Глава III. шинель Гоголя и лествица преподобного иоанна синайского

Сохранились свидетельства, что Гоголь внимательно изучал "Лествицу" и делал подробные выписки из нее. В 1926 году харьковский исследователь И.Ф.Ерофеев сообщал: "Среди новых рукописей, что хранятся в Музее Слободской Украины, привлекает к себе внимание неизвестная до сей поры рукопись Гоголя. Заглавие ее: "Из книги: "Лествица, возводящая на небо"…" (34, 175).

Автограф, описанный И.Ф.Ерофеевым, позволяет судить, что Гоголь прочел "Лествицу" довольно рано. Сам Ерофеев относил гоголевские выписки к середине 1840-х годов, но при этом замечал, что в них есть "и реминисценция образа аскета из первой редакции повести "Портрет" (закончена в 1834-м). Следовательно, возможно приурочение выписок к более раннему периоду — до 1835 года, то есть до времени создания "Ревизора" и "Мертвых душ".

Заметим, что образ лествицы встречается в самых ранних гоголевских повестях: "Майской ночи", "Сорочинской ярмарке", "Страшной мести", в "Главе из исторического романа." О предстоящей борьбе со "страстями" и восхождении "по скользким ступеням" лествицы Гоголь упоминает в письме к матери от 24 июля 1829 года.

В сообщении 1926 года о гоголевских выписках "Из книги: "Лествица, возводящая на небо" И.Ф.Ерофеев привел несколько названий раздела этого сборника: "О подвизании, об уклонении от мира, о послушании, о покаянии, о гневе, о безгневии, о кротости; о плаче; гордость; тщеславие".

Следует отметить, что житие святого Акакия, являющееся одной из основных частей главы "О послушании", судя по всему было хорошо известно Гоголю и по всей видимости даже собственноручно переписано им и включено в выписки "Из книги: "Лествица, восходящая на небо."

Таким образом, обретается еще одно подтверждение возможной переклички между образами Акакия Акакиевича и св. Акакия.

Гоголь не ищет решения проблемы зла. Для него зло даже не является проблемой. Он не исследует, как Достоевский, диалектику зла и греха, ответственности и искупления. Не это мучит Гоголя. Для него, так же как и для отцов Церкви, речь не идет о том, чтобы исследовать зло — речь идет о том, чтобы бороться против нечистого. В его произведениях "описывают стратегию зла, овладевание человеческой души страстями" (28, 7-18).

В мире Гоголя — в творчестве, в быту, в религиозном сознании — нечистый является абсолютно конкретным существом. Он вторгается в жизнь человека как незваный гость, распадаясь на тысячи и тысячи злых существ, которые уподобляются в своей малости и низости человеческому сознанию.

"Все это ваше волнение и мысленная борьба, — пишет Гоголь С.Т. Аксакову в 1844 году., — есть больше ничего, как дела общего нашего приятеля, всем известного, именно — чорта. Но вы не упускайте из виду, что он щелкопер и весь состоит из надувания ‹…› Итак, ваше волнение есть, просто, дело чорта. Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад — тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а на самом деле он чорт знает что ‹…› Пугать, надувать, приводить в уныние — это его дело" (1, т.12, 300–301). "А насчет чортика и всяких лезущих в голову посторонних гостей скажу вам: просто плюньте на них! ‹…› Некогда, некогда, сатана, убирайся к себе в преисподнюю! Он, скотина, убежит, поджавши хвост!" (1, т.14, 194) — это уже Гоголь в 1850 году.

"Не смущайтесь…" "Узревши нечистоту лукавых духов ‹…› не ужасайся и не смущайся" призывает Нил Сорский. Точно как у Гоголя, в святоотеческой литературе бес "запускает пыль" страстей в глаза инока. А сами страсти персонификация зла — жестокие или насмешливые, непобедимые или ничтожные, в зависимости от силы, с которой противодействует им человек. В "Лествице" бесы, олицетворяющие страсти, действуют как подлинные герои, живущие своей независимой жизнью. Путь инока к совершенству — это единоборство; а для того, чтобы быть на равных (в обмане своем враг силен и умен), инок сражается не только верой, добродетелями, молитвой, но и умом, осмотрительностью, смелостью, "благочестивою хитростью".

В финале "Шинели" слух, сплетня о чиновнике-мертвеце расползается по городу, обрастая все новыми и новыми подробностями. Сплетня, слух, и порождаемая ими путаница, — самая распространенная ситуация у Гоголя ("Ревизор", "Мертвые души", "Шинель"). А вот что пишет в этой связи сам Гоголь (письмо к А.О.Смирновой, 1849 год): "Я совершенно убедился в том, что сплетня плетется чортом, а не человеком. Человек от праздности и сглупа брякнет слово без смысла, которого бы и не хотел сказать".

Мысль о шинели — тоже сродни сплетне. Она входит в душу Акакия Акакиевича, прочно в ней поселяется, заставляет его предать свою службу, устоявшуюся жизнь и приводит, наконец, к гибели. Если Гоголь не сумел показать в героях движение к добру, восхождение по лествице добродетелей, то обратное движение, вниз по лестнице, он показал в истории Акакия Акакиевича. Именно к этому его герою меньше, чем к какому-нибудь другому подходит известное мнение Розанова о том, что якобы "ни в одном произведении Гоголя нет развития в человеке страсти, характера и пр.; мы знаем у него лишь портреты человека in statu, не движущегося, не растущего, почти не думающего" (66, 168).

Так же как в "Лествице", у Гоголя мы находим доведенное до крайности несоответствие между малостью, пошлостью, обыденностью страсти и теми трагическими последствиями, которые обрушиваются на ее жертву. У Гоголя, говоря словами Шкловского, "незначительность происшествия, положенного в основу сюжета, и катастрофичность этого ничтожного происшествия характеризует сам мир" (82, 92). Почему же для Акакия Акакиевича все заканчивается так трагично? Ответ мы находим у Мережковского: "Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное, вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не в безумных крайностях, а слишком благоразумной середине, не в остроте и глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувство и мыслей, не в самом великом, а в самом малом ‹…› Первый он понял, что чорт есть самое малое, который, лишь вследствие нашей собственной малости, кажется великим — самое слабое, которое, лишь вследствие нашей собственной слабости, кажется сильным" (54, 3).

История Акакия Акакиевича приняла печальный оборот: категория лишнего заменила категорию необходимого. "Тут-то увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник совершенно духом" (2, т.3, 119).

Мысль о шинели естественно влечет за собой мысль о деньгах; рушится состояние беззаботности — плод нестяжания: "Нестяжание есть отложение земных попечений, беззаботность о жизни ‹…›, оно чуждо печали" (39, 132). Акакием Акакиевичем овладевает печаль, так как он погрузился в земные "попечения" и заботы. Он вступает в долгое "общение через мысленное разглагольствие" со своей идеей; и начинает думать неожиданно конкретно и дельно. Тщательно изучает свое денежное положение, перебирает все нужные траты и покупки, проявляя аккуратность, расчетливость и даже способность на какие-то психологические рассуждения относительно оплаты Петровичу. Обнаруживается, что половина денег у него уже на руках: "Еще половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может быть, даже немножко и больше" (2, т.3, 119). Автор заявляет об этой новости осторожно и особенно тщательно (с длинным описанием коробки, куда откладывалось "по грошу", и ритуала обмена меди на серебро…), чем подчеркивает ее исключительное значение.

Мысль о шинели затягивает и "пленяет" Акакия Акакиевича.

"Пленение есть, когда сердце насильно и против воли устремляется к нашедшему помыслу, и водворяя его в себе, чрез то ниспадает из своего духовнаго настроения. В первом случае, когда умом овладевают помыслы, и он, насильно и против твоего желания, уносится лукавыми мыслями, — ты вскоре, Божиею помощью, удерживаешь его и возвращаешь к себе и к делу своему. Второй случай бывает тогда, когда ум, как бы бурею и волнами подъемлемый, и отторженный от благого своего устроения к злым мыслям, уже не может придти в тихое и мирное состояние".

Страсть поработила Акакия Акакиевича. Он как бы раздваивается, и его вторая жизнь во всем противоположна первой. Многократно подчеркнутое критикой, такое изменение обычно воспринимается в положительном смысле. Обычно с приобретением шинели связывают пробуждение Акакия Акакиевича к новой, лучшей жизни, обретение им человеческого достоинства. Однако возможны и другие толкования, основанные на искусительной природе идеи о новой шинели.

Дело в ном, что достоверно описывая "новую" жизнь героя, сам гоголевский текст оказывается обманчивым. Если смотреть на изменения Акакия Акакиевича "нормальным", от мира сего взглядом, то надо согласиться — жизнь его становится ярче, интереснее. Но если исходить из того, что Акакий Акакиевич идеал бесстрастия, подвижник послушания, то налицо трагедия его падения. "Человек великого смирения" предал "устав" своей жизни, сменил свои добродетели на пороки.

Самое очевидно предательство — это в отношении к работе-службе. На Акакия Акакиевича нападает рассеянность — преддверие той лености, которая восторжествует после приобретения новой шинели. Радость, испытываемая Акакием Акакиевичем после приобретения шинели может привести к гибели души: "Рукою смирения отвергай приходящую радость" (39, 85). Настоящий праздник души для инока — это "блаженная радостная печаль святого умиления" (39, 77). "Духовный смех души" — это "блаженный, благодатный плач" (39, 81).

В противоположном обычному, общепринятому смыслу сопоставляются в "Лествице" понятие о радости и печали, о смехе и плаче. В этом же ракурсе надо рассматривать и все якобы положительные сдвиги, происшедшие в Акакии Акакиевиче. Приобретя в идее о шинели "приятную подругу жизни", он потерял первое, необходимое условие для сохранения бесстрастия — уход от мира и отвержение его.

И вот шинель потеряна. Отчаянные поиски шинели доводят героя до уныния. Башмачкин уже на краю гибели: "уныние есть разслабление души, изнеможение ума, пренебрежение иноческого подвига, ненависть к обету ‹…›. Муж послушный не знает уныния ‹…› уныние же для инока есть всепоражающая смерть" (39, 103–104). Его поведение теперь полностью противоречит смирению ("раз в жизни хотел показать характер"), вплоть до полного "пренебрежения подвига": "Весь этот день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни)" (2, т.3, 127).

Печаль и уныние — спутники "беспорядка", сначала внешнего ("он прибежал домой в совершенном беспорядке"), а затем и внутреннего. После беседы со значительным лицом, героем уже полностью овладевает то безобразие души, которое приводит его к предсмертному бреду.

В предсмертном бреду Акакий Акакиевич произносит гневливые, злые слова. Слушая их, "старушка хозяйка даже крестилась" (2, т.3, 131). Это еще один момент соприкосновения с "Лествицей". "Крайняя степень гневливости обнаруживается тем, что человек наедине сам с собою, словами и телодвижениями как бы с оскорбившим его препирается и ярится" (39, 89). В "Лествице" находим много примеров такого состояния, когда страждущий сие делается как бы безумным и иступленным" (39, 116). Описание смерти одного старца особенно напоминает гоголевский текст: "За день же до кончины своей он пришел в исступление, и с открытыми глазами опирался то на правую, то на левую сторону постели своей и, как бы истязуемый кем-нибудь, он вслух предстоявших говорил иногда так: "да, действительно, это правда; но я постился за это столько-то лет" ‹…› Поистине страшное и трепетное зрелище было сие невидомое и немилостивое истязание; и что всего ужаснее, его обвиняли и в том, чего он и не делал ‹…› В продолжении сего истязания душа его разлучилась с телом" (39, 84).

Финал "Шинели" перестает быть фантастическим, если признать идею шинели равноценной греховному помыслу, и посмотреть на него в свете обратной перспективы.

Хотя агиографический, житийный подтекст "Шинели" представляется нам бесспорным, однако в ряде статей, затрагивающих эту тему, на наш взгляд имеются явные несоответствия и натяжки. Так, например, в статье итальянской исследовательницы Ч. де Лотто приводится цитата из Гоголя: "Затем сожжен второй том "Мертвых душ", что так было нужно. "Не оживет, аще не умрет", говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть" (1, т.8, 297). Слова эти толкуются исследовательницей как острое стремление Гоголя к жизни после смерти и "осознание необходимости смерти как средства достижения подлинной жизни через воскресенье" (22, 135).

Безусловно, Гоголь желал именно этого. Однако процитированные слова из апостола "Не оживет, аще не умрет", скорее свидетельствуют о намерении впоследствии восстановить второй том "Мертвых душ" в обновленном варианте. Известно, что Гоголь нередко уничтожал первые варианты своих произведений, после переделывая их заново.

"В "Шинели" вопрос о Божьей правде слышен лишь в далеком отголоске, слабом, как жалобное восклицание Акакия Акакиевича "Зачем вы меня обижаете?" Это мир, в котором люди не то что забыли о Боге, а может быть сам Бог о них забыл…" — пишет В.Террас (72, 75).

Сходство "Шинели" и жития святого Акакия становится вполне объяснимым, если принять во внимание знакомство Гоголя с "Лествицей". В творчестве большого писателя нет ничего случайного, и все многочисленные нити, связующие повесть Гоголя с житием св. Акакия говорят о вполне осознанной ориентации писателя на житийные каноны и житие преподобного Акакия в частности.

"Бог гордым противится, а смиренным дает благодать."
(Ап.Павел, 1 посл.,гл.5,5)

"...Всемилостивый Господь Богъ гордымъ противится и светы (планы, замыслы) ихъ разруши..."
("Ипатьевская летопись" под 1184 г.)

Господь послал Сына Своего Иисуса Христа в мир, "дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную" (Иоанн, 3,16).

Тема спасения души человека пронизывает Новый Завет и становится ведущей темой всей древнерусской литературы, основанной на православии. Она нашла воплощение во многих (если не во всех) евангельских притчах, но наиболее известная из них - притча о блудном сыне (Лука,15;11-32).

Своеобразной ее интерпретацией предстает и "Слово о полку Игореве". Но чтобы предпринять герменевтическое толкование этого остающегося до сих пор загадочного древнерусского творения, нужно отыскать ключи к пониманию "Слова". А со временем это сделать становится все труднее, в том числе и из-за произвольных, но "подкрепленных" авторитетным именем гипотез или перестановок текста в "Слове".