Пехотный полк Зайцева вышел к реке возле Гронска. Арьергард - рота стрелков и батарея "сорокапяток" - прикрывал отход.
Тяжело раненных на повозках перевезли через мост на тот берег и дальше в город, на станцию. Легко раненные шли сами. Те, что могли держать оружие, оставались в строю.
Подполковник Зайцев спустился к реке, стал стаскивать гимнастерку одной рукой, левая была перебинтована. Повязка стала серой от пыли, кровавое пятно на ней порыжело. Младший лейтенант Синица, не отходивший от командира ни на шаг, хотел помочь, но подполковник не позволил.
– Нет уж, Синичка, сам…
Он вошел в реку прямо в сапогах, зачерпнул горстью воду, плеснул себе в лицо. Ах, какое это счастье - вода в жару!
Федор Федорович Зайцев принял полк три месяца назад. Был он кадровым военным. После гражданской остался в армии. Дослужился до командира роты. Потом - академия. И вот - полк.
Федор Федорович был упрям, и все в нем выдавало эту упрямость. И широкая спина при небольшом росте, и косолапость, и тяжелый высокий лоб, нависающий над маленькими, словно вдавленными в глазницы, серыми глазками, и оттопыренные уши, и массивный подбородок. Только пухлые обветренные губы чуточку смягчали упрямость.
Подчиненные прозвали его "бычком".
Для Федора Федоровича война была работой. Он к ней готовился. Его одевали, обували, кормили, учили - все это, по его представлению, он получал в долг. А долг платежом красен.
С первого же дня, приняв полк, он не щадил себя и не щадил людей. Он был настырным и умел требовать.
После учебных марш-бросков по тревоге не один десяток бойцов спешил в санчасть с потертыми ногами. Зато стали наворачивать портянки аккуратно, как положено. Волка ноги кормят, а бойца - берегут.
Отрывая окопы, перелопатили не кубометры, а кубокилометры земли. Мозолей набили!… Зато пехотная лопатка потеряла вес, превратилась в продолжение руки. В считанные минуты полк мог зарыться в землю.
А как маскировались! А сколько на брюхе по-пластунски переползли! Если в одну линию вытянуть - поясок вокруг Земли. Не меньше.
Как-то на занятиях подполковник увидел командира взвода, стоящего во весь рост в мелком кустарнике в то время, когда его бойцы ползли. Он ничего не сказал комвзвода. А через день собрал командиров. Сел на открытой поляне. Поставил задачу: всем отойти на триста метров и окружать его. Да так, чтобы он ни одного не видел.
Командиры разошлись, кляня в душе подполковника.
Они подползали скрытно, маскируясь, используя каждый кустик, каждую ямку. А когда добрались до места, где сидел подполковник, - того не оказалось. Они поднялись с земли, отряхивая гимнастерки и шаровары, переглядываясь недоуменно.
– Вот так, товарищи командиры, - сказал подполковник, подымаясь из травы неподалеку. - А то я видел, кое-кто стоит столбом, пока его люди ползут. Негоже. Взвод лежит - и ты лежи, взвод бежит - и ты бежи!
– Правильней - беги, товарищ подполковник, - сказал военврач третьего ранга.
– Точно. Это я для складности. Как говорится, для рифмы. Дело наше трудное, солдатское. Себя беречь не приходится. В белых перчатках не повоюешь!
– На войне другое дело, - произнес тот самый незадачливый командир взвода.
– Нет, лейтенант. Если ты сейчас в яблочко не попадешь, на войне сам яблочком будешь! Прошу учесть, товарищи командиры: солдат должен брать пример с командира. Вот и подавайте. У меня все.
Полк тогда располагался в полусотне километров от границы, на маленькой станции с длинным названием.
В ночь на 22 июня полк был поднят по тревоге для передислокации в ближайший лес. Никто не знал тогда, что эта тревога - последняя учебная. Утром станцию бомбили. А вечером полк вошел в соприкосновение с противником.
Начались тяжелые бои. Только по ночам выпадали короткие передышки. Полк понес первые потери. Немецкое командование не жалело ни снарядов, ни патронов, ни собственных солдат. Это подполковник Зайцев понял в первый же день войны.
Немцы шли в атаку с засученными рукавами, пьяные, ведя бесприцельный огонь. Прижимали ложа автоматов к животам и поливали свинцом белый свет.
– И нам патронов не жалко, - сказал Зайцев, наблюдая за одной из таких атак. - Жалко пулю, которая врага не достанет.
Фашисты бросили против полка танки. Танки шли по шоссе. В лес не сворачивали, видно боялись застрять. Вид у них был грозный, жуткий.
Необстрелянные бойцы кое-где дрогнули, отошли. Танки прорвались в сторону Гронска, разрезали полк на две неравные части. Пропала связь с дивизией. Зайцев команды на отход не давал. Когда танки ушли в прорыв, он сомкнул полк. И снова немцев встретили дружным огнем.
Бой гремел дотемна. И опять Зайцев отметил, что противник не жалеет ни боеприпасов, ни людей.
– Прет, как разъяренный медведь, - неодобрительно отозвался о противнике Зайцев, когда они с начштаба ждали на командном пункте связи с дивизией. - А ежели он медведь - ты ему стань рогатиной: дери шкуру, выворачивай кишки!
Вернулись разведчики, посланные в штаб дивизии. Штаба на месте не нашли. Следов боя тоже не приметили. На обратном пути напоролись на немцев. Себя не выдали. Боя не завязывали.
– Сдрейфили?
– Никак нет, товарищ подполковник. Вы ж наказывали: нет команды - смекай сам, голова не только для фуражки. Ну, побили бы мы десяток-другой фрицев-гансов. Сами полегли б. А знать про штаб дивизии важней, - сказал старшина Линь, старший из разведчиков, и добавил: - На данном отрезке текущего момента.
Зайцев молчал, задумавшись. Старшина решил, что подполковник - недоволен.
– Да вы не сомневайтесь, товарищ подполковник, мы свой десяток-другой добьем. За нами не заржавеет!
– Не сомневаюсь, - улыбнулся Зайцев. Губы стягивала сухость, улыбаться было больно.
Вскоре добрался до полка офицер из штаба дивизии. Сообщил, что на флангах дивизии прорвались крупные колонны фашистских танков. Что сосед Зайцева слева отступил под натиском во много раз превосходящих сил противника. Сосед справа еще дерется, но у него большие потери. Комдив отдал ему свой резерв. Весь, без остатка. Даже штабные писаря ушли в строй. Так что Зайцеву на резерв рассчитывать не приходится. Надо обойтись своими силами. И отойти своевременно, иначе попадет в клещи.
Зайцев и сам понимал, что легче драться по фронту, чем на все четыре стороны. Полк и так несет потери: батальоны превращаются в роты, роты во взводы, а взводы…
Но немцев побито много больше. Много больше! Тут, как говорится, и логарифмическая линейка ни к чему, простой арифметики довольно.
К вечеру бой стал стихать. И вовсе утих. Только изредка одиноко ухали пушки. Одиноко рвались снаряды. Над шоссе, над вздыбленной щетиной леса повисали бледные ракеты, темноту секли светящиеся точки трассирующих пуль.
Дисциплинированные немцы ночью спали. Они все еще были уверены, что война ведется по их плану, по их правилам и распорядкам, с перерывом на обед и на сон.
Зайцев наблюдал за противником. Слов нет: силен, вооружен, подготовлен, нахален. Рвется вперед любой ценой!
Ладно. И мы не лыком шиты, не шилом бриты!
Он отдал приказ на отход. Молниеносный, бесшумный отход. Потому что ночь коротка. От каждого батальона оставить заслоны, по взводу. Рассредоточиться и постреливать. Пусть немцы думают, что, соблюдая их порядок, полк спит.
И, несмотря на страшную, нечеловеческую усталость, когда глаза закрываются сами, внезапно, и засыпаешь и просыпаешься, треснувшись лбом о дерево, несмотря на предосторожности - не греметь, не курить, не разговаривать, полк за короткую ночь сделал марш-бросок в тыл, вывез раненых, окопался, похоронил павших товарищей в братских могилах. Вечная им и нерушимая память!
В лесу задымили походные кухни.
Старшина Линь, облизав цветастую деревянную ложку, аккуратно завернул ее в чистую тряпочку, сунул за голенище.
– Ну, вот… братцы. Теперь можно и за немца браться.
Линь был старшиной разведвзвода. А сейчас, по сути, его командиром, так как командир разведчиков был в отпуску, когда началась война, и пока не возвратился.
Линь служил сверхсрочно, как многие старшины в полку. Крепко обжился здесь, знал все и всех. Не пропускал в станционном клубе танцев под патефонные пластинки и баян. Являлся туда вечерами по субботам и воскресеньям в ослепительно блестящих шевровых сапожках с чуть приспущенными голенищами, в темно-синих парадных шароварах, в гимнастерке первого срока, перетянутой широким офицерским ремнем с портупеей через плечо. К вороту подшит белоснежный подворотничок так, чтобы край торчал ровно на полмиллиметра. Щеки гладкие, тщательно выбритые, над верхней губой чуть топорщится светлая щеточка усов. Карие с искринками глаза глядят на окружающих доброжелательно, как бы приглашают ответить на улыбку - улыбкой, на любовь - любовью.
Линь танцевал со всеми девушками по очереди, никого особенно не отличая. И многие из них тайно вздыхали, "сохли" по красавцу старшине.
А когда пришла пора жениться, Линь взял отпуск и поехал в родное село, на Кубань. И оттуда привез свою Глафиру Семеновну, Глашу, Глашеньку - сочетание больших черных глаз, проворных рук и светлой улыбки.
Весь день Глафира Семеновна летала по комнате и коммунальной кухне: мыла, начищала, скребла, кипятила, стирала, сушила, гладила, гремела кастрюлями и сковородками и пела. У нее был тоненький звонкий голосок, который не смолкал с утра до самого возвращения Линя домой.
Приходил Линь, и Глафира Семеновна смолкала. Она немного побаивалась мужа, стеснялась, садилась на краешек стула возле стола, подпирала ладонью щеку и завороженно следила за тем, как он ест. И сердце замирало: вдруг не понравится мужу ее стряпня?
А Линь поедал все без разбору, даже не замечая, что на тарелке. Потому что видел только Глашеньку, Глашу, Глафиру Семеновну, свое маленькое чудо с большими черными глазами.
За две недели до начала войны он провожал ее на станции и все держал за руку, боялся, чтобы не споткнулась, не ушиблась, не затолкали. Она ехала домой, на Кубань, к матери, рожать. Может быть, уже родила дочку или сына… Сына… А может, дочку?…
Ну, фрицы!…
Утром гитлеровцы накрыли старые, брошенные окопы полка огневым шквалом. Мины, снаряды рвались густо, вздыбливали землю, перебрасывали ее из воронки в воронку. Сверху самолеты щедро сыпали бомбы. С треском рушились деревья. Все заволокло пылью и едким дымом. Через час, по предположению немецкого командования, на русском рубеже не должно было оставаться ничего живого.
Немец-радист в штабе торопливо отстукивал в ставку донесение: "Полк Красной Армии, пытавшийся оказать сопротивление доблестным войскам фюрера, полностью уничтожен. Наступление развивается".
А в полдень гитлеровцев на марше встретил перекрестный огонь уже похороненного полка. И снова перед русскими, бог весть откуда взявшимися, окопами легли груды трупов в серых мундирах.
Прорвавшиеся на участке зайцевского полка танки оказались одни. А их задача - поддержка пехоты. Где-то там, севернее и южнее, идут танковые группы прорыва. А здесь и маневрировать негде - кругом лес. Пришлось разворачиваться на шоссе и греметь гусеницами в обратную сторону.
Помня о прорвавшихся в тыл танках, подполковник Зайцев приказал эвакуировать раненых лесными дорогами, на шоссе не высовываться. А старшину Линя с несколькими разведчиками выбросил на штабной "эмке" в свой тыл, "приглядеть" за танками. Вслед разведчикам послал три "сорокапятки" - все, что смог оторвать от себя, уж больно фашисты наседали.
Линь и его товарищи лежали за деревьями. С шоссе и не приметишь! Сквозь раскаты боя пробивался одинокий птичий свист. Поет себе птаха!
Потом к свисту прибавился лязг и скрежет. Танки выползли из-за поворота. Они шли колонной, соблюдая дистанцию. Командиры свечками торчали над башнями.
Линь приказал целиться аккуратно, брать на мушку командиров впереди идущих танков не торопясь. И не мазать. Самим под пули не лезть. Тотчас отходить лесом вдоль шоссе к "сорокапяткам". Стрелять разом, как взрыв грохнет.
А сам, прихватив четыре гранаты, связанные ремешком портупеи, сполз в канаву. Канава была довольно глубокой. Пекло солнце.
Старшина прижался щекой к теплой земле. Пахло пылью и сухой травой. Линь подумал о Глаше. Так бы лежать и лежать. Смотреть в голубое жаркое небо. Перебирать пальцами мягкие Глашины волосы, от которых пахнет солнцем. Еще Линь подумал, что надо будет сразу прижаться к внутреннему скату канавы, чтоб не побило осколками.
Танки гремели рядом.
Пора…
Линь привстал на колено, сорвал предохранительное кольцо, бросил связку гранат под гусеницу. Упал в канаву.
Грохнуло. Осколки вздыбили рядом облачка пыли. Пронесло. Линь вскочил и, пригибаясь, бросился к деревьям. Оглянулся. Немецкий танк крутился на одной гусенице. Другая полосой лежала поперек шоссе. Командир повис на броне, снятый меткой пулей.
И пока разведчики отходили лесом, танки открыли огонь по кустам, по деревьям. Немцы палили просто так, не видя цели, то ли от страха, то ли от злости, - поди разберись!
А когда наконец умолкли орудия, снова послышался одинокий птичий свист. Жива пичуга! Выстояла!
В полк прибыло пополнение. Свежие бойцы были одеты в новенькую форму "хабэ" и легкие брезентовые сапоги, вооружены новенькими винтовками и полуавтоматами, на поясных ремнях висели новенькие каски, и тощие "сидоры" у них тоже были новенькими.
Они прибыли с ближайшей станции на грузовиках, которые тотчас отправились обратно за боеприпасами. А прибывших построили у придорожных берез. И там они стояли в ожидании начальства, озираясь по сторонам, прислушиваясь к недалекой артиллерийской канонаде и тихо переговариваясь.
Одним из первых о пополнении пронюхал старшина Линь. На то он и разведчик! В разведвзводе людей не хватало, как и во всем полку. Но разведчиком, по глубокому убеждению старшины, не может стать любой. Нужен талант, призвание. Как скрипачу или художнику.
Уж очень много должен уметь разведчик! Метко стрелять из любого оружия и в любом положении, хоть подвесь его вниз головой на веревке. Внезапно появляться и исчезать, подобно змее. Видеть не только глазами, но и затылком. Лазать по деревьям не хуже обезьян и закапываться в землю, как крот. Уметь молчать. Мгновенно засыпать и мгновенно просыпаться. А также быстро и с аппетитом есть. Да если к тому же он веселый парень, значит, место его в разведвзводе.
Старшина попросил у подполковника разрешение отобрать хоть десяток настоящих парней, а остальных он возьмет, каких дадут.
Зайцев усмехнулся.
– Отберите пятерых, товарищ старшина. И все. Всех дыр одной заплатой не прикроешь.
Линь поспешил к пополнению, прошелся вдоль строя раз, другой, внимательно всматриваясь в лица. Это только так кажется, что в строю все одинаковые. А ежели глаз на людей наметан!…
– Вы что, старшина, словно лошадей на ярмарке торгуете? - спросил капитан, сопровождавший пополнение. Он был очень худым, и большой острый кадык его на тонкой длинной шее все время двигался, будто капитан что-то силился проглотить и никак не мог.
– Кабы лошадей, товарищ капитан, - ответил Линь, притворно вздыхая. - Глянул в зубы, глянул под хвост - и концы. А тут - разведчики!…
Он остановился возле высокого плотного парня.
– Раньше служили?
Так точно, товарищ старшина, - у парня был густой раскатистый голос. - У нас тут все служившие. Кто не служил, тех в другую команду определили.
Линь поджал губы: говорит много.
– В фуражку попадете?
– Как это?
– А вот я подброшу, а вы - палите.
Старшина снял с головы фуражку и запустил ее к солнцу. Она взлетела, замерла меж верхушек берез и упала на землю. Парень только стволом успел повести в ее сторону.
– Что? - спросил Линь. - Винтовка не заряжена?
– Почему? Заряжена. Полная обойма, - ответил обиженно парень
– Ну-ну, - кивнул старшина, подобрал фуражку и снова двинулся вдоль строя.
Еще один приглянулся. Правда, не так уж молод и глаза грустноватые, да и жидковат, вроде. Но ладный. Линь остановился возле.
– Что невеселый, товарищ боец?
– Война, - ответил тот тихо, глаз не отвел, глядел прямо и печально.
– Да-а… - откликнулся Линь. - Война-а…
И - вот ведь наваждение! - вдруг отчетливо увидел Глашу. Будто это она стоит перед ним, а не боец незнакомый. Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! Ничего меж ними общего. Никакого сходства. У Глаши глаза, что омута черные, а в них - огонь. А у этого глаза не то голубые, не то зеленые. Льдинки-глаза.
– Как стреляете? - спросил Линь.
Боец пожал плечами.
– В фуражку попадете?
Тот улыбнулся:
– Смотря на ком фуражка.
Линь запустил фуражку вверх, крикнул азартно:
– Давай!…
Очень захотелось, чтобы попал! Боец легко вскинул винтовку и выстрелил. "Мазила", - подумал Линь с досадой.
Тот высокий, с которым он уже беседовал, поднял фуражку, повертел в пальцах, сказал озадаченно:
– Дырка…
Старшина забрал у него фуражку.
– Эх, новенький головной убор был! - и засмеялся. - Где теперь такую возьмешь! Как фамилия-то?
– Красноармеец Лужин, Иван Александрович.
– Ты кем на гражданке-то был?
– Да так… конником… - Иван Александрович не то чтобы стеснялся говорить, что он артист цирка, просто считал необязательным. Конник - и все! А то пойдут лишние вопросы, пересуды. Ведь есть иные, что убеждены, будто артисты - люди особого сорта. А вот лучше тот сорт или хуже…
– Красноармеец Лужин, два шага вперед, - скомандовал старшина.
Лужин шагнул.
– Садитесь вон под ту березу. И ждите команду.
Иван Александрович отошел, но не сел, а только прислонился к стволу, с любопытством поглядывая на старшину. Старшина был ему симпатичен и показался энергичным и деловым.
Река сверкала на солнце. Хотелось сесть где-нибудь под ветлой с удочкой и бездумно смотреть на вздрагивающий поплавок. Или скинуть сапоги, шаровары, повалиться на чистый прибрежный песок, закрыть глаза…
– Разрешите обратиться, товарищ подполковник?
– Да.
Не глядя на подошедшего офицера, Зайцев стал натягивать через голову гимнастерку. Левая рука под повязкой онемела, боль притупилась. А сунул в рукав - растревожил.
– Лейтенант Каруселин, командир саперного взвода. Прибыл в ваше распоряжение.
– А-а… сапер… Ваша работа? - Зайцев, морщась от боли, кивнул на окопы на том, городском, берегу.
– Город строил.
Зайцев кивнул. Надел фуражку.
– Ведите, показывайте.
– Есть! - лейтенант козырнул, лихо прищелкнув каблуками.
Они поднялись по береговой круче к мосту, по которому двигались молчаливые усталые бойцы в пропотевших гимнастерках, порыжевших от пыли сапогах. Барабанили по деревянному настилу конские копыта. Громыхали колеса орудий. Младший лейтенант Синица не отставал от подполковника.
Зайцев остановился, пропуская группу бойцов. Спросил громко:
– Как настроение, сынки?
– В баньке бы попариться! - ответил голос из середины строя.
– Фрицы подойдут, банька будет! - сказал подполковник.
Бойцы засмеялись.
– Скажите, лейтенант, бани неподалеку нет?
– Есть, товарищ подполковник. Вернее, была. Прямое попадание.
Зайцев остановился на середине моста, похлопал по отполированным ладонями деревянным перилам. Полуспросил:
– Мост?
– Настил деревянный на железных перекрытиях, - четко ответил Каруселин. - Опоры бетонные.
– Дно речки?
– Будто песчаное.
– Будто.
Подполковник облокотился на перила, глянул вниз. Крикнул кому-то из копошащихся на берегу:
– Сержант Яковлев!
– Я!
– Прощупайте у речки дно. Что там?
– Есть!
Сержант быстро скинул сапоги и гимнастерку и прямо в шароварах и пилотке вошел в речку. Вода закрутилась у его ног. Потом он погрузился по пояс, по грудь. Закричал снизу:
– Топко, товарищ подполковник. Склизь.
– Спасибо, Яковлев. Свободен.
– Есть, товарищ подполковник.
– Везет же человеку. Купается, - сказал кто-то из шедших по мосту.
Провыл снаряд и прямо на середине реки поднялся водяной столб, рассыпался сверкающими брызгами.
– Через лес лупят. Вслепую, - Зайцев перегнулся через перила. - Цел, Яковлев?
– Это, товарищ командир, цветочки! - откликнулся сержант, торопливо выскакивая на берег.
Но Зайцев уже повернулся к лейтенанту Каруселину.
– Мост подготовьте к взрыву. Немедленно. Надо его порушить так, чтобы после нас червяк по нему не переполз. Ясно?
– Ясно, товарищ подполковник. Разрешите вопрос?
– Да.
– А если наступать?
– Наступать… - повторил Зайцев. - Новый построите. Еще быстрей, чем порушите. Строить-то в охотку будете?
– Так точно, товарищ подполковник.
Они сошли на берег. Младший лейтенант Синица шел позади Зайцева, положив руки на висящий на груди автомат и так зорко глядя по сторонам, словно ожидал, что вот-вот кто-нибудь может внезапно напасть на его командира.
Бойцы размещались в окопах неторопливо и деловито, будто не бой предстоял, а просто надо устроиться надолго. Чтобы все было под руками, чтобы не ссыпалась сухая земля за шиворот, чтобы удобно было и прикорнуть малость. Кое-кто орудовал лопаткой, расчищая на бруствере место для оружия. Рядом крутили самокрутки. Кто-то неторопливо жевал хлеб.
Окопы были вырыты аккуратно, в полный рост. С внешней стороны подсыпана земля. Возле дороги понаставлены сваренные из обрезков трамвайных рельс ежи. Население из прибрежных домов выселено, и сами дома добротной кирпичной кладки превращены в маленькие крепости. Деревянные же избы растащили по бревнышкам, укрепляли окопы.
– Разумно, - одобрил Зайцев работу. - Спасибо. Приступайте к минированию.
– Есть! - лейтенант Каруселин козырнул и побежал к своим саперам.
А через мост на городскую сторону все шли и шли усталые пропыленные бойцы. Несколько снарядов разорвалось на том, лесном, берегу. Несколько в городе.
Василь и Толик видели и подполковника с перевязанной рукой, и знакомого лейтенанта-сапера, и бойцов, бредущих через мост. Видели водяной фонтан, рассыпавшийся сверкающими брызгами на середине реки. И земляные фонтаны на том берегу, поднятые разрывами снарядов.
Они пробрались сюда, минуя дежурных с красными повязками и строгих милиционеров. Проползли огородами, пролезли только мальчишкам знакомыми щелями в заборах.
И вот забрались в пустой двухэтажный кирпичный дом на самом берегу реки.
Удивительная и даже жутковатая штука пустой дом.
Двери в квартиры открыты. В комнатах будто ураган прошел: бумажки, тряпки, мусор, опрокинутые стулья. Зловещи железные скелеты кроватей с провисшими сетками. Угрюмы старые точенные жучком шкафы. Стены в темных пятнах - следах картин, фотографий, словно переболели оспой. На кухнях, в коридорах валяются смятые, прокопченные кастрюли, погнутые ложки и вилки, поломанные детские игрушки.
В другое время здесь можно было бы подобрать столько полезных вещей! Шарики от подшипников, колесики от игрушечных грузовиков и брошенных "ходиков", цветные стеклышки, склянки, разбитое зеркальце, заплывший стеарином подсвечник с остатками свечи…
В то другое, мирное время сколько бы мальчишки подобрали добра! А сейчас… винтовку найти или хотя бы гранату!…
Василь и Толик сидели на чердаке, возле маленького окошка без стекол. Над головой дышала жаром пропеченная солнцем железная крыша. С нее свисают клочья старой пыльной паутины. Душно.
В окошко видны мост и оба берега.
Вот по мосту пробежал знакомый лейтенант, следом несколько бойцов с ящиками. Лейтенант привязал к перилам веревку, спустился под мост. Что-то делает там возле бетонного быка. Ищет что?
Лейтенант отсюда, с чердака, кажется маленьким, игрушечным, и игрушечные бойцы спускают ему под мост на веревке совсем уж игрушечный ящик.
– Взрывчатку закладывает, - сказал Василь сдавленным шепотом.
– Взрывчатку? - не понял Толик.
– Взрывать мост будут.
– Зачем? - удивился Толик.
Странно было даже представить себе, что вот мост, который он помнит столько же, сколько себя, мост, по которому ходили в лес за грибами и отец, и дед и прадед, - он же вечно стоял здесь, мост! - и вдруг исчезнет. Трах-тарарах, и моста не станет, совсем не станет.
– Зачем?
– Чтоб немцам в город не войти, - пояснил Василь.
А лейтенант уже выбрался наверх, отвязал веревку и с бойцами побежал на городской берег. У одного из бойцов крутилась в руках катушка с проводом.
– За Катькой пора, - сказал Толик.
– А сколько сейчас?
Толик, щурясь, взглянул на солнце.
– Часа два-три… Крольчиха ругаться будет.
– Ничего. Она все равно дома сидит. Ее на улицу не выпускают.
Катька была оставлена у Златы "на часок", не брать же девчонку на самый фронт. А что "часок" затянулся, не беда, ведь война ж…
Снаряды стали рваться чаще.
Толику было не по себе. А ну как попадут в чердак? Василь тоже чувствовал себя неуютно. Но как уйдешь, когда вот-вот что-то должно начаться. Что-то неведанное, необыкновенное. Казалось, жаркий, застоявшийся воздух, и вздрагивающий от разрывов дом, и река, и люди в окопах - все ждут этого чего-то.
Через мост уже бежали одинокие фигурки. Двое, пригибаясь, тащили за собой станковый пулемет.
Потом мост опустел. И что-то оглушительно грохнуло неподалеку. Раз, другой… Наши орудия открыли огонь.
Из-за леса с воем стали прилетать мины, рваться в реке и на берегах. Вода зарябилась, словно ее раскачивали. Противный, резкий вой мин наводил жуть, стыло сердце.
– Идем, - позвал Толик.
Василь, может быть, и ушел бы, но стало страшно покидать чердак. Горячая крыша с дрожащей пыльной паутиной казалась надежной защитой. Надежней открытого белесого от дыма неба.
Меж деревьев за мостом на том берегу почудилось движение.
– Смотри, танки! - Василь замер у окошка, глаза его расширились и глядели неподвижно на тот берег.
Из-за деревьев выползли два танка, двигались к мосту. Один вздрогнул, остановился, словно наткнулся на невидимую преграду. Из него пополз черно-сизый дым.
– Подбили! - заорал Толик.
– Тихо, - толкнул товарища Василь. - Не привлекай внимания.
Чьего внимания не привлекать, Толик не понял. То ли своих, что занимали окопы внизу, то ли немцев, что горохом высыпали из леса на берег вслед за танками. Фигурки немцев бежали к реке, падали, подымались, снова бежали и снова падали. Некоторые оставались лежать.
Подполковник Зайцев сердился.
– Синица, мост!… Где сапер? Быстро!…
Младший лейтенант крикнул бойцам, стоявшим в окопах рядом:
– Прикрыть подполковника!
И побежал по траншее к мосту.
Лейтенант Каруселин сидел в окопе и яростно крутил ручку взрывной машинки, от которой тянулись два провода к мосту. Лицо его было бледным и мокрым.
– Что ж вы!… - закричал Синицын.
– Обрыв… Верно, провод перебило…
Каруселин рванул провода от машинки, выскочил наверх, пригнувшись побежал вдоль лежащих на земле проводов, сжимая в руках машинку.
Василь и Толик увидели его, когда он уже вбежал на мост, распластался на досках, стал возиться с проводами. Потом лейтенант приподнялся - на колено, дернулся, словно от удара, привалился к перилам и замер.
– Убили, - прошептал Василь и прикусил губу.
И вдруг какая-то страшная сила приподняла мост. Он словно встал на дыбы, повис в воздухе и начал оседать в реку. Река в том месте закипела от множества осколков. Над ней повисли дым и пыль. А когда они рассеялись, мальчики увидели будто срезанные сверху мостовые быки, погнутые рельсы, торчащие из воды, в которой крутились доски настила и обломки перил. Целой осталась только часть моста с городской стороны. Она висела изломанными краями над рекой. А к остаткам перил все еще прижимался лейтенант, и в пальцах у него чернела зажатая машинка. Потом машинка выпала. Тело лейтенанта сползло, свесилось с моста и упало в воду, в живую кучу досок и щепок. Задержанная взрывом река словно ждала лейтенанта, она подхватила его, завертела и потащила.
– Бежим! Быстро! - крикнул Василь.
– Куда?
– Может, он живой еще!…
– Стреляют же, - жалобно сказал Толик.
– Может, он живой еще… - повторил Василь и бросился с чердака вниз по лестнице. Толик побежал за ним.
Во дворе было пусто. Невдалеке подымался столб сизого дыма. Горел какой-то дом. Василь перелез через забор в соседний двор. С треском порвалась штанина. Он даже внимания не обратил. Толик перебрался следом.
– К повороту! - крикнул Василь.
Толик понял. Тело лейтенанта вынесет к повороту реки.
У них даже игра была такая: входили в реку возле моста, ложились на воду, замирали и их несло по течению, словно легкие бревнышки. Только нельзя давать воде сносить себя к берегу, ненароком напорешься на ветлу или топляк.
Мальчики бежали под прикрытием прибрежных домов. И река за домами бежала. Она всегда здесь бежала, спешила к повороту. А за поворотом разливалась в широкую пойму. И город отходил за заливные луга, за высокую густую траву, подальше от воды. А лес на противоположном крутом берегу спускался к самой реке.
Павел и Петр не добрались бы до города в тот день, если бы не случай.
Они шли по обочине шоссе навстречу потоку беженцев. Усталый Киндер брел позади, вывалив язык. Да и сами они устали. Солнце пекло нещадно. Даже есть не хотелось. Их обгоняли военные грузовики. Братья пробовали "голосовать", но ни один не остановился. Впрочем, братья понимали, что на грузовиках везут боеприпасы и шоферам не до попутчиков, и голосовали просто так, на всякий случай.
Так добрались они до переезда, где шоссе пересекало железную дорогу. И тут прямо на рельсах застрял грузовик с ящиками, укрытыми брезентом. Что-то случилось с мотором, потому что красноармеец-шофер выскочил из кабины, торопливо поднял капот, начал что-то подвинчивать, дергать, крутить.
Братья остановились неподалеку. Киндер, обрадованный передышке, растянулся у их ног, часто дыша.
Переезд был узким, не разъехаться. Образовалась пробка. На шофера кричали, громче всех дежурная на переезде, пожилая женщина в ситцевом пестром сарафане и шлепанцах на босу ногу.
– Нашел место для ремонту! Скидайте его с рельсов к чертовой матери! У меня поезд идет!
Люди, военные и штатские, бросились к грузовику, намереваясь выполнить ее совет, столкнуть грузовик с рельсов.
Но тут из кабины на подножку вылез сержант, поднял над головой винтовку и выстрелил в воздух.
– Тихо, граждане! - крикнул он. - Полегче! Мы - взрывоопасные! У нас, может, динамит!
И так он это крикнул, что подбежавшие отшатнулись от грузовика. Кто его знает, еще взлетишь на воздух!
– Данамиту мне тут не хватало! - всплеснула руками дежурная, выхватила из футляра, болтавшегося на поясе, красный флажок и, раскручивая его на ходу, побежала по шпалам навстречу поезду.
Машинист увидел ее, подтормозил и остановил состав у переезда.
Шофер вылез из-под капота распаренный, словно в бане побывал. Яростно закрутил заводную ручку. Мотор несколько раз чихнул и затарахтел.
Разъяренная дежурная погрозила вслед машине кулаком.
Паровоз протяжно прогудел.
И тут Петр сообразил, что на поезде добраться до города можно быстрее, чем пешком.
– Садимся, Павка! - крикнул он брату.
Колеса стучали на стыках. Красные товарные вагоны, ускоряя ход, пробегали мимо. Уцепиться не за что. Ага, вот вагон с тамбуром, ступеньки…
– Ап! - крикнул Петр и, пробежав несколько шагов рядом с вагоном, прыгнул на ступеньку, ухватился за тонкий металлический поручень.
– Киндер! - крикнул Павел, схватил пса одной рукой за ошейник, другой под брюхо, поднял и бросил брату.
Киндер взвизгнул от неожиданности. Петр поймал его прямо за холку, сунул в тамбур.
– Я догоню, - крикнул Павел и побежал рядом с вагонами по мелким камешкам. Но вагоны шли быстрее. С ним поравнялся еще один вагон со ступеньками. Павел прыгнул, ухватился за поручень, подтянулся. В конце концов на бегущую лошадь прыгать не легче.
– Психи ненормальные! - крикнула им вслед дежурная.
А поезд набирал ход. Бежали мимо телеграфные столбы с белыми чашечками изоляторов. Деревянные избы в окружении зеленых картофельников. Лес. Поля. И снова лес…
Так и ехали братья в разных тамбурах.
Киндер жалобно скулил, не понимая, куда делся Павел.
Петр сидел на полу тамбура, опустив ноги на подножку, обнимал пса и прижимал его к своему боку. Пес был горячим, словно печка. Но отпустить его Петр не решался.
Черный дым от паровоза сносило назад, пахло жженым углем. На рубашку, руки, лицо садилась копоть. Глаза то и дело забивало какой-то мелкотой, и они слезились.
Киндер скулил. Он вообще не любил железной дороги. Она пахла разлукой. Каждый раз, когда цирк переезжал, его совали в вагон. Пахло вот так же гарью, железом, машинным маслом. И он долго-долго ехал один, без друзей, и тосковал, и плакал, и даже завывал от одиночества.
– Перестань, Киндер. Павел сел в другой вагон. Тоже едет. Мы все едем выручать маму, - сказал Петр псу и погладил его спину. - Маму.
Киндер тявкнул неуверенно.
– Да-а… Мы тоже еще не знаем, как ее выручать… - Петр нагнулся вперед и помахал брату рукой.
Павел ответил.
Состав, вздрагивая и гремя сцепками, остановился возле той самой платформы, где выгружали весной животных.
Братья с удивлением осматривались, не узнавая станцию. Вместо здания вокзала - груда закопченных развалин. Рядом - несколько разбитых обгорелых скелетов вагонов. Чуть дальше - паровоз, смятый, с развороченным боком. А за ним - переломанная надвое шея водокачки, будто огромная неведомая птица ткнулась клювом в землю.
– Идем, - позвал Павел.
Они вышли на улицу и побрели, озираясь по сторонам. Знакомые места и незнакомые. Стекла окон заклеены крест-накрест полосками бумаги. Некоторые дома разрушены, пусты и глядят на улицу черными окнами, будто слепые. Трамваи не ходят. Контактные провода кое-где оборваны, концы их свернулись кольцами на мостовой, как тонкие, изголодавшиеся змеи.
Прохожих мало. Лица хмурые, озабоченные. Многие с противогазами.
Навстречу прошагал отряд парней и девушек, одетых как попало, но у всех за плечами винтовки.
Откуда-то доносится рокот, гул, тревожный, несмолкающий. Братья прислушивались к этому непонятному гулу, и лица их становились хмурыми, обеспокоенными, как у встречных прохожих.
Киндер бежал рядом, поджимал хвост, шерсть на холке стояла дыбом. Он чуял опасность, но не мог понять, где она прячется. Не мог ухватить ее зубами.
– Что будем делать? - спросил Павел.
– Не знаю. Наверно, в НКВД надо идти. Ведь они забрали маму, а не милиция.
– Они, - согласился Павел.
Братья вышли к школе. В саду, за заборчиком, яблони сомкнулись стеной, загораживали здание. И - ни души, ни голоса. Только отдаленный рокот.
Возле гостиницы улица все еще была перегорожена. На перекрестке их остановил патруль. Парень и две девушки с красными повязками.
– Дома не сидится? - спросил парень сердито. - Марш в убежище!
– Нам нельзя, - ответил Павел.
– Мы - по важному делу, - вставил Петр.
– Дела у них!… Марш в убежище!
– Нам надо в НКВД, - сказал Павел твердо.
– Срочно, - добавил Петр. Дежурные переглянулись.
– Пусть бегут, - сказала одна из девушек. - Может, и верно дело.
– Давайте, - кивнул парень. - Только быстро. Обстрел.
Братья побежали.
Какой обстрел? Почему обстрел?
Киндер трусил рядом.
Вот и здание НКВД. Окна первого этажа прихвачены решетками. У подъезда с тяжелыми дверьми - часовой.
Братья остановились отдышаться, посматривали робко на дом, на решетки, на тяжелые двери.
– Проходите, - сказал часовой. - Здесь стоять нельзя.
– А нам сюда, - сказал Павел, мотнув головой в сторону дверей.
– Нельзя.
– А как же… - начал Петр.
– Бюро пропусков за углом.
Братья побежали за угол. Остановились у неказистой двери с надписью: "Бюро пропусков". Дверь открывалась тяжело, со скрипом, а когда они протиснулись в нее, закрылась сама, гулко бухнула, сработала тугая пружина.
Киндер остался ждать на улице.
В пустой комнате с белеными, как в больнице, стенами стояло несколько стульев, в углу - стеклянная будка с телефоном. В противоположной стене проделано окошко, похожее на шкафчик с прикрытой дверцей. Над окошком надпись: "Выдача пропусков".
Павел постучал по дверце костяшками пальцев. Окошко приоткрылось, и в нем показалось мужское сонное лицо. Глаза смотрели на братьев устало и безразлично.
Братья молчали.
– Ну, - произнесло лицо в окошке.
– Нам нужно к начальнику, - сказал Павел тихо.
– К самому главному, - сказал Петр.
– По какому делу?
– По важному.
– Вас вызывали?
– Нет.
– Звоните по телефону двенадцать - пятнадцать.
Окошко закрылось.
Братья вдвоем втиснулись в стеклянную будку с телефоном.
Павел снял трубку. В трубке шипело, потом женский голос произнес:
– Говорите.
– Пожалуйста, двенадцать - пятнадцать.
– Соединяю.
И тотчас мужской голос сказал:
– Дежурный по управлению.
– Здравствуйте, - сказал Павел. - Нам нужно попасть к самому главному начальнику.
– По какому делу?
И чего все спрашивают одно и то же? Мало ли какое дело может быть к начальнику. Всем не расскажешь!
– По важному, - ответил Павел.
– У нас все дела важные, товарищ. Кто вы? И откуда звоните?
– Из бюро пропусков. Мы артисты Лужины из цирка.
– Изложите кратко суть дела.
– Нашу маму арестовали. А она ни в чем не виновата.
– Все?
– Все.
– Хорошо. Ждите. Я доложу.
– Ну что?… - спросил Петр.
– Доложит. Велел ждать.
В будке было душно. Петр открыл стеклянную дверь.
– Говорите? - спросила трубка женским голосом.
– Говорим, говорим, - торопливо ответил Павел.
Так они и стояли в тесной будке: Павел, прижимая повлажневшую трубку к уху, а Петр выжидающе глядя на брата.
И не заметили, как в бюро пропусков вошел невзрачный мужчина в косоворотке, мятых брюках и белых, перепачканных баретках. Он остановился возле будки и с любопытством рассматривал братьев.
– Мы сейчас, - сказал Павел, решив, что тот ждет, когда освободится телефон.
– Ну-ну… - неопределенно буркнул мужчина и спросил: - Который из вас Павел?
– А ты, стало быть, Петр… Трубочку-то повесь.
Павел, не отводя взгляда от пришедшего, несколько раз провел трубкой мимо рычага. Мужчина спокойно отобрал у него трубку и повесил ее на место.
– Вы ж уехали с цирком.
– Уехали, - подтвердил Петр.
– Как же вы здесь оказались?
– Вернулись, - сказал Павел.
– Маму выручать, - добавил Петр.
– Сбежали?
Павел кивнул.
– И давно в городе?
– Мы прямо с вокзала, - сказал Павел.
– Мы на поезде приехали, - уточнил Петр.
– Поезда не ходят, - возразил мужчина.
– На товарном, - пояснил Павел.
– А вещи где?
– Мы без вещей, - ответил Петр.
– А сбежали когда?
– Вчера вечером.
– Та-ак… И чем питались?
Братья переглянулись.
– Ничем.
Мужчина вздохнул.
– Снять бы с вас штаны, да ремнем…
– За что? - взъерошился Павел.
– За все разом и на сто лет вперед, - сердито сказал мужчина. - Ладно. Идемте.
– Куда? Мужчина усмехнулся.
– Вам же к самому главному начальнику нужно!…
Он открыл двери. Палило солнце. Висел над улицей дым. Неумолчный раскатистый гул стоял в нагретом воздухе.
Киндер вильнул хвостом.
– Ваш? - спросил мужчина.
– Наш.
– И тоже голодный? Хоть бы скотину пожалели.
– Что это рокочет все время? - спросил Павел.
Мужчина глянул на него искоса.
– Немцы подошли к городу. У реки бой идет. А вы…
Они свернули за угол. Мужчина кивнул часовому, открыл тяжелые двери, пропустил братьев вперед. Киндер шмыгнул за ними, он не хотел оставаться один на жаркой улице.
В большом каменном вестибюле было прохладно. Мужчина поднялся по лестнице, провел братьев длинным коридором, в который справа и слева выходило множество дверей. В коридоре было тихо и за дверьми тихо. Будто здание брошено и в нем никого нет, кроме них. А может, и верно никого? Эвакуировались? Или ушли на фронт?
Мужчина ввел братьев в комнату, казенно обставленную: большой письменный стол, возле - два стула. У стены - диван с высокой спинкой, обитый потрескавшимся, черным дерматином. Над диваном портрет Дзержинского во весь рост, в длинной кавалерийской шинели и фуражке. В углу несгораемый металлический шкаф, крашенный под дерево.
На столе лампа с зеленым абажуром, как у директора школы, два телефона, графин с водой, стакан, серая мраморная чернильница, такое же пресс-папье с медной шишечкой сверху и мраморный стакан.
Все это братья рассмотрели детально, потому что мужчина ушел, велев им сидеть здесь и дожидаться его.
Окно комнаты выходило во двор, мощенный булыжником. В углу двора, возле открытых дверей стоял грузовик с брезентовым верхом. Какие-то военные затаскивали в него подоскам железный шкаф, такой же, что стоял здесь, в комнате.
Братья отошли от окна и сели на диван.
Мужчины долго не было. Братья сидели молча, подавленные тишиной дома и гулом за его стенами. Очень хотелось есть.
Киндер лежал у их ног, положив голову на вытянутые передние лапы, и дремал.
Наконец вернулся мужчина с какими-то кульками в руках.
Киндер оживился, потянул носом воздух, беспокойно вильнул хвостом.
А мужчина деловито расстелил на столе газету, вынутую из ящика. Выложил на нее белую булку, круг прикопченной колбасы, пряники. Достал из кармана перочинный нож, нарезал булку и колбасу неровными толстыми кусками.
– Ешьте.
И сам взял кусок колбасы, содрал с него тонкую темную кожицу.
Павел и Петр тоже взяли по куску булки и колбасы.
– Ешьте, ешьте… Последняя колбаска, - сказал мужчина. - Сгорел мясокомбинат.
Киндер, сохраняя достоинство, лежал, положив голову на лапы. Только черный нос его нетерпеливо подрагивал да дергались брови.
– Можно Киндеру дать кусочек? - спросил Павел.
– Разумеется.
– Возьми, Киндер, - Павел протянул псу кусок булки с колбасой.
Киндер поднялся, осторожно взял бутерброд, вернулся на старое место и стал есть.
– Так… Теперь поговорим.
– А вы - главный начальник? - спросил Петр.
– Нет, не главный.
– Но вы можете отпустить маму? - спросил Павел.
– Нет, не могу.
– Но ведь она ни в чем не виновата! Честное пионерское! - горячо сказал Павел.
– Честное пионерское! - как эхо сказал Петр.
– Знаю.
– Знаете? А арестовываете?
– Так надо.
Павел и Петр растерялись. Как же это? Не виновата. Арестовали. И еще говорят "так надо".
Мужчина смотрел в окно. Слышно было, как там затарахтел грузовик.
– Мы хотим говорить с самым главным начальником, - нахмурился Петр.
– И самый главный начальник скажет вам то же самое.
– Но почему? Почему?… - запальчиво спросил Павел.
Мужчина отвернулся от окна, посмотрел на братьев.
– Мама ваша жива и здорова.
– Где она? - спросил Петр.
– Где надо.
– В тюрьме? - спросил Павел.
Мужчина пожал плечами.
– Что Гертруда Иоганновна Лужина наказала своим сыновьям? Чтобы верили ей, что все будет хорошо. Чтобы слушались Флича. Так? - Мужчина повысил голос: - Я спрашиваю, так?
– Так, - тихо ответил Павел.
– А как поступили вы? Удрали от Флича. Явились в город, в который завтра войдут немцы.
– Мы пошли выручать маму! - упрямо сказал Петр.
– Не-ет, да вы - типы! - удивился мужчина. - Вам - "а", а вы - весь алфавит! - Он сел за стол и сжал голову ладонями. - Ну что? Что я с вами теперь делать буду?
Киндер вскочил, ощерился и залаял на дверь. Дверь открылась и в комнату вошел еще один мужчина, большеголовый, в сером костюме.
– Киндер! - строго окликнул Павел пса.
Мужчина в косоворотке встал.
– Это еще что? - спросил вошедший.
– Собака, - ответил Петр.
– Спасибо, что не слон, - вошедший взял стул, повернул его к себе и сел.
– Вот, товарищ майор, - сказал мужчина в косоворотке и показал на братьев.
– Что же это вы, товарищи дорогие, самовольничаете? Цирк эвакуировали по приказу Москвы. А вы, выходит, дезертиры. А? Отец на фронте. Бьет фашистов. А вы тут… бегаете?
– Но мы… - пролепетал Павел.
– Знаю… Помолчите, когда старшие говорят. Нехорошо. Нехорошо, - повторил майор. - Идет война. И если каждый будет делать что ему захочется… Нехорошо.
– Но мама… - начал Петр.
– Вы что ж, в маме своей сомневаетесь? Маме не верите? Вот что, артисты. Самое большее, что я могу для вас сделать, это помочь вам убраться из города. Алексей Павлович, - майор кивнул на мужчину в косоворотке, - увезет вас к деду в Березов.
– Откуда вы знаете?… - снова удивился Павел.
– По долгу службы. И никаких фокусов!
Зазвонил телефон, майор снял трубку.
– Да. Я… Что?… Ясно, - он подержал трубку в руках. Потом тихонько положил на рычаг. - Фашисты перерезали железную дорогу и шоссе в районе Дубравки.
Павел и Петр вспомнили Дубравку, маленькое село с магазином и закусочной, в которую стояла длинная очередь беженцев. В магазине никаких продуктов не было. Все раскупили до последней банки консервов. В закусочной продавали бутерброды с очень соленой хамсой на тоненьком кусочке хлеба и клюквенный квас, розовый и кислый.
– Это же далеко, - сказал Павел. - Километров двадцать пять. Мы там были.
– Да. Двадцать четыре на восток, - уточнил майор.
– Танки? - спросил Алексей Павлович.
Майор кивнул.
– Березов отменяется. Придется искать для них убежище в городе.
– А как же мама? - спросил Павел.
Майор нахмурился.
– Слушайте меня внимательно. Алексей Павлович пока спрячет вас в городе. На улицу носа не высовывать. Ни одна живая душа не должна знать, что вы здесь. Ясно? Если же так сложатся обстоятельства, что вам придется выйти, где бы и с кем бы вы ни увидели свою маму, на глаза ей не показывайтесь. Это очень серьезно. Очень. От этого зависит ее жизнь.
– Мамина?
– Да. Я не имел права вам это говорить. Но деваться некуда. При первом же удобном случае вас выведут из города. И упаси вас боже заниматься какой-нибудь самодеятельностью! Я говорю ясно?
– Ясно.
– Алексей Павлович, займитесь убежищем сейчас же. Переправите их с наступлением темноты. А пока пусть поскучают здесь.
Майор поднялся.
– А как с собакой, товарищ майор? - спросил Алексей Павлович.
– А что с собакой?
– Ее ж выводить надо.
– Решайте сами.
Майор кивнул и направился к двери, но остановился.
– И еще запомните, на всякий пожарный случай, вы никого в этом городе не знаете, кроме школьных приятелей. Ни-ко-го! И Алексея Павловича не знаете. И не видели никогда.
Майор ушел. Алексей Павлович убрал со стола газету с хлебными крошками.
– Да-а… Мастера вы кашу варить. Сидите здесь. За вами придут. Если что приспичит, по коридору направо вторая дверь. Телефон не трогать. На звонки не отвечать. Все, пожалуй. Я пошел.
Алексей Павлович вышел и прикрыл дверь. Павел и Петр остались одни.
Василь и Толик выскочили к реке у поворота. Оба поцарапались, перелезая через заборы и заборчики, пробираясь напрямик сквозь кусты шиповника.
Рубахи прилипли к спинам. Глаза заливал пот. Губы стали солеными. Каждая царапина на теле саднила. Не хватало воздуха, оба дышали торопливо, глубоко, но жаркий воздух только сушил глотки.
Они выскочили на берег и поползли в высокой осоке. Так еще недавно ползали к "антилопам" Великие Вожди на великой охоте. Ох уж эта осока!… Бритва трава!
Река в этом месте круто сворачивала.
Городская сторона, заросшая осокой, была пологой и плоской. Лесной берег подмывала буйная вода, он был обрывист и весь оплетен обнаженными корнями деревьев. Возле него возникали водовороты, крутился мусор. Сюда должно было снести тело лейтенанта, если его не зацепили прибрежные ветлы или какой-нибудь топляк-коряга.
Мальчики напряженно всматривались в воду у противоположного берега. Они лежали плашмя, видно было плохо, а встать не решались. Вдруг и там, за деревьями, немцы?
Вода кипела, крутила остатки моста - доски, щепки, сломанные, еще зеленые ветки деревьев.
Толик то и дело утирал глаза ладонью: затекал пот.
Василь скрюченными пальцами вцепился в сухую тину. На мгновение ему показалось, что вода ворочает вместе с досками беспомощное тело человека. И тут же оно исчезло. Может, померещилось? Может, так сильно хотелось найти лейтенанта, что лейтенант и в самом деле почудился?
Василь сел, отряхнул с ладошек песок.
А если не почудился?
– Толик, плывем?…
– Что ты? Закрутит…
– Дрейфишь?… А лейтенант там пропадает.
– Да нет его.
– Я видел, - Василь уже и в самом деле верил в то, что видел лейтенанта. - Плывем.
Он сполз в воду и поплыл против течения, чтобы не так быстро сносило, сначала он медленно отдалялся от берега, словно бы барахтался на одном месте. Потом вода подхватила его, понесла, а он все взмахивал руками, не даваясь, отвоевывая у реки пространство пядь за пядью.
Толик заплакал, так ему стало жалко Ржавого, и себя, и лейтенанта. Вода, лес, Ржавый - все слилось от слез в пестрое рябое пятно. Да что же это? Что ж это?! Там, в лесу, может, прячутся фашисты. Может, целятся из пушки в Ржавого!
Толик шмыгнул носом, протер глаза тыльной стороной ладони, решительно сунулся в воду, отчаянно поплыл саженками, выбрасывая попеременно руки вперед, ощущая упругий ток реки. Ну и пусть… целятся… пусть!… И в них… целятся… красноармейцы… Еще неизвестно, кто выстрелит первым!
В плечо стукнула доска, но не больно. Городской пологий берег отдалялся. Лес вырастал. Вода студила тело, и зуд от царапин утих. Толик несколько раз глотнул воду, выплюнул попавшую в рот щепку.
Течение прибило мальчишек к берегу чуть ниже поворота. Хватаясь за торчащие из земли обнаженные корни, они выбрались наверх, огляделись. Немцев не было. Пригибаясь на всякий случай, они побежали к повороту, легли плашмя и свесили головы вниз. Вода пенилась, крутила доски и мусор. А у самого берега висячие корни держали лейтенанта. Белое лицо запрокинуто, глаза закрыты. На мокрой гимнастерке возле плеча проступало розовое пятно. По ногам хлестала бурая пена, словно старалась стянуть с них сапоги.
Василь и Толик спустились вниз, к самой воде. Из-под ног скатывались комья земли.
– Не поднять нам его! - крикнул Толик
– Надо. Пропадет!
– Мертвый он…
– Надо. Стой крепче. Бери за ту подмышку.
Лейтенант, небольшой ростом, оказался таким тяжелым! Словно смерть прибавила ему весу. Или он воды нахлебался?
Они оторвали его тело от нижних корней, подтащили повыше. И пока один держал лейтенанта, не давал ему сползти вниз, другой нащупывал точку опоры повыше. Лейтенанта подтягивали вверх на несколько сантиметров, и снова передышка, поиск корня потолще - опоры. И - вверх, вверх…
Подойди сейчас немцы вплотную, мальчишки их просто не заметили бы. Они уже не видели ни кипящей внизу реки, ни города за пологим берегом, ни леса над головой. Только тяжелое, обмякшее тело лейтенанта, белое лицо его, розовое пятно на гимнастерке около плеча и витые корни, петлями торчащие из размытой, порушенной земли.
Вверх, вверх, еще, еще немного, еще чуток… Ну же, ну…
Сколько времени они поднимали лейтенанта? Не все ли равно! Они подняли его. Подняли, оттащили от обрыва и повалились рядом, обессиленные. И лежали некоторое время молча. Даже говорить сил не было.
Потом Толик позвал тихонько:
– Василь… Ржавый…
– Ну…
– Жалко лейтенанта.
– Ясно жалко.
– Чего мы с ним теперь?…
– Схороним.
– Даже не знаем, как его звать…
Они снова помолчали. Потом Василь поднялся на колени, посмотрел на лейтенанта.
– Толик, может, у него документы есть?
Тот тоже поднялся.
– Погляди.
Лейтенант лежал на спине. Мокрые светлые волосы прилипли к бескровному белому лбу с четкой полоской поперек.
Василь протянул руку, отстегнул пуговку кармана гимнастерки, хотел пошарить, поискать документы, но тут ему показалось, что белесые ресницы лейтенанта дрогнули. Тень от ветки? Лучик солнца?… А может, и верно ресницы?
– Толик, - сказал Василь шепотом. - А вдруг он живой еще?… Воды наглотался?
– Зеркальце надо, - сказал Толик. - Ко рту. Запотеет, значит, живой.
– Нету зеркальца. А ну, помоги. - Василь осторожно обхватил лейтенанта, с помощью Толика перевернул лицом вниз. Подсунул под его живот свое колено. - Дави ребра.
– Тут кровь.
– Ничего…
Так их учили откачивать утопленников. Из открытого рта лейтенанта вылилось немного воды.
– Повертывай на спину, - скомандовал Василь.
Они перевернули лейтенанта. Розовое пятно у плеча ясно растекалось, становилось больше.
"Не должна у мертвого кровь течь", - подумал Василь и торопливо расстегнул лейтенанту ворот, потом рванул гимнастерку, разрывая ее пополам.
– Ты что? - удивился Толик.
Нательная рубашка лейтенанта тоже была розовой. Василь прижался ухом к груди, поросшей светлыми волосками, затаил дыхание. И услышал слабые толчки.
– Бьется! - воскликнул он так, словно обнаружил, что это его, Ржавого, сердце бьется. - Живой… Раненый он… Перевязать надо.
– Чем?
– Эх, Крольчихи нету. Она б перевязала… - сказал Василь и скинул рубаху.
Ее порвали на полосы, долго перевязывали лейтенанту плечо. Простое вроде дело, а поди перевяжи! Самодельный бинт закручивается, ложится не туда, сползает… Эх, нет Крольчихи, очень у нее ловкие пальцы! Перевязали, наконец, как сумели. Положили лейтенанта поудобней. Василь пошарил в карманах гимнастерки. Извлек серую, размокшую книжечку - комсомольский билет, удостоверение личности, тоже изрядно пострадавшее от воды, и неведомый черный пластмассовый цилиндрик.
– Что это? - спросил Толик.
– Не знаю.
– Может, взрыватель какой? Он же сапер.
– Не похоже.
Василь осторожно повертел цилиндрик в пальцах. Край отвинтился. Цилиндрик оказался полым внутри, в нем - свернутая трубочкой бумажка. Ее вынули и развернули.
"Ф. И. О. Каруселин Геннадий Самсонович.
Год рожд. 1920.
Адрес: дер. Карусель, Смолкинский р-н, Уральской обл.
Мать Каруселина Елена Васильевна".
– Деревня Карусель. Надо же!… - удивился Толик.
Лейтенант шевельнул губами, и мальчишкам показалось, что он произнес два слова:
– Мама… Пить…
Флич шел весь день и позволял себе только коротенькие передышки. Сворачивал с шоссе, бросал на землю в тени свой клетчатый пиджак, который нес на руке, усаживался на нем и устраивал ноги повыше, чтобы кровь отливала. Мышцы ног одеревенели и ныли, руки дрожали. Он устало закрывал глаза, и тотчас начинали летать белые мухи, проплывать круги и пятна, складываться в нескончаемые пестрые хороводы. А сквозь них возникали лица Павла и Петра, хмурые и замкнутые, такие, какими они были в тот день, перед побегом.
Где они сейчас? Бредут, верно, по шоссе усталые, грязные, голодные. Ноги сбили с непривычки, хромают. Или под машину попали? От бомбежки не успели укрыться и сейчас раненые истекают кровью?
Сердце Флича сжималось от недобрых предчувствий, он вскакивал на одеревеневшие ноги, подхватывал пиджак, перебрасывал его через плечо, выбирался на шоссе и шагал дальше. То и дело он останавливал встречных, спрашивал, не попадались ли им похожие мальчики-близнецы, светленькие такие, курносые, и с ними серая кудлатая собака.
Встречные только головами мотали. Нет, не видели, не попадались. Да разве станешь разглядывать в этой сутолоке, в нескончаемом потоке повозок, тележек, колясок, людей и животных каких-то одинаковых мальчишек с собакой? Вон их сколько, мальчишек, и все одинаково грязные, усталые.
И Флич шел дальше. И все спрашивал и спрашивал встречных. Он уже и надежду потерял найти Павла и Петра.
И вдруг под вечер на железнодорожном переезде дежурная, подозрительно посмотрев на Флича, спросила:
– Твои, что ль, дети?
– Мои, мои…
– Психи ненормальные. На всем ходу к товарняку причепились.
– Где они? - спросил Флич торопливо и стал зачем-то озираться, будто Павел и Петр прячутся где-то здесь, рядом.
– Я же говорю: к товарняку причепились. Да разве за всем углядишь! - сказала сторожиха с вызовом, словно клетчатый дядька сейчас с нее спросит. - Никакого порядку не стало. То немец бомбит, то машина застревает. У меня вон свои с утра не кормленные! А сменщица не идет, не то заболела, не то сбежала. А как пост бросишь? Стрясется чего? Хоть подохни, а стой! Вот и сидят весь день не емши.
– Прицепились, говорите, к товарняку? - перебил ее Флич. - И уехали?
– А то… Уж причепились, так уехали.
– В Москву?
– Тю… На Москву с утра поездов нет. Тот товарняк на Гронск. Прыгают тут по вагонам. Потом отвечай. Говорю, у меня свои с утра не емши!
Дежурная еще долго ворчала, но Флич уже не слышал, он шел дальше.
Солнце начало накалываться на верхушки деревьев, когда внезапно размеренный встречный поток беженцев распался. Люди заметались по шоссе, бросились вправо и влево в лес. Грузовик, шедший в Гронск, остановился. Шофер прокричал что-то, стал разворачивать автомобиль. Неподалеку разорвался снаряд.
Флич тоже побежал вместе со всеми, не понимая, что происходит и что взрывается на шоссе.
– Немцы! Немцы! - закричала женщина, тащившая на спине большой узел и ведшая за руку ребенка. Она бросила узел, подхватила ребенка и заторопилась к деревьям.
"Немцы? Откуда немцы? - подумал Флич. - А как же Павел и Петя?"
Ноги несли его сами, сами старались не спотыкаться о корни и на рытвинах. Руки притрагивались к теплым шершавым стволам, словно просили их расступиться, прикрыть, спрятать. А справа и слева бежали перепуганные люди: женщины, старики, дети. Кто-то ругался, кто-то, выбиваясь из сил, волок скарб, жалко бросить. Кто-то кого-то торопил.
Позади, на шоссе раздался грохот. Осколки застучали по веткам. Посыпались листья и хвоя. Вероятно, немецкий снаряд угодил в тот военный грузовик, что разворачивался на шоссе. Кто его знает, что в нем было!
А Флич все бежал и бежал, не понимая - куда?
Люди рассыпались, растворились в лесной чащобе.
Флич оказался на болоте. Под ногами захлюпало, зачавкало. Он постоял немного, переводя дыхание. Болото было покрыто мягким седым мхом. Кучками росли высокие кустики голубики. На них синели крупные продолговатые ягоды, словно присыпанные пудрой.
Флич сунул несколько ягод в пересохший рот, ощутил их прохладную кислоту. Дурманяще пах багульник.
Куда же теперь? На шоссе немцы. В Гронске, вероятно, тоже. И мальчики в Гронске. Скорее всего, они успели добраться до города. Поезд идет быстро. А если не успели… Куда же теперь?
Солнце садится. Прежде всего выбраться на сухое место. Все-таки у него радикулит, скрутит - и вовсе не выберешься.
Немцы прорвались. Значит, фронт откатывается дальше. Идти вслед за фронтом? Не имеет смысла. Просто убьют. Пуля не разбирает.
Остаться в лесу? С двумя-то бутербродами? И потом у него задача: найти мальчиков. Во что бы то ни стало. Он за них в ответе и перед Гертрудой и перед Иваном, который воюет. "А может, убит уже? - с тоской подумал Флич. - Может, все убиты?"
Мягкие ласковые кочки подавались под ногами и чавкали, будто приноравливались проглотить. Тоненько и надоедно звенели комары. Потом стало посуше. Мох сменился бурой хвоей. Солнце совсем скрылось за деревьями.
Флич решил переждать ночь. Еще наскочишь в темноте на немцев! Впрочем, он не очень-то верил, что они и на шоссе, и в лесу - всюду. Слишком быстро они двигаются, чтобы быть всюду. Он уселся под деревом поудобнее, облокотился спиной к стволу, пиджак накинул на плечи - теплее. Было тихо, только откуда-то, наверно со стороны шоссе, доносился слабый звук, будто далеко-далеко дробят и ворочают камни.
"Вот наступит утро и пойду, - решил Флич. - Пойду спиной к солнцу. Город недалеко. А там, как говаривал Гриша, "поглядим-увидим".
Флич закрыл глаза и задремал по-звериному чутко. Может быть, в ночном лесу в человеке просыпается древний-древний предок - зверь? Кто знает.
Стало совсем темно, диван слился со стеной, несгораемый шкаф растворился в углу. Мальчики не зажигали света и не опускали на окно скрученную чуть не под самым потолком бумажную штору. Двор за окном был черен, как комната, в которой они сидели, - ни светлой точечки, ни лучика.
Иногда за дверью раздавались шаги. Павел и Петр замирали, прислушивались. Шаги были такими легкими, бесплотными, словно по коридору двигалось привидение. Даже жутковато становилось.
Несколько раз принимался звонить телефон. Звонок был негромкий, но братья вздрагивали от неожиданности и смотрели на аппарат настороженно, пока он не умолкал. Потом, почему-то облегченно, вздыхали.
Трубку не снимали. Не велено. И сами никому не звонили. Да и кому звонить? Ни у Ржавого, ни у Толика телефонов не было. Серега эвакуировался с папиным заводом. Злате? Хорошо бы позвонить, чтобы она знала, что они в Гронске. Да нельзя, не велено.
Что ж получается?
От цирка они отстали. Флич, наверно, с ума сходит от беспокойства. Милый Флич, добрый верный друг, великий артист Флич! Прости нас, мы же хотели как лучше. Мы ушли выручать маму.
Маму… Судя по разговору с Алексеем Павловичем и сердитым майором, выручать ее не надо, спасать не от кого.
Как сказал майор?
"Вы что ж, в маме своей сомневаетесь? Маме не верите?"
Выходит, майор-то не сомневается, верит!
– Помнишь, маму кто-то вызвал? - спросил Петр брата. - Ну, когда мы чемодан веревкой обвязывали. И ее долго не было.
– Помню.
– Она сказала, что в гостиницу заходила. А наверно, здесь была.
– Здесь?
– В общем, с ними разговаривала. И они ей предложили… арестоваться.
– Зачем?
– Не знаю. Но догадываюсь.
– И я догадываюсь, - сказал Павел. - Только об этом нельзя даже между собой, - добавил он шепотом.
Тут в коридоре послышались шаги, остановились возле двери. Киндер лениво тявкнул.
– Вы что ж в темноте сидите? И штора не опущена, - произнес знакомый голос.
Алексей Павлович прошел к окну. Зашуршала бумажная штора. На столе зажглась лампа.
– Собирайтесь. Вот с товарищем Гудковым пойдете. Зовут его Пантелей Романыч. Жить будете у него.
В дверях стоял старик в темной рубашке, подпоясанной кавказским ремешком с блестящими штучками, и в белой детской панамке. Лицо его, изборожденное морщинами, не выражало ни любопытства, ни интереса, было словно вырублено из дубовой чурки. Длинные седые с желтизной усы закрывали рот, на щеках и подбородке торчала щетина, должно быть ужасно жесткая.
– Как звать? - спросил Пантелей Романович. Голос у него
