Книга третья Индонезия или «У меня даже в штанах все по-другому», или 36 историй о поиске гармонии 8 страница

Потом Джон, типа американский мальчик, повернулся к Тутти и спросил ее что-то по-индонезийски (наверное, кто такие пеликаны), а Тутти сидела на коленях у Фелипе и пыталась прочитать мои поздравительные открытки, а Фелипе на безупречном французском разговаривал с пожилым джентльменом из Парижа, который лечит у Вайан почки. Тем временем Вайан включила радио — Кении Роджерс пел «Самый трусливый парень во всей округе», — а в лавку вошли три японки, которые хотели сделать лечебный массаж. Я попыталась уговорить девушек съесть по кусочку моего именинного торта, а две сиротки — Кетут Большая и Маленькая — тем временем украшали мою прическу огромными блестящими заколками, купленными мне в подарок на сэкономленные деньги. Племянники и племянницы Вайан, маленькие храмовые танцоры, дети земледельцев с рисовых полей, сидели очень тихо, смиренно потупившись в пол, укутанные в золотые одежды, как маленькие божки; их присутствие наполняло комнату странным и сверхъестественным священным духом. На улице раскричались петухи, хотя еще не наступил вечер и даже не смеркалось. Мой традиционный балинезийский наряд стискивал меня, как крепкие объятия, и мне казалось, что это определенно самый чудной, но, пожалуй, самый счастливый мой день рождения из всех.

A Вайан все не покупает дом — и меня это беспокоит. Я не понимаю, почему так происходит, но дом необходимо купить, поэтому мы с Фелипе берем дело в свои руки. Находим агента по недвижимости, который возит нас по острову и показывает участки, но Вайан ничего не нравится. Я не устаю повторять:

— Вайан, мы должны купить хоть что-нибудь. В сентябре я уезжаю, и, прежде чем это произойдет, мои друзья должны узнать, что их деньги пошли на покупку дома. А тебе нужно найти крышу над головой, не дожидаясь выселения.

— Не так уж просто купить землю на Бали, — говорит она. — Это тебе не пойти в бар и купить пива. Может потребоваться много времени.

— У нас нет времени, Вайан.

Но она лишь пожимает плечами, и я в который раз вспоминаю, что балинезийцы считают время «резиновым», то есть относительным и гибким понятием. Когда я говорю «четыре недели», для Вайан это означает совсем не то, что для меня. В сутках у Вайан необязательно двадцать четыре часа; день может быть длиннее или короче, в зависимости от его духовной и эмоциональной природы. Как в случае с моим старым лекарем и его неопределенным возрастом, иногда дни можно сосчитать, а иногда взвесить.

Тем временем выясняется, что я недооценила стоимость недвижимости на Бали. Поскольку здесь все очень дешево, неизбежно начинаешь думать, что и земля также стоит дешевле, чем везде, однако это заблуждение. Земля на Бали стоит почти столько же, сколько в Вестчестер-Каунти, в Токио или на Родео-Драйв. ^{HYPERLINK "http://lib.rus.ec/b/156602/read" \l "n_48#n_48" \o "}

^{Вестчестер-Каунти — пригород Нью-Йорка, где живут одни из самых обеспеченных граждан США, чей доход на душу населения составляет около 60 000 долларов; Родео-Драйв — улица бутиков в Беверли-Хиллз.}

^{" [48]} Это нарушает все законы логики, так как после покупки землю просто невозможно окупить, действуя традиционными логическими методами. Заплатив около двадцати пяти тысяч долларов за аро земли (аро — единица измерения, в переводе на английский «чуть больше парковочной площадки для внедорожника»), можно построить на ней магазинчик, где вы будете продавать один батиковый саронг одному туристу в день до конца жизни, получая ежедневную прибыль примерно в семьдесят пять центов. Это просто бессмысленно.

Однако та горячность, с которой балинезийцы ценят свою землю, выходит далеко за рамки экономической целесообразности. Поскольку на Бали владение участком земли по традиции считается единственным «настоящим» критерием богатства, местные воспринимают собственность сродни тому, как племя масаи воспринимает скот, а моя пятилетняя племянница — блеск для губ: ее не может быть слишком много; заполучив собственность во владение, вы никогда не должны с ней расставаться; конечной целью является заполучение как можно большего количества собственности в мире.

Кроме того, в течение всего августа, совершая путешествие в загадочную Нарнию индонезийской недвижимости, я постепенно выясняю, что на Бали почти невозможно отыскать участок земли, выставленный на продажу. Когда балинезиец продает землю, он не хочет, чтобы другие люди узнали, что его земля продается. Кому-то может показаться, что реклама полезна, однако балинезийцы думают иначе. Если земледелец на Бали продает землю, значит, ему срочно нужны деньги — а это унизительно. Более того, если соседи и родственники узнают, что вы продали участок земли, это означает, что у вас появились деньги, — и все тут же захотят одолжить эти деньги. Поэтому узнать о том, что земля продается, можно только по слухам. Все сделки по купле-продаже земли совершаются под покровом секретности и украдкой.

Бывшие граждане западных стран, услышав, что я пытаюсь купить землю для Вайан, тут же собираются вокруг меня и делятся предостерегающими рассказами о собственном ужасном опыте. Они предупреждают, что при совершении сделки по покупке недвижимости никогда нельзя точно сказать, что происходит на самом деле. Земля, которую вы «покупаете», может на самом деле и не принадлежать человеку, который ее «продает». Человек, который показывает участок, может оказаться вовсе не хозяином, а сердитым племянником того самого хозяина, который пытается отыграться на дяде за какую-нибудь старую семейную ссору. Не надо и рассчитывать, что вам когда-нибудь удастся точно определить границы участка. Земля, купленная под дом вашей мечты, впоследствии может оказаться «слишком близко к храму», и вы попросту не получите разрешение на строительство (а в этой крошечной стране примерно двадцать тысяч храмов, поэтому найти участок, расположенный не вблизи храма, как понимаете, очень сложно).

Нельзя забывать и о том, что ваш дом вполне может оказаться на склоне вулкана и на границе разлома. Говоря «разлом», я имею в виду не только геологическое явление. Со стороны Бали кажется райским островком, однако не стоит забывать, что он находится в Индонезии, которая является самой многочисленной исламской страной в мире, нестабильной по определению, коррумпированной насквозь — от верхов законодательной власти до того парня, что заправляет бензином вашу машину и делает вид, что залил полный бак В любой момент здесь может грянуть революция, и победившие вполне могут присвоить всю вашу собственность. Под дулом пистолета.

Я совершенно неподготовленный человек, чтобы заниматься этими сомнительными делами. То есть, конечно, на моем счету бракоразводный процесс в штате Нью-Йорк, но это же совсем другая история. Тем временем восемнадцать тысяч долларов, собранные мной, моими родственниками и близкими друзьями, лежат себе на банковском счету у Вайан в форме индонезийских рупий. А эта валюта уже не раз обесценивалась совершенно внезапно, превращая накопления в дым. Вайан должна освободить помещение лавки в сентябре, примерно тогда, когда мне пора будет уехать из страны. То есть через три недели.

Однако найти участок, который Вайан посчитала бы подходящим для постройки дома, оказывается нереальным. Помимо практических соображений, ей приходится также иметь дело с таксу — духом каждого дома. Будучи врачевательницей, Вайан очень остро чувствует таксу, даже по балинезийским меркам. Мы нашли одно местечко, которое мне показалось просто идеальным, — но Вайан заявила, что там живут злые демоны. Другой участок был отвергнут из-за слишком близкого соседства с рекой — всем известно, что у реки живут призраки. (После того как мы осмотрели это место, Вайан приснилась красивая женщина в разорванной одежде, которая плакала, и решение было принято — землю нельзя покупать.) Потом мы нашли замечательный магазинчик рядом с городом — там был и задний дворик, и все остальное, — но дом стоял на углу, а лишь тот, кто хочет обанкротиться и рано умереть, селится в доме на углу. Это всем известно.

— Даже не пытайся ее отговорить, — посоветовал Фелипе. — Поверь, милая. Не стоит вставать между балинезийцами и их таксу.

И вот на прошлой неделе Фелипе наконец нашел место, в точности подходящее по всем пунктам: маленький живописный участок земли недалеко от центра Убуда, на тихой улице рядом с рисовым полем, с большой территорией под сад и вполне в пределах нашего бюджета. Но когда я предложила Вайан его купить, та ответила:

— Не знаю, Лиз. Такое решение нельзя принимать слишком спешно. Сначала нужно поговорить со священником.

Она объяснила, что нужно посоветоваться со священником и определить благоприятный день для покупки земли — если, конечно, она вообще решит ее купить. Потому что на Бали сперва выбирают благоприятный день, а потом уже совершают любой значительный поступок. Но нельзя спрашивать священника, прежде чем она не решит, хочет ли жить в этом месте. А решение Вайан отказывается принять до тех пор, пока ей не приснится благоприятный сон! Так как мне скоро пора уезжать, я спрашиваю ее чисто по-нью-йоркски:

— А можно как-нибудь устроить, чтобы этот сон приснился побыстрее?

А Вайан отвечает чисто по-балинезийски:

— Такие вещи в спешке не делаются.

Хотя, добавляет она, можно пойти в один из больших храмов на Бали и принести подношение, помолиться богам, чтобы те послали ей благоприятный сон…

— Ладно, — оборвала ее я. — Завтра Фелипе отвезет тебя в большой храм, ты принесешь подношение и попросишь богов послать тебе благоприятный сон.

С удовольствием, говорит Вайан. Отличная идея. Но есть одна проблема. На этой неделе ей нельзя ходить в храм. Потому что у нее месячные.

Возможно, мне не удается передать весь юмор происходящего, но это действительно очень смешно; странное, но приятное занятие — пытаться распутать клубок. А может, мне просто нравится сюрреалистический этап в моей жизни, потому что я влюбляюсь, а когда влюбляешься — мир всегда кажется прекрасным, какой бы безумной ни была реальность.

Мне всегда нравился Фелипе. Но за этот месяц — август — его участие в саге с домом Вайан сближает нас, как настоящую пару. Ведь его совершенно не касается, что произойдет с этой чудаковатой врачевательницей с Бали. Он — деловой человек Прожил на Бали пять лет, и все это время ему удавалось не слишком близко соприкасаться с личной жизнью и сложными ритуалами балинезийцев — и вот он вдруг идет рядом со мной через грязные рисовые поля и пытается отыскать священника, который выбрал бы для Вайан благоприятный день…

— Пока ты не появилась, моя жизнь была идеально скучной, — все время повторяет он.

Фелипе действительно было скучно на Бали. Он пребывал в апатии и убивал время, как персонаж романов Грэма Грина. Но праздности пришел конец в ту минуту, как мы познакомились. Теперь, когда мы вместе, Фелипе рассказывает мне свою версию истории нашего знакомства, и это чудесный рассказ, который я никогда не устану слушать, — о том, как он увидел меня в тот вечер на вечеринке, я стояла к нему спиной, и, еще прежде чем я повернула голову и он увидел мое лицо, он понял в глубине души: «Это моя женщина. Я сделаю все, чтобы ее заполучить».

— И это оказалось просто, — говорит он. — Мне всего-то понадобилось просить и умолять каких-то несколько недель.

— Ты не просил и не умолял.

— Неужели ты не замечала?

Фелипе вспоминает, как в первый вечер мы пошли танцевать и он смотрел, как меня тянет к тому красавчику из Уэльса. Его сердце упало, когда он увидел, как разворачиваются события, он подумал: «Я так стараюсь соблазнить эту женщину, но сейчас молодой смазливый парень уведет ее у меня, и из-за него в ее жизни возникнет столько осложнений, — а если бы она знала, сколько любви я могу ей предложить».

И это так Фелипе заботлив от природы, и я чувствую, что он словно вертится вокруг меня по орбите, а я — главное направление на его компасе. Он становится моим рыцарем-защитником. Фелипе из тех мужчин, кому обязательно нужна женщина, но не для того, чтобы заботились о нем, а чтобы у него появился кто-то, за кем можно ухаживать, кто-то, кому посвятить себя. С тех пор как они с женой разошлись, у него не было таких отношений и он чувствовал себя потерянным, однако теперь, когда у него есть я, все снова встает на места. Мне очень нравится его отношение. Но оно и пугает меня. Иногда, когда он готовит мне ужин внизу, насвистывая беззаботную бразильскую самбу, и кричит: «Дорогая, хочешь еще бокал вина?» — а я тем временем прохлаждаюсь наверху с книжкой, я невольно задумываюсь, способна ли стать чьим-то солнцем, смыслом чьей-то жизни. Есть ли в моей жизни центр, чтобы я могла стать центром чьей-то вселенной? Но когда я наконец заговорила об этом с Фелипе, он ответил:

— А я просил тебя становиться таким человеком, милая? Просил быть смыслом моей жизни?

Мне тут же стало стыдно за свое тщеславие, за то, что я подумала, будто он хочет остаться рядом со мной вечно, чтобы до конца жизни потакать моим капризам.

— Извини, — ответила я. — Я немножко задрала нос, да?

— Немножко, — согласился он и поцеловал меня в ухо. — Но не слишком. Дорогая, конечно, нам стоит поговорить об этом, потому что от правды не убежишь, — я безумно влюблен в тебя. — Я побледнела, и он быстро обратил все в шутку, пытаясь меня успокоить: — Я говорю чисто гипотетически, конечно. — Но потом добавил совершенно серьезно: — Сама посуди: мне пятьдесят два года. И поверь, я уже успел понять, как устроен мир. Я вижу, что ты не любишь меня так сильно, как я тебя, но, если честно, мне все равно. Ты почему-то вызываешь во мне те же чувства, что мои дети, когда они были маленькими, и от них не требовалось меня любить — это я должен был любить их. Твои чувства зависят от тебя, но я люблю тебя и буду любить всегда. Даже если мы никогда больше не увидимся, ты вернула меня к жизни, а это многое значит. И конечно, мне хотелось бы прожить рядом с тобой всю жизнь. Единственная проблема в том, что я не знаю, что за жизнь будет у нас на Бали.

Меня это тоже беспокоит. Понаблюдав за экспатами, живущими в Убуде, я с полной уверенностью могу заявить, что такая жизнь не для меня. Все, кто живет в этом городе, — люди с одинаковым характером — европейцы и американцы, — которых так потрепала жизнь, что они совсем опустили руки и решили зависнуть на Бали на неопределенный срок. Ведь здесь можно снимать потрясающей красоты дом всего за двести баксов, взять себе молоденького балинезийского любовника или любовницу, пить до полудня, не вызывая осуждения окружающих, и даже зарабатывать кое-какие деньги, занимаясь, к примеру, экспортом мебели. Но в общем и целом, эти люди занимаются здесь одним и тем же: обеспечивают себе такую жизнь, в которой с них никогда и никто больше ничего не спросит. И не думайте, что это отбросы общества. Нет, речь идет об очень достойных людях разных национальностей, не лишенных таланта и интеллекта. Но такое впечатление, что все, кого я здесь встречаю, когда-то были кем-то (как правило, имели семью и работу); теперь же их объединяет лишь отсутствие одного качества, от которого они отказались полностью и навсегда: амбициозности. Стоит ли говорить, что пьянство тут весьма распространено.

Разумеется, чудесный балинезийский городок Убуд — не худшее место на Земле, где можно прожигать жизнь, не обращая внимания на течение времени. В некотором роде Убуд напоминает такие городки, как Ки-Уэст во Флориде или мексиканскую Оахаку. ^{HYPERLINK "http://lib.rus.ec/b/156602/read" \l "n_49#n_49" \o "}

^{В курортном городке Ки-Уэст в свое время жили многие современные писатели, в том числе Эрнст Хемингуэй и Теннесси Уильямс; Оахака — город, где жил Карлос Кастанеда.}

^{" [49]} Большинство экспатов даже не могут толком ответить на вопрос, как давно они здесь. Мало того, они даже не знают, сколько времени прошло с тех пор, как они переехали на Бали. Впрочем, они не уверены и в том, живут ли здесь вообще или нет. Они существуют вне времени и пространства, ни к чему не привязаны. Кому-то нравится думать, что они живут здесь временно, переключив мотор на холостой ход на светофоре и поджидая смены сигнала. Но, когда встречаешь человека, прожившего здесь семнадцать лет, невольно задаешься вопросом: а реально ли вообще отсюда уехать?

Их праздная компания очень приятна — долгие воскресные дни за бранчем, шампанским и разговорами ни о чем. И все же в таком окружении я чувствую себя, как Дороти на маковых полях в стране Оз. Будь осторожна! Не усни на поле дурманного мака, иначе так и продремлешь здесь всю жизнь!

Так что же станет со мной и Фелипе? Теперь, когда я и Фелипе, похоже, превратились в «мы с Фелипе»? Недавно он признался: «Порой я жалею, что ты не заблудившаяся маленькая девочка, которую можно было бы подхватить на руки и сказать: пойдем, теперь ты будешь жить со мной, я стану заботиться о тебе до конца жизни. Но ты не маленькая девочка. Ты женщина, у тебя есть карьера, есть амбиции. Ты — как улитка: носишь свой домик на спине. Ты должна сохранить эту свободу как можно дольше. Но я вот что хочу сказать: если тебе нужен твой бразилец, он здесь. Я принадлежу тебе».

А я не уверена, что это мне нужно. Я знаю, что в глубине души мне всегда хотелось услышать от мужчины обещание заботиться обо мне вечно, и прежде никто мне ничего подобного не говорил. В последние несколько лет я перестала искать такого человека и научилась сама говорить себе эти теплые слова, особенно когда мне страшно. Но услышать их теперь от человека, который говорит так искренне…

Вот о чем я думала вчера ночью, когда мы с Фелипе уснули. Свернувшись рядом с ним калачиком, я размышляла, что с нами будет. Какие у нас перспективы? Что делать с расстояниями, разделяющими нас, где мы будем жить? Не говоря уж о разнице в возрасте. Хотя, когда на днях я позвонила маме и призналась, что встретила очень хорошего человека, но — «не падай, мам, — ему пятьдесят два», ее это совершенно не смутило. Она лишь ответила: «Ну знаешь, Лиз, у меня для тебя новость. Тебе тридцать пять». (Отличное замечание, мам. Такой древней старухе, как я, вообще повезло хоть кого-то найти!) Но, если серьезно, меня не пугает разница в возрасте. Мне даже нравится, что Фелипе намного меня старше. Мне это кажется сексуальным, это так., по-французски.

Так что же с нами будет?

И почему меня это волнует?

Неужели я до сих пор не поняла, что бессмысленно беспокоиться о будущем?

И вот спустя какое-то время я отбросила все мысли и просто обняла Фелипе, пока он спал. Кажется, я влюбляюсь в него. А потом уснула рядом с ним, и мне приснились два очень ярких сна.

В обоих была моя гуру. В первом сне она сказала мне, что закрывает ашрамы и больше не будет выступать, учить и публиковать книги. Она выступила перед учениками в последний раз и сказала: «Я долго учила вас. Вы получили все, что нужно, чтобы стать свободными. Теперь пора вернуться в мир и начать жить счастливо».

Второй сон окончательно развеял мои сомнения. В нем мы с Фелипе ужинали в шикарном ресторане в Нью-Йорке. Перед нами стояло вкуснейшее угощение — отбивные из барашка, артишоки, хорошее вино, — и мы весело болтали и смеялись. Тут я посмотрела через зал и увидела Свамиджи, учителя моей гуру, который умер в тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Но тут он был живой, собственной персоной в модном нью-йоркском ресторане. Он ужинал с друзьями, и, похоже, им тоже было очень весело. Мы переглянулись через зал, Свамиджи улыбнулся и отсалютовал мне бокалом.

А потом этот усохший индийский старичок, за жизнь не произнесший почти ни одного слова по-английски, очень отчетливо прошептал, обращаясь ко мне с другого конца зала:

Наслаждайся.

Я очень давно не виделась с Кетутом Лийером. Роман с Фелипе и попытки найти дом для Вайан положили конец нашим долгим бесцельным разговорам на духовные темы на крылечке. Я пару раз заезжала к нему поздороваться и завезти Ниомо фрукты в подарок, но как следует пообщаться не удавалось с июня. Правда, когда я пытаюсь извиниться перед Кетутом за свое исчезновение, он смеется, как человек, которому уже известна разгадка всех ребусов вселенной, и отвечает:

— Все складывается просто идеально, Лисс.

И все же я скучаю по старику, поэтому сегодня утром заехала, чтобы посидеть у него подольше. Он просиял, увидев меня, и как обычно сказал:

— Рад познакомиться!

(Я так его и не переучила.)

— Я тоже рада видеть тебя, Кетут.

— Ты скоро уезжаешь, Лисс?

— Да, Кетут. Меньше чем через две недели. Поэтому я и пришла сегодня. Хотела поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделал. Если бы не ты, я бы и не вернулась на Бали.

— Ты все равно бы вернулась, — ответил он без сомнения и без излишней торжественности. — Ты делаешь медитацию четырех братьев, которой я тебя учил?

— Да.

— А медитацию, которой тебя научила индийская гуру?

— Да.

— Тебе по-прежнему снятся кошмары?

— Нет.

— Ты счастлива, что нашла Бога?

— Очень.

— Любишь своего нового бойфренда?

— Кажется, да. Да.

— Тогда ты должна его баловать. И он должен баловать тебя.

— Хорошо, — пообещала я.

— Ты мой хороший друг. Лучше, чем друг. Ты мне как дочь, — сказал Кетут. («Не то что Шэрон…») — Когда я умру, приезжай на Бали, посмотришь мою кремацию. Церемония кремации на Бали — это очень весело, тебе понравится.

— Ладно, — снова пообещала я, растрогавшись чуть ли не до слез.

— И сделай доброе дело. Если кто из твоих друзей приедет на Бали, пусть приходят ко мне за предсказанием по руке — у меня в кармане совсем пусто с тех пор, как взорвались те бомбы. Хочешь пойти со мной на благословение младенца?

Так я и оказалась на церемонии благословения младенца, которому исполнилось полгода. В этом возрасте ребенок готов впервые коснуться земли. Балинезийцы не разрешают детям дотрагиваться до земли в первые полгода жизни, так как новорожденные считаются богами, посланными с небес, а богам не пристало ползать по полу, где валяются обрезки ногтей и сигаретные окурки. Поэтому первые полгода детей на Бали везде носят на руках и боготворят, как маленьких небожителей. Если младенец умирает прежде, чем ему исполняется шесть месяцев, устраивают особую церемонию кремации, а пепел не хоронят на кладбище, так как считается, что ребенок так и не стал человеком, а был в своей жизни лишь богом. Но если ребенок доживает до полугода, проводится пышная церемония, его наконец ставят ножками на землю, и малый становится одним из человеческой расы.

Сегодняшняя церемония состоялась в доме одного из соседей Кетута. Благословляли девочку по прозвищу Путу. Ее родителями были красивая девочка-подросток и не менее красивый мальчик столь же нежного возраста, внук двоюродного брата Кетута или что-то вроде того. Ради церемонии Кетут нарядился в свое лучшее платье — белый атласный саронг, отороченный золотом, и белый пиджак с длинными рукавами, застегнутый на все пуговицы, с воротником-стойкой. В таком одеянии Кетут стал похож на вокзального носильщика или дворецкого в роскошном отеле. Вокруг головы он обернул белый тюрбан. Кетут с гордостью продемонстрировал мне свои руки, унизанные золотыми кольцами и магическими драгоценными камнями, — всего около семи колец. И все наделены волшебной силой. Еще у Кетута был медный колокольчик его отца, призывающий духов. Он попросил меня побольше его пофотографировать.

Мы вместе пошли в дом его соседа. Он был довольно далеко, и часть пути пришлось идти по людной главной улице. За четыре месяца на Бали я ни разу не видела, чтобы Кетут выходил из своего дому. И мне было не по себе смотреть, как он идет по шоссе, обгоняемый несущимися автомобилями и безумными мотоциклами. Он казался таким маленьким и хрупким. Ему было совсем не место на современной запруженной улице, среди ревущих автомобильных гудков. Мне почему-то захотелось плакать, впрочем, я и так сегодня слишком расчувствовалась…

Когда мы пришли, в доме соседа уже собралось около сорока гостей, а на семейном алтаре громоздились подношения: груды плетеных корзинок из пальмовых листьев, наполненные рисом, цветами, благовониями, жареными поросятами, гусями и курами, кокосами и бумажными деньгами, трепыхавшимися на ветру. Все гости были разодеты в свои самые элегантные шелковые и кружевные наряды. И я на фоне всего этого великолепия — одетая по-простецки, вспотевшая от катания на велосипеде, в позорной мятой майке. Но если бы вы были белой женщиной, которая ввалилась на праздник одетая черт знает как и без приглашения, вы были бы рады получить такой прием, какой получила я. Все дружелюбно мне заулыбались, после чего перестали обращать на меня всякое внимание и перешли к той части праздника, где все сидят и разглядывают чужие наряды.

Церемония под руководством Кетута длилась несколько часов. Объяснить происходящее мог бы лишь антрополог и команда переводчиков, однако некоторые ритуалы были мне знакомы — по рассказам Кетута и прочитанным книжкам. Во время первого этапа благословения отец держал на руках малышку, а мать — куклу, запеленатый кокос, напоминающий новорожденного. Кокос освятили и окропили святой водой, как настоящего ребенка, а потом положили на землю, перед тем как ее впервые коснулась нога малышки. Это было сделано для того, чтобы одурачить демонов, которые набросились на куклу и не тронули настоящего ребенка.

Однако, прежде чем ребенка поставили на землю, Кетут еще несколько часов распевал мантры. Он звонил в свой колокольчик и затягивал бесконечную молитву, а юные родители светились от радости и гордости. Гости приходили и уходили, сновали по двору, сплетничали, наблюдали за церемонией, дарили подарки и уходили по другим делам. Их присутствие выглядело до странного обычным на фоне торжественности древних ритуалов: с одной стороны, атмосфера строгая, как в церкви, с другой — ни дать ни взять пикник на заднем дворе. Кетут пел малышке чудесные мантры, преисполненные священным духом и в то же время нежностью. Мать держала ребенка на руках, а Кетут тем временем помахивал перед его носом разными лакомствами, фруктами, цветами, водой, колокольчиками, жареным куриным крылышком, кусочком свиного мяса, раскрытым кокосом… Каждый новый предмет сопровождался мантрой. Малышка смеялась и хлопала в ладоши, Кетут тоже смеялся и продолжал петь. Я представила, что он может говорить: — У-у-у-у… малышка, вот тебе жареная курица! В один прекрасный день ты полюбишь это лакомство, и, надеюсь, его у тебя будет в достатке! У-у-у-у… малышка, вот комочек вареного риса, пусть у тебя всегда будет столько риса, сколько пожелаешь, пусть рис всегда будет сыпаться с неба. У-у-у-у… а вот кокос, смотри, как смешно он выглядит. Однажды ты сможешь есть сколько угодно кокосов! У-у-у-у… а вот твоя семья, ты только посмотри, как они тебя обожают! У-у-у-у… малышка, вся вселенная обожает тебя. Ты самая лучшая! Наш милый зайчик! Красавица и ненаглядница! У-у-у-у малышка, наша маленькая принцесса, счастье наше…

Все гости церемонии получили благословение в виде цветочных лепестков, смоченных святой водой. Члены семьи по очереди передавали ребенка друг другу, агукали ей, пока Кетут пел древние мантры. Даже мне разрешили немножко подержать малышку — мне, в моих джинсах, — и я прошептала ей собственное напутствие, пока все распевали хором. «Удачи, — сказала я. — Будь храброй девочкой». Жара стояла нещадная, даже в тени. Юная мама в соблазнительном бюстье под прозрачной кружевной рубашкой вся вспотела. Молодой отец, который будто не способен был придать лицу иное выражение, кроме сияющей гордой улыбки, тоже был весь потный. Бабульки обмахивались, присаживались, когда уставали, потом снова поднимались и суетились вокруг жертвенных жареных поросят, отгоняя собак Все то с интересом наблюдали за действом, то теряли интерес, утомлялись, начинали смеяться, а потом снова становились серьезными. Но Кетут и малышка были полностью поглощены своим совместным занятием, их внимание было приковано друг к другу. Весь день малышка не сводила глаз со старика врачевателя.

Вы когда-нибудь видели, чтобы шестимесячный ребенок не плакал, не капризничал и не спал четыре часа подряд на палящем солнце, а лишь смотрел на кого-то с любопытством?

Кетут хорошо поработал, да и малышка тоже. Она полностью осознавала суть происходящего на церемонии, свой переход от божественного статуса к человеческому. Глубоко погруженная в ритуал, не сомневающаяся в том, во что верить, покорная требованиям культуры, она прекрасно справлялась со своими обязанностями, как и подобает настоящей балинезийке.

Когда пение наконец смолкло, ребенка завернули в длинную чистую белую простыню, свисавшую гораздо ниже ее крошечных ножек, в которой она казалась высокой и царственной, точно дебютантка на балу. Кетут нарисовал на дне глубокой глиняной тарелки схему четырех сторон света, наполнил ее святой водой и поставил на землю. Этот рисованный компас определял то святое место на земле, куда впервые ступит ножка ребенка.

Потом малышку окружили члены семьи, — казалось, все они держат ее одновременно, и — опа! — слегка окунули ее пяточку в глиняную тарелку со святой водой, строго над картинкой, изображавшей схему вселенной. А потом ножка ребенка впервые коснулась земли. Когда же наконец девочку снова подняли на руки, на земле остались крошечные мокрые следы, которые и указали ей ее место в великой балинезийской иерархии, а определив, где ее место, определили, и кто она. Все присутствующие радостно захлопали в ладоши. Малышка стала одной из нас. Человеком, со всеми присущими этому сложному статусу опасностями и радостями.

Малышка подняла головку, огляделась, улыбнулась. Она перестала быть богом, но, кажется, ее это не огорчило. Она не выглядела испуганной. Она казалась довольной всеми когда-либо принятыми ею решениями.