Глава 7. Переход в наступление 1 страница

 

 

Декабрь 1941 года

 

Смена дивизий. Обмундировка в лесу. Переход вокруг Калинина. Деревня Поддубье. На рассвете 5-го декабря. Деревня Горохово. Пятая рота берёт с хода деревню Губино. На опушке леса. Совхоз Морозово. Мы отрезаны от своих. Переход через железную дорогу. Гибель разведчиков. Наступление на станцию Чуприяновка.

В ночь на 1 декабря сорок первого года в расположение роты прибежал батальонный связной. Я в это время ходил по траншее и проверял несение службы ночным нарядом. Связной нагнал меня в узком проходе траншеи и навалился на меня. Он поднялся на цыпочки, вытянул шею и, дыша мне в лицо, таинственно сообщил:

— Товарищ лейтенант! Вас срочно вызывает комбат!

Я не люблю, когда мне дышат в лицо и изо рта дышащего ударяет неприятный затхлый желудочный запах. У меня появляется желание оттолкнуть его, а он всё ближе лезет ко мне и дышит на меня своей отрыжкой.

Он солдат. Толкать его без видимых причин вроде нельзя. А я не переношу и не могу терпеть, когда мне вот так лезут и дышат.

Связь работает. Могли бы и по телефону сообщить о вызове, — думаю я. Не обязательно гонять солдата по такому поводу. Здесь что-то не так! Опять какую-нибудь разведку боем провернуть задумали.

— Вас срочно вызывает к себе комбат! — слышу я голос солдата и чувствую противный запах у него изо рта.

— Ладно приду! — отвечаю я и отворачиваюсь от него в другую сторону.

Но ему неймётся и он опять забегает наперёд.

— Комбат велел мне вместе с вами к нему идти.

— Комбат? — переспрашиваю я, и отворачиваюсь от него.

|- Отойди от меня на десять метров и ближе не подходи!|

Комбат у нас новый. Старшего лейтенанта, что был на Волге, давно уже нет. После суда он сразу исчез, а куда он девался, никто не знает. Был человек и пропал!

Иду вдоль траншеи, ищу ординарца. Он должен быть где-то здесь, в солдатской ячейке. Пошёл навестить своих ребят.

Я трясу его за плечо. Он присел на корточки и спит непробудным сном. За день набегался, намаялся, присел и заснул.

— Вставай, собирайся, пойдём в батальон!

— Забеги к Черняеву, скажи, что я ушёл в батальон. Он останется за меня!

— Догонишь бегом! Я на тропе подожду у обрыва!

Я иду по траншее и на повороте вылезаю на поверхность земли. Посыльный из батальона следует за мной сзади. Мы медленно подвигаемся по снежной узкой стёжке к обрыву |утоптаной и вдавленной в снег тропинке|.

Иду по тропе не торопясь, а связной мне наступает на пятки.

— Я тебе дистанцию велел держать!

Он большее время проводит в тылу. И когда попадает в траншею, старается поскорей убежать с передовой. Все бояться переднего края. На передке сейчас тихо, немец не стреляет. А страх у него всё равно по спине ознобом ползёт. К снарядам и к передовой нужно привыкнуть!

Но вот за спиной у связного я слышу сопение моего ординарца. Я его на расстоянии по дыху определяю. Дышит он часто, а запаха изо рта у него нет. Поворачиваюсь, спрашиваю, — Видел Черняева?

— Передал, как вы сказали!

Я прибавляю шаг, и мы быстро спускаемся с обрыва, идём по пологой долине и наконец подходим к реке. К той самой, от которой мы когда-то цепью пошли на деревню |о которой сказано: "И ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит!"|.

Русло реки засыпано снегом. Прозрачного льда не видно совсем. По узкому мостику [узким мосткам] перебираемся на другую сторону. Это наш, так сказать, пограничный рубеж. Мы можем его перейти только с разрешения начальства. Перешагнул его однажды самовольно Черняев и тут же получил соответствующий срок. Мы отгорожены от остального живого мира двумя узкими бревнами с перекладиной.

Смотрю вперёд, — знакомые места! Вот наша старая траншея, чуть дальше кусты, на склоне бугра зеленые сосны, а там за бугром открытое снежное поле. За полем в ложбине, небольшая деревушка[83].

В избе сильно натоплено, накурено и кисло пахнет. В спёртом воздухе чувствуется бензиновый запах коптилки. У нас хоть снаряды, снег и мороз, но воздух чистый и полезный, для организма! Как они здесь сидят? Чем они здесь дышат?

У стола на лавке сидит комбат в новой меховой безрукавке. Он шибко занят, смотрит на себя в зеркало. Не понимаю только, чего он смотрит в зеркало и улыбается сам себе.

Фамилию комбата я не знаю. Сам он не называется. Может, фамилия у него звучит неприлично? Ведь бывают такие фамилии? А мне спрашивать у него нет никакой охоты. Комбат и комбат! Ко мне он тоже обращается, — на "Ты". То ты! То лейтенант!

Он срочно вызвал меня к себе. Я вошёл, а он сидит перед зеркалом и ковыряет болячку. Входишь в избу и никак не поймёшь, вызвали тебя по делу или так, от скуки.

Посередине избы горит железная печь. Русская, деревенская, на половину избы, почему-то не топиться. В ней что-нибудь неисправно? Под у печки на месте. Дымоход совершенно цел. А эта железная горит и дымит. Может дрова экономят?

Комбат посмотрел на меня через зеркало. Головы назад не поворачивает, оттянул верхнюю губу двумя пальцами, рассматривает новый прыщ и говорит:

— Ты лейтенант чем-то всё время недоволен. Уважения к старшим по званию и патриотизма у тебя нет.

— Если сказать точнее, подхалимства и угодничества, — добавляю я и продолжаю.

— Выходит те, кто сидит у нас за спиной и есть истинные патриоты? — А мы, окопники, так, ненадёжный народ, мусор и сброд!

— Ну ты уже загнул, того!

– |Я режу правду в глаза.| То, что вижу, о том и говорю! Дальше передовой меня не пошлют. Мне нечего бояться. Война держится на нас. И ты, комбат, и другие об этом прекрасно знаете. Только признаваться никак не хотите!

— Всё это так! Но о тебе складывается мнение.

— Мне всё равно. У меня дорога одна!

— Я тебя вызвал вот почему, — Дивизия получила приказ! Сегодня ночью приказано сдать позиции!

При этом он опять поскреб ногтём верхнюю губу.

— Мы отходим в район деревни Новинки[84]. Тебя будет менять вторая рота первого батальона стрелковой дивизии.

Наконец, он кладет зеркало на стол, поворачивается ко мне и добавляет, — Вернёшься к себе, до начала смены своим солдатам ничего не говори! Мало ли что! Сейчас придёт твой сменщик, тоже командир роты. Отправляйся с ним к себе и покажи передний край. Уточните огневые точки, сектора обстрела и сведения о противнике!

— В дивизии предупредили, чтобы смена прошла без шороха.

— Тебе всё понятно, что я говорю?

— Чего молчишь?

— Всё ясно, чего говорить!

— У меня всё! Можешь идти!

Я вышел на свежий воздух, сел на ступеньки крыльца, достал кисет, оторвал кусок газетной бумаги, насыпал махорку, свернул цыгарку и закурил. Вскоре явился мой сменьщик и я повёл его на передок. У мостков через речку нас догнал его мл. лейтенант, командир взвода.

Я показал им траншею, стрелковые ячейки, пулемётную позицию, сектора обстрела и передний край.

— А что это за колышки? — спросил меня командир роты.

— Эти колышки обозначают не только сектора обстрела, но и прицельные точки для каждого солдата, когда он стоит на посту. Если он увидел в створе двух колышков немца, он обязан его поразить. Ему не |последует от командиров команда "Огонь!"| надо подавать команду, куда стрелять. Он должен целиться и стрелять самостоятельно. Он должен бить по цели, а не палить куда попало. Здесь по колышкам всё видно. Потом можно точно определить. Кто стрелял? Кто попал? А кто дал при выстреле промах. Убили немца и каждый потом орёт до хрипоты, что это он немца выстрелом срезал. Колышки всё покажут. Я могу с разных мест по колышкам определить, кто куда стрелял.

Мы прошли ещё раз по траншее, и я показал ему немецкие огневые точки. Командир роты остался в траншее, а командир взвода ушёл за солдатами. Смена переднего края растянулась до ночи. Но, как хотели в дивизии, прошла без шороха и без выстрела.

Последними траншею покинули солдаты взвода Черняева. Когда Черняев увёл своих последних солдат, я подошёл к командиру роты и пожал ему руку.

— Счастливо оставаться!

Мы с ординарцем дошли до поворота, вылезли из траншеи, и не спеша прошли мимо обгорелых развалин и закопченых печей. Они как немые свидетели остались стоять вдоль дороги на месте. Всего чуть больше недели простояли мы здесь, а покидая траншею, казалось, что мы были в ней по меньшей мере полгода.

Спустившись по крутой тропинке с обрыва, мы остановились, я решил закурить.

— Теперь нам некуда спешить! — сказал я и чиркнул спичкой, и подумал:

— Сколько труда и пота вложили мы здесь! Сколько тяжелых минут пришлось пережить на этом клочке земли! Теперь всё брошено, и как будто забыто! И что те, другие, знают об этой сгоревшей деревне? Перед ними кучи пепла и обгоревшие печи в снегу. А когда-то по этой заснеженной пологой низине мы подвигались с опаской вперёд. Мы шли по колено в снегу и каждую секунду ждали, вот вырвется навстречу бешено из пулемётов огненное пламя. Неважно, что его не было! Важно то, что пришлось пережить! Да, да! |Те самые переживания перед смертью, когда ты должен перейти в небытие! Та самая секунда, которую долго ждёшь.| Ждать всегда пострашней! Перейти в небытие дело недолгое, когда со смертью смирился.

Теперь по снежной тропе мы шли легко и спокойно. Мы знали, что в спину стрелять нам не будут. Идёшь себе и думаешь о чём-нибудь о прошлом. |Думаешь о другом, и никаких тебе переживаний!|

Вот и кладки в два узких бревна. Они для другого человека не имеют никакого значения. Кладки, как кладки! С одним перилом с левой стороны. А для нас сейчас перейти по ним на другой берег, это целый пережитый этап войны.

Совсем ещё не рассвело. Мы идём и потягиваем махорку. Теперь курить можно в открытую, немец с опушки леса нас не видит. Мы шагаем по снежной низине, заходим в кусты, а [там] комбат "тут, как тут". Налетел петухом и кричит визгливо, — Почему батальон огнём демаскируете?

— Это опять пятая рота? Мать вашу в душу!

Новый комбат мне не очень нравиться. Не из-за того, что он петушится, пыжится и орёт. Я просто устал от него и от окопной жизни. Я смотрю на него и сплёвываю на снег. Ординарец свою папироску бросил и затоптал ногой. А я стою, молчу и продолжаю курить.

 

Я стою, смотрю на него и думаю, — На моей шее целая рота, а у него телефонная трубка в руках.

— "Что там у тебя?" — обычно спрашивает он. |звонит он по телефону. Ему нужно быть в курсе дела, выше отчитаться перед полком.|

— Ничего! — отвечаю я.

— Что ничего?

— Ничего, значит всё в порядке.

— Вот так и говори, а то ничего!

Но он тоже взял манеру покрикивать вроде Карамушки. Карамушко, это наш командир полка. Я его видел однажды. На лице у него деловая строгость и сосредоточие. Смотрит он на нашего брата из под бровей, верхняя губа у него отклячена, вроде мы низшие, презренные существа. Образование у него сельское, приходское. Ростом он маленький, глаза едкие и быстрые, а какого цвета не разберешь. Вообще, лицо у него с мелкими чертами, как у крестьян, мужиков. Среди моих городских солдат тоже есть такие сплющенные лица.

Другое дело Черняев. У него худое и выразительное лицо, крупные черты, чёрные брови. И фамилия у него Черняев. Это не камушек под ногой на дороге, поддел его ногой, и его нет. |А Карамушко, как снятый со сковородки испечённый блин.| Все они в тылах полка похожи друг на друга. У комбата на лице прыщиков больше. Зато и отвисшая задняя часть и короткие толстые ноги. Ему мешки на спине таскать, а он телефонной трубкой забавляется.

Раньше я не рассматривал их, не приходилось их видеть вот так. Потом я прозрел и стал к ним приглядываться. А у меня, как назло, зрительная память хорошая. Мне было интересно, кто из них кто? |Кто собственно посылает стрелковые роты на смерть? Ведь они нас посылают на смерть!|

У нашего комбата подчиненных всего двое. Я, — командир пятой и Татаринов, — командир четвертой роты. Комбат нам по очереди по телефону вправляет мозги. Без этого нельзя. Погонять ротного надо. Он с голода и холода может проспать всю войну! В роте всё держится на "Ваньке ротном", вот с него все требуют и погоняют его.

В кустах за бугром лежит моя рота. Черняев и Сенин, увидев меня, поднимают солдат. Теперь вошло в обычай, где встал, там и лёг. А что под тобой: снег, мёрзлая земля, заснеженные камни, это не важно, солдату всё под бок сгодится. Тыловик на снег не сядет, он задницу опасается простудить.

— Нам связного из полка прислали! — докладывает мне Черняев.

— Он поведёт нас до места сбора. Вон стоит у сосны!

Я поднимаю глаза и смотрю на солдата. Упёршись в ствол хребтом, он ждёт нас, когда мы построимся. Смотрю на лежащих в снегу солдат и спрашиваю:

— Ну как дела?

— Дождались! Теперь на отдых пойдём!

— Держи карман шире, товарищ лейтенант! — бросает в ответ мне кто-то из лежащих фразу.

— В наступление пойдём! Переход дня два, а потом опять под снаряды.

— Это почему же? — спрашиваю я.

— Говорят, дивизия на другой участок переходит. Тыловые уже вчера укатили туда.

— Откуда ты взял?

— Как, откуда?

— А я тут на дороге знакомого ездового встретил. |Знакомый повозочный здесь проезжал. Земляк, с одной деревни. Вот он и сказал.| Солдаты всё знают наперёд, вот такие дела!

— У нашего брата чутьё.

— Мы чутьём берём секретные военные хитрости |премудрости. Земляк мой остановился на дороге вот здесь и прикурил.|. Знакомый говорит, что все обозы снялись и куда-то уехали.

Я построил роту и мы вышли на дорогу. Нетронутые снежные просторы лежали кругом. Здесь стоит непривычная, для нас тишина. Без посвиста пуль и без разрывов снарядов. Мы идём по прикатанной санями дороге, подвигаясь к деревне Новинки. Где-то там, как объявил нам комбат, нас определят на постой и на отдых.

Часа через два неторопливой ходьбы, встречным ветром до нас донесло запах жилья и печного дыма. Запахи на передовой имеют совсем другие свойства.

Мы огляделись кругом, впереди невысокий снежный бугор и кроме белого снега, ничего не видно. Но вот, ещё сотня шагов по дороге и впереди, из-за снежной гряды показались заснеженные крыши и торчащие сверху печные трубы. Серые, чуть заметные полосы дыма поднимались из труб и склонялись в нашу сторону. Идём дальше. Минут через десять, показались бревенчатые стены и маленькие окна на уровне сугробов.

Всё ясно! Ха! Ха! Вместо того, чтобы топать в деревню, а до неё уже рукой подать, полковой связной поворачивает в сторону леса и ведёт нас по снежной целине.

— Хоть бы дали пустой сарай! Издали жилья понюхать! — заворчали солдаты.

Но связной свернул с дороги, и мы топаем по колено в снегу. На опушке леса он останавливается, и я подаю команду к привалу.

— Так приказал командир полка! Моё дело маленькое! Здесь в пятидесяти метрах походит дорога, вам приказано сосредоточиться около неё.

— Пройдёте вот здесь! — постукивая ногу об ногу, сказал связной.

— Располагайтесь! А я пойду в деревню, и доложу что вы на месте.

Связной повернулся и ушёл.

Вот что обидно. Солдаты чувствуют запах жилья, а в деревню их не пустили |и это их раздражает. Это вызывало сразу воспоминания о прошлом|.

Из мёрзлой траншеи и снова в снег.

— Считай, что тебе повезло! Не нужно землю долбить. |Из мёрзлой траншеи в тепло попали!| Наруби лопатой лапника, брось под себя и лежи, как барин в пуховой перине!

Причудливые шапки снега нависли на елях. А деревня с натопленными избами, |с чугунами варёной картошки, которая горячим паром отдаёт,| рядом под боком.

Горячие печки и пахучая свежая солома нам по роду службы теперь ни к чему. Мы люди мёрзлой земли, мы носители ветра и холода и нас нельзя заводить в тепло. Мы растаем, как льдышки, как снег занесенный в избу на валенках.

Но всё же обидно! Запах жилья и горького дыма мутит сознание солдату. Хоть бы ветер сменился! На душе у солдата стало бы легче!

Рота без дела целый день провалялась в лесу. Начальство считало, что мы получили заслуженный отдых. К вечеру из деревни привезли обмундирование. Офицерам выдали полушубки, меховые рукавицы. Солдатам байковые портянки и трёхпалые, утеплённые байкой, варежки.

Заменили старые и рваные стёганые телогрейки и ватные штаны. До самой ночи продолжалась толкотня и примерки. То тут узко, то там трещит по швам, то в поясе не сходиться, то штанины до колен и рукава до локтей. Снабженцы сразу не дадут, что нужно. Они норовят сунуть солдату какой-нибудь недомерок. Только моё вмешательство, наконец ускорило дело.

Оделись в новую одежду, и солдатам стало жарко. Погода стояла морозная. Холодный воздух захватывал дух.

Зимой в лесу хорошо и безветренно. Вершины елей покачиваются, а здесь у земли совсем не дует. Немецкая авиация не летает. Костры разводить категорически запрещено.

В стрелковом полку три батальона. Мы во втором. В моей роте около шестидесяти солдат, а в четвертой у Татаринова на десяток больше. Я говорю около шестидесяти, потому что состав роты постоянно меняется. То дадут пополнение, то идёт естественная убыль.

Солдат по списку старшина считает котелками и крестиками. Поставил крест при выдаче харчей, значит живой. Старшина дело своё знает. Он по количеству котелков сразу определит, кто съел свою порцию, а кто хлебать сегодня не будет. Солдат числиться в списке пока торчит в траншее живой.

У старшины бухгалтерия элементарно простая, получил котелок, поставил крестик, отваливай поскорей, следующий подходи.

Все мы солдаты кровавой войны!

|Чуть немец открыл огонь, солдат уже навострил уши.| Где бы рота не была, в обороне или наступлении, я её "Ванька ротный", постоянно должен быть среди своих солдат. Стрелок-солдат Когда нужно не встанет, а когда не нужно возьмёт и уткнётся в траншею, его оттуда хоть за рукав тащи |может сбежать в тыл и там отсидеться. Пулемётный расчёт с "Максимом" другое дело. Пулемётчик в обороне сидит до последнего патрона. "Максим" тяжеловат, его не схватишь подмышку и не убежишь, как стрелок| [с "трёхлинейкой"]..

|У комбата свои дела и заботы. Он в бою солдатами не руководит. Он их не знает в лицо и не касается их! Он их даже знать не хочет. Ему нужно держать в руках командира роты, чтобы боевой приказ ротой был выполнен, чтобы в роту была связь и звонкий телефон. Ему приказы сверху идут по инстанции. Приказы в роту приходят сверху по инстанции. Это не выдумки или личное желание командира полка. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива Армии и Фронта. [Приказы] Дальше сверху идут всё быстрей. Нужно взять деревню! Этот приказ и скатывается по инстанции в роту. А как её брать? На то есть ротный и солдаты роты. И вот вызывают к телефону "Ваньку ротного". Комбат по телефону покрикивает, — Ты приказ получил?

— С рассветом возьмёшь деревню! Кровь из носа!

— А как её брать?

— На то ты и ротный. В душу твою мать!

У тебя один выход, — или ранит, или убьёт!

— Потерь будет много? Война без потерь не бывает! За это ругать не будем! Деревню возьми!|

У комбата свои дела и заботы. Ему приказы сверху идут. Это не просто инициатива комбата. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива штаба Армии.

И вот меня, "Ваньку ротного" батальонный выговаривает по телефону.

— Ты деревню взял?

— А как её брать?

— А на кой… хрен ты в роте торчишь? На то ты и ротный, чтобы знать, как это делается.

— Потерь будет много!

— Опять за своё? На войне без потерь не бывает. За потери с тебя не спросят! Ты деревню возьми!

Кто же выходит гонит солдат на смерть? Опять же я, — "Ванька ротный".

|У комбата две дороги. По одной, что идёт на передок| От КП батальона на передний край вьётся тропа. По ней бегают телефонисты и связные в стрелковую роту, а по дороге в тыл от КП батальона комбат ходит, когда его вызывают в полк. Он надевает потёртый, заляпанный грязью и глиной, прожжённый в нескольких местах полушубок. На плече вырван клок белого меха, вроде от пули. На лице у комбата озабоченный и усталый вид, он вроде страдает [от] бессонницы и переживает за общее дело. При докладе он обязательно вспомнит ротных, как бестолковых и бессовестных людей.

— Уж очень он боязлив! — скажет комбат командиру полка, между прочим.

У командира полка глаза лезут на лоб, что бы он делал без такого комбата |если бы не … и настойчивость способного комбата.

У командира полка три батальона, а это ни много, ни мало, всего восемь рот [85]. Да если прибавить всякой вспомогательной тыловой братии, вот тебе и /тысяча/ больше тысячи будет. На днях придёт пополнение, в ротах перевалит за сотню, и в полку считай за две тысячи "штыков" /будет/. Тут только смотри, куда их стрелками на карте направить.|

.

Командиру полка не важно, кто там сидит впереди. Он даже фамилии командиров рот не знает. Да и зачем их держать в памяти, сегодня он жив, а завтра его нет.

Смотрю вдоль дороги, вроде наш старшина с харчами идёт. Солдаты всколыхнулись, отвязывают котелки, высыпали на дорогу. После кормежки в роту явился комбат со своим замполитом. Велел на дорогу нам выходить. Вышли на дорогу, смотрю, Татаринов со своими уже стоит. Мы впервые увидели свой батальон в полном сборе. Пока мы на дороге топтались, ровнялись и строились, нам подали команду с дороги сойти.

— Освободить проезжую часть!

— Командир полка, Карамушко едет!

По дороге, [запряжённый] в лёгкие саночки, [бежит и] фыркает жеребец. Пыля порошей он иноходью приближается к нам. Сам Карамушко, так сказать, решил показаться солдатам и оглядеть своё полковое войско.

Вот, смотрите, каков у вас командир полка! |Их побьёт и он не будет иметь /никто из солдат не имеет/ представления, кто собственно в полку воюет, а они кто /и каков/ у них командир полка.| Губы поджаты С правой стороны от носа залегла глубокая складка, как знак вопроса. Лицо рябоватое, нижняя скула многозначительно отвисла.

Попробуйте всё это проделать на своём лице, взгляните в зеркало и вы представите, каким был Карамушко.

Жеребец размашисто бросая ногами, брызгая слюной и вывалив навыкат глаза, был похож на разъярённого зверя. Из-под [его] ног в стороны летели комки снега и попадали прямо в лица, стоящим у дороги солдатам.

Солдатам успели подать команду "Смирно!" и они застыли, стоят не моргая глазами. Утирать лицо в пассаже нельзя. За лёгкими саночками верхами скачут солдаты телохранители, одетые как офицеры в цигейковые полушубки. На груди прижаты новенькие автоматы.

Я взглянул на комбата. Лицо у комбата сияло. Он вытянулся в струну и готов был за взгляд Карамушки тут же умереть. Карамушко не останавливая жеребца, пронёсся дальше по дороге. Там за поворотом стоят ещё батальоны, они ждут его появления.

Вот копыта скрылись за поворотом. Послышалась команда — "Вольно!".

Комбат объявил, — На марше ночью не курить!

Из сказанного на счёт курева, нам становится ясно, что мы будем стороной обходить город Калинин. Хотя маршрут, куда мы идём, нам не объявлен.

Комбат пружинисто прошёлся вдоль строя. Посмотрел из-под бровей на командиров рот, улыбнулся солдатам и хотел что-то сказать. На его улыбку в строю кто-то громко хихикнул, на солдата тут же шикнули. И солдат осёкся. Комбат не стал произносить приготовленную речь. Он подал команду ротным, — Ротными колонами за мной шагом марш!

И солдатская масса, колыхнувшись, пошла месить снег по дороге.

Командиры рот, кобыл и саночек не имели, они шли вместе с солдатами.

На повороте из-под развесистой ели выехали деревенские розвальни, комбат уселся в сани, укрылся брезентом и уехал вперёд. А мы топтали и месили снег по дороге всю ночь, до утра.

Начальство уехало в новый район сосредоточения. Для них там заранее всё было готово. А мы солдаты войны по морозцу и хрустящему снегу пешком, да пешком!

Мы идём по лесной дороге и лениво перекидываем ноги. У нас впереди километров тридцать пути. По рыхлой зимней дороге, взрытой лошадьми, передвигаться тяжело. В узкие полосы укатанные полозьями ногу не поставишь, приходиться всё время идти по рыхлому конскому следу.

Дорога всё время петляет, она то скатывается под уклон, то снова ползёт куда-то на бугор. Кругом лес. На открытое пространство дорога не выходит. Мелькнёт в стороне между снежными сугробами небольшая деревушка, утопшая в снегу, и пропадёт за поворотом.

Зимняя ночь длинная, за ночь намахаешь, натолчёшь сыпучего снега, дойдёшь до места привала и замертво упадёшь. Солдаты ложатся, где их застала команда — "Привал!". Валятся в снег, как трупы прямо на дороге.

Тыловые любят ездить рысью, торопятся, ругаются и недовольно кричат.

— Чьи это солдаты лежат поперёк дороги?

— Где командир роты?

— Почему такая расхлябанность?

— Подать сюда его!

Я поднимаюсь из снега, подхожу к дороге. Смотрю на спящих солдат и останавливаюсь в нерешительности. Картина поразительная!

Люди лежат, как неживые, в невероятных позах и не реагируют ни на брань, ни на крики.

Ездовой орёт, — Освобождай дорогу, а то по ногам поеду!

Я поворачиваю лицо в его сторону и говорю ему, — Только попробуй!

— Ты знаешь кто здесь поперёк дороги лежит?

— Это святые, великомученики!

— Сворачивай в сторону! Объезжай их по снегу! Да смотри никого не задень! А то с пулей дело будешь иметь!

— Объезжай, объезжай! — подталкивает своего ездового штабной офицер.

— Видишь раненые лежат!

— Ну ежли так! То хуть бы сразу сказали!

— Он же и говорит великомученики!

Повозочный дёргает вожжи, лошадь забирает в сторону передними ногами, нащупывая край дороги. Сани наклоняются, и одной полозьей скользя по дороге, обходят спящих солдат.

У солдат на дороге, где руки, где ноги, где голова, а где просто костлявый зад. Его видно и сквозь ватные стеганные брюки. Я подхожу к солдатам, нагибаюсь и начинаю по очереди оттаскивать их.

Одного тащу за рукав, другого за воротник, а третьего за поясной ремень волоку поперёк дороги. Один носом снег пашет, у другого рыльце, как говорят, от снега в пуху, но ни один из них не издал ни звука, и глаз не открыл. Я их по кочкам тащу, и ни один не проснулся. Я отпускаю очередного, он собственной тяжестью падает в снег.

Подхожу ещё к одному, этот лежит поперёк дороги. На подходе гружёная верхом повозка. Эта при объезде завалиться в снег. Солдата нужно тащить через дорогу за ноги. Голова и плечи у него под кустом.

Солдат лежит на боку. Под головой у него вещевой мешок. Он спит и держит его обеими руками. Я беру его за ноги и волоку на другую сторону. Он по-прежнему спит и крепко держит мешок руками.

Усталый солдат ради сна может пожертвовать даже жизнью, но не солдатской похлёбкой и куском мёрзлого хлеба. Сон и еда, вот собственно, что осталось у солдата от всех благ на земле.

— Давай проезжай! — кричу я повозочному, идущему рядом с повозкой.

На передовой мы привыкли кричать. |Слова, сказанные нормальном голосом, там не возымеют действия и не всегда их слышно.|

Вся рота, как мёртвая, лежит и спит на снегу. Солдаты спят после изнурительного перехода. Я и сам еле стою на ногах, постоянно зеваю, тяжёлые веки [слипаются] липнут к глазам, голова валится на бок, ноги заплетаются.

Что там ещё? Вопросы меня мало волнуют. Какие вам ещё часовые, мы у себя в глубоком тылу! Ни одного солдата сейчас не поставишь на ноги!

Я отхожу от дороги, делаю несколько шагов по глубокому снегу и заваливаюсь в него.

— Езжай, езжай! — говорю я сам себе и мгновенно засыпаю.

Открываю глаза, в лесу слышны солдатские голоса. Позвякивание котелков и голос старшины. |Знакомый звук для солдата! Когда постоянно ты голоден!

Удар откинутой крышки термоса и побрякивание черпака сразу поднимают всех солдат на ноги! Знакомый звук звучит, как пожарный набат, теперь не нужно толкать и будить солдат.|

 

Я протираю глаза. Оглядываюсь кругом. Небо пепельно-серое. В лесу полутемно и тишина. До рассвета должно быть часа два, не больше. Что это? Или это утро, или вечер и близится ночь? Смотрю на снежный покров, а он искрится и светится. Ничего не пойму.

Кажется, что он излучает из себя холодный мерцающий свет. Странно! Почему задолго до рассвета снег начинает мерцать и серебриться холодным огнём?

Мы шли через Васильевские мхи. Прошли деревню Жерновка. Потом свернули на Горютино и Савватьево и через Оршанские мхи вышли к Поддубью[86].

 

На переходе вокруг Калинина сначала мы топали ночами, а затем нас пустили днём. За три перехода мы обошли вокруг города и на рассвете 3-го декабря, не выходя из леса, приблизились к Волге.

Когда долго идёшь и ногами швыряешь сыпучий снег, в памяти остаются, выхваченные местами, застывшие картины привалов. А то, что видишь по дороге и что монотонно уплывает назад, в памяти не остаётся. Глянешь случайно в сторону, а кругом всё тот же засыпанный снегом лес. Шагнёшь иногда не глядя, воздух в лесу морозный, а из-под ног выдавливается коричневая жижа.

Прошли мы лесными дорогами в общей сложности километров шестьдесят. Вышли на берег Волги, где на карте обозначена деревня Поддубье.