Трус обретает покой во сне, а храбрость на дне бутылки.

 

 

Аверим квасил так, будто на завтра не станет солода и хмеля. Четвертый день к ряду хлобыстал до рвоты, покуда кулак опьянения не выбивал из его одуревшей головы остаток памяти и мысли. Он потерял счет времени, почернел с лица, осунулся и выглядел зловеще. Капитан Вельдмана был высок. На голову превосходил любого посетителя даже в те дни, когда распивочная была забита до отказа, и промеж черных от жира трактирных столов нельзя было пройти так, чтобы не пихнуть кого-нибудь в бок или не наступить на ногу. Усталые и хмельные глаза капитана с придурковатой и жесткой настойчивостью моргали на желтый огонек каганца, рука возилась промеж ног пьяной портовой шлюхи.

Шлюха широко развалилась на скамье. Схватила оловянную кружку в обе ладони, как обычно хватала состоятельного клиента за хрен и уперлась животом в столешницу. Вторая рука Оверима то и дело находила кружку, капитан распахивал рот, прикладывался и обмакивал бороду в янтарное зелье, обливая подбородок, ворот камзола и ляжки. Это безобразие продолжалось битый час. Он тискал шлюху. Нес под нос неразборчивую околесицу. И пил. Жадно глотал пиво. Эль. Опрокидывал наливку. Заливал пойло так, точно хотел проглотить его вместе с посудой. Трудно припомнить с чего все началось. Сначала он пил от горя и безысходности. Потом от скуки. Теперь уже от того, что просто не мог остановиться.

Мало что удерживалось в его памяти дольше одного глотка, однако, он все еще помнил, что сегодня ночью ему был сон. Сон, который странным образом оказался воспоминанием, без присущей снам запутанности и многозначительной суеты. Ночь перед встречей с Джесаминой. Четкий, как явь и такой же недостижимый, как прошлое.

- Неожиданный, как цветок на снегу, - буркнул он себе под нос и заржал.

Шлюха неуловимо походила на Джесамину в профиль. Курносая, рыжеволосая. Спьяну путая сон и явь, Оверим называл шлюху Джесаминой, вязал на палец рыжие волосы и щекотал ее кончиком носа. Было дело, он потребовал привести дочку. Но не дождался и пустил скупую отцовскую слезу, после чего припомнил ей прежние обиды. Когда тень сошла с его лица, а в глазах промелькнул луч узнавания, он улыбнулся и сделал ей больно. Она ответила пронзительным девичьим писком, прихватила его руку промеж своих ног, отбросила челку рыжих, как медь волос и со вздохом впилась зубами в мочку его уха. Она ласкала его шею, целовала грубую кожу, что, в прочем, не отражалось на лице капитана. Заскучав, Аверим позволил себе непристойную вольность. Из пьяного извращенного любопытства схватил ее лицо пятерней, как паук жужжащую мошку и рассерженно отпихнул, смазывая ее мягкие щеки, вздернутый нос и губы с озлобленным остервенением. Шлюха прикусила его палец. Рука Оверима рассерженно сжалась, оставляя на коже девицы кровоподтеки. Мыча и брызжа слюной сквозь стиснутые щеки, шлюха вырвалась и отвернулась. Оверим игриво зарядил ей легкую пощечину. Девица ответила нервным хохотком и беззлобно обозвала его. Шлюхам не привыкать к тому, что клиенты дают волю рукам. Пропадая в морях годами, моряки не всегда привозят мешок под завязку набитый золотом, чего нельзя сказать про надутую, как рыба - фугу мошонку. Наверное, поэтому они так нетерпеливы и грубы. Кому захочется возиться с капризной недотрогой, когда гульфик трещит по швам?

Оверим криво ухмыльнулся на брань в кудлатую бороду. Пьяно сверкнул цепкими зенками. И все повторилось вновь. Рука промеж ног. Эль. Сладкий шепот и возня скрещенных под столом ног.

Столы были расставлены в три ряда. От большого и грязного окна, стекло в котором мутило дневной свет, словно корка подтопленного оттепелью льда, до грубо сколоченной стойки трактирщика. Аверим сидел за крайним слева от входа. В углу. Подальше от любопытных глаз. Хозяин заведения знал, что с похмелья Оверим не терпит досужей болтовни с незнакомцами, а под горячую руку может взгреть и даже покалечить. Капитан не из тех, кто ищет случайного собутыльника и врачует душу лестью и дармовой выпивкой.

В это время дня в распивочной было пусто. Трое матросов королевского флота вернулись с рейда и развалились на скамьях на другом конце зала. В синеве табачного дыма они не спеша смаковали вино, закусывали гребешками и горячим гуляшом.

Через стол напротив спал, упираясь лбом в щербатый край стола, помятый ночным приключением знатный господин в заправленном за ухо малиновом берете, который венчало роскошное фазанье перо. Перо заходилось, как камыш на ветру, вздрагивало и колыхалось, всякий раз, когда господин этот, вздымая дородные плечи, давился на вдохе от храпа.

Кроме того, в двух столах от Аверма, щуря красные от дыма глаза над векселями и толстым гроссбухом, вполголоса переговаривались два ганзинейских купца. Купцы поочередно скребли гусиным пером по скрипучей бумаге гроссбуха, жевали губы и закатывали под потолок глаза, высчитывая и записывая что-то. Сбоку занятый ими стол подпирал локтями раскосый и скуластый хизмут-шайыпчах, одетый в зеленую стеганку до колен, укрепленную кольчужными вставками - предприимчивые господа, промышляя торговлей на чужбине, не отказываются от протекции и охраны.

Шайыпчах сидел гордо и прямо, точно проглотил шампур или куриную жердь, поигрывал указательным пальцем на ребре козырька и кольчужном плетении брамицы островерхого шлема, бросал вокруг себя острые взгляды и пытался сойти за хорошего профессионала, но в Сауспорте для этого недостаточно просто повесить за плетеный поясок сабельку. Немаловажно уметь ею пользоваться. Оверим знал повадки бахвалов на зубок и этот выдал себя с потрахами. Такой решает все с наскока и боится рисковать. Может задушить пьяного обидчика во сне или махнуть буздыганом из-за угла, но не надейтесь увидеть его в открытом бою. Потому, что открытый бой будет для него последним боем.

Шайыпчах не вызывал опасений, чего нельзя было сказать о присевшей за ним парочки. Эти и впрямь обеспокоили Оверима. Глаз его, с виду хмельной и мутный, давно уже приметил глядевших поверх стола ганзинейцев господ, коих числом было двое и чье пристальное внимание даже во хмелю настораживало. Говоря на глазок, парочка эта была из Сторма, что очевидно выдавали их бледные, не тронутые солнечным светом лица и гербовое изображение чернобородого козла, вставшего на задние копыта, которое Оверим разглядел на лентнере того, что был старше. Козел этот герб дворянского рода, державшего переправу на реке Уотерволл. Если не подводила память, семейство это звалось Солденами.

Точно.

Солдены. Знал он о них немного. Не богаты. Не приближены королевскому двору. Среди прочих дворян их выделяет разве что обилие нелицеприятных слухов, которые облепляли всякое упоминание этой благородной фамилии, как мухи, почуявшие вонь трупного яда. Оверим плевать хотел на мораль, честь и прочие тонкости этики, зная по себе, что никто не безупречен, а порок в той или иной мере присущ всем людям, будь то свинопасы, священнослужители или аристократы, но сыновья старого Солдена превосходили все самые смелые ожидания. Этот чудесный квартет прослыл лютыми говнюками. Не сказать, что Оверим слышал о них много и часто, но все же кое - что знал. А значит, Солдены были далеко не последними людьми.

Трудно сказать, на каких правах терлись при Переправе эти двое и кем они там приходились. Наверняка Оверим знал только то, что праздный интерес это неуместная слабость. Чутье подсказывало, что парочка эта здесь по срочному делу и пялится на него не просто так. Тот, что старше, прислуживал молодому, к чему его обязывало полинялое гербовое сюрко. Молодой был лет двадцати с небольшим, не по годам суров и решителен лицом, черные волосы тронуты ранней проседью. Плотно кроеный по фигуре дублет шит заплатами из телячьей кожи и застегнут в два плотных ряда литыми серебряными пуговицами – гирьками, высокий стоячий воротник скрепляет изящная серебряная пряжка, исполненная в изогнутой форме длинного стормийского лука. На столе небрежно брошена пара крековых перчаток, из-под стола выглядывает задранный мысок лакированного пигаша и, покачиваясь, со стуком задевает ножку. Одет он модно и со вкусом и при должном усилии воображения, вполне может сойти хоть за первенца знатного рода.

Когда их глаза встретились, незнакомец не стал отводить взгляда. Напротив, хлопнул по плечу спутника, встал и, подвинув девушку-разносчицу, пошел в сторону капитана, поскрипывая кожей лакированных сапог. Придерживал за гарду полуторный меч у бедра в украшенных бронзой ножнах.

- Иди, погуляй, милая, - Оверим жестом велел шлюхе подняться. Рыжеволосая обиженно надула губы, но не стала перечить и послушно удалилась.

- Доброго дня, - сказал незнакомец, склонив голову и без отрыва глядя в глаза Аверима, - позволите присесть?

- Доброго, - не уступая взглядом, прищурился Аверим, привалился на локоть, и подпер взмокшую голову рукой, - угощаете?

- Угощу.

- Тогда садитесь.

Оверим знающим взглядом окинул незнакомца с ног до головы, точно приценивался к мерину у коновязи.

- Вы точно не арматор и не межевой рыцарь, - ухмыльнулся он, - я далек от дворянства и не ахти как разбираюсь в геральдике, но, все же, кое-что знаю о ней. Парень, что сидит с вами. У него на сюрко козел. Чернобородый, на задних копытах. Вы люди Солденов?

- Да.

- Гонцы?

Незнакомец молчал.

- Тогда солдаты?

Снова молчание.

- Мой друг когда-то служил при гарнизоне, - нехотя ответил незнакомец, - а я из числа особо приближенных лорду.

- Даже так? И с какого боку?

- Что с какого боку?

- С какого боку приближенный?

- Я родственник лорда Переправы.

- Ну, скажу я вам, быть родственником лорда не всегда значит быть близким к его двору. Многие предпочитают держаться подальше от родни. В особенности, если эта родня не отличается достатком.

- Я предельно близок лорду Переправы.

- Да ладно… Уймитесь.

- Кто может ближе отцу, чем сын?

- Наверное, только старший сын?

- Хорошая шутка.

- Вы не старший сын, - ухмыльнулся Оверим и кивнул.

- С чего бы вдруг?

- Будь вы любимым наследником своего папаши, непременного посмеялись бы вместе со мной.

- Наблюдательно.

- И?

- Что "и"?

- Так кто же вы?

- Это не важно.

- Важно. Если хотите продолжить разговор. Раз уж вы проделали весь этот долгий путь от своего стола к моему, для вас он поважнее, чем для меня.

- Будь по-вашему. Я средний сын сира Уильяма Солдена. Мое имя - Дармиан.

- Средний, младший - невелика разница, - отмахнулся Оверим, словно секунду назад не требовал ответа на вопрос, - всем, кто появляется на свет после первенца, уготована одна судьба - подбирать то, что упало со стола.

- Вы хотите оскорбить меня?

- Ни в коем разе. Я слишком долго жил на этом свете, чтобы задирать влиятельного дворянина. Просто мысли вслух. А как человек, привыкший подбирать с пола, то, что успело полежать в грязи, уверяю вас, я не порицаю поедание объедков. Присаживайтесь. Что будем пить? Наливку? Заказывайте скорее. Мне не терпится набраться.

Дармиан подвинул скамью, переступил ее и сел, после чего жестом подозвал девушку-разносчицу.

- Принесите кружку и повторите наливку для меня и моего нового друга.

- Итак, у вас ко мне дело? - провожая бедра девушки, предположил Аверим.

- Возможно. Но для начала представьтесь и вы.

Аверим покачнулся, заглянул в глаза Дармиана и, хлебнув из кружки, поднял черные брови и поскреб грязными ногтями бороду, долго моргая пустыми глазами на змеившуюся по столешнице брагу.

- Боитесь потратить деньги на пойло задаром? Похвально. Я Оверим Луйар, капитан Вельдмана, - сказал он, подвинув ребром ладони струйку, - и если вы искали именно меня, поспешите изложить суть своего интереса, пока я не набрался этой прекрасной руарской наливкой в полную жопу.

- У меня к вам деловое предложение.

- Не сомневался. Хотите нанять мою посудину?

- У вас есть другие таланты?

- Конечно. Я довольно сносно готовлю гуляш из телячьего сбоя, а пьянство придает моему мужественному голосу хрипотцу и приятный тембр. Но, не думаю, что вы захотите слушать мое пение. И попробуете гуляш. Тем более за деньги. Вельдман на ремонте. На верфи очередь, так что, если не сумеете уломать крыс из портовой канцелярии, извольте обождать недельку - другую.

- За этим дело не постоит. Вопрос в том, хватит ли вам храбрости попасть туда, куда хочу отправиться я?

- Хотите навестить преисподнюю? Разочарую вас. Я только оттуда.

Дармиан выдержал паузу:

- Суасир.

Намочив бороду, Оверим набрал полный рот и замер. Шумно сглотнул, поставил кружку, вытер усы большим пальцем и, раскинув ноги, наклонился назад, глядя на Дармиана так, словно тот был его покойным родственником.

- Похоже, мне хватит, - пробубнил Оверим, подвигая кружку.

- Храбрости не нашлось места среди ваших талантов?

- Храбрость удел мертвых тупиц. И случайно обманувших смерть дураков.

- Вы боитесь?

- Конечно. Не считаю себя храбрецом. Наверное, именно поэтому до сих пор жив.

- Я так и думал.

- О чем?

- Что вы пойдете на попятную.

- Только не надо брать меня на слабо.

- И не думал. Но предвидел отказ. И продумал запасные варианты. Соглашайтесь.

- С чего бы вдруг?

- Я хочу плыть в Суасир на Вельдмане. И поплыву на нем.

- Мне бы вашу уверенность. Поумерьте пыл.

- Иначе?

- Иначе наш разговор потеряет статус теплой беседы двух людей, завязавших знакомство за кружкой наливки.

- А вот и наливка! - Дармиан с наигранной радостью встретил появление разносчицы и, впиваясь в Аверима зелеными иглами глаз, убрал руки со стола, поправляя манжеты камизы. Девушка поставила наливку на центр стола и подала Дармиану оловянную кружку.

- Что-нибудь еще, господа? - спросила она.

- Разлейте нам, дорогая!

Дармиан улыбнулся с поистине дворянской щедростью, и кожа в уголках его глаз собралась лучистыми морщинками, но зеленые, отливавшие стеклом зрачки, впиваясь в Оверима, оставались холодными.

- Как скажите, - склонив голову, согласилась девушка, поставила разнос и взяла штоф. Чмокнула открытая пробка. Девушка склонилась над Дармианом и наливка зажурчала в посуде. Оверим в один глоток осушил брагу и протянул через стол кружку. Придерживая вырез туники на груди, девушка наполнила ее, поклонилась и ушла.

Дармиан выпил наливку залпом, нахмурился, понюхал рукав и, раздувая ноздри, потянул воздух.

- Вы не на паперти, - заметил он, поднимая пробку и закупорив бутылку, взял ее, рассматривая содержимое, - не сидите с протянутой рукой, пейте. Помнится мне, еще минуту назад вам хотелось набраться в полную жопу. Дерзайте.

- Минуту назад мне не хотелось вытереть вашим лицом свои сапоги.

- Где ваш меч, капитан?

- В комнате. Этажем выше.

- Тогда заткнитесь. И послушайте меня внимательно. На западе Сауспорта, на углу Набережной и Канатчиковой улицы, - Дармиан вновь вынул пробку и, понюхав ее, отложил, - живет одна милая дама, с экзотическим для Сауспорта именем Джесамина...

- Даже не думайте!

Оловянная кружка брякнула, падая на стол и покатилась, разливая наливку. Купцы выпучили белые и гладкие, как фарфор белки глаз, грозный шайыпчах заерзал на скамье, пробуя ход сабли в ножнах, а набравшийся господин в малиновом берете дернул во сне ногой, как пес у камелька. Оверим сжал кулаки, скрежетнул зубами, зарычал и подался вперед, но не удержал равновесие и рухнул обратно.

- Даже такой умной и красивой женщине, как она, нелегко в одиночку поднимать дочь и ухаживать за больным отцом, - монотонно продолжал Дармиан, поднял кружку и стал разливать наливку. Встретив равнодушный укол зеленых зрачков, Аверим осел и размяк, - сделайте доброе дело. Оградите бедняжку от бед. Избавьте от неприятностей. Позвольте жить той тихой и размеренной жизнью, которой она наслаждалась до сих пор. Работа прачки трудна и однообразна. В особенности если ты одинока и вожделеешь настоящего мужчину, который не станет бегать от тебя по всем морям Иратрии, будет заботлив и добр и полюбит малолетнюю дочь, как родную.

Шутки кончились. После некоторых слов, даже в пьяном бреду поймешь, что тебя берут в оборот.

Испытать удачу и бросится на Солдена? Задавить падонка голыми руками, как кусачую вошь? Не сказать, что парень хлипок, но Овериму случалось забивать кулаком таких бугаев, что Дармиан на контрасте мог показаться близоруким семинаристом с жиденькими усами. Бьешь наотмашь в переносицу и, пока визави глотает кровь, обхватываешь сверху его шею, потом от всей души тянешь так, будто хочешь закинуть на плечо мешок проса, пока не хрустнет. Был, конечно, еще и второй, тот, что в лентнере с козлом, но пока он притащится на шум и ввяжется в драку, Оверим свернет петушиную шейку Солдена и возьмет в руки столовый нож. И пускай тогда второй достает бастарда - все это дело одного маневра. Ныряешь под мечь и пихаешь ножом противнику в пах. Промежность мужик бережет пуще глотки и, окажись в ней лезвие ножа, парню будет не до разборок.

Дармиан уловил ненависть его глаз, но не спешил продолжать. Наслаждался возможностью задавить в собеседнике остаток гордости и самолюбия. Оверим придержал возмущение. Напоказ принял расслабленную позу, но внутренне напрягся до предела. Всем своим видом он как бы говорил - выкладывай, тебе нечем удивить меня. Однако втуне был на грани паники.

Разыграть последнюю козырную карту?

Оверим выпил наливку, наморщился, понюхал кулак:

- Я попрошу о помощи своего покровителя.

- Барона Рибуса Бэрбриджа? - иронично подхватил Дармиан, - какая ему выгода соваться в наши дрязги?

- Я долгие годы служу ему верой...

- И правдой... – расхохотался Дармиан, - подобный пафос в устах беспринципного капера звучит немного фальшиво, не находите? Вы же лучше меня понимаете, что Бэрбридж привык проворачивать дела чисто. Так, что комар носа не подточит. Ему не нужны неприятности. Вы хорошо делаете свою работу. Грабите конкурентов. Сопровождаете корабли господина. Но он скорее вступится за последнего крестьянина, нежели назовет вас своим человеком. Сторм заключил с Руаром Бальдурвильский мир, а вы без зазрения совести потрошите руарских торговцев... Не обольщайтесь. У Бэрбриджа столько врагов и столько соседей-феодалов, которые во сто крат хуже врагов, что на вашем месте я бы притих и вел себя как мышка под веником. О чем говорят вам имена герцога Арундела и барона Пембрука? Они с радостью воспользуется самой подлой оказией прищучить вашего ненаглядного хозяина. Бэрбридж не дурак. Принесите ему на хвосте беду и он, без сомнений, вздернет вас.

Господи, он был чертовски прав. Аверим и без него понимал, что в руках Бэрбриджа, он инструмент. Никто не станет плакать над поломанной киркой или мотыгой. Ее просто поменяют на новую и продолжат возделывать поле или добывать руду.

- Налей еще, - потребовал Аверим и толкнул кружку через стол.

- Уже на ты?

- Ты мне ближе, чем исподнее белье.

Отчаянные оскорбления ушли в никуда. Слово - ветер, последнее пристанище труса и неудачника. Если ты много говоришь в портовой таверне, значит, ты пьян и дерьмо вот-вот начнет выплескиваться из помойной лохани. Тонкая, холодная ухмылка не сходила с губ Дармиана, тоже тонких, как ножевой порез и таких же алых. Он разлил еще по кружке, привстал и поставил посуду перед Аверимом.

- Я переговорю с портовой канцелярией, - подвел он итог, - с ремонтом вы не задержитесь. Провизию и снаряжение беру на себя. Мой человек уже вышел на поверенного вашего господина и договаривается с ним о сопровождении двух судов в Кронгуденбург, Дуяк и Новый Суасир. Жду вас утром. Постарайтесь проспаться.

Дармиан встал и оставил на столе горсть медяков. Возвращаясь к товарищу, сунул большой палец за ремешок и перебирал свободными пальцами по гарде меча.

- Вот сука! - выдохнул Аверим и сжал кулаки. Его ударило в жар, пот хлынул градом и дозревал капельками на бровях и кончике носа, сердце молотило о ребра так, что грудь пошла ходуном и что-то холодное и пустое встало комком в подвздошье.

"Сдаешь, старик!" - подумал он и, протягивая руку к штофу, заметил то, что обычно мог заметить в себе только он один - вытянутые пальцы и ладонь прихватило нервной дрожью.

Раньше такого не случалось.

Да, руки у него тряслись частенько, и тряслись порой так, что он ложку с похлебкой ко рту донести не мог, только не бывало не мог, только не бывало с имостиел куда больше. овых Холмах. дным визитои к Джесамины взглянуть на засохшую кровь и вспомнить,этого под мухой.

Оверим опрокинул за ворот кружку-другую и не заметил, как успокоился. Дрожь отпустила, в животе потеплело от выпивки, да и с души немного отлегло. Он не мог покинуть трактир прежде Солдена и его компаньона. Им покажется, что он засуетился. Что они прижали его к ногтю. Взявшись доказать свое равнодушие, он откупорил штоф и плеснул наливки, всей своей кожей чувствуя косые взгляды.

Он выпил четвертинку штофа, когда Солден и его спутник добили свой, рассчитались, откланялись девушке и хозяину и покинули заведение. Он проводил их долгим взглядом, выдохнул, нырнул лицом в сложенные лодочкой ладони и вытер с него жесткое выражение, которое напустил на себя, сдерживая панику.

- И что теперь? - спросил он сам у себя, придавливая пальцами выпиравшие кости глазниц.

Окна зардели чахоточным румянцем, марево заката сползало на дно Голодного Моря в пробитую солнечным жаром дыру, будто сволоченная на пол рогожа.

Аверим опрокинул очередную кружку и облил грудь. Под ребрами теплился и остывал подернутый сединой золы уголек гнева. "Бог созидает в смирении". Ему уже доводилось слышать это в порту от нищих, цитирующих на память «Добрую Книгу» и «Диалоги», но только теперь он как никогда понимал всю иронию этого выражения. Бог - это мистерия слабого духом, покровитель малодушных, сирых, убогих и немощных, тех, что летят, уповая на судьбу, как оборванные с дерева листья. Слабый ищет бога вовне, алчет его волю и милость. Сильный ищет бога в себе. Или навсегда забывает о нем.

Хмель умастил его глаза безразличием, мысли поласкались в голове, точно полудохлые мухи в помоях и так же безнадежно семенили лапками, на силу пытаясь выбраться из лохани его головы. Он пока не решил, что же ему делать дальше, просто сидел, вытирая очумелым взглядом облупленный переплет окна напротив. Зал таверны раскачивался, будто огромная клеть, подвешенная скрипучими цепями над пропастью. Дверь все чаще била в притолоку, оскребая углом крыльцо, в распивочной стало многолюдно и шумно.

Джесамина. Короткое воспоминание холодом потянуло в груди, сметая с уголька шелуху золы, и пробудило огонь. Оверим сжал кулаки.

Он решительно встал и подвинул ляжками стол, нахлобучил широкополую шляпу и бочком прощемился в проход между столами. Завсегдатаи расступились. Выпитая смесь из бражки, эля и наливок разных сортов, крепости и выдержки смазывала их лица, словно они расползались от жара и тряслись в припадках нервного тремора.

Оверим замер напротив трактирщика, раскачиваясь, как корабельная мачта, вздохнул и сунул пальцы за ремень, сонно осматривая трактир. Рыжеволосая шлюха вертела задницей возле матросов. Набивала цену. На мгновение искра ревности и желания подстрекательски вспыхнула у него в душе, подталкивая завязать перепалку, проучить матросов, а потом, еще не остыв после драки, грубо взять эту сучку в комнате наверху. Но тень Солдена и далекого Суасира повисла над ним, как проклятие.

- Хом, - позвал он трактирщика, трезвея от беспомощности.

Стойку облепили трое фатарландцев, рыжих, рослых и шумных. Они только что вошли с улицы и задорно обсуждали что-то на своем гортанном наречии, размахивали руками и смеялись. Мокрые плащи лоснились от влаги, как тюленья кожа, глаза горели от нетерпения. Услышав Оверима, Хом свел брови и, требуя тишины, поднял указательный палец. Фатарландцы смолки, и раздраженно обернулись. Оверим покачнулся, брезгливо повел носом и, неловко переступив, нахмурился, извлекая из пьяной головы нужное слово.

- Плащ, - попросил он негромко, почти робко, - мне нужен плащ.

Хозяин «Половины Кита» был шире в плечах и значительно ниже, так что плащ сел на Оверима со сдержанной элегантностью седла, одетого на корову.

Улица охватила Оверима ободряющей прохладой. Дождь закончился, стряхнув последние капли, как пьяный гуляка, пустивший струю за нужником. Обитатели пристаней и доков шли из темноты на свет и тепло огня. Кутались в полы и воротники, пряча шеи и руки, шутливо толкались и обменивались похабными шуточками. В кругу света от жаровни кто-то поздоровался с Оверимом. Он не узнал, остановился, проводил незнакомца в темноту, покачнулся и зашаркал прочь.

На пирсе отчаянно колотили в корабельную рынду. Толкая углы и стены, Оверим выбрался на набережную и, спотыкаясь, побрел вдоль замшелых, обитых медью деревянных ограждений. Ночь блестела мокрым антрацитом. Чешуйки сланца, восьмиугольники мостового кварцита, ступенчатые складские фронтоны, печные трубы, цоколь, пирсы, мачты, паруса, причальные тумбы и бухты корабельного каната, казалось, все это было вырезано из посеребрённого луной карбона. Траловые сети паутинами свисали на сушилах между шипцов и карнизов, опускались в лужи, застилали землю, бельевые веревки смело перечеркивали узкие улочки и задворки, словно через окна, крыши и мансарды прополз огромный паук и оставил след. Бездонная полифония ночных улиц давала человеку надежду на сопричастность божьему замыслу. Кузнечный молот пульсировал эхом в отдалении, задавая ритм этой надежды. Под углом ее зрения обрывки незамысловатой музыки, фальшивые голоса пьяных запевал и даже собачий лай звучали храмовыми хоралами и неизбежно одухотворяли.

Овериму захотелось выблеваться. Он повис на ограждении и зажмурил глаза, обронив слюну с капризной губы на лизавшую камень набережной воду, но в просвете век увидел гнилые рыбьи головы и задумался. Дно канавы блестело рыбьей чешуёй. Немного отдышаться. Оглядеться и понять, что к чему. Через разрывы тумана нагло пялились крапинки опознавательных корабельных огней. Ночь выдыхала в лицо сонный шелест паруса. Солден. Суасир. Джесамина. Нужно выпить, иначе лопнет башка.

Оверим отпихнул ограждение, мотнулся и побрел вдоль кораблей и леса мачт, про себя твердя, что должен повернуть у молельного дома.

И тут его вырвало. Вырвало мучительно больно, натужно, так, будто наружу просился целый кирпич. Он не успел подвинуть сапог, и сливовая струя наливки забрызгала металлический мысок.

- Эй, красавчик, хорош блевать! А ну-ка айда с нами!

Не успел он утереть с бороды рвоту, как дородная баба, волнуясь спелыми формами, потащила его за руку в проулок.

«Выпей с нами, не будь занудой!».

«Ну, только если самую каплю!».

И понеслось!

Его подхватил пьяный хоровод одержимого вином смеха и безобразия. Какой – то склад у черта на рогах. Мокрое от пота осоловелое лицо напротив, будто полная луна в кратерах оспин. Зрелые формы покорились кому-то другому, и возня двух неловких тел среди тюков с пьяну обольщала его, как подростка. Он не мог сосредоточиться на собеседнике. Что-то втолковывал этому ословелому лицу, но разве можно втолковать что-то солнцу или луне? От безнадеги и зависти ворковавшим в тюках любовникам, Оверим готов был пробить кулаком пару свежих кратеров, но задумался, разглядывая пуговицу и забыл.

Толкотня, бабий вой и крики.

Все закрутилось, завертелось водоворотом бессвязных событий.

Кажется он куда-шел, но позабыл, куда. И зачем?

Как он оказался на улице? И куда все подевались?

Хотелось выпить, но выпить нечего. Первое четкое воспоминание этой безумной ночи - раздетый до пояса чахлый парень. Вымученные поносом глаза влажно слезятся. Парень кряхтел и дулся, сверзившись над канавой между складами. Отгонял ивовым прутом шавку, нагло толкавшую его носом в задницу, и ругался матом. Оверим с пьяным хохотом запустил ему в голову камнем и побежал. На ходу оглядывался, и с мальчишеским азартом перепрыгивал лужи, разбивая подошвами брызги на самой кромке. В темноте запнулся на утином гузне, которое крякая, силилось убежать от него, вырвался за угол и воткнулся в кого-то. Кто-то узнал его и хотел завести разговор, но Оверим отпихнул его и рванул прочь, повинуясь гудевшему в ушах ветру.

Где он и зачем?

Кажется это Набережная.

Под лотком подъемника трое ребятишек ковырялись палками в воловьем навозе и с криком гонялись друг за дружкой, размахивая ими, как рапирами.

И куда только смотрят ваши матери?

Оверима отвлек тележный поскрип. Скорбная процессия в шесть рыцарей и десяток портовых побирушек выползла из проулка, волоча видавший виды двухколесный рыдван груженый бочками. Грязные белые плащи с изображением красной ложки волочились по лужам, собирая круги расходившейся от сапог зыби. Волочилась по зыби нищенская рванина и перебитая нога одного из побирушек, усердно работавшего костылями. Возвращаются в лепрозорий.

Оверим пристроился в хвосте процесии, стенавшей от надуманной боли и нелепых причитаний. Прошел следом пару кварталов. Факелы рыцарей сносно освещали загаженную волами дорогу и ближайшие здания. Луч узнавания и разума проскользнул в глазах Оверима. Молебеный дом - серое здание, углы выложены бытовым камнем, стены отделаны буковой шпалерой. Все на деньги прихожан. Через дорогу - дом Джесамины. Перекрытая битым сланцем крыша, мазаные коровяком стены, смоляная полоса завалинки под дырками окошек, под завалинкой облезлая скамейка и охапка хвороста.

Сколько раз он стоял на этом месте? Сколько раз сквозь дождь и туман вглядывался в окна и, замирая от счастья, дожидался дверного скрипа?

Что он скажет? Идея навестить жену и дочурку неожиданно показалась ему сомнительной. Возможно, он протрезвел. Он вообразил, как будет искать оправдания и, наступив на горло своему тщеславию и гордости, станет умолять о прощении. Может ли он уберечь любимых от опасности, которую сам же навлек на их головы? Он вспомнил про флягу в нагрудном карамане и вытряс ее в глотку до последней капли.

"Трус обретает покой во сне, а храбрость на дне бутылки", - улыбнулся себе Оверим.

Развернул кисет и закурил, с наслаждением прикусывая костяной мундштук. Вот она, решительность и насмешливая злоба. Докурив, он выбил пепел ударом трубки в голенище сапога. Рассыпаясь, пыхнули и погасли искры. Короткая сердечная речь была на подходе. Такая, что достанет до донышка самой черствой души. Стоило постучать, но Оверим толкнул дверь, подвинул тяжелый парусиновый полог и вошел.

 

- Ночь близка, но сон далек, - пробовал на память рифмы рвущийся на придыхании детский голосок, -

Тише, сизый голубок!

День был светел, свет был ласков,

Закрывай скорее глазки,

 

Хибарка была крохотной и темной. Настоящий хлев. Пузатые стены, низкий потолок с ребрами суковатых бревен, утрамбованный земляной пол. Черная от сажи печурка заставлена битыми чугунками, углом выглядывает из закутка, отгороженного полотном грязной холстины. В углу против печного закутка загородка деревянного курятника, покрытая втоптанным в сизый помет пером. Остаток пространства хибары разбито надвое плывущей от сквозняка парусиновой ширмой. В ширме пятно светильника, в полукруге пятна прорезаются тени двух всклокоченных голов.

Тени отозвались на звук закрытой двери взволнованным движением.

- Кто там? - потребовал пьяный мужской голос.

- Это Рикки, старый мудак! Рикки! Рикки, болван, моча Святого Ласло, неси сюда свою жопу! Налей ему, Роб!

В хибарке было жарко натоплено. У печи зажурчала вода. Сначала туго и громко, с брызгами разбиваясь о дно деревянной бадьи, потом глухо, с дробным, рокочущим звуком. Звук знакомый до боли. Сильвине еще не было годика, когда они вместе с Джесаминой купали ее в этой бадье с душистыми травами.

 

- Ночь близка, но сон далек, - вспоминала дочь, начиная с начала, -

Тише, сизый голубок!

День был светел, свет был ласков,

Закрывай скорее глазки.

 

Вода в чугунке закончилась и Джесамина убрала его под печь. Собирая парусину, показалась мокрая рука.

 

В окнах звезды позолотой,

Месяц сел на карусель,

Будут новые заботы,

Будет день. Ложись в пос...

Ой!

 

Обшитый кожаными обрезками шерстяной клубок запрыгал по утоптанному земляному полу, выкатился из-под ширмы и остановился у ног Оверима. Малышка вскрикнула и, топоча кривыми ножками, с писком удивления и радости выпорхнула в прихожую. Холстина взмыла крылом. Размахивая розовыми ручонками, Сильвина устремилась навстречу отцу. Джесамина заботливо охнула и бросилась за дочкой. Оверим сделал торопливый шаг и опустился на колено. Он не подумал о том, что стоит в тени, что пьян и малышка не видела его без малого полгода, и зачерпнул ее, точно Добрый Иоган, голыми руками изловивший в королевском пруду золотую рыбку. Маленький розовый человечек со взъерошенной копной жиденьких темнеющих волос, одетый в похожее на колокольчик ситцевое платьице и пахнущий чем-то неуловимо близким и сладким, кривя мордашку и полные слез голубые глазки, зашелся плачем, когда он поднял его над собой.

- Доченька! - только и успел сказать он, прежде чем его запястье ухватила Джесамина.

- Отпусти ее! - потребовала она с властным негодованием, - слышишь, ты, пьянь!

Он не хотел отпускать. Он ведь часто кружил и подбрасывал ее раньше, когда они жили вместе. Еще до того, как он сбежал в море. И никто не ругал его за это. Даже Старый Роб, отец Джесамины, вечно сонный, злой или пьяный, любил глядеть, как он носится с ней с гиканьем и прибаутками, дудя губами в надутый барабаном животик.

Он потянулся к ребенку лицом, но крохотная ручка упрямо воткнулась в щеку, угодив большим пальчиком в уголок губ. Слезы, сверкая алмазами, разливались из глаз Сильвины и таяли, скатываясь по щекам. Загремела посуда и подвинутые второпях скамейки, мужики заголосили и переполошились, кто-то запутался в занавеске, с хрястом ободрал угол и вывалился на пол. По отборной матерщине Оверим узнал старого Роба. Джесамина клещом вцепилась в малышку. За спинкой дочери Оверим видел ее разъяренное, в духоте до одурения налитое кровью лицо с выпученными от гнева глазами, перекошенным ртом и нервно отвисшей нижней губой.

Боги, неужели он запомнит ее именно такой?

Он согнул локти и потянул ребенка на себя, но Джесамина не хотела уступать и навалилась на девочку едва ли не всем телом, в то время как Оверима стали оттаскивать назад, ухватили за пояс и плащ возле плеча. Он дернул во всю мощь разгоряченного хмелем тела и не рассчитал силы и, хотя малышка вытянулась и потяжелела за эти полгода, она все равно оставалась лёгонькой, как перышко, так что Оверим, оборвав руки Джесамины, потерял равновесие, девочка куколкой встрепенулась в его руках и взлетела под предательски скраденный тенью потолок.

Он и охнуть не успел.

Дочка бухнулась в потолочное перекрытие головкой. Сухо ухнуло дерево, полетала штукатурка, пороша крошкой в глаза и оставляя на волосах ребенка ошметки соломы и сухого коровяка. Сильвина зашлась от рыданий, широко раскрыв розовый ротик, и вцепилась ручонками в рукав Оверима. Сердце оборвалось в пустоту. Он хотел сказать что-то, притянуть к себе и утешить дочку, но пульсирующий живой комок застрял в стиснутой ужасом глотке. Он не мог вымолвить и ползвука. Руки забились предательской дрожью.

Личико Сальвины стало вишнево-красным, под носом посинело и взмокло, щечки напротив побелели, как снег и блестели в ручейках слез. Он смотрел в покрасневшие от плача глазки, распахнутые от удивления и страха, когда она, заходясь в рыдании, всхлипнула и не смогла вздохнуть.

Голова Оверима задрожала, под веком забилась нервная жилка, и глаз затрепетал, как стрекозиное крыло.

Дочка задыхалась.

Он уступил жене. Джесамина остервенело выдрала ребенка и перекинув тельце через предплечье, стала хлопать ладонью по выгнутой спинке.

Оверима потащили за ремень и поставили ножку. Он запнулся и грохнулся на задницу, увлекая за собой противника. Шляпа слетела с головы.

Дело пахло жареным. Он понял это, ощутив на щеке разящее гнилыми зубами и тмином горячее дыхание пьянчуги, сунувшего ему локоть за подбородок. Пьянчуга кряхтел угрозами. И душил его. Роб, старый хрен, а значит тень, вставшая над ним в тусклом мерцании масляного огарка, принадлежит хахалю Джесамины. Этот наверняка молод. И резв.

Подтверждая робкую догадку, слева прилетела обутая в тяжелый кожаный башмак нога. Оверим успел поднять руку и принял пинок на плечо. Девочка всхлипнула, Джесамина обняла ее, прильнув щекой, и закрыла глаза, целуя взъерошенную головку.

Ботинок прилетел резче и размашистее. На этот раз в кисть. Старый Роб откинулся назад, как заправский борец и сомкнул потные клешни со всей старческой прытью. От напряжения он выдавил из промаринованного брагой и тмином нутра сдавленный усердием мокрый звук, похожий на бульканье свиньи, воткнувшей пятак в помойное корыто. В горле Оверима встал комок размером с кувалду. Он поперхнулся и крякнул, с брызгами выдавив на губу жгутик тягучих соплей. Заложило уши. Он потянулся к старику правой рукой, но не смог достать его, однако в этот момент его больше заботила Джесамина, которая понесла Сальвину за ширму у печки. Оверим проводил ее диким взгдядом лезущих наружу глаз.

Следующий пинок отсушил руку.

Еще один.

Голенищем через переносицу и глаз. Пыхнули искры, будто в кромешной тьме кто-то сунул ему в морду горящей головешкой.

Еще.

Хлопнуло, отдавая в голову пробитое ухо.

И еще.

Клацнула челюсть и комната пошатнулась, заваливаясь на бок. Оверим удержал ее от падения, чувствуя, как соль и железо сочатся в рот из разорванной щеки. Он задрал просушенную пинком руку.

Лучше б не задирал.

Пинок.

Хрустнули пальцы. Большой и безымянный.

Оверим едва дышал. Закинул руки за спину, получил пинок в лоб и, обхватив скользкую от пота голову Роба скрюченными в бешенстве пальцами, два из которых пульсировали в суставах жуткой болью, от которой резало в машонке, наугад сунул большие в буркала старика и воткнул одним из них во что-то мягкое.

Старый вскрикнул и ослабил хватку.

Оверим ухмыльнулся разбитым ртом, воткнул мякотью ладоней в покатый лоб старика, отвел его голову назад, качнул телом и, толкнувшись пятками от пола, резко откинулся и вложился в удар всем телом.

Шмякнуло будь здоров.

Хахаль смазал очередным пинком, хлопнув башмаком в подмышку. Левая рука окончательно повисла.

Хрен с ней.

Старый повалился на землю, клокоча кровью. Оверим под пинками вырвался из его рук, во всю прыть рванул в угол и с обиженным скрипом выдрал из клети покрытый куриным пометом и присохшим пером дрын, с парой ржавых гвоздей.

Сонные куры всполошились, как бабы и раскудахтались на все голоса.

Хахаль, чернявый, стриженый ежиком крепкий тип, потянул взмокший полумесяцем ворот камизы, жарко выдохнул, точно собирался махнуть на посошок и, шаркая по земле тяжелыми башмаками, по-бычьи опустил голову и с криком разогнался на коротких мясистых ногах в последнем скоротечном штурме.

Оверим встретил его дрыном.

Зарядил в голову так, что хрустнуло дерево и загудело в руке. Присохшее к дрыну куриное дерьмо дробью разлетелось по всей комнате. Голова хахаля откинулась на плечо, ноги зачерпнули в бок, увлекая за собой обмякшее тело. Он вырубился на ходу и, оседая, как перегруженная кизяком тонущая барка, бухнулся под стену рожей вниз. Даже не успел выставить рук.

Оверим отдышался.

Прислушался к плачу дочери и Джесамины. Малышка была в порядке.

Поглядел, как в свете огарка оседают разворошенные куриные перья и пришел к расчетливой мысли. Хахаль задолжал ему еще кой - чего. Самую малость. Оверим переступил его вытянутые ноги, примерился, пнул повисшую плеткой руку так, чтобы она ровно легла на пол и парой хлестких ударов раздолбал пальцы.

Бил бы еще, но дрын развалился надвое, да и сил у него, говоря по чести, уже не осталось.

Оверим отделался малой кровью. Ухо распухло, пульсировало и начисто оглохло, в пробку толчками колотил пульс, от уха простреливал и дергался битый глаз. Свет в нем пульсировал в такт биению сердца, искрился сквозь слезную пелену лучистыми иглами, и расходился красивыми кругами.

- Убирайся! - крикнула ему Джесамина сквозь штору, - убирайтесь все!

Оверим не уходил. И не отвечал ей. Высморкался, избавляясь от повисшей на губе сопли и утерся, скорчив гримасу при виде склизкого следа между костяшек пальцев. Пылкая речь, выдуманная им по дороге сюда, осталась при нем. Застряла в глотке надоедливой рыбьей костью, выхаркнув которую, непременно будешь поражен, что мог так долго и мучительно страдать от этой крохотной безделицы.

Чем ему удивить ее? Мольбами? Обещаниями? Или надеждой? Старые слова, расставленные в новом порядке, останутся старыми словами. Очередной пересказ подчеркнет их убогость и нелепую суть. Особенно после того, что он натворил.

Трусы находят покой во сне, а храбрость на дне бутылки.

Он потрогал ногой свернутого в калачик Старого. Тот загодя прикрыл голову руками - стоило только скрипнуть коже сапог над темечком. Оверим склонился, рассматривая в темноте его голову и соображая, чего бы с ней вычудить. Старый сжался, почуяв изучающий взгляд. Крепко струхнул. Колени притянул так, что ляжки прижались к груди, а суставы воткнулись в переносицу. В материнской утробе и то должно быть просторнее. Там, где мгновение назад лежала его ступня, Оверим увидел проблеснувший металлом кухонный нож.

"В спину хотел воткнуть, старый медвежий хер? Так что ли?" Он поднял нож за лезвие, подбросил и перехватил за рукоять. Присвистнул, но из-за того, что щека была разорвана, а во рту еще стояла кровь, свист этот был больше похож на кровавый пердеж.

- Надо же! - усмехнулся он вслух и сплюнул на пол.

Старый свернулся, как еж, спрятавший живот от борзой, но вот спину выгнул дугой. Оверим размахнулся, что было мочи, и с наслаждением зарядил ему ногой в бочину.

Тренькнули пряжки сапог.

Роб охнул, выгнулся в обратную сторону и, задыхаясь, прохныкал по-бабьи жалостливо и негромко. Зря он открыл живот.

Тренькнули пряжки.

Пузо Старого грустно плюхнуло. Довольный ударом, Оверим переступил свекра, желая разглядеть, каков он будет на свет. Старый свернулся, подобрал ноги, вывалил язык и надсадно хрипя, хватал воздух, будто не мог им наесться досыта. Впился скрюченными пальцами в утоптанную землю. Дышал он как чахоточный. А выглядел и того хуже. Ударом головы Оверим превратил его переносицу в лепешку. Под прорезями глаз набрякли сливовые с красным кровяные мешки, да и большой палец, сунутый Оверимом наугад, попал куда надо - глаз Роба под нажимом чуть не лопнул и закатился.

- Нам нужно поговорить, старина, - сказал Оверим и убрал нож за пояс.

Он ухватил Роба за рубаху, дернул и поднял на задницу, как кутенка, выпавшего из корзины на пол. От свекра жутко разило перегаром, чесноком и этим треклятым тмином. Седеющие волосы слиплись от пота колтунами и собрались на лысоватом темени этакой ермолкой. Оверим задержал дыхание, склонился над его ухом, сунул руки ему подмышки и потащил. Руки роба вытянулись вверх, легли накрест, вздрагивая надломленными кистями.

Ну чем не подстреленный лебедь, мать его? Он и вправду напоминал кривлянием рук движения пасфорийской танцовщицы, изображавшей предсмертные страдания раненой птицы. Овериму доводилось видеть пасфорийских танцовщиц. И не только видеть. Одну он даже как-то ранил, пониже пояса и чуть не добил по пьяни верным бастардом.

По дороге пнул оборванную занавеску, притащил Роба к столу и взвалил на скамейку. Роб стал кренится на бок, когда он его отпустил. Страдальчески закашлял, покряхтывая. Оверим поймал его и усадил прямо. Пока крутился вокруг, ногой задел стол.

Грохнулся бутыль и его содержимое стало толчками выплескиваться на стол и стекать на пол. Если в сказках придурковатый принц силой любви обращал поцелуем лягушку в прекрасную царевну, то силой Оверимовых рук, старый медвежий хер обернулся лебедем, а лебедь неприглядным мокрым мешком. Мешок этот клонило на бок, он вздыхал, причитал, охал и хватался за ребра.

Ничего, пописает кровью и пройдет. Это будет ему уроком.

Оверим подвинул скамью напротив и сел. Вынул потерянный Робом нож и воткнул в стол. Впившись в дерево кончиком лезвия, сталь приятно отозвалась в локте упругим толчком и загудела.

- Знакомая штучка? - кивнул Оверим на нож, - мне показалось, ты обронил ее.

Роб опустил голову, вздохнул с театральной безысходностью и вздрогнул от икоты. Мясистая губа свекра повисла, как у бойцовой собаки, пузо лежало промеж раздвинутых ног.

"Боги, одно лицо с Джесаминой! - вздрогнул от внезапного открытия Оверим, - и как только меня угораздило?"

Оверим поднял бутыль, понюхал горлышко и оценил содержимое на свет. В бутыли оставалась осьмушка, не больше - мутный, забористо благоухающий сауспортский первач. Кажется, грушовица. Не дурно для престарелого канатчика. Такую по тихой гнали цеховики на соседней улице. Гнали и не платили налогов.

- Я не хотел, - старик блеснул битым глазом, - это Эсберн, засранец, чуть не воткнул его тебе в спину.

- Не наговаривай, сука!

- Говорю, как есть! - Роб подался вперед, заскрипев скамьей, - это он хотел ударить тебя. Он! Я не дал! Я! Забрал у него гребаную железяку и выбросил к чертям!

Губы Оверима тронула проницательная улыбка. Хоть бы не рвал на себе рубаху. Такое с ним уже случалось, когда не хватало слов. Скучно слушать бред старого пердуна. Да и рубаху жалко. Рубаха тут не при чем.

- Порезать его? - кивнул Оверим в дальний угол, где с разбитой головой полеживал недавний собутыльник Роба.

- Зачем? - фыркнул Роб, - какой тебе в этом прок? Джесамина все равно не вернется к тебе

- С чего ты взял?

- Так значит, ты за этим сюда пришел? Снова будешь вытирать пол коленками?

- Закрой рот, - оборвал его Оверим, - не провоцируй меня.

Роб хохотнул, охнул от боли под ребрами и закашлялся, становясь красным, а из красного бордовым и покрылся испариной, корча рожу так, будто выхаркнет на землю телячью печень или солдатский сапог. Оверим смахнул на пол тмин и хлебные крошки, убрал на чистое место вымокшую в перваче краюху ржаного хлеба, ущипнул сухую корку и, пережевывая хлеб, подвинул кружки, которые были наполнены на две трети и нетронуты. Поровну разлил в них остаток первача. Почти до краев.

- Значит, говоришь спас меня? - теперь его улыбка в тон отвердевшему голосу холодно отдавала ржавой сталью.

- А то.

- Тогда пей, - Оверим подвинул кружку, - за мое здоровье.

Роб покосил целым глазом на торчавший в столе нож. Ухватил кружку - растопырил толстые пальцы, как ухват для горшка и зашипел, собрав в складки вспотевшую картофелину носа так, будто кружка и вправду была горячим горшком с топленым маслом. Рукав его рубахи был просторным, сполз до локтя и обвис. Он потянулся через стол и намочил ткань рубахи в разлитом перваче.

- Грушовица! - Роб растянул облупленные губы в подобострастной улыбке. Так ребенок, играя в саду после дождя, вытягивает за кончик из чернозема дождевого червя. Опускаясь на место, неловко подмел рукавом хлебные крошки, которые осыпались на пол с вкрадчивым шуршанием.

- Долгих лет, Оверим! - переигрывая, отсалютовал он первачом, приложился, засопел и заперхал в кружку. Проглатывая остаток, широко открыл рот, клацнул зубами по ободку и булькнул.

Страх божий!

Роб грохнул кружку об стол, прикрыл рот ладонью и засопел влажным носом между указательным и большим пальцем. Как бы не вывернуло.

Оверим не спешил пить. Гладил кружку и следил за Робом насмешливым взглядом. После такого зрелища выпивка точно не полезет в глотку. По крайней мере - не сразу.

- Кто такой, этот дуралей? - спросил Оверим, когда Роб наконец пришел в себя.

- Какой такой дуралей? - вязкая капелька слюны с грушовицей ниточкой потянулась с повисшей нижней губы Роба и упала на раздавленное тяжестью пузо.

- Ты издеваешься? - возмутился Оверим, - твой новый друг, лежит в углу с пробитой башкой.

- Эсберн, что ли?

- Нет, мать твою, Ересиарх Альювильский. Я что, непонятно выражаюсь? Конечно Эсберн!

- Ну, он... - промычал Роб, икнул и пожал плечами, - он хахаль Джесамины. Получается так. Теперь он вместо тебя.

- Все-таки вмажу!

Оверим рванул со скамьи в решительном намерением припечатать старому в морду. Роб отшатнулся и выпучил глаз.

- А что я должен сказать? Что ты хочешь знать? Спрашивай, я не гадалка.

Оверим хватил кружку и маханул первач в три глотка. Утерся, присмотрелся и залепил старому в ухо. Кружкой. Самым донышком. Роб взвизгнул, как дворняга, откинул голову на бок и захныкал. Мочка уха лопнула, кровь потекла на шею.

- Вот теперь можно поговорить, - удовлетворенно произнес Оверим, оценивая нанесенный ущерб и сел, - говори. Я слушаю.

- Эсберн... он... он карабел, - рожа Роба обрюзгла и повисла от обиды, как колени на старых портах, - помощник Барни Бэйба. Мастера цеха.

- Помощник Барни?

- Да, помощник!

- Сколько помню себя, помощником Барни был Карбрей. Поросенок.

- Поросенок? Забудь о нем. Пошел на вертел твой поросенок. Водил дружбу с каперами. Подделывал векселя.

- Векселя?

- Векселя. И не только. Он занимался контрабандой.

- Контрабандой? - обрадовался Оверим, - дай угадаю - он начал с доброй самогонки, которую варят цеховики, - он обмакнул указательный палец в разлитую грушовицу, - и закончил дорогущими специями, - мокрый палец уткнулся в хлебные крошки и тмин, - и, судя по твоему столу - Эсберн пошел по стопам почившего конкурента. Вертел еще на углях?

- Ничего об этом не знаю. Я - честный человек и не потерплю обвинений.

Надо же так. Аж щеки затряслись. Скоро порвет рубаху.

Оверим вытер палец о бриджи.

- Значит вы заодно, - он задумчиво кивнул своей мысли и посмотрел на палец, - послушай сюда, честный человек. Мне плевать, что за говеные делишки вы тут проворачиваете в своем болоте. Но запомни, выучи, как имя своей матери, как утреннюю молитву заучи эту простую вещь - если случится что-то нехорошее с моей женой или дочерью, я вытащу тебя из самой глубокой и вонючей крысиной норы и тогда раскаленный вертел в заднице покажется тебе любовной прелюдией. Ты понял меня?

Роб замялся с ответом. Громко сглотнул.

- Не слышу! - потребовал Оверим.

- А чего тут не понять? Понял.

- Хорошо.

- Здесь кое-что для дочки, - Оверим ободрал с пояса кошель и грохнул на стол, - пропьешь – я тебе глотку вырву через жопу. Будь здоров.

Уже за дверью он вспомнил про шляпу, но не стал возвращаться.

 

 

Две жизни. Одна смерть

 

Они сбросили паланкин в разлом и возвращались обратно. Пауль почесал подбородок и щеку, так плотно изуродованную шрамами от оспы, что щетина на ней росла редко и неравномерно.

 

- Какого хера ты устроил этот цирк со своей шлюхой? – спросил он Дитмара.

- Она так смотрела на меня. Как – будто искала защиты.

- Ага, хотела, чтобы ты отодрал ее, - Пауль высморкался и растер прилипшие к перчатке сопли об кожаный нагрудник, - с таким-то пузом, сука!

- Сколько он заплатил тебе?

- Ты и за год не заработаешь столько.

- И все же?

- Сначала прикончим старика и педрилу. Потом будем делить деньги.

Дверь кареты открыта. Старый возница задремал на козлах. Пауль указал Дитмару на торчавшие в карете туфли Агияра. Сам без лишних разговоров полез на козлы.

Дитмар вынул меч и, пряча его позади себя, позвал Агияра. Подтягиваясь к скамье, подошвы вычурных туфель зашуршали по грязному полу, в теплой и сумрачной глубине кареты послышался раздраженный вздох. Агияр нехотя встал и, высунув в проем белую руку с кубком вина, щурясь на свет, показал голову. Дитмар рубанул с широкого замаха от земли в челюсть, снизу вверх и рассек подбородок надвое, так что клинок вошел до переносицы. Выхаркнув кровь с осколками зубов, Агияр захрипел в раскрытую, будто жвалы челюсть, стал заваливаться вперед и выронил кубок. Разрубленный язык ворочался гусеницей.

Дитмар отступил.

Агияр грохнулось в жижу, застряв ногой между ступенек, и ударился головой в обломок доски, который, взбрыкнул противоположным концом, разбрызгивая грязь. Кровь смешалась с грязью и вином. Загребая руками и ногами, Агияр извивался в жиже в отчаянной попытке уползти и выиграть еще мгновение. Но Дитмар лишил его этой возможности. Наступил на загривок. Примерился. И ударил в основание черепа.

 

Руины таращили пустоту окон на заваленный мусором внутренний дворик, оборванные занавески трепетали по ветру, как забытые знамена в пух и прах разбитого войска. Амелия боялась, что шорох ее платья или неосторожный шаг привлекут излишнее внимание, только пока не понимала чье именно и почему ей стоит этого бояться. Она чувствовала зло этого места. Истое, беспощадное и густое, как жгучая смола, ползущая пламенным щупальцем в охрипшую от крика глотку. Амелия поежилась, припоминая, хотелось ли ей когда-нибудь оказаться в одном из тех редких мест, куда закрыта дорога простому обывателю?

Флюгер откликнулся жалобным стоном на сомнение. Как легко затеряться здесь, кануть, будто галька в морские воды, не оставив на поверхности и малейшего следа. Робкая догадка камнем полетела в бездну. Отзвука не было. У бездны нет дна. Она все же не пуп земли. И Рейтхов не провалится в преисподнюю, если Амелия Ди-Асард пропадет среди руин.

Человек в маске нетерпеливо потянул ее за рукав. Его господин ждет.

Кордегардия притаилась позади руин особняка.

Угрюмое здание тюремного типа с наглухо заколоченными оконцами, сложеное в далекий от идеальных пропорций квадрат из грубо тесаного плитняка и крытое в один скат камышом и дерном. Толстая сосновая дверь рассохлась и висела на петле, как расшатанный молочный зуб, так что человеку в маске пришлось поднатужиться. Он приподнял ее, волоком перетащил под стену вокруг петель и жестом пригласил Амалию войти. Его немногословность пугала ее не меньше, чем это жуткое место. Незнакомец молчал. Только угольно черные глаза лукаво улыбались в паутинке морщин над отвердевшей от пыли и испарений дыхания маской. Амелия замялась. День был пасмурный, но даже тучи застившие день казались ей дружелюбнее, чем каменное нутро этого строения.

Серое пятно прошмыгнуло среди развалин. Дворняга опередила ее. Проскользнула под ногой, обведя тощим телом лодыжку, тявкнула и пропала внутри. Амалии стоило последовать за ней. Или броситься наутек. Но девушка продолжала стоять, недвижимая и скованная отупением.

- Хозяин ждет, - подбодрил незнакомец

Амелия пригнулась, чтобы не задеть головой притолоку, в овечьей покорности бросила на тень провожатого недоверчивый взгляд и вошла.

Черным росчерком промелькнула ласточка. Метнулась наружу под притолокой, шурша острыми крылями и задела висок Амалии маховым пером. Амелия шарахнулась от нее, как от пламени, отмахнулась и случайно ударила костяшки пальцев об угол дверного проема, вскрикнула от резкой боли, села, сомкнув обтянутые подолом платья колени и захныкала, няньчая пришибленные пальцы. Живот придавил грудь до тошноты. Треклятый мелкий мерзавец ворочался, толкался и копошился в уютном тепле ее утробы.

Что может связать прочнее пуповины?

Возможно убийство?

Амелия насилу перевела дух и сглотнула обильную слюну. Прорехи крыши обрамляла бахрома камыша и дерна, полосы пыльного света разрывали мрак неоднозначными силуэтами и светотенью.

Ласточка свила гнездо где-то под стропилами. Протяни руку и найдешь в укрытом пухом гнезде из соломы и глины крохотных желторотых существ. Просто сожми кулак. Амелия ухмыльнулась сама себе. Что это, как ни проявление ее мстительной натуры?

Под потолком раскачивались цепи, с одетого на стропила седла повисла конская сбруя. Объемные при свете дня предметы во мраке уплощались. Обретали новое, очевидно простое, но в тот же момент истинное измерение. Дырявые полотнища забытых знамен плыли от сквозняка, как неприкаянные души скитальцев. Паутиной колыхались рыболовные сети. Стойка для доспехов, как забавный в неприкрытой наготе купальщик, красовалась погнутым горжетом.

В стене напротив высветило альков. Ряды глиняных мисок, плошечек и оловянных кружек со свечными огарками наливались уютным розовым свечением, фитили заперхали огнем, и пламя прожевало нагар. Свечи разгорались с осмысленной последовательностью, кривые от жара и покрытые капельками слезившегося воска, пламя плясало под сквозняком, щелкало и пускало нити черного дыма, свет скалился и облизывал оранжевым языком плитняк, пробовал смоляную густоту кордегардии на вкус.

Равномерное движение маятника. Что-то чернее черноты притаилось в углу, холодное и непроницаемое для понимания. Амалию пробрала оторопь. Тихий, внемлющий сердцу робкий голос успокоил ее без слов, как тепло материнской ладони.

Прямоугольное пятно дневного света захлопнулось под ногами вместе с дверью. Амелия вскрикнула и захлебнулась ужасом. В приступе оцепенения она зажала рот сложенной лодочкой ладонью, присела и зажмурилась.

- Тепла и света вам в дом. Полно, моя дорогая, здесь вам нечего бояться, - голос обрел плоть, и тьма ожила.

Амелия застыла, чуть дыша, теплые бусинки блестящих слез брызнули на щеки, скатываясь на подбородок и губы. Истончаясь, они оставляли на коже холодок испарения.

Тьма подалась вперед. Амелия непроизвольно улыбнулась сквозь слезы. Дико и неуместно. Так улыбается человек, чье горло вскрыто от уха до уха. Голос звучал под коркой черепа гораздо ближе и намного чувственнее, чем подобает звучать человеческой речи. Долгая сосущая эхом боль в лобных и височных костях. Кожа просыхала и зудела от соли. Жирный оливковый блик прокатился поперек вялого пламени и утонул в темноте. Вынырнул ровно в том месте, где исчез и повторил незамысловатое движение в обратном направлении. Волна языческого воодушевления с шипением откатилась и оставила в голове тугую, как чугунный звон похмельную боль. Вернулось прежнее самообладание, а вместе с ним раздражение и злоба.

- Тепло и свет? – в горле Амалии пересохло до хрипоты, сердце трепыхалось, как птица в тряпичном мешке, - вы издеваетесь?

- Вас что-то смущает?

- Так говорят в Конкордате. Но вы родом из другого места.

- Хотите сказать, я фальшивлю?

- Точно.

- Простите меня за этот откровенный прокол. Я хотел вызвать у вас приятную ассоциацию с домом. Заручиться доверием. А получилось в точности до наоборот. Для начала мне стоило представиться. Граф Коннел Вэйфарер из Вутона. К вашим услугам. А вы, сударыня, если мне не изменяет память, княгиня конкордатская, Амелия Ди-Асард. Мне очень, очень приятно познакомиться с вами, душа моя и надеюсь, вы совершили это тягостное путешествие не зря. Давайте забудем об этом глупом недоразумении и начнем все с чистого листа. Как насчет того, чтобы поговорить по душам? У меня есть несколько животрепещущих вопросов к вам.

- Вы назначили встречу на помойке, чтобы вести задушевные беседы?

- Мне кажется или вы боитесь?

- Здесь темно. Мы где-то на отшибе города. Я отпустила охрану и не вижу вашего лица. Думаю, у меня есть все причины испугаться.

- Да, куда удобнее устроиться в мягком кресле перед камином или на террасе с видом на море, но это обветшалое здание все, чем я в данный момент располагаю. Не корите меня. Уверяю вас, душа моя, я не причиню вам вреда. Но немного дискомфорта пойдет на пользу вашей откровености. Дознавателями Конклава давно доказано, что честность собеседника прямо пропорциональна опасности, которая исходит от человека с щипцами.

- У вас есть шипцы?

- Нет.

- И все же вы опасны?

- Не для вас. Вы назначили мне встречу. Я согласился. Вы заинтересованы в этой встрече, поэтому вы, а не я, тащились через весь город, таращились на руины и пришли сюда. Согласен, эти руины не самое милое место. Я и сам с трудом терплю все эти неудобства, но, вынужден заметить, что вы поздно задумались об опасности. Вам нужна помощь. Я могу оказать ее. Но только в том случае, если посчитаю вас достойной ее. Заинтересуйте меня, Амелия.

Что это, ржавый привкус во рту и соль на губах?

Она покачала головой:

- Я не знаю как. Что именно вас интересует?

Пыльный сапог болтался над дырой. На нем огарок свечи, будто шахматная ладья. Под шелест цепочки оливкой в пламени отливал неразличимый предмет. Что это, кулон? Похоже на гипноз. Запах дыма дразнил ноздри удушливой густотой. Вдоль лодыжек змеился сквозняк. Она стояла на краю дыры под альковом. Дыру прихватывало розовым отсветом из его глубины. Фигура одной ногой упиралась в стеллаж, вторая нога покачивалась, раздувая пламя свечи на мыске сапога, который задевал каблуком перекладину опущенной в дыру лестницы, время от времени издавая сухой стук.

- Меня, Амелия, интересует совсем не то, о чем вы могли подумать. Давайте начнем с того, что продолжил наше знакомство. Думаю, ваш пронырливый приятель рассказал обо мне все и даже немного больше. Поэтому, оставим меня. Хотя бы на время. И поговорим о вас. Давно ли вы в Рейтхове, душа моя?

- Два месяца.

- Скучаете по дому?

Амелия задумалась.

- Да. Очень.

- Тогда зачем оставили родину?

- В Конкордате опасно.

- Разве ваша семья не в состоянии обеспечить свою безопасность?

- Моя семья живое олицетворение Конкордата. А власть в Конкордате узурпирована Никенейским триархом. Вы никогда не слышали о позоре Конкордата?

- Нет. Не довелось.

- Думаю, довольно будет сказать о том, что я бежала в Фатарланд из его постели.

- Как вас угораздило в ней оказаться?

- Это долг принцессы Конкордата.

- И кто обязал вас этим долгом?

- Триарх.

Вэйфарер молчал. Молчала Амелия, но граф понимал – у этой истории есть продолжение.

- Поделитесь со мной своей болью, Амелия. Я врач и кому, как не мне разделить эту боль.

- Это длинная история.

- Думаю, вы уже заметили, что я никуда не спешу.

Амелия вдохнула и закрыла глаза, как перед погружением в ледяную воду:

- Девушки Конкордата славились красотой далеко за пределами родины. И по сей день не вы не найдете жены и любовницы лучше, чем уроженка Криона, Паяра или Туатре. Главным козырем нашей аристократии во все века считались династические браки. Красота это оружие, тем более в умелых руках. Заключи Конкордат брак с престолонаследником Никенеи – никто и пальцем не посмел бы указать в сторону солнечного края, но плетя паутину интриг, мы возгордились, позабыв, что кудели никогда не совладать с мечом. Наши мужчины самонадеянно верили в красоту своих женщин. Они наивно полагали, что обольстят триарха, как обольщали всех остальных. Триарх с почестями встретил послов. Он был добр и околдовал посланников Конкордата искренним расположением. Они предложили ему Аглаю, среднюю дочь князя Гаяра, но, каково было их изумление и гнев, когда триарх сказал, что не хочет ограничиваться одной предложенной дочерью. Он потребовал всех. Оскорбленные послы в спешке покинули Никенею. А через неделю началась война. Никенейский десант шесть дней потратил на высадку вдоль западного берега. И через четыре дня был в столице. Мужчины развязывают войны ради земель, золота и славы, но заканчивают их в постелях жен своих врагов. Что может быть слаще унижения супруги или дочери беспомощного врага у него на глазах? Победитель вершит историю. И решает участь побежденного. Конкордат стал добычей триарха. Он мог вырезать наших мужчин под корень. Засыпать поля солью и пеплом так, что и через тысячу лет над ними не поднялся бы и единый колосок. Он мог увест