обнаружил, что с зонтика капает не так, как с неба - капли крупнее и почему-то обязательно попадают мне за ворот. Я вежливо обошел учителя и пристроился справа.
До остановки мы молчали. В трамвае я не выдержал и поинтересовался:
- Альберт Филимонович, а почему вы отменили субботнюю и воскресную тренировки?
Видишь ли, Миша, сейчас ты находишься в состоянии, которое нам необходимо использовать. Такой шанс предоставляется только один раз в жизни, и мы просто обязаны его реализовать. Поэтому завтра и послезавтра нам с тобой предстоит одно важное дело, которое займет немало времени. И попасть на тренировки мне никак не удастся. Впрочем, как и тебе... Что у тебя в выходные на работе? Есть занятия?
В субботу вечером я должен в бассейне со сборной института работать... Хотя, я мог бы позвонить кому-нибудь из ребят, выдать задание и сказать, чтобы тренировались самостоятельно. Я, правда, прикидку перед Кубком хотел сделать, но это можно и в воскресенье...
В понедельник, - поправил он. - В воскресенье ты, вероятнее всего, тоже будешь занят.
- О'кей, - согласился я, - а о каком таком важном деле идет речь?
- Завтра утром мы с тобой - вдвоем - отправляемся на рыбную ловлю, - торжественно объявил Альберт Филимонович.
- Куда?!
- На рыбную ловлю, - повторил он еще раз, и я понял, что не ослышался.
- И только ради этого вы отменили тренировки и требуете, чтобы я не вышел на работу?!
- Это - вопрос жизни и смерти, Миша. Вернее, смерти и истинного бессмертия. Мы с тобой непременно должны попасть на рыбную ловлю.
- Зачем?
- Ну, рыбу, вероятно, ловить... А что тебя смущает?
Я знал, что Альберт Филимонович - большой шутник, поэтому пропустил мимо ушей его пассаж о жизни, смерти и бессмертии. Он - мастер делать подобные ничего не значащие заявления-ловушки, так что это меня не смущало. Меня вообще ничто не смущало. Кроме одного - за двенадцать лет он ни разу даже не заикнулся ни о какой рыбной ловле. Мы все были уверены, что таких растлевающих дух воина вещей, как рыбалка, пиво и преферанс, в его жизни не существует. И потому мне стало изрядно не по себе.
- Я заскочу за тобой рано утром, - сказал он, когда я выходил из трамвая.
- Мне следует как-то приготовиться? - спросил я почти обреченно.
- Ну, разве что морально, - ответил он. – Остальное предоставь мне. Да, и не забудь позвонить своим подводникам. Пускай немного расслабятся. Могу себе представить, как они пашут, когда на бортике бассейна над ними возвышается такая серьезная и преисполненная сознания тренерского долга фигура, как ты...
Засыпая, я все еще пребывал в некоторой растерянности. Однако усталость дала себя знать, и я довольно быстро погрузился в глубокий сон. Там что-то происходило, но запомнить мне ничего не удавалось, потом я откуда-то куда-то летел, потом упал и от удара проснулся. Мама трясла меня за плечо:
- Миша, вставай, уже утро. Там Альберт Филимонович пришел... С удочками...
- С какими удочками? - спросил я и тут же все вспомнил.
Ну да, рыбная ловля с Мастером... Состояние... Вот черт, спать охота... Бред какой-то. Впрочем, ему виднее.
Я встал и, сонно потягиваясь, в одних трусах вышел в коридор. Там стоял Альберт Филимонович в военном ватнике поверх пятнистого комбинезона и в офицерских яловых сапогах. В руках он держал брезентовый чехол, из которого торчали удочки, на голове у него была полковничья папаха без кокарды, за спиной - странного вида рюкзак.
- А что это за рюкзак у вас такой? - неожиданно для самого себя спросил я.
- Это не рюкзак, это - военный гермомешок.
- Военный?
- Доброе утро, Миша.
- Ага. А папаха - чего?..
- Так ведь я же офицер! В душе... И потомственный к тому же дворянин... И вообще - удобно. Тепло...
- А-а... Понятно...
Я направился в ванную, чтобы окончательно проснуться.
Когда я вышел оттуда, в коридоре горел свет. Мне он показался каким-то слишком ярким и чересчур желтым. Прямо под лампой стоял Альберт Филимонович с удочками. На лампе почему-то не было абажура.
- Ой, Альберт Филимонович! - сказал я. - Доброе утро! А кто снял абажур?
- Собирайся скорее, - сказал он, - если мы опоздаем, вся рыба проснется и уплывет...
Я немного удивился, но оделся, и мы отправились в путь.
На улице было промозгло и пусто. Сквозь фиолетовую мглу по рельсам мягко и как-то подозрительно бесшумно скользил трамвай.
Двери открылись, и мы поднялись по ступенькам. В трамвае было светло, хотя лампочки горели явно не в полную силу. Людей внутри не оказалось, я подумал, что еще, видимо, очень рано.
- Который час? - поинтересовался я.
- Рыба просыпается в семь, - сказал Альберт Филимонович.
- Какая рыба? - спросил я.
- Неважно, - ответил он, - главное то, что у нас еще есть шанс.
Мы вышли на конечной остановке. Вокруг был лес. Прямо от трамвая начиналась тропинка. Она струилась между деревьями и терялась в сине-зеленой мгле. Альберт Филимонович шел впереди, я - за ним. Вылинявшая спина его военного ватника была хорошим ориентиром, потому что слегка поблескивала в темноте. Это было похоже на мягкое сверкание свежевыпавшего снега под пыльным фонарем цвета хаки.
Через пару километров лес вдруг неожиданно закончился, и мы оказались на открытом пространстве. Альберт Филимонович остановился и, обведя удочками расстилавшийся перед нами простор, сообщил:
- Это, Миша, - заливные луга. Оболонью зовутся.
- Постойте, постойте, Оболонь ведь - жилмассив. Там не луга, а дома...
- Только не сейчас... Нынче на Оболони - заливные луга.
- Так это что, тропинка через лес привела нас в прошлое? - спросил я, и в груди у меня почему-то вдруг похолодело. Нет, я полностью доверяю своему учителю, но такого поворота событий никак не ожидал...
- Она привела нас прямо на Оболонь, - коротко ответил он и замолчал.
- А метро? - попытался я хотя бы приблизительно определиться во времени и пространстве, но он не отвечал, быстро, по-военному уверенно шагая впереди меня по едва заметной среди сухой травы тропке.
Вокруг были черные пучки голых осенних кустов, там и здесь тускло поблескивали озера и торчали одинокие деревья. Я едва поспевал за учителем и совсем уже выбился из сил, когда он вдруг остановился на берегу продолговатого неширокого озера.
- Здесь будем переходить, - заявил он.
- Как?!
- Ну как - вброд, разумеется...
Необъяснимый, совершенно неадекватный страх сковал все мое тело. Желудок превратился в ледяной камень, и я почувствовал, как к прямой кишке изнутри подступает нечто неостановимое.
- У вас туалетная бумага есть? - спросил я, почти плача.
- Это сейчас пройдет, - сказал он, нужно только решиться и войти в воду.
- Но зачем?! - я был на грани истерики. - Ведь его можно обойти!
- Обойти можно, - согласился он, и я испытал несказанное облегчение. - Но только не нам. Мы должны идти вброд.
- Я воспринял это как приговор. Внутри опять все сжалось. Мне стало ясно, что даже расстегнуть штаны я уже не успеваю.
- В воду!!! - заорал он, страшно выпучив глаза, и я ринулся в озеро.
Отчаяние захлестнуло меня, перед глазами поплыли радужные круги, ледяная вода мгновенно заполнила кроссовки, ноги до колен одеревенели от судорог. Однако, к моей несказанной радости, роковое ощущение в области прямой кишки вдруг пропало.
Теплым потоком растворившись внутри живота, оно ручейком потекло по позвоночнику куда-то в голову, спустилось вниз по груди и затейливым завитком выглянуло наружу сквозь пупок, почему-то так и не завершив свой путь по микрокосмической орбите моего доподлинно физического тела.
Приставив к моей спине чехол с удочками наподобие автоматного ствола, Альберт Филимонович шел сзади. Когда черная вода достигла подбородка, я утратил всякое ощущение реальности. Я чувствовал только сковавший тело холод и помнил о жизненной необходимости переставлять ноги по-очереди.
Наконец, мы оказались на другом берегу. Я с удивлением обнаружил, что все еще жив. Альберт Филимонович сказал:
- Ну, вот мы и пришли... И туалетная бумага тебе, похоже, больше не нужна.
- А вы откуда знаете?
- Я видел, как апана в твоем теле направилась вверх...
- Что направилось вверх?..
- Апана... Этим словом йоги называют один из потоков Силы в тонком теле человеческого существа. Обычное направление его движения - вниз. Он обеспечивает, кроме всего прочего, работу механизмов выделения.
- А-а-а... Никогда к йоге серьезно не относился...
- Ну, это, в общем-то правильно... Правда, лишь постольку, поскольку серьезное отношение к чему бы то ни было в этом мире является роковой ошибкой. Однако, если проводить параллели, то, по сравнению с истинной йогой, все, происходящее у нас в зале, - детские игрушки...
- Погодите, как это - роковой ошибкой? А Путь Духа, кодекс чести воина, библейские заповеди, в конце концов - разве хотя бы это не заслуживает предельно серьезного отношения?
- Конечно, заслуживает! Но лучше, если это отношение будет не твоим... Можно избежать всех ловушек на Пути, насмеяться над поклонением любым идолам, отрешиться от всех человеческих и сверхчеловеческих привязанностей, даже основательно разобраться с такой заковыристой штукой, как чувство собственной значительности, и в итоге все же угодить в последнюю, ультимативную западню, из которой нет выхода. Эта ловушка, обойти которую не удается подавляющему большинству даже самых великих воинов - серьезное отношение собственно к Духовному Пути или к пути воина. Выручить человека, в нее угодившего, не способна даже смерть...
