Свидетели ее трагедии чувствуют между нею и собой эту невидимую преграду. Слова сочувствия и ободрения скользят по Мари, которая стоит с сухими глазами и посеревшим, осунувшимся, отрешенным лицом. Она едва их слышит и с трудом отвечает на самые необходимые вопросы. Несколькими отрывистыми фразами она отвергает вскрытие, обычно завершающее судебное расследование, и требует перевезти тело Пьера на бульвар Келлермана. Просит своего друга, мадам Перрен, приютить у себя Ирен в течение ближайших дней и отправляет в Варшаву коротенькую телеграмму: «Пьер умер несчастного случая». Потом выходит в мокрый сад, садится, уперев локти в колени и закрыв руками лицо. Глухая ко всему, неподвижная и молчаливая, она ждет спутника жизни.
Сначала приносят найденные в карманах Пьера стилограф, ключи, бумажник и все еще идущие часы с уцелевшим стеклом. Наконец, в восемь часов вечера карета скорой помощи останавливается у дома. Мари видит умиротворенное, кроткое лицо…
Носилки медленно, с трудом протискиваются в узкую входную дверь. Андре Дебьерн, ездивший в полицейский участок за телом своего учителя, своего друга, поддерживает мрачную ношу. Умершего помещают в одной из комнат нижнего этажа, и Мари остается наедине со своим мужем.
Она целует его лицо, еще почти теплое, не успевшее окоченеть тело, еще податливую руку. Ее силой уводят в соседнюю комнату, чтобы она не видела, как обряжают покойного. Мари уступает, но затем ее вдруг обуревает мысль, что она не должна лишать себя этих минут, что не должна никому уступать права трогать кровавые останки. Тогда Мари возвращается и припадает к трупу.
На следующий день прибытие Жака Кюри освобождает ее от оцепенения и открывает шлюз для слез. Наедине с двумя братьями, живым и ушедшим из жизни, она отдается горю и рыдает. Потом, вновь оцепенев, ходит по флигелю, отдает распоряжение умыть и причесать Еву, как обычно. Идет в сад, подзывает Ирен, играющую кубиками у Перренов, и говорит с ней сквозь решетку. Сообщает ей, что Пэ сильно ушиб себе голову и ему нужен покой. Ничего не подозревая, девочка снова принимается играть.
Пройдет еще несколько недель, и Мари, не умея выказывать свое горе перед людьми, готовая кричать от ужаса в окружающих ее безмолвии и пустоте, откроет свою серую тетрадь и начертает дрожащим почерком те мысли, которые ее душат. На этих страницах с помарками и пятнами от слез она обращается к Пьеру, зовет его и говорит с ним. Она пытается запечатлеть каждую подробность разлучившей их драмы, чтобы мучиться ею всю жизнь. Короткий дневник – первый и единственный дневник Мари – отражает самые трагические часы этой женщины.
«…Пьер, мой Пьер, ты лежишь там, как бедняга, раненый, с забинтованной головой, забывшись сном. Лицо твое кротко, ясно, это все ты, погруженный в сон, но ты уже не можешь пробудиться. Те губы, которые я называла вкусными, стали бескровны, бледны. Твоих волос не видно, они начинаются там, где рана, а справа, ниже лба, виден осколок кости. О! Как тебе было больно, сколько лилось из тебя крови: твоя одежда вся залита кровью. Какой страшный удар обрушился на твою бедную голову, которую я гладила так часто, держа в своих руках. Я целовала твои глаза, а ты закрывал веки, чтобы я могла их целовать, и привычным движением поворачивал свою голову ко мне…
Мы положили тебя в гроб в субботу утром, и я поддерживала твою голову, когда тебя переносили. Мы целовали твое холодное лицо последним поцелуем. Я положила тебе в гроб несколько барвинков из нашего сада и маленький портрет той, кого ты звал «милой разумной студенткой» и так любил. Этот портрет будет с тобой в могиле, портрет той женщины, которая имела счастье понравиться тебе настолько, что, повидав ее лишь несколько раз, ты не колеблясь предложил ей разделить с тобой жизнь! Ты часто говорил мне, что это был единственный случай в твоей жизни, когда ты действовал без всяких колебаний, с полной уверенностью, что поступаешь правильно. Милый Пьер, мне думается, ты не ошибся. Мы были созданы, чтобы жить вместе, и наш брак должен был состояться.
Гроб заколочен, и я тебя не вижу. Я не позволю накрывать его ужасной черной тряпкой. Я покрываю его цветами и сажусь рядом.
…За тобой пришла печальная группа провожатых, я смотрю на них, но ничего не говорю. Мы провожаем тебя в Со и смотрим, как опускают тебя в глубокую, большую яму. Потом ужасная прощальная процессия людей перед могилой. Нас хотят увести. Мы с Жаком не подчиняемся, мы хотим видеть все до конца; могилу оправляют, кладут цветы, все кончено. Пьер спит в земле последним сном, это конец всему, всему, всему…»
Мари потеряла спутника жизни, мир потерял большого человека. Жестокая смерть в грязи и слякоти поразила общественное мнение. Газеты всех стран на нескольких столбцах патетически описывают несчастный случай на улице Дофины. На бульваре Келлермана накапливается груда сочувственных посланий, где подписи королей, министров, поэтов и ученых перемешиваются с именами простых людей. Среди связок таких писем, статей и телеграмм находим отклики истинного чувства.
Лорд Кельвин:
«Тяжко огорчен ужасной вестью о смерти Кюри. На похороны прибудем завтра рано утром в отель Мирабо».
Марселин Бертло:
«…Ужасное сообщение поразило нас, как громом. Сколько заслуг перед Наукой и Человечеством, и сколько будущих заслуг, каких мы ждали от этого талантливого исследователя. Все это исчезло в одно мгновение или стало уже воспоминанием».
Г. Липпманн:
«Мне кажется, что я потерял брата: я до сих пор не понимал, что связывало меня так тесно с Вашим мужем; теперь я знаю что. Страдаю и за Вас, мадам».
Ш. Шенво, ассистент Пьера Кюри:
«Для некоторых из нас он был предметом истинного преклонения. Что касается меня лично, то после моей семьи я больше всех любил этого человека, настолько он умел окружить своего скромного сотрудника большим и деликатным вниманием. Его безграничная доброта простиралась на самых мелких служащих, которые его обожали; я никогда не видел таких искренних и таких трогательных слез, как те, что проливали лаборанты при вести о внезапной кончине их начальника».
В этом случае, как и в других, та, кого будут называть «знаменитой вдовой», уклоняется от потока соболезнований. Чтобы избежать официальной церемонии, Мари торопит с погребением, назначенным на субботу, 21. апреля. Отвергает торжественную процессию, делегации, речи и требует, чтобы Пьера похоронили как можно проще, в Со, рядом с могилой его матери. Бывший тогда министром просвещения Аристид Бриан нарушает отданное ранее распоряжение: в порыве великодушия он лично присоединяется к толпе родных и близких друзей Кюри и молча провожает тело Пьера до маленького кладбища в предместье.
Газетчики, прячась за могилами, высматривают силуэт Мари, окутанный матово-черной траурной вуалью.
«…Мадам Кюри, под руку со своим свекром, шла за гробом мужа до самой могилы, вырытой у ограды кладбища, в тени каштанов. Там она постояла одну минуту неподвижно все с тем же жестким, устремленным в одну точку взглядом; но как только к могиле принесли охапку цветов, она резким движением схватила ее и, выбирая один цветок вслед за другим, стала засыпать ими гроб.
Она делала это медленно, деловито, казалось, совсем забыв о провожатых, стоявших под глубоким впечатлением этого зрелища совершенно тихо, даже не перешептываясь.
Однако распорядитель похорон счел нужным предупредить мадам Кюри, что сейчас ей предстоит выслушать сочувственные речи присутствующих: тогда она выронила из рук букет цветов на землю, отошла от могилы, не сказав ни слова, и снова присоединилась к своему свекру».
(«Журналь», 22 апреля 1906)
В последующие дни проходили заседания, посвященные памяти умершего ученого; в Сорбонне, в научных обществах – как французских, так и иностранных, членом которых состоял Пьер Кюри. В Академии наук Анри Пуанкаре произносит в память о своем друге:
«Все, кто был знаком с Пьером Кюри, знают, какой приятной, какой надежной была всякая связь с ним, каким тонким обаянием веяло от его кроткой скромности, его чистосердечной простоты, от его утонченного ума.
Кто мог бы подумать, что под этой мягкостью крылась непримиримая душа? Он не мирился ни с какими отклонениями от тех благородных принципов, в которых был воспитан, от того нравственного идеала, какой ему внушили, идеала безусловной чистоты души, возможно, слишком возвышенного для мира, в котором мы живем. Ему было неведомо множество мелких уступок совести, какими потворствуем мы нашу слабость. Вместе с тем служение такому идеалу он никогда не отделял от идеала своего служения Науке и дал нам блестящий пример того, что самое высокое понятие о долге может исходить из простой и чистой любви к истине. Важно не то, в какого бога верят люди: чудеса творит не бог, а сама вера».
Дневник Мари:
…«На другой день после похорон я все сказала Ирен, жившей у Перренов… Сначала она не поняла, и я ушла, не получив ответа, но после она, по-видимому, плакала и просилась к нам. Дома она много плакала, затем ушла к своим маленьким друзьям, чтобы забыться. Она не спрашивала ни о каких подробностях и поначалу боялась говорить о своем отце. Тревожным взглядом широко раскрытых глаз она смотрела на принесенную мне траурную одежду… Сейчас, судя по ее лицу, она уже не думает обо всем этом.
Приехали Броня и Юзеф. Хорошие они люди. Ирен играет со своими дядями. Ева, которая все это время весело, беспечно топала по дому, тоже играет и смеется, все разговаривают. А я вижу Пьера, Пьера на смертном одре.
В ближайшее воскресенье после твоей смерти, Пьер, утром я с Жаком пошла в первый раз в лабораторию. Я попыталась получить дополнительные данные для построения кривой, которую ты и я наметили отдельными точками. Но почувствовала, что не в состоянии продолжать работу.
Иду по улице, как в гипнозе, без всяких мыслей. Я не покончу жизнь самоубийством, меня даже не тянет к этому. Но неужели среди всех экипажей не найдется какой-нибудь один, который доставит мне возможность разделить участь моего любимого?»
* * *
Доктор Кюри, его сын Жак, Юзеф Склодовский и Броня со страхом следят за движениями застывшей, спокойной женщины, одетой в черное, того автомата, каким стала Мари. Даже присутствие детей не вызывает в ней никаких чувств. Казалось, что эта оцепеневшая, отрешенная от всего женщина, не присоединясь к умершему, ушла и от живых.
Но живые заботятся о ней, тревожатся за ее будущее, о котором она почти не думает. Что станется с незаконченными, внезапно прерванными исследованиями Пьера? С его преподаванием в Сорбонне? Каково будущее самой Мари?
Ее близкие шепотом обсуждают эти вопросы, прислушиваются к мнению представителей министерства и университета, приезжавших на бульвар Келлермана. На следующий же день после похорон французское правительство предложило назначить вдове и ее детям национальную пенсию.
Жак передал это предложение Мари, но она отказалась наотрез. «Я не хочу пенсии, – сказала она. – Я еще достаточно молода, чтобы заработать на жизнь себе и моим детям».
В окрепшем голосе впервые прозвучало слабое эхо былого мужества.
При обмене взглядами между руководителями учреждений и семьей Кюри возникли некоторые трения. Университет склонялся к тому, чтобы включить Мари в кадры своих работников. Но в каком звании и в чьей лаборатории? Можно ли эту даровитую женщину отдать под чье-нибудь руководство? И где найти столь компетентного профессора, который мог бы возглавить лабораторию Пьера Кюри?
Когда запросили мадам Кюри о ее намерениях, она ответила, что не в состоянии решать и ничего сказать не может…
Жак, Броня, самый верный друг Пьера – Жорж Гуи чувствуют, что им придется решать все за Мари и взять на себя инициативу. Жак Кюри и Жорж Гуи делятся с деканом факультета своим твердым мнением: Мари – единственный французский физик, способный продолжать работы, начатые ею с Пьером. Мари – единственный профессор, достойный наследовать Пьеру Кюри. Мари – единственный руководитель лаборатории, способный заменить Пьера. Надо отбросить традиции и привычки и назначить мадам Кюри профессором Сорбонны.
Под влиянием Марселина Бертло, Поля Аппеля и проректора Лиара официальные власти делают широкий, великодушный жест. 13 мая 1906 года совет факультета естествознания решает сохранить кафедру, созданную для Пьера Кюри, и передать ее Мари, присвоив ей звание «профессора».
«Французский университет.
Вдова Пьера Кюри, доктор наук, руководитель научных работ при факультете естествознания Парижского университета, назначается профессором на вышеозначенном факультете. В этом звании мадам Кюри будет получать десять тысяч франков в год начиная с первого мая 1906 года».
Впервые на должность профессора во французской высшей школе назначена женщина.
Ее свекор доктор Кюри обстоятельно излагает Мари все трудности той задачи, какую ей предстоит взять на себя, но она слушает рассеянно и отвечает только одним словом: «Попробую».
Фраза, некогда сказанная Пьером, представлявшаяся его моральным завещанием, приказом, всплывает в ее памяти и определяет дальнейший путь Мари: «Что бы ни случилось, хотя бы рассталась душа с телом, надо работать».
* * *
Дневник Мари:
«Милый Пьер, мне предлагают принять на себя твое наследство: твой курс лекций и руководство твоей лабораторией. Я согласилась. Не знаю, хорошо ли это или плохо. Ты часто выражал желание, чтобы я вела какой-нибудь курс в Сорбонне. Хотелось бы по крайней мере двигать дальше наши работы. Иногда мне кажется, что благодаря этому мне будет легче жить, а временами – что браться за это с моей стороны безумно».
7 мая 1906 года:
«Милый Пьер, думаю о тебе без конца, до боли в голове, до помутнения рассудка. Не представляю себе, как буду теперь жить, не видя тебя, не улыбаясь нежному спутнику моей жизни.
Уже два дня как деревья оделись листьями и наш сад похорошел. Сегодня утром я любовалась в нем нашими детьми. Я думала, что все это показалось бы тебе красивым и ты меня позвал бы, чтобы показать расцветшие барвинки и нарциссы. Вчера на кладбище я не могла никак понять значение слов «Пьер Кюри», высеченных на могильном камне. Красота деревенского простора вызывала во мне душевную боль, и я опустила вуаль, чтобы смотреть на все сквозь черный креп…»
11 мая:
«Милый Пьер, я спала довольно хорошо и встала сравнительно спокойной. Но едва прошло каких-нибудь четверть часа, и я опять готова выть как дикий зверь».
14 мая:
«Миленький Пьер, мне бы хотелось сказать тебе, что расцвел альпийский ракитник и начинают цвести глицинии, ирисы, боярышник – все это порадовало бы тебя.
Хочу сказать также и о том, что меня назначили на твою кафедру и что нашлись идиоты, которые меня поздравили.
Хочу сказать тебе, что мне уже не любы ни солнце, ни цветы – их вид причиняет мне страдание, я лучше чувствую себя в пасмурную погоду, такую, какая была в день твоей смерти, и если я не возненавидела ясную погоду, то лишь потоку, что она нужна детям».
22 мая:
«Работаю в лаборатории целыми днями – единственное, что я в состоянии делать. Там мне лучше, чем где-либо. Я не представляю, что могло бы порадовать меня лично, кроме, может быть, научной работы, да и то нет; ведь если бы я в ней преуспела, мне было бы невыносимо, что ты этого не знаешь».
10 июня:
«Все мрачно. Житейские заботы не дают мне даже времени спокойно думать о моем Пьере».
* * *
Жак Кюри и Юзеф Склодовский уехали из Парижа. Вскоре и Броня должна ехать к мужу в их Закопанский санаторий. В один из последних вечеров, оставшихся у двух сестер, чтобы побыть вместе, Мари тащит Броню к себе в спальню и, несмотря на летнюю жару, разжигает в камине поленья. Запирает дверь на ключ. Удивленная Броня вопросительно всматривается в лицо Мари. Оно еще бледнее, бескровнее, чем обычно. Не говоря ни слова, Мари вытаскивает из шкафа завернутый в непромокаемую бумагу объемистый жесткий узел, потом садится к огню и делает знак сестре сесть рядом. Еще раньше она положила на камин большие ножницы.
– Броня, – говорит она шепотом, – ты должна мне помочь.
Не спеша Мари разрезает бечевку, снимает бумагу. Пламя золотит ее дрожащие руки. Показывается сверток, старательно обернутый простыней. С минуту Мари колеблется, потом развертывает белую материю, и Броня едва удерживается от крика ужаса: в простыне лежит отвратительная куча смятой одежды, белья вперемешку с засохшей грязью и запекшейся кровью. Уже много дней Мари хранила у себя предметы одежды, в которую был одет Пьер в тот день, когда фура наехала на него на улице Дофины.
Вдова Пьера берет ножницы и начинает разрезать на Куски темный пиджак. Бросает их один за другим в огонь, смотрит, как они морщатся, дымятся, загораются и исчезают. Но вдруг она останавливается, тщетно борется со слезами, застилающими ее усталые глаза. В полусклеившихся складках ткани показываются кусочки какой-то влажной, липкой массы: последние частицы мозга, в котором несколько недель тому назад рождались благородные мысли и гениальные идеи.
Мари смотрит застывшим взглядом на жалкие останки, касается их рукой, с отчаянием целует, но Броня вырывает у нее одежду, отнимает ножницы, сама принимается резать все на куски и бросать в огонь. Делает это молча, без единого слова. Наконец, все закончено. Бумага, простыня, полотенце, которым обе сестры вытирали руки, становятся добычей пламени.
– Я не могла бы перенести, чтобы чужие, равнодушные руки коснулись всего этого, – наконец произносит Мари сдавленным голосом. Затем, подойдя к Броне, спрашивает:
– Теперь скажи, как мне жить. Я чувствую, что должна жить, но как это сделать? Как мне быть?
И тут же, сокрушенная ужасным припадком рыданий, слез, икоты, Мари падает на грудь Брони, которая поддерживает ее, старается утешить, в конце концов раздевает и укладывает в постель это совсем обессиленное существо.
На следующий день Мари вновь становится тем холодным автоматом, который топчется на месте с 19 апреля. Все тот же автомат целует Броню, когда та садится в поезд, отходящий в Польшу. Еще долго будет ее преследовать образ Мари в траурной вуали, стоящей неподвижно на перроне.
Нечто вроде «нормальной жизни» водворяется во флигеле, где все до такой степени насыщено памятью о Пьере, что в определенные вечера при звонке парадной двери у Мари на четверть секунды возникает безумная мысль, не была ли катастрофа только дурным сном и не войдет ли сейчас Пьер. Юные и старые лица, окружающие Мари, выражают ожидание чего-то. От нее ждут планов, предложений на будущее. Эта тридцативосьмилетняя измученная горем женщина оказалась теперь главой семьи.
И она принимает несколько решений: остаться на все лето в Париже, чтобы работать в лаборатории и подготовить курс физики, который ей придется начать в ноябре. Ее курс должен быть достоин курса, читанного Пьером Кюри. Мари собирает все его тетради, книги, сводит вместе заметки, оставшиеся после ученого.
В течение этих мрачных для нее каникул дети резвятся на чистом воздухе. Ева в Сен-Реми-де-Шеврез у своего деда, Ирен на морском берегу с другой сестрой Мари – Элей Шалай, приехавшей помочь сестре и провести лето во Франции. Осенью, чувствуя себя не в силах оставаться на бульваре Келлермана, Мари начинает подыскивать новую квартиру. Ей хочется обосноваться в Со, где жил Пьер, когда она с ним встретилась и где он покоится теперь.
Когда встал вопрос о переезде, доктор Кюри, может быть, впервые оробев, сказал своей невестке:
– Мари, теперь, когда нет Пьера, у вас нет никакой причины жить со стариком. Я вполне могу оставить вас и жить один или у старшего сына. Решайте!
– Нет, решайте вы!.. – говорит Мари. – Ваш отъезд огорчит меня. Но вы должны сами решить, что для вас лучше…
Голос ее звучит тоскливо. Неужели ей предстоит утратить и этого друга, этого верного товарища ее жизни? Будет естественно, если доктор Кюри предпочтет жить у Жака, а не оставаться с ней – иностранкой, полькой. Но тотчас слышится желанный ей ответ:
– Мари, для меня лучше остаться с вами, и навсегда.
Он добавляет: «Если вы согласны» – фразу, проникнутую скрытым волнением, в котором ему не хочется признаться. И, быстро повернувшись, уходит в сад, куда его зовут радостные крики Ирен.
Вдова, семидесятилетний старик, девочка и малышка – вот теперешний состав семьи Кюри.
* * *
«Мадам Кюри, вдова известного ученого, назначенная профессором на кафедру, которую занимал ее муж в Сорбонне, прочтет свою первую лекцию 5 ноября 1906 года в половине второго пополудни…
В этой вводной лекции мадам Кюри изложит теорию ионизации газов и рассмотрит вопрос о радиоактивности.
Мадам Кюри будет читать лекции в лекционном амфитеатре. В нем около ста двадцати мест, из них большую часть займут студенты. Публике и представителям печати, тоже имеющим некоторые права, придется делить между собой самое большее двадцать мест! Ввиду этого события – единственного в истории Сорбонны – нельзя ли изменить существующие правила и предоставить мадам Кюри, только для первой лекции, большой амфитеатр?»
Эти отрывки из тогдашних газет отражают тот интерес и го нетерпение, с которыми Париж ждал первого публичного появления «знаменитой вдовы». Репортеры, светские люди, хорошенькие женщины, артисты, осаждающие секретариат факультета естествознания и негодующие на то, что им не дали пригласительных билетов, руководствовались вовсе не сочувствием и не стремлением к образованию. Им было очень мало дела до «теории ионизации газов», и страдание Мари в этот жестокий для нее день представлялось их любопытству только как новая пикантность. Даже у скорби бывают свои снобы!
Первый раз в Сорбонне будет выступать женщина, одновременно и талантливый ученый, и безутешная вдова. Вот что влечет любителей премьер, непременное общество «больших дней».
В полдень, когда Мари еще стоит у могилы на кладбище в Со и разговаривает шепотом с тем, кому она наследует сегодня, толпа уже до отказа заполнила маленький ступенчатый амфитеатр факультета естествознания и растянулась до площади Сорбонны. В самой аудитории перемешались полные невежды с крупными учеными, близкие друзья Мари с чужими. В самое незавидное положение попали настоящие студенты, которые пришли слушать лекцию, записывать, а должны цепляться за свои скамейки, чтобы их не вытеснили посторонние.
Час двадцать пять минут. Рокот голосов нарастает. Все шепчутся, перекидываются вопросами, вытягивают шеи, чтобы ничего не упустить при входе Мари в амфитеатр. У всех одна мысль: с чего начнет новый профессор, единственная женщина, когда-либо допущенная Сорбонной в среду своих ученых? Станет ли она благодарить министра просвещения, благодарить университет? Будет ли говорить о Пьере Кюри? Разумеется, да: обычай требует произнести хвалебную речь в адрес предшественника. Но в данном случае предшественник – муж, товарищ по работе. Какое «казусное» положение! Минута животрепещущая, единственная в своем роде…
Половина второго. Дверь в глубине аудитории отворяется, и под шквал аплодисментов мадам Кюри подходит к кафедре. Она делает кивок головой – этот сухой жест должен означать приветствие. Мари стоит, крепко сжав руками край длинного стола, уставленного приборами, и ждет конца оваций, Они сразу обрываются: перед этой бледной женщиной, которая пытается придать своему лицу соответствующее выражение, какое-то неведомое волнующее чувство заставляет умолкнуть эту толпу, пришедшую полюбоваться зрелищем.
Глядя прямо перед собой, Мари произносит:
«Когда стоишь лицом к лицу с успехами, достигнутыми физикой за последние десять лет, невольно поражаешься тем сдвигом, какой произошел в наших понятиях об электричестве и о материи…»
Мадам Кюри начала свой курс точно с той фразы, на которой его оставил Пьер Кюри.
Что трогательного могут заключать в себе эти холодные слова: «Когда стоишь лицом к лицу с успехами, достигнутыми физикой…») Но слезы навертываются на глаза и текут по лицам.
Тем же ровным, почти монотонным голосом ученая доводит до конца сегодняшнюю лекцию. Говорит о новых теориях природы электричества, о ядерном распаде, о радиоактивных элементах. Не понижая тона, она доводит до конца сухое изложение темы и уходит в маленькую дверь так же быстро, как вошла.
Часть третья
Одна
Нас удивляла Мари в ту пору, когда благодаря поддержке такого талантливого ученого, как ее муж, ей удавалось одновременно и вести дом, и выполнять серьезную научную работу. Нам казалось, что более трудной жизни и большего напряжения сил нельзя себе представить, но все это оказалось пустяком по сравнению с тем, что ждало ее впереди. Обязанности «вдовы Кюри» испугали бы человека даже крепкого, мужественного, счастливого.
Она должна и воспитывать маленьких детей, и зарабатывать на жизнь, и с блеском носить звание профессора. Она должна, уже не имея могучей научной опоры в лице Пьера Кюри, продолжать работы, начатые совместно с ним, сама давать все указания, советы ассистентам и студентам и, наконец, осуществить важную миссию: создать лабораторию, достойную обманутых надежд Пьера, такую, где молодые исследователи смогут развивать новую науку о радиоактивности.
* * *
Первой заботой Мари было создание нормальных условий жизни для своих дочерей и свекра. В Со на Железнодорожной улице она снимает дом № 6. Дом неказистый, но его красит уютный сад. Доктор Кюри занимает в доме отдельное крыло. Ирен, к своей радости, получает во владение клочок земли, на котором имеет право сажать что ей угодно. Ева под надзором гувернантки разыскивает в густой траве лужайки любимую черепаху и бегает по узеньким песчаным дорожкам то за черной, то за тигровой кошкой.
За все это мадам Кюри расплачивается лишней тратой сил: получасом езды поездом до лаборатории. Каждое утро можно видеть, как она идет на станцию красивым быстрым шагом, точно стараясь неутомимым ходом наверстать опоздание куда-то. Эта женщина в глубоком трауре неизменно садится в один и тот же поезд, в одно и то же отделение второго класса и вскоре становится знакомою фигурой для пассажиров на этой линии.
Мари редко успевает вернуться к завтраку в Со. Она вновь заводит знакомство с молочными Латинского квартала, куда захаживала в былые времена, как и теперь, одна, но молодая, преисполненная какой-то неосознанной надежды. Или же, расхаживая взад и вперед по лаборатории, она закусывает хлебцем, фруктами.
По вечерам, иногда очень поздно, Мари опять садится в поезд и возвращается к себе, в светящийся огнями дом. Зимой она первым делом обследует большую печь в передней, подбрасывает угля и регулирует тягу. В ее голове прочно засела мысль, что никто в мире, кроме нее, не способен хорошо развести огонь, и правда, она умеет артистически, как химик, распределить бумагу, щепки, положить сверху уголь или дрова. Когда печь начинает как следует гудеть, Мари ложится на диван и отдыхает от изнурительного дня.
Она слишком скрытна, чтобы показывать свое горе, никогда не плачет на людях, не хочет быть предметом жалости и утешений. Никому не поверяет ни своих приступов отчаяния, ни страшных кошмаров, которые мучают ее по ночам. Но близкие с тревогой замечают ее потухший взгляд, все время устремленный куда-то в пустоту, ее руки с признаками тика: нервные, воспаленные ожогами радия пальцы беспрестанно трутся друг о друга.
Бывают моменты, когда физические силы вдруг изменяют ей. Одно из первых моих детских воспоминаний – это образ матери в ту минуту, когда она, потеряв сознание, упала на пол в столовой, ее бледность, неподвижность.
Мари – своей подруге детства Казе, 12 декабря 1906 года:
«Дорогая Казя,
я не могла принять рекомендованного тобой К. В тот день, когда он заходил, мне очень нездоровилось, что бывает со мной часто, а кроме того, мне предстояло на следующий день много ходить по делам. Мой свекор-врач запретил мне принимать кого-либо, зная, что разговоры меня сильно утомляют.
А в остальном, что тебе сказать? Моя жизнь до такой степени разбита, что уже больше не устроится. Думаю, что так и будет впредь, и я не стану пытаться жить по-другому. Я хочу как можно лучше воспитать моих дочерей, но они не могут пробудить во мне жизнь. Обе они славные, милые и довольно хорошенькие. Я прилагаю все усилия к тому, чтобы они выросли крепкими, здоровыми. Глядя на младшую, я думаю, что они обе станут совсем взрослыми только лет через двадцать. Сомневаюсь, чтобы я дожила до этого времени, так как жизнь моя утомительна, да и горе подтачивает силы и здоровье.
В денежном отношении я не испытываю затруднений: я зарабатываю достаточно, чтобы воспитывать детей, хотя, конечно, мое материальное положение гораздо скромнее, чем было при жизни мужа».
