Марка Теренция Варрона, ВОРОНА 6 страница

Эта прогрессирующая взаимосвязь событий… Темная взаимосвязь, темная. Одно откликается в другом, перекличка не прекращается, но непонятно, где источник звука; непонятно, что звук, что отзвук, и плохо слышно, о чем шумят. Однако шумят ведь, шумят — и долетают из шума этого отдельные фразы, слова отдельные, и хватают за душу, а потом бросают душу — одну, на снегу, посередине Москвы. Снова ничего не слыхать, как вдруг — опять далекий какой-нибудь гул, сперва еле различимый, но постепенно нарастающий, разрастающийся: нет, не забыли еще о душе твоей, помнят еще, стерегут пока твою душу, чтобы не пропасть ей, не заблудиться одной, в снегу, посередине Москвы. То одно подбросят, то другое: лови, мол, поймаешь — твое. Уметь бы еще читать эти знаки-внимания, эти знаки… Знаки-знаки-подлинные-знаки-вот-чего-мы-напрочь-не-умеем-воспринимать! А может быть, никуда и не исчез он, Станислав этот Леопольдович? Пробрался, может быть, хитроумным каким-нибудь путем в самую твою душу — живет там поживает, добра тебе наживает! Или вот… тенью стал и сопровождает тебя в ночной этой прогулке. Петр поискал вокруг себя: обнаружил две тени. Одна сбоку, почетче, другая — чуть правее, более размытая, более светлая, что ли. Станислав Леопольдович, ау!..

Побеседуем? У меня к Вам есть теперь один вопрос: знаете книгу такую, про Элизиум? А не Вы ли, например, эту книгу написали? Тогда еще скажите: найду я ее завтра или нет? Очень желательно было бы дочитать, а то пока непонятно, к чему Вы клоните, если, конечно, это Вы клоните, если не кто-нибудь другой клонит. Но едва ли другой: слишком уж точно удар рассчитан — прямо в сердце, прямо в мое. Это ведь меня метафизика всегда интересовала больше, чем физика. Это ведь я готов идти за любой бредовой идеей — и тем дальше идти, чем она бредовее. Это ведь для меня здоровая психика и крепкий ум отнюдь не представляют собой непременных достоинств личности… И многое, многое, многое другое.

Значит, что же… Сегодня некто-из-Вечности (без-места-без-года) обратил мое внимание на теневую сторону жизни. Стало быть, искать надо там: там, скорей всего, и сосредоточено то, для чего я никак не могу найти точной формулировки и вообще никакой формулировки не могу найти. Кажется, это никак и не называется. Нечтотакое. Какая-то добавка к жизни, которая одна способна придать ей смысл и оправдать однообразную и, в сущности, унылую череду дней, месяцев, лет. Кордамон-корица-гвоздика. Приправа! — покупайте-приправу!.. Запах приправы поманил меня сегодня. И я пошел на запах, но не успел проделать весь путь: кончился день, и продавцы разошлись по домам, унеся с собой травы — и мою траву, а я теперь не знаю ее имени. Впрочем, вот… мята. Привкус мяты во рту. Это было позавчера, шестнадцатого января, и вчера, семнадцатого: вот и сегодня это вернулось ко мне в библиотеке… И сейчас. Что я знаю о мяте? Ни-че-го. Нет, почему же: «Их родина — дремучий лес Тайгета, Их пища — время, медуница, мята». А вот и синонимический ряд, где время и мята вместе! Наверное, время дает мятный привкус — время в смысле вообще время, вечность. Мандельштам очень мятный, да… «Когда Психея-жизнь спускается к теням, В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной…» Ну да, именно так: время, мята. Элизиум. Елисейский привкус. Петр вздрогнул, повернув голову вправо: Елисеевский магазин. Это уже просто ни в какие ворота…

— Das soll sein, weil das nicht sein kann![²] — со смехом произнес кто-то за спиной Петра. Петр обернулся и еле удержался на ногах: группа хохочущих немцев, налетев на него, чуть не повалила его на землю. Однако тут же подхватили Петра под руки — опять-таки смеясь.

— Кушя маля! — пропел звонкий женский голос и, тщательно артикулируя: — Исфинитэ-пошялюста!

— Oh, ich muss doch um Verzeihung bieten… ich bin schuld daran![³] — тоже со смехом ответил Петр и посмотрел на толстяка, одетого в зеленый Loden[⁴]. — Кажется, это на Вашу фразу я обернулся…

— Клаус, — представился толстяк и, гордо похлопав себя по груди, добавил: — На мою. Тут, кроме меня, никто ничего интересного сказать не может.

— Вот как, оказывается, — сокрушенно вздохнула бабуля с голубыми волосами и узко развела ручками под хохот остальных.

— А что? — напыжился толстяк. — Не так уж часто можно услышать на улице что-нибудь стоящее! Правда ведь, молодой человек? — Он подмигнул Петру крохотным развеселым глазом.

— Истинная правда, — грустно кивнул тот.

— Вот видите? — загремел толстяк на всю улицу Горького. — Оценить меня способны только в России… По достоинству, я имею в виду.

— А Вы кто? — спросил Петр.

Толстый Клаус потупился, потом вскинул на Петра виноватые глазки и с огромным сожалением произнес:

— Увы, молодой человек… я капиталист. Живу на доходы с акций.

— Он паразит, — сказал высоченный блондин откуда-то с неба. — Ему бы раньше сюда приехать: уж точно оценили бы по достоинству!

Они немножко слишком выпили, эти немцы, и теперь расхаживали по безрадостной ночной Москве — сырой, бесприютной, полной закрытых магазинов и закрытых кафе… Москва-столица-мира. На следующий день они должны были уезжать и увозить с собой самые-при-ятные-впечатления. Петр немножко погулял с ними по Горького.

На прощание симпатичный капиталист отколол от пиджака большой круглый значок:

— Это Вам, Петер. От фирмы, с которой я стригу… как их… купоны. Она выпускает музыкальные инструменты. Будьте здоровы и не падайте на улицах.

Распрощались у входа в «Националь». Оставшись один, Петр на свету рассмотрел подаренный ему значок. На ослепительно белом фоне — что-то вроде флейты, под ней — огромными синими буквами — название фирмы.

Прежде чем закончить эту главу, автор хочет сообщить читателям, что только через много дней Петру удастся снова попасть в библиотеку. Еще неизвестно, получит ли он там «Руководство…», — даже с учетом того, что оно действительно в открытом доступе. Впрочем, может быть, в книге этой и нет того, чего Петр от нее ждет, — как знать! И принадлежит она, скорее всего, не Станиславу Леопольдовичу, а например, какому-нибудь философу-мистику какого-нибудь XVIII века…

«Но к концу я не помню уже, чтобы шрифт был готическим», — вздыхает Петр, спускаясь в подземный переход.

Глава ЧЕТВЕРТАЯ

Один ЗНАКОМЫЙ Бог

— Следующий!.. Здесь-билеты-сюда-зачетку-так-номер-шестнадцатый-очхорошо!.. Продолжайте-продолжайте-почему-вы-замолчали?

Последние слова относились уже не к Эвридике, которая, держа в руке экзаменационный билет «номер-шестнадцатый-очхорошо», отправилась за столик к окну, а к студентке по фамилии Гаврилова. Она исподлобья глядела на Сергея Борисовича (Парисовича, как называли его студенты: он преподавал античную литературу… — плохо) — тот вконец измотал ее, добиваясь каких-нибудь еще сведений о Гомере.

На ходу дочитав билет, Эвридика присела на краешек стула: ей можно было не готовиться. Первый вопрос — периодизация античной литературы — оказался тем самым, который (в отличие от прочих вопросов) она знала назубок: не слишком основательно готовясь к экзаменам, Эвридика, помнится, все никак не могла сдвинуться с места, постоянно пробегая глазами один и тот же параграф в учебнике — «Периодизация античной литературы». Второй вопрос был сформулирован так: «Образ Орфея в древнегреческой мифологии». Образ, стало быть, того самого героя, который «чуть-ли-не-качал-мою-колыбель», — усмехнулась про себя Эвридика. Это Орфей был виновен в том, что она, Эвридика, превратилась когда-то давно в каменный столб, — так вот теперь и живет… каменным столбом в аду. Все детство, все бесконечно долгое мучительное детство бабушка рассказывала ей на ночь второй вопрос ее билета — «Образ Орфея в древнегреческой мифологии», причем рассказывала очень и очень странно… Помнишь-Эвридика-что-с-тобой-было-раньше-давным-давно-до-твоего-рождения?.. Лет, наверное, до двенадцати, если не больше, Эвридика и в самом деле пребывала в полной уверенности, что это святая правда: про подземное царство, про царя Аида, про Орфея… про голову его, плывущую по Гебру. И так страшно далее… Временами тогда ей казалось, даже сейчас иногда кажется, что она помнит и сама: танцы на зеленом лугу, подземное царство, музыка Орфея… Но он обернулся — и все тут же пропало, как не бывало. А условие ставилось одно — не обернуться.

Заметив, что изрядно потрепанная в неравном бою Гаврилова чинно покидает аудиторию, видимо, вынудив все-таки Парисовича поставить ей тройку, Эвридика приподнялась: можно? — и перешла за стол к Парисовичу: других желающих не оказалось. Она глубоко вздохнула и, с короткими передышками, полетела по периодам, боясь только одного — остановиться: остановишься — потом с места уже не сдвинуться, застопоришься на первом попавшемся звуке… особенно "т"… или "п"… или "к"… Не думать! Периоды сошли благополучно — и подозрительный Парисович расслабился: он, кажется, любил науку главным образом за то, что она устанавливала периоды — огромное количество периодов, дикое количество! Парисович неприятно улыбнулся Эвридике и кивнул, поощряя ее ко второму, уже не интересному для него по причине отсутствия периодов, вопросу.

— Образ Орфея… — выпалила Эвридика и тут же поняла, что больше ничего не скажет. Она опустила голову и прочитала на столе афоризм, выцарапанный, должно быть, Гавриловой в припадке отчаяния: «Экзамен страшнее дефлорации». Эвридика вздохнула и перевела взгляд на Парисовича, немедленно, однако, пожалев об этом: перед ней сидел врач-педиатр.

— Так что же образ Орфея? — вкрадчиво спросил врач-педиатр.

— А н-н-ничего, — резюмировала Эвридика краткое свое выступление.

— Вы не знаете второго вопроса! — возликовал врач-педиатр, стремительно превратившийся назад в Парисовича.

— Ну и что? — поинтересовалась Эвридика, не без любопытства поглядывая на метаморфозы Парисовича. Парисович забеспокоился. Заерзал.

— Ну и… ничего. — Он медленно и некрасиво розовел.

— Не волнуйтесь, — посоветовала Эвридика.

— Я и не волнуюсь, — тихо, но запальчиво, черт возьми! — А почему Вы не знаете мифа об Орфее?

Эвридика подумала о том, почему бы она могла не знать мифа об Орфее, но ничего не придумала.

— По личным причинам, — схулиганила она и потупилась.

— Извините, — рефлекторно отреагировал воспитанный Парисович, сразу же и рассердившись на себя за такую реакцию. Педагог победил в нем человека, и педагог порекомендовал: — Вы подумайте. Могу Вам помочь, учитывая, что Вы блестяще справились с первым вопросом. Скажите, например, пожалуйста, кто он вообще был — этот Орфей? Эвридике наскучило играть с Парисовичем.

— Музыкант, — хмуро сказала она.

— Прекрасно! — чуть не описался Парисович. — А какой музыкант, — он так налег на слово «какой», что оно чудом не треснуло, — обыкновенный?

— Н… н-необыкновенный.

— А в чем заключалась его необыкновенность? Он как играл? Подумайте хорошенько и скажите.

— П… п-прекрасно он играл, совершенно замечательно… д-даже Аид н-не выдержал.

— Все-то Вы знаете, — обиделся вдруг Парисович, как-то даже разочаровываясь в Эвридике. — Чего Вы капризничаете? Рассказывайте сами.

Что ж это за несуразная форма взаимоотношений — экзамен!.. Надо ведь было такое придумать: чтобы один человек рассказывал другому человеку то, что другой человек и без него знает! Этакая дурацкая игра для дошкольного возраста…

— М-м-меня зовут Эвридика, — неожиданно для себя сказала Эвридика и отвернулась от Парисовича.

— Это не освобождает Вас от необходимости знать материал.

Ну и ну… Да он просто идиот. Эвридика замолчала.

— Хорошо, продолжим, — оживился Парисович. — А у Орфея была кто?

— Ж-жена.

— А как звали жену Орфея?

— Эвридика ее звали, — почти простонала Эвридика.

— А что случилось с Эвридикой, женой Орфея?

Эвридику уже бесконечно утомила эта его манера — чуть ли не каждый вопрос начинать с "а".

— Ну, умерла она… — И через паузу: — П… п-послушайте, отпустите меня, п-пожалуйста!

— Не-е-ет, (— недаром Мерль назвал экзамен «садо-мазохистским актом»! -) сначала Вы мне все расскажете! А где умерла Эвридика?

— На зеленом лугу! — чуть не плакала уже девушка.

— А кто укусил Эвридику?

— Собака б-б-бешеная, — крикнула Эвридика.

— А вот и нет. — И вздох… нет, выдох облегчения, как будто он из омута вынырнул, Парисович этот.

— М… м-можно м-мне уже…

— Довольно ставить условия! — заорал Парисович и на слове «условия» дал петуха, да какого!

— Змея ее укусила, змея, — испугалась за Парисовича Эвридика и уже самостоятельно, с нежностью почти, продолжала: — И Эвридика попала в Тартар, а Орфей за ней п-п… пришел, но Аид не хотел отпускать Эвридику, и тогда Орфей заиграл, т-т-тут Аид говорит: я отпущу, д-д… дескать, Эвридику… и-п-пусть она идет за т-т-тобой, т-т-только ты не оборачивайся.

Эвридика умолкла, ощутив просто-таки космическую глупость пересказа этого и думая о том, кто у Парисовича жена.

— А Орфей не обернулся?

И вдруг Эвридика заплакала. И закрыла лицо руками. И тушь, конечно же, потекла, но дело не в этом. Бабушка-на-краю-кровати-до-вольно-уже-я-наизусть-знаю-свою-историю-теперь-я-каменный-столб-оставьте-меня-в-покое… Безжалостно размазывая тушь, Эвридика заговорила жестко и монотонно:

— Орфей не обернулся, он хотел обернуться, но не обернулся, и Эвридика не стала каменным столбом, и…

— Вы свободны, — перебил Парисович, платком вытирая лысую голову. — Вы можете идти! Вы… я уже поставил Вам отлично… До свиданья!

— Нет-нет. Вы же просили, а потом Орфея не растерзали мойры, и голова его не была брошена в Гебр, и она не плыла по Гебру, и лира не уверяла: — мимо! а губы ей вослед: — увы, и Орфей вообще не сошел в Аид — сам, а послал лишь голос — свой! только голос послал во тьму, сам на пороге лишним встав, Эвридика же по нему, как по канату, вышла.

И она поняла, что ведет себя глупо. Поняла и сказала: — Извините. Извините, Сергей Борисович. — Взяла зачетку и вышла из аудитории.

— Что это с ней? — спросил Парисович у оставшихся.

— Она же Вам сказала, что ее зовут Эвридика, — охотно откликнулась Света Колобкова, безбоязненно засовывая шпаргалку в бюстгальтер. — Не надо было так. — Она повела плечиками, чтобы привести бюстгальтер в надлежащее состояние, и укоризненно покачала глупой своей головой.

Парисович сделался пунцов. Парисович тоже повел плечиками, словно и на нем был бюстгальтер.

А Эвридика шла по коридору и больше не плакала. Надо-смыть-тушь-стыдно-так-идти-с-тушью-на-лице-размазанной. Зашла, смыла, посмотрела в зеркало, сказала себе: — привет! — улыбнулась как могла; девушка-закурить-не-будет? Я-не-курю-к-сожалению; вот уж что верно — то верно: к сожалению; вышла, постояла, посмотрела в окно, там январь и ничего больше. Тряхнула головой и отправилась к телефону — как в костер. Набрала номер.

— Его нет дома. Что-нибудь передать?

Что ж тут передашь…

— Нет, спасибо. А когда вернется, Вы не знаете?

— Я этого никогда не знаю, — весело сказали там. Вы можете оставить свой телефон.

— У меня нет телефона. — «Не обманешь-не-проживешь-гм…» — Я позвоню сама. Позднее. Спасибо.

Надела пальто, — красивая-все-таки-шаль-молодец-Юра-Пузырев-улица-Юных-ленинцев-и-проч., шагнула под снег: холодно, сыро. Между прочим, худо-бедно сдала экзамен, можно поздравления принимать и кутить. Кутить пойдем в кафе «Мороженое», там и накрасимся: в ту-а-ле-те.

Вот так, значит. Ну что ж: очхорошо.

И красивая-прекрасивая Эвридика, забыв обо всем, вошла в зал. Сколько людей, оказывается, ест мороженое в январе, удивительное дело, а вон и наш молодой человек — и надо бы нам еще раз ему понравиться, тем более, что мы нынче в шали. Зачем он все-таки здесь работает, в этом кафе? Как-то оно несерьезно… хотя, конечно, ему решать, я-то тут при чем, мое дело — нравиться.

— Здравствуйте: маленький двойной, пожалуйста, — и улыбнемся. А в очереди за ней никого нет, и молодой человек тщательно варит маленький-двойной, от смущения повернувшись спиной к Эвридике, между тем как ему спиной кофе варить неудобно. Эх-ма!.. Надо что-то менять в жизни, давно уже надо что-то менять: очень тоскливая жизнь.

Кофе сварен и протянут.

— Спасибо. Вам, простите, сколько лет?

— Двадцать, — с трепетом в голосе. А самому, конечно, восемнадцать, если не меньше. Сразу после десятого класса варит человек кофе. И в ус себе не дует.

— А мне двадцать два. — Эвридика кисло улыбнулась. — Вас как зовут? — С ним можно не заикаться: все равно что с детьми.

— Александр. (Хм… царское имя).

— Очень приятно. Галя.

— Га-аля?

— Галя. — Она попробовала кофе: кофе, видимо, тройной. — Что-нибудь не так?

— Да нет… Только мне казалось, что у Вас должно быть какое-то очень… очень необычное имя. — И — спеша исправиться: — Но и Галя — очень хорошо.

— Спасибо. — Эвридика опять улыбнулась, теперь веселее. — А знаете что, Александр… Я вот подумала, почему бы Вам не предложить мне выйти за Вас замуж?

— С Вас двадцать четыре копейки. Если больше ничего не берете. — И стал прилавок вытирать: дитя дитем.

— Тут двадцать пять. — И, подмигнув ему: — Сдачу оставьте себе, богатым будете.

За столиком — мама с ребенком: сюда и сядем.

— Тетя пришла.

— Ешь спокойно!

Ну вот, села, называется… Но сесть ведь больше некуда. Впрочем, ребенок ест — спокойно, как велели, тетей больше не интересуется, мама смотрит ему в рот — красота. В окне все то же: январь. Бармен-или-как-его-там обиделся, чудак человек. Почему его на эту работу приняли, он же профнепригоден, он же дитя — вроде вот… который с мамой и ест спокойно. Другой бы на его месте — вечерочек, телефончик, разговорчик… И было бы с ним все ясно: бармен он и есть бармен… простите, пожалуйста, я пошутила неудачно, настроение плохое, а вообще-то я замужем и у меня восемь детей: мать я героиня… и все такое. А тут — с Вас двадцать четыре копейки, и давай прилавок вытирать. Конфуз. Странно: нормальная человеческая реакция, э-ти-че-ски со-сто-я-тель-на-я. Притом что кругом все мерзко и мерзко. Надо будет подойти к нему: пусть не думает, что я серьезно. Как-то это даже принципиально важно, чтобы он так не думал.

Эвридика открыла сумку — неизвестно зачем. Ах, вот зачем: там жвачка португальская — отец принес откуда-то, сказал: жуй… смешной отец.

— На тебе, ребенок, жвачку португальскую.

Хороший все-таки ребенок: ест — спокойно, ручку протянул — ладошкой кверху, жвачку сразу маме отдал.

— Ой, спаси-ибо! — это мама, конечно. — Что надо сказать девушке? Ну!

— Ничего не надо сказать девушке, — подмигнула Эвридика ребенку, а ребенок ей подмигнул. Мама в это время спрятала жвачку к себе в карман: сама она, что ли, ее сжует?

— До свиданья, — Эвридика щедро улыбнулась обоим, быстро подошла к стойке, облокотилась на нее. Александр взглянул исподлобья. — Вы не огорчайтесь, что так по-дурацки получилось: на самом деле я немножко лучше, чем кажусь. — И пошла к выходу. Обернулась: Александр улыбался во все лицо и махал рукой — дескать, еще приходите, всегда приходите… Дитя дитем. Надо было и ему жвачку, да больше нет. Привет, Александр, который-абсолютно-не-интересует-меня! Пока.

Статский — вот кто интересует меня. Эвридика шла по улице и опять думала о Статском; опять — это потому, что она о Статском теперь уже часто думала. Очень хороший Статский: никакой. Замечательно, когда никакой — просто нормальный, милый, грустный немножко. На факультете его не видно… может, он вообще с другого факультета. Нет, вряд ли с другого: он гуманитарный очень. В свитерке каком-то смешном, волосы в разные стороны, шарф длиннющий. Плохо, что я ни с кем никогда не знакомлюсь, — она усмехнулась: вот с «Александром» только бес попутал! — а то был бы круг какой-нибудь общий… Послушай-а-ты-Статского-не-знаешь? — Статского?-конечно-знаю-он-сегодня-ко-мне-придет-ты-ведь-тоже-обещала? — Обещала-приду-обязательно! Так ведь и бывает у нормальных людей. Но для этого надо как минимум считаться нормальным человеком. Каковым я не считаюсь. И поделом мне. А вообще-то со Статским лучше не знакомиться. Эвридика опять усмехнулась: иметь-и-потерять или ждать-и-не-дождаться… Женитьба Бальзаминова. Не надо знакомиться со Статским: пусть так и остается — молодой человек из «Грустного вальса», и все. Романтический, извините за выражение, образ.

Она опять оказалась около университета: глупо как… Попробовать еще раз позвонить? Достала две копейки, набрала номер, состоящий почти из одних восьмерок.

— Да-а. (— Значит вернулся? Ну, что ж…)

— Здравствуйте. С Вами г-г-говорит Эвридика.

— Я понял. Добрый день, чем могу служить?

— Служить?.. Ну да. Я д-д-должна… я д-должна п-п-попросить Вас…

— Не нервничайте, Эвридика, что Вы?

— Я, видите ли, д-думала — много. Я ходила по улицам и д-думала обо всем. Я твердо решила, я т-т-т… т… т-т-т…

— Твердо решила, Вы хотите сказать. Послушайте, Эвридика, давайте Вы сначала успокоитесь, а потом позвоните…

— Я с-спокойна, к-как к-каменный столб. Я твердо решила просить Вас об одном одолжении. П-пожалуйста, убейте меня уже.

— Вы с ума сошли! Эвридика. Я не хочу продолжать этого разговора!

— П-п… п-о… подождите, я… я ведь знаю, что Вы м-можете убить, что в н-некотором смысле это даже Ваша профессия. В-вп-впрочем, мое д-дело сторона — я не берусь с-судить и не за этим звоню. Мне надоело все — мое имя, мое заикание, моя скрипка, моя шаль с японскими цветами!

Некоторое время абонент молчал.

— У Вас истерика — и Вы… Вы уже не первый раз звоните в таком состоянии, Эвридика. Скоро я, кажется, начну сожалеть о том, что поставил Вас в известность о некоторых вещах…

— И т-т-тогда, — охотно подхватила Эвридика, — т-тогда же Вы все равно меня убьете… ведь рано или поздно Вы д-должны меня убить, я же п-п-понимаю, не д-дурочка совсем… И, к-кроме т-т-того, Вы д-действительно п-поступили опрометчиво, к-когда рассказали мне, Вы вообще зря это сделали: я н-не гожусь для Вас, я все Вам испорчу.

— Когда бы Вы хотели, чтобы я выполнил Вашу просьбу? — абонент казался заинтересованным.

— С-сейчас, н-немедленно. Или нет, лучше к вечеру. Хотя…

— У меня такое чувство, что по-настоящему Вы не решили еще ничего.

— Господи, да что Вы обо мне знаете!.. Я же н-не т-т-такая совсем, к-как Вы себе напридумывали, — я ведь живой ч-человек, и у меня д-д-должна быть к-какая-то история, и в конце-то концов я имею п-право на собственную жизнь. Тем более, что Вы в-взяли меня, т-так сказать, уже в готовом виде, а распоряжаетесь мной, к-к-как Вам угодно, словно я всегда Вам п-принадлежала… И вспоминаете обо мне т-только т-тогда, к-когда я Вам нужна, — не чаще. Н-надо что-то менять: или отпустите меня на все ч-четыре стороны… но Вы этого н-не сделаете!.. или к-как я Вам п-п-предлагаю — д-другим п-путем освободите меня от всего.

— Вы слишком устали, Эвридика. Это я виноват: я взвалил Вам на плечи… ну ладно, неважно. Хотите в Крым? Или нет — в Сицилию, а еще лучше — на Корсику? Я дам Вам все — друзей, денег, я оставлю Вас в покое, хотите?

— Н-нет.

— А как же Статский?

Статский?

И уже через несколько секунд Эвридика смеялась неприятно и хрипло:

— Дура я, к-какая дура!.. Я ведь, г-грешным д-де-лом, решила, что Статский — это извне, что он не имеет отношения к нашим п-проблемам. — Смех сбивался на плач — и некоторое время они боролись в трубке, смех и плач, а потом наступила тишина.

— Эвридика!.. Эвридика, подождите же… давайте я познакомлю Вас со Статским, он должен Вам понравиться. Правда, он немножко… как бы это сказать, — ну, отрешенный, что ли… Статский, видите ли, наблюдатель: потому Вам, наверное, и показалось, что он извне. Одним словом, аутсайдер — прямо из «Степного волка», только гораздо моложе, а вместе с тем, пожалуй, закоренелее… если есть такое слово. Вы же должны понимать; Ваше ведь поколение… лучший, что называется, представитель — совершенно безынициативен, интроверт чистой воды, всегда в стороне от всего. В общем, социально непродуктивный тип с потенциями бродяги. Антиобщественная, антиколлективная, антикомпанейская личность — как раз то, что Вам надо, соглашайтесь.

Это и в самом деле было как раз то, что надо Эвридике, — и она сказала высохшим уже голосом:

— Спасибо, н-не нужно меня ни с кем знакомить, г… г-глу-бокоуважаемый сводник. У м-меня от т-таких п… предложений сразу п-пропадает всякий интерес к кому бы то ни было.

— Вы больше не плачете?

— Я смеюсь. М-да… Только вот иногда д-думаю: к-к-какие счастливые люди — те, к-кто п-пребывает вне Вашего круга! Они имеют возможность жить к-как нормальные люди: Вам они не п-попались.

— Но… Эвридика, голубушка, все ведь до поры: мне не попались — еще кому-нибудь попадутся. Все мы в конце концов попадемся. И потом… скажите, разве я плохо к Вам отношусь? К другим относятся гораздо, гораздо хуже — считайте, что Вам повезло, дорогая моя. И не завидуйте тем, кто пребывает, как Вы изволили выразиться, вне нашего круга: жизнь их буднична, Эвридика, у них всегда масса проблем, которые Вам и неведомы. А у Вас есть все, что Вам нужно, и даже еще чуть-чуть. Я ведь готов исполнить любой Ваш каприз — капризничайте! Скажите, например, чего Вам сейчас хочется? -

Эвридика промолчала.

— Вот видите… А на счет того, убью я Вас когда-нибудь или нет, — это уж от Вас зависит: от того, как Вы будете себя вести, как научитесь жить. И, кроме всего прочего, убивать — это, видите ли, не моя профессия. Не отрицаю, что я могу прибегнуть к такой крайности, но только как к крайности: когда совсем уже не удается договориться, когда меня отказываются понимать… и прочее.

— Послушайте, — осенило вдруг Эвридику, — а не уехать ли Вам самому в Крым? В Сицилию, на Корсику?

— Да нет, спасибо… У меня сейчас дома ремонт. И потом, я ведь тоже не отвечаю за себя сам.

— Вы? — Эвридика даже закашлялась. — Вы?

— Поверьте мне. Пока на слово. Может быть, когда-нибудь попозже… впрочем, умолкаю. Так что же, познакомить Вас со Статским?

— Ни в к-коем случае, б-благодарю Вас. А Вы расскажете ему о нашем разговоре?

— Да бог с Вами, я никогда не передаю никакой информации от одного к другому в пределах нашего круга, будьте спокойны.

— Что ж, это даже к лучшему. Т-так, значит, Вы решили н-не убивать меня п-п-пока?

— Разумеется, — облегченно вздохнула трубка. — Живите.

— Ну, т-т-тогда… т-тогда я п-пойду жить. Целую Вас, странный Вы ч-человек!

И, развернувшись в автомате, Эвридика нос к носу столкнулась со Светой Колобковой: похоже, что, стоя у полуприкрытой дверцы, Колобкова слышала весь разговор.

— Света Колобкова, — вздохнула Эвридика, — нельзя-подслушивать-чужие-разговоры-читать-чужие-письма-подглядывать-в-замочную-скважину. Привет!

— А я и не подслушивала не подслушивала, — жарко залепетала Света Колобкова, изо всех сил держа Эвридику за рукав (не вырываться же, в самом деле!). И — полетела на одном дыхании, только изредка переводя дух, чтобы не умереть от асфиксии: — Я хотела сказать тебе одну вещь когда увидела как ты идешь к автомату и побежала за тобой но не успела а ты уже говорила (вдох) Парисович очень смутился я ему напомнила что тебя зовут Эвридика и он сидел красный весь а я ведь поняла почему ты так расстроилась этот миф об Орфее он для тебя слишком личный да? (вдох).

Эвридика давно уже не слушала — только согласно кивала, стараясь попадать в периоды вдохов, потому что на выдохе Колобкова смотрела прямо перед собой, даже если собеседник перемещался, и могла не заметить кивков. Очередной вдох оказался затяжным: Колобкова вплотную приблизила широкое личико к Эвридике — глаза в глаза:

— Как я понимаю тебя Эвридика (— да уж ты, Колобкова Света, все понимаешь, что особенно ужасно в тебе! -)… — и понеслась душа в рай! Колобкова порождала текст с такой скоростью, как будто через минуту должна была улететь на далекую звезду, откуда она никогда уже не вернется. — Я и не думала подслушивать но когда ты сказала убейте меня я больше не могу жить я ужасно начала волноваться сама посуди (вдох) до чего же ты интересно живешь ты живешь полнокровной жизнью у тебя такие знакомства я всегда знала что ты необыкновенная что ты нам не чета (вдох) я так поняла что он тебя содержит и это может быть совсем не так плохо в нашем положении иметь человека который ради тебя на все готов но на твоем месте и я бы сказала или убей или отпусти иначе я тебе испорчу жизнь и себе испорчу (— не задохнулась бы, испугалась Эвридика, однако последовал вдох — слава богу!).

— Ты высказалась? — Эвридика очень удачно встроилась в паузу. — Тогда всего хорошего, я спешу, извини, — и к троллейбусной остановке, бегом.

— Постой, — догнала ее Колобкова, — я понимаю тебе не до меня у тебя трудный период и не буду навязываться но ты скажи мне только одно и я тут же исчезну кто это с тобой говорил? (вдох).

Эвридика поняла, что не услышь Колобкова ответа — тут же упадет замертво, и, скроив беспримерную морду, заявила:

— Да так… один знакомый бог.

— Понима-а-аю, — присела Колобкова, истратив на это свое «по-нима-а-аю» все ресурсы неистощимых, казалось, легких.

Подошел троллейбус — и Эвридика уехала в бессмысленном направлении. Она только слегка повернула голову — посмотреть, что сталось с Колобковой: та стояла на краю тротуара, и грудь ее вздымалась до неба… Бедная-ты-моя-Колобкова-ничегошеньки-то-нет-в-твоей-жизни! «И не завидуйте тем, кто пребывает, как Вы изволили выразиться, вне нашего круга: жизнь их буднична, Эвридика». Как грустно, если он прав, этот один-знакомый-бог! И неужели вправду есть единственный только способ относительно пристойного (не то чтобы полноценного — просто пристойного!) существования — такой, как у нее? Пребывая в этом двусмысленном, ложном этом положении, которое прельстило Свету-Колобкову, заставив грудь ее вздыматься до неба…