Рассказ Льва Толстого «Лебеди»
Лебеди стадом летели из холодной стороны в тёплые земли. Они летели через море. Они летели день и ночь, и другой день и другую ночь они, не отдыхая, летели над водою. На небе был полный месяц, и лебеди далеко внизу под собой видели синеющую воду. Все лебеди уморились, махая крыльями; но они не останавливались и летели дальше. Впереди летели старые, сильные лебеди, сзади летели те, которые были моложе и слабее. Один молодой лебедь летел позади всех. Силы его ослабели. Он взмахнул крыльями и не мог лететь дальше. Тогда он, распустив крылья, пошёл книзу. Он ближе и ближе спустился к воде; а товарищи его дальше и дальше белелись в месячном свете. Лебедь спустился на воду и сложил крылья. Море всколыхнулось под ним и покачало его. Стадо лебедей чуть виднелось белой чертой на светлом небе. И чуть слышно было в тишине, как звенели их крылья. Когда они совсем скрылись из вида, лебедь загнул назад шею и закрыл глаза. Он не шевелился, и только море, поднимаясь и опускаясь широкой полосой, поднимало и опускало его. Перед зарёй лёгкий ветерок стал колыхать море. И вода плескала в белую грудь лебедя. Лебедь открыл глаза. На востоке краснела заря, и месяц и звёзды стали бледнее. Лебедь вздохнул, вытянул шею и взмахнул крыльями, приподнялся и полетел, цепляя крыльями по воде. Он поднимался выше и выше и полетел один над тёмными всколыхавшимися волнами.
Рассказ Льва Толстого «Птичка»
Был Серёжа именинник, и много ему разных подарили подарков: и волчки, и кони, и картинки. Но дороже всех подарков подарил дядя Серёже сетку, чтобы птиц ловить.
Сетка сделана так, что на рамке приделана дощечка и сетка откинута. Насыпать семя на дощечку и выставить на двор. Прилетит птичка, сядет на дощечку, дощечка подвернётся, и сетка сама захлопнется.
Обрадовался Серёжа, прибежал к матери показать сетку. Мать говорит:
— Не хороша игрушка. На что тебе птички? Зачем ты их мучить будешь?
— Я их в клетки посажу. Они будут петь, и я их буду кормить!
Достал Серёжа семя, насыпал на дощечку и выставил сетку в сад. И всё стоял, ждал, что птички прилетят. Но птицы его боялись и не летели на сетку.
Пошёл Серёжа обедать и сетку оставил. Поглядел после обеда, сетка захлопнулась, и под сеткой бьётся птичка. Серёжа обрадовался, поймал птичку и понёс домой.
— Мама! Посмотрите, я птичку поймал, это, верно, соловей! И как у него сердце бьётся.
Мать сказала:
— Это чиж. Смотри же, не мучай его, а лучше пусти.
— Нет, я его кормить и поить буду.
Посадил Серёжа чижа в клетку и два дня сыпал ему семя, и ставил воду, и чистил клетку. На третий день он забыл про чижа и не переменил ему воды. Мать ему и говорит:
— Вот видишь, ты забыл про свою птичку, лучше пусти её.
— Нет, я не забуду, я сейчас поставлю воды и вычищу клетку.
Засунул Серёжа руку в клетку, стал чистить, а чижик испугался, бьётся об клетку. Серёжа вычистил клетку и пошёл за водой.
Мать увидала, что он забыл закрыть клетку, и кричит ему:
— Серёжа, закрой клетку, а то вылетит и убьётся твоя птичка!
Не успела она сказать, чижик нашёл дверцу, обрадовался, распустил крылышки и полетел через горницу к окошку, да не видал стекла, ударился о стекло и упал на подоконник.
Прибежал Серёжа, взял птичку, понёс её в клетку. Чижик был ещё жив, но лежал на груди, распустивши крылышки, и тяжело дышал. Серёжа смотрел, смотрел и начал плакать:
— Мама! Что мне теперь делать?
— Теперь ничего не сделаешь.
Серёжа целый день не отходил от клетки и всё смотрел на чижика, а чижик всё так же лежал на грудке и тяжело и скоро дышал. Когда Серёжа пошёл спать, чижик ещё был жив. Серёжа долго не мог заснуть; всякий раз, как он закрывал глаза, ему представлялся чижик, как он лежит и дышит.
Утром, когда Серёжа подошёл к клетке, он увидел, что чиж уже лежит на спинке, поджал лапки и закостенел.
С тех пор Серёжа никогда не ловил птиц.
Рассказ Ивана Тургенева «Воробей»
Я возвращался с охоты и шёл по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал берёзы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой её мордой — и весь взъерошенный, искажённый, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою своё детище... но всё его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И всё-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке... Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился... Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущённого пса — и удалился, благоговея.
Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным её порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.
Рассказ Ивана Тургенева «Голуби»
Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребрённым морем — раскинулась и пестрела спелая рожь.
Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце ещё светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, тёмно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
Всё притаилось... всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду... и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! Двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю... и только словно пухла да темнела.
И вот по одноцветной её синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
Летел, летел — всё прямо, прямо... и потонул за лесом.
Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь... Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полётом два белых голубя.
И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха!
Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой...
Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привёл и, может быть, спас.
Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа...
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них... Хоть я и один... один, как всегда.
Рассказ Михаила Пришвина «Лесной доктор»
Мы бродили весной в лесу и наблюдали жизнь дупляных птиц: дятлов, сов. Вдруг в той стороне, где у нас раньше было намечено интересное дерево, мы услышали звук пилы. То была, как нам говорили, заготовка дров из сухостойного леса для стеклянного завода. Мы побоялись за наше дерево, поспешили на звук пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг её пня было множество пустых еловых шишек. Это всё дятел отшелушил за долгую зиму, собирал, носил на эту осинку, закладывал между двумя суками своей мастерской и долбил. Около пня, на срезанной нашей осине, два паренька отдыхали. Эти два паренька только и занимались тем, что пилили лес.
— Эх вы, проказники! — сказали мы и указали им на срезанную осину. — Вам велено резать сухостойные деревья, а вы что сделали?
— Дятел дырки наделал, — ответили ребята. — Мы поглядели и, конечно, спилили. Всё равно пропадёт.
Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на небольшом пространстве, не более метра в длину, внутри ствола прошёл червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как доктор: выстукал её своим клювом, понял пустоту, оставляемую червём, и приступил к операции извлечения червя. И второй раз, и третий, и четвёртый... Нетолстый ствол осины походил на свирель с клапанами. Семь дырок сделал «хирург» и только на восьмой захватил червяка, вытащил и спас осину. Мы вырезали этот кусок, как замечательный экспонат для музея.
— Видите, — сказали мы ребятам, — дятел — это лесной доктор, он спас осину, и она бы жила и жила, а вы её срезали.
Пареньки подивились.
Михаил Пришвин «Разговор птиц и зверей»
Занятна охота на лисиц с флагами! Обойдут лисицу, узнают её лежку и по кустам на версту, на две вокруг спящей развесят верёвку с кумачовыми флагами. Лисица очень боится цветных флагов и запаха кумача, спугнутая, ищет выхода из страшного круга. Выход ей оставляют, и около этого места под прикрытием ёлочки ждёт её охотник.
Такая охота с флагами много добычливей, чем с гончими собаками. А эта зима была такая снежная, с таким рыхлым снегом, что собака тонула вся по уши, и гонять лисиц с собакой стало невозможно. Однажды, измучив себя и собаку, я сказал егерю Михал Михалычу:
— Бросим собак, заведём флаги — ведь с флагами можно каждую лисицу убить.
— Как это каждую? — спросил Михал Михалыч.
— Так просто, — ответил я. — После пороши возьмём свежий след, обойдём, затянем круг флагами, и лисица наша.
— Это было в прежнее время, — сказал егерь. — Бывало, лисица суток трое сидит и не смеет выйти за флаги. Что лисица! Волки сидели по двое суток! Теперь звери стали умнее, часто с гону прямо под флаги, и прощай.
— Я понимаю, — ответил я, — что звери матёрые, не раз уже бывшие в переделке, поумнели и уходят под флаги, но ведь таких сравнительно немного, большинство, особенно молодежь, флагов и не видывали.
— Не видывали! Им и видеть не нужно. У них есть разговор.
— Какой такой разговор?
— Обыкновенный разговор. Бывает, ставишь капкан, зверь старый, умный побывает возле, не понравится ему и отойдёт. А другие потом и далеко не подойдут. Ну вот, скажи, как же они узнают?
— А как ты думаешь?
— Я думаю, — ответил Михал Михалыч, — звери читают.
— Читают?
— Ну да, носом читают. Это можно и по собакам заметить. Известно, как они везде на столбиках, на кустиках оставляют свои заметки, другие потом идут и всё разбирают. Так лисица, волк постоянно читают; у нас глаза, у них нос. Второе у зверей и птиц, я считаю, голос. Летит ворон и кричит, нам хоть бы что. А лисичка навострила ушки в кустах, спешит в поле. Ворон летит и кричит наверху, а внизу по крику ворона во весь дух мчится лисица. Ворон спускается на падаль, и лисица уж тут как тут. Да что лисица! А разве не случалось тебе о чём-нибудь догадываться по сорочьему крику?
Мне, конечно, как всякому охотнику, приходилось пользоваться чекотанием сороки, но Михал Михалыч рассказал особенный случай. Раз у него на заячьем гону скололись собаки. Заяц вдруг будто провалился сквозь землю. Тогда совсем в другой стороне зачекотала сорока. Егерь, крадучись, идёт к сороке, чтобы она его не заметила. А это было зимой, когда все зайцы уже побелели, только снег весь растаял, и белые на земле стали далеко заметны. Егерь глянул под дерево, на котором чекотала сорока, и видит: белый просто лежит на зелёном мошку, и глазёнки, чёрные, как две бобины, глядят...
Сорока выдала зайца, но она и человека выдает зайцу и всякому зверю, только бы кого ей первого заметить.
— А знаешь, — сказал Михал Михалыч, — есть маленькая жёлтая болотная овсянка. Когда входишь в болото за утками, начинаешь тихонечко скрадывать. Вдруг, откуда ни возьмись, эта самая жёлтая птичка садится на тростинку впереди тебя, качается на ней и попискивает. Идёшь дальше, и она перелетает на другую тростинку и всё пищит и пищит. Это она даёт знать всему болотному населению; глядишь — там утки догадались о приближении охотника и улетели, а там журавли замахали крыльями, там стали вырываться бекасы. И всё это она, всё она. Так по-разному сказывают птицы, а звери больше читают следы.
Михаил Пришвин «Птицы под снегом»
У рябчика в снегу два спасения: первое — это под снегом тепло ночевать, а второе — снег тащит с собой на землю с деревьев разные семечки на пищу рябчику. Под снегом рябчик ищет семечки, делает там ходы и окошечки вверх для воздуха. Идёшь иногда в лесу на лыжах, смотришь — показалась головка и спряталась: это рябчик. Даже и не два, а три спасения рябчику под снегом: и тепло, и пища, и спрятаться можно от ястреба.
Тетерев под снегом не бегает, ему бы только спрятаться от непогоды.
Ходов больших, как у рябчиков под снегом, у тетеревов не бывает, но устройство квартиры тоже аккуратное: назади отхожее место, впереди дырочка над головой для воздуха.
Серая куропатка у нас не любит зарываться в снегу и летает ночевать в деревню на гумна. Перебудет куропатка в деревне ночь с мужиками и утром летит кормиться на то же самое место. Куропатка, по моим приметам, или дикость свою потеряла, или же от природы неумная. Ястреб замечает её перелёты, и, бывает, она только вылетать собирается, а ястреб уже дожидается её на дереве.
Тетерев, я считаю, много умнее куропатки. Раз было со мной в лесу.
Иду я на лыжах; день красный, хороший мороз. Открывается передо мной большая поляна, на поляне высокие берёзы, и на берёзах тетерева кормятся почками. Долго я любовался, но вдруг все тетерева бросились вниз и зарылись в снегу под берёзами. В тот же миг является ястреб, ударился на то место, где зарылись тетерева, и заходил. Но вот прямо же над самыми тетеревами ходит, а догадаться не может копнуть ногой и схватить. Мне это было очень любопытно, думаю: «Ежели он ходит, значит, их чувствует под собой, и ум у ястреба велик, а такого нет, чтобы догадаться и копнуть лапой на какой-нибудь вершок-два в снегу, значит, это ему не дано».
Ходит и ходит.
Захотелось мне помочь тетеревам, и стал я скрадывать ястреба. Снег мягкий, лыжа не шумит, но только начал я объезжать кустами поляну, вдруг провалился в можжуху по самое ухо. Вылезал я из провалища, конечно, уж не без шума и думал: «Ястреб это услыхал и улетел». Выбрался и о ястребе уж и не думаю, а когда поляну объехал и выглянул из-за дерева — ястреб прямо передо мной на короткий выстрел ходит у тетеревов над головами. Я выстрелил. Он лёг. А тетерева до того напуганы ястребом, что и выстрела не испугались. Подошёл я к ним, шарахнул лыжей, и они из-под снега один за другим как начнут, как начнут вылетать; кто никогда не видал — обомрёт.
Я много всего в лесу насмотрелся, мне всё это просто, но я всё-таки дивлюсь на ястреба: такой умнейший, а на этом месте оказался таким дураком. Но всех дурашливей я считаю куропатку. Избаловалась она между людьми на гумнах, нет у неё, как у тетерева, чтобы, завидев ястреба, со всего маху броситься в снег. Куропатка от ястреба только голову спрячет в снег, а хвост весь на виду. Ястреб берёт её за хвост и тащит, как повар на сковороде.
Виталий Бианки «Лесные домишки»
Высоко над рекой, над крутым обрывом, носились молодые ласточки-береговушки. Гонялись друг за другом с визгом и писком: играли в пятнашки. Была в их стае одна маленькая Береговушка, такая проворная: никак её догнать нельзя было — от всех увёртывается. Погонится за ней пятнашка, а она — туда, сюда, вниз, вверх, в сторону бросится да как пустится лететь — только крылышки мелькают.
Вдруг — откуда ни возьмись — Чеглок-Сокол мчится. Острые изогнутые крылья так и свистят.
Ласточки переполошились: все — врассыпную, кто куда, — мигом разлетелась вся стая.
А проворная Береговушка от него без оглядки за реку, да над лесом, да через озеро!
Очень уж страшная пятнашка Чеглок-Сокол.
Летела, летела Береговушка — из сил выбилась.
Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась — а место совсем незнакомое. Посмотрела вниз — внизу река течёт. Только не своя — чужая какая-то.
Испугалась Береговушка.
Дорогу домой она не помнила: где ж ей было запомнить, когда она неслась без памяти от страха!
А уж вечер был — ночь скоро. Как тут быть?
Жутко стало маленькой Береговушке. Полетела она вниз, села на берегу и горько заплакала.
Вдруг видит: бежит мимо неё по песку жёлтая птичка с чёрным галстуком на шее.
Береговушка обрадовалась, спрашивает у жёлтой птички:
— Скажите, пожалуйста, как мне домой попасть?
А ты чья? — спрашивает жёлтая птичка.
— Не знаю, — отвечает Береговушка.
— Трудно же будет тебе свой дом разыскать! — говорит жёлтая птичка. — Скоро солнце закатится, темно станет. Оставайся-ка лучше у меня ночевать. Меня зовут Зуёк. А дом у меня вот тут — рядом.
Зуёк пробежал несколько шагов и показал клювом на песок. Потом закланялся, закачался на тоненьких ножках и говорит:
— Вот он, мой дом. Заходи!
Взглянула Береговушка — кругом песок да галька, а дома никакого нет.
— Неужели не видишь? — удивился Зуёк. — Вот сюда гляди, где между камешками яйца лежат.
Насилу-насилу разглядела Береговушка: четыре яйца в бурых крапинках лежат рядышком прямо на песке среди гальки.
— Ну, что же ты? — спрашивает Зуёк. — Разве тебе не нравится мой дом?
Береговушка не знает, что и сказать: скажешь, что дома у него нет, ещё хозяин обидится. Вот она ему и говорит:
— Не привыкла я на чистом воздухе спать, на голом песке, без подстилочки...
— Жаль, что не привыкла! — говорит Зуёк. — Тогда лети-ка вон в тот еловый лесок. Спроси там голубя, по имени Витютень. Дом у него с полом. У него и ночуй.
— Вот спасибо! — обрадовалась Береговушка.
И полетела в еловый лесок.
Там она скоро отыскала лесного голубя Витютня и попросилась к нему ночевать.
— Ночуй, если тебе моя хата нравится, — говорит Витютень.
А какая у Витютня хата? Один пол, да и тот, как решето, — весь в дырьях. Просто прутики на ветви накиданы как попало. На прутиках белые голубиные яйца лежат. Снизу их видно: просвечивают сквозь дырявый пол. Удивилась Береговушка.
— У вашего дома, — говорит она Витютню, — один пол, даже стен нет. Как же в нём спать?
— Что же, — говорит Витютень, — если тебе нужен дом со стенами, лети, разыщи Иволгу. У неё тебе понравится.
И Витютень сказал Береговушке адрес Иволги: в роще, на самой красивой берёзе.
Полетела Береговушка в рощу.
А в роще берёзы одна другой красивее. Искала, искала Иволгин дом и вот, наконец, увидела: висит на берёзовой ветке крошечный лёгкий домик. Такой уютный домик, и похож на розу, сделанную из тонких листков серой бумаги.
«Какой же у Иволги домик маленький! — подумала Береговушка. — Даже мне в нём не поместиться». Только она хотела постучаться, — вдруг из серого домика вылетели осы.
Закружились, зажужжали — сейчас ужалят! Испугалась Береговушка и скорей улетела прочь.
Мчится среди зелёной листвы.
Вот что-то золотое и чёрное блеснуло у неё перед глазами.
Подлетела ближе, видит: на ветке сидит золотая птица с чёрными крыльями.
— Куда ты спешишь, маленькая? — кричит золотая птица Береговушке.
— Иволгин дом ищу, — отвечает Береговушка.
— Иволга — это я, — говорит золотая птица. — А дом мой вот здесь, на этой красивой берёзе.
Береговушка остановилась и посмотрела, куда Иволга ей показывает. Сперва она ничего различить не могла: всё только зелёные листья да белые берёзовые ветви.
А когда всмотрелась, — так и ахнула.
Высоко над землёй к ветке подвешена лёгкая плетёная корзиночка. И видит Береговушка, что это и в самом деле домик. Затейливо так свит из пеньки и стебельков, волосков и шерстинок и тонкой берёзовой кожурки.
— Ух! — говорит Береговушка Иволге. — Ни за что не останусь в этой зыбкой постройке! Она качается, и у меня всё перед глазами вертится, кружится... Того и гляди, её ветром на землю сдует. Да и крыши у вас нет.
— Ступай к Пеночке! — обиженно говорит ей золотая Иволга. — Если ты боишься на чистом воздухе спать, так тебе, верно, понравится у неё в шалаше под крышей.
Полетела Береговушка к Пеночке.
Жёлтая маленькая Пеночка жила в траве как раз под той самой берёзой, где висела Иволгина воздушная колыбелька. Береговушке очень понравился её шалашик из сухой травы и мха.
«Вот славно-то! — радовалась она. — Тут и пол, и стены, и крыша, и постелька из мягких пёрышек! Совсем как у нас дома!»
Ласковая Пеночка стала её укладывать спать. Вдруг земля под ними задрожала, загудела. Береговушка встрепенулась, прислушивается, а Пеночка ей говорит:
— Это кони в рощу скачут.
— А выдержит ваша крыша, — спрашивает Береговушка, — если конь на неё копытом ступит?
Пеночка только головой покачала печально и ничего ей на это не ответила.
— Ох, как страшно тут! — сказала Береговушка и вмиг выпорхнула из шалаша. — Тут я всю ночь глаз не сомкну: всё буду думать, что меня раздавят. У нас дома спокойно: там никто на тебя не наступит и на землю не сбросит.
— Так, верно, у тебя такой дом, как у Чомги» — догадалась Пеночка. — У неё дом не на Дереве — ветер его не сдует, да и не на земле — никто не раздавит. Хочешь, провожу тебя туда?
— Хочу! — говорит Береговушка.
Полетели они к Чомге.
Прилетели на озеро и видят: посреди воды на тростниковом островке сидит большеголовая птица. На голове у птицы перья торчком стоят, словно рожки.
Тут Пеночка с Береговушкой простилась и наказала ей к этой рогатой птице ночевать попроситься.
Полетела Береговушка и села на островок. Сидит и удивляется: островок-то, оказывается, плавучий. Плывёт по озеру куча сухого тростника. Посреди кучи — ямка, а дно ямки мягкой болотной травой устлано. На траве лежат Чомгины яйца, прикрытые лёгкими сухими тростиночками.
А сама Чомга рогатая сидит на островке с краешка, разъезжает на своём судёнышке по всему озеру.
Береговушка рассказала Чомге, как она искала и не могла найти себе ночлега, и попросилась ночевать.
— А ты не боишься спать на волнах? — спрашивает её Чомга.
— А разве ваш дом не пристанет на ночь к берегу?
— Мой дом — не пароход, — говорит Чомга. — Куда ветер гонит его, туда он и плывёт. Так и будем всю ночь на волнах качаться.
— Боюсь... — прошептала Береговушка. — Домой хочу, к маме...
Чомга рассердилась.
— Вот, — говорит, — какая привередливая! Никак на тебя не угодишь! Лети-ка, поищи сама себе дом, какой нравится.
Прогнала Чомга Береговушку, та и полетела.
Летит и плачет без слёз: слезами птицы не умеют плакать.
А уж ночь наступает: солнце зашло, темнеет. Залетела Береговушка в густой лес, смотрит: на высокой ели, на толстом суку выстроен дом.
Весь из сучьев, из палок, круглый, а изнутри мох торчит тёплый, мягкий.
«Вот хороший дом, — думает она, — прочный и с крышей».
Подлетела маленькая Береговушка к большому дому, постучала клювиком в стенку и просит жалобным голоском:
— Впустите, пожалуйста, хозяюшка, переночевать!
А из дома вдруг как высунется рыжая звериная морда с оттопыренными усами, с жёлтыми зубами! Да как зарычит страшилище:
— С каких это пор птахи по ночам стучат, ночевать просятся к белкам в дом?
Обмерла Береговушка — сердце камнем упало- Отшатнулась, взвилась над лесом да стремглав, без оглядки, наутёк.
Летела, летела — из сил выбилась. Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась, — а место знакомое. Посмотрела вниз — внизу река течёт. Своя река, родная!
Стрелой бросилась вниз к речке, а оттуда — вверх, под самый обрыв крутого берега.
И пропала.
А в обрыве — дырки, дырки, дырки. Это всё ласточкины норки.
В одну из них и юркнула Береговушка. Юркнула и побежала по длинному-длинному, узкому-узкому коридору. Добежала до его конца и впорхнула в просторную круглую комнату.
Тут уже давно ждала её мама.
Сладко спалось в ту ночь усталой маленькой Береговушке у себя на мягкой тёплой постельке из травинок, конского волоса и перьев...
Покойной ночи!
Виталий Бианки «Фомка-разбойник»
Широко ходит океанская волна. От гребня до гребня — двести метров. А внизу вода тёмная, непроглядная.
Много рыбы в Ледовитом океане, только ловить её трудно.
Над волнами стаей летают белые чайки: рыбачат.
Часами на крыльях, присесть некогда. Глазами впились в воду: следят, не мелькнёт ли где тёмная спинка рыбы.
Большая рыба — в глубине. Малёк — тот самым верхом ходит, табунами.
Заметила чайка табун. Скользнула вниз. Окунулась, схватила рыбёшку поперёк тела — и опять на воздух.
Увидели другие чайки. Слетелись. Кувыркаются в воду. Хватают. Дерутся, кричат.
Только зря ссорятся: густо малёк идёт. На всю артель хватит.
А волна катит в берег.
В последний раз встала обрывом, лопнула — и гребнем вниз.
Громыхнула галькой, вскинула пеной — и назад в море.
А на грядке — на песке, на гальке — рыбёшка дохлая осталась, ракушка, морской ёж, черви. Тут только не зевай, хватай, а то шальной волной прочь смоет. Лёгкая пожива!
Фомка-разбойник уж тут как тут.
Посмотреть на него — чайка как чайка. И ростом тот же, и лапы с перепонками. Только тёмный весь. А рыбачить не любит, как другие чайки.
Стыдно прямо: пешком по берегу бродит, пробавляется дохлятиной, как ворона какая-нибудь.
А сам то на море, то на берег глянет: не летит ли кто? Любит подраться.
За то и прозвали его разбойником.
Увидал — кулики-сороки на берегу собрались, морские жёлуди с мокрых камней собирают.
Сейчас туда.
В один миг распугал всех, разогнал: моё здесь всё, — прочь.
В траве мышка-пеструшка мелькнула. Фомка на крылья — и туда. Крылья у него острые, быстрые.
Пеструшка — бежать. Катится шариком, спешит к норке.
Не успела! Фомка догнал, стукнул клювом. У пеструшки дух вон.
Уселся, разделал пеструшку. И опять на берег, бродит, дохлятину подбирает, в море поглядывает — на белых чаек.
Вот отделилась одна от стаи, летит к берегу. В клюве — рыбка. Детям несёт в гнездо. Изголодались, поди, маленькие, пока мать рыбачила.
Чайка ближе и ближе. Фомка на крылья — и к ней.
Чайка заметила, чаще крыльями замахала, стороной, стороной забирает.
Клюв у неё занят — нечем защищаться от разбойника.
Фомка за ней.
Чайка ходу — и Фомка ходу.
Чайка выше — и Фомка выше.
Нагнал! Сверху, как ястреб, ударил.
Взвизгнула чайка, однако рыбку не выпускает.
Фомка опять вверх забирает.
Чайка туда, сюда — и мчится изо всех сил.
Да от Фомки не уйдёшь! Он быстрый и вёрткий, как стриж. Опять сверху повис — вот-вот ударит!..
Не выдержала чайка. Закричала от страха — выпустила рыбку.
Фомке только того и надо. Не дал рыбёшке и в воду упасть — подхватил в воздухе и проглотил на лету.
Вкусна рыбка!
Чайка кричит, стонет от обиды. А Фомке что! Знает, что чайке его не догнать. А и догонит — ей же хуже.
Глядит — не летит ли где другая чайка с добычей?
Ждать недолго: одна за другой потянули чайки домой — к берегу.
Фомка им спуску не даёт. Загоняет, замучит птицу, подхватит у неё рыбёшку — и был таков!
Из сил выбились чайки. Опять рыбу высматривай, лови!
Наконец наловили. Кругом, кругом — подальше от разбойника — летят вдоль берега домой.
А уж дело к вечеру. Пора и Фомке к дому.
Поднялся, полетел в тундру. Там у него гнездо между кочек. Жена детей высиживает.
Прилетел на место, глядит: ни жены, ни гнезда! Кругом только пух летает и скорлупки от яиц валяются.
Глянул вверх, а там вдали чуть маячит на облаке чёрная точка: орлан-белохвост парит.
Понял тут Фомка, кто его жену съел и гнездо разорил. Бросился вверх.
Гнался, гнался — не догнать орла.
Фомка уж задыхаться стал, а тот кругами всё выше, выше поднимается, того и гляди, ещё схватит сверху.
Вернулся Фомка на землю.
Ночевал ту ночь один в тундре, на кочке.
* * *
Никто не знает, где у чаек дом. Уж такие птицы. Только и видишь: носятся в воздухе, как хлопья снега, или присядут отдохнуть прямо на волны, качаются на них, как хлопья пены. Так и живут между небом и зыбкими волнами, а дома им точно и не полагается.
Для всех секрет, где они своих детей выводят, только не для Фомки.
На другое утро — чуть проснулся — летит к тому месту, где в океан большая река впадает.
Тут против самого устья реки словно бы громадная белая льдина в океане.
Только откуда же летом льдине взяться?
У Фомки глаз зоркий: видит, что это не льдина, а остров, и сидят на нём белые чайки. Сотни их, тысячи на острове.
Остров песчаный — намела река жёлтого песку, а издали весь белый от птицы.
Над островом крик и шум. Чайки поднимаются белым облаком, разлетаются в разные стороны на рыбный промысел. Стая за стаей летит вдоль берега, артель за артелью принимается ловить рыбу.
Видит Фомка: совсем мало чаек осталось на острове, и те сбились все на один край. Видно, к тому краю рыба подошла.
Фомка сторонкой, сторонкой, над самой водой — к острову. Подлетел и сел на песок.
Чайки его не заметили.
Разгорелись глаза у Фомки. Подскочил к одной луночке. Там яйца.
Клювом кок — одно, кок — другое, кок — третье! И все выпил. Подскочил к другой лунке. Там два яйца и птенец.
Не пожалел и маленького. Схватил в клюв, хотел глотнуть. А чайчонок как пискнет!
В один миг чайки примчались. Откуда взялись — целая стая! Закричали, кинулись на разбойника.
Фомка чайчонка бросил — и драла!
Отчаянный был, а тут струсил: знал, что несдобровать. За своих птенцов чайки постоять сумеют.
Мчится к берегу, а наперерез ему — другая стая чаек.
Попал тут Фомка в переплёт! Лихо дрался, а всё же два длинных острых пера выщипали ему чайки из хвоста. Еле вырвался.
Ну, да не привыкать драчуну к колотушкам.
* * *
Ночь в тундре провёл, а утром опять на берег потянуло. Чего голодать, когда там обед под ногами валяется!
Только прилетел, видит: неладное что-то творится на острове. Вьются над ним чайки, кричат пронзительно. Прилететь не успел, а уж какой галдёж подняли!
Хотел уж было назад повернуть, глядь — летит к острову громадный орлан-белохвост. Широкие крылья простёр, не шевельнёт ими. Скользит с высоты прямо к чайкам.
Загорелся Фомка от злости: узнал врага. Взлетел — и к острову.
Чайки стонут от страха, взвиваются выше, всё выше, чтобы в когти не попасть.
А внизу, в песчаных луночках, — маленькие чайчата. Прижались к земле, дохнуть боятся: слышат — тревога, и дух замер.
Увидел их орлан. Наметил троих в одной луночке и когти разжал. Когти длинные, закорючками, сразу всех троих схватят.
Только раз шевельнул орлан крыльями — и понёсся круто вниз, прямо на птенцов.
Рассыпались перед ним чайки во все стороны.
Только вдруг мелькнула в их белой стае тёмная тень.
Сверху стрелой упал Фомка на орлана и что есть силы ударил его клювом в спину.
Быстро обернулся орлан. Но ещё быстрее увернулся, взмыл Фомка. Ещё раз упал, ударил клювом в широкое крыло.
Заклёкал орлан от боли. Забыл чайчат — уж не до них ему! Обернулся в погоню за Фомкой. Взмахнул тяжёлыми крыльями раз и другой, понёсся за дерзким забиякой.
А Фомка уж дал круг в воздухе и мчится к берегу.
Чайки снова сбились в кучу, кричали, пронзительно хохотали.
Они видели, как белохвост, не тронув их птенцов, погнался за Фомкой.
Через минуту обе птицы — большая и маленькая — исчезли у них с глаз.
* * *
А утром на следующий день чайки снова увидели Фомку: цел и невредим, он пролетел мимо острова — вдогонку за перепуганной вороной.
Юрий Коваль «Тучка и галки»
В деревне Тараканово живёт лошадь Тучка, рыжая, как огонь. Её любят галки.
На других лошадей галки внимания не обращают, а как увидят Тучку, сразу садятся к ней на спину и начинают выщипывать шерсть.
— У неё шерсть тёплая, как у верблюда, — говорит возчик Агафон. — Из этой бы шерсти носки связать.
Прыгают галки по широкой спине, а Тучка посапывает, ей приятно, как щиплются галки. Шерсть-то сама лезет, то и дело приходится чесаться об забор. Набрав полный клюв тепла, галки летят под крышу, в гнездо.
Тучка лошадь мирная. Она никогда не брыкается.
Возчик Агафон тоже добрый человек. Задумчиво глядит на лошадиный хвост.
Если б какая нахальная галка села ему на голову, он небось и глазом бы не моргнул.
