Илья Утехин ОЧЕРКИ КОММУНАЛЬНОГО БЫТА // Часть I

Утехин И.В. Очерки коммунального быта / И.В.Утехин. – 2-е изд., доп. – М.: ОГИ, 2004. – 277 с.

Илья Утехин "ОЧЕРКИ КОММУНАЛЬНОГО БЫТА" // Часть I

ОГЛАВЛЕНИЕ

А. К. Байбурин. Этнография нашего быта 7

Предварительные замечания 21 Глава 1

КАРТА И ТЕРРИТОРИЯ 26

Глава 2

. ПУСТАЯ. КОМНАТА 49

Глава 3

ДОЛЯ, СГЛАЗ И СПРАВЕДЛИ ВОСТЬ 61

Глава 4

ОПАСНОСТЬ ЧИСТОТЫ 89

Глава 5

НА СЦЕНЕ ЖИЗНИ И В КУЛИСАХ ДУШИ 106

Глава 6

«ЗДЕСЬ Я ЗДОРОВАЮСЬ, КОГДА ХОЧУ И С КЕМ ХОЧУ» 122

Глава 7

«КАЖДЫЙ ЧЕРТ — ИВАН ИВАНЫЧ» 147

Глава 8

ОЧЕРК О КРАЖЕ 160Глава 9

. ПАРАНОИДЫ ЖИЛЬЯ.

ЗАМЕЧАНИЯ О КУЛЬТУРНЫХ ДЕТЕРМИНАНТАХ ПСИХОПАТОЛОГИИГлава 10

ОТ СПЛЕТНИ К ИСТОРИЧЕСКОМУ ПРЕДАНИЮ 183

Глава 11

ВНЕ КВАРТИРЫ 199

Приложение 1 ПРИМЕРНЫЙ ВОПРОСНИК для ЭТНОГРАФИЧЕСКОГО

ОБСЛЕДОВАНИЯ БЫТА КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЫ 215

Приложение 2

ПРАВИЛА ПОЛЬЗОВАНИЯ ЖИЛЫМ ПОМЕЩЕНИЕМ 226

Приложение 2А

ПРАВИЛА ПОВЕДЕНИЯ в КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЕ 232

Приложение 3 КРАТКИЙ СЛОВАРЬ ТЕРМИНОВ, относящихся

к КОММУНАЛЬНОМУ БЫТУ САНКТ-ПЕТЕРБУРГА 233

Заметки о наблюдателе 241

Summary 271

Список иллюстраций и схем 276

А. К. БАЙБУРИН Этнография нашего быта

Книга Ильи УТЕХИНА представляет собой знаменательное явление. Она еще до выхода в свет стала известной. Ожидания не обманули. Тираж разошелся почти мгновенно. У читателя в руках второе издание. В чем причина такой популярности? Книга научная, посвящена семиотике пространства жилища, сам автор определяет предмет исследования как «антропологию повседневности». Время, когда антропологические, а тем более семиотические сюжеты интересовали широкий круг читателей, казалось бы, давно прошло. Последняя вспышка интереса широкой читательской аудитории была связана с именем Умберто Эко. Книги Кастанеды не в счет. Да и не похожа работа Ильи Утехина ни на то ни на другое. И вместе с тем мы явно имеем дело с событием.

Книга стала популярной не только благодаря эффекту узнавания темы. Это первая и общая реакция. Вторая (гораздо более серьезная) заключается в том, что нам только казалось, что мы знаем коммунальный быт. «Знакомые» сюжеты оказались неизвестными. За ними скрываются смыслы, о существовании которых многие из нас и не подозревали. Такое бывает, когда человек обознался. Но тогда получается, что мы не узнали самих себя. Такое тоже бывает, но редко, когда мы открываем в себе и неожиданно для себя нечто важное. Этот многослойный эффект узнавания сам по себе является поводом для того, чтобы попытаться ответить на, казалось бы, простой вопрос: как получилось, что мы начинаем знакомиться с собой только в начале третьего тысячелетия? Разве не существует этнографии (антропологии), которая изучает всевозможные явления быта? Существует. Занимается. Но... История этой науки настолько поучительна, что заслуживает хотя бы самого общего взгляда.

Как известно, этнография обязана своим возникновением интересу к чужой жизни. Это и естественно. Свое известно и поэтому неинтересно. Кроме того, свою жизнь не так-то просто разгля-А. К Бсшбурин

деть. «Лицом к лицу...» Для этого нужна дистанция. Русская этнография — не исключение. Она начинается с известий о «людях с песьими головами», которые обитают к востоку от Московии. В свою очередь русскими интересуются иностранцы, главным образом западные. В допетровскую эпоху все описания особенностей русского быта принадлежат иностранным путешественникам либо создаются специально для них русскими, приезжающими на Запад (в XVI в. появляется на латыни сообщение русского посла Дмитрия Герасимова, в XVII в. на шведском языке — сочинение Григория Ко-тошихина).

Дистанция, необходимая для того, чтобы увидеть себя, была найдена в первой половине XVIII в. Василий Татищев был, пожалуй, первым, кто профессионально занялся изучением прошлого своего народа, в частности проблемой его происхождения. Современный быт русских почти не интересовал ни его самого, ни его последователей. Дистанция приобрела характер временного разрыва.

Ко второй половине XVIII в. расслоение русского общества зашло столь далеко, что у образованной его части возник естественный интерес к уже почти незнакомой ему жизни «простого народа», своего рода «другим русским*. С этого времени можно констатировать появление социальной дистанции. Эти два вида необходимой для изучения себя дистанции (временной и социальной) благополучно просуществовали до самого последнего времени. Этногенез и этническая история русского народа всегда были в центре внимания русской, а затем и советской этнографии. Классическая русская этнография до сих пор занимается «народными» традициями, под которыми понимаются традиции не всего народа, а определенной его части — крестьянского населения.

Ну а как же быт?

В 1848 г. выходит первое монументальное исследование интересующих нас аспектов русской жизни — сочинение А. В. Терещенко «Быт русского народа». Автор применил оба варианта отчуждения — и временное и социальное. Прибавим сюда характерное для романтического периода любование русской стариной и получим известную картину: «Иностранцы смотрели на наши нравы и образ жизни по большей части из одного любопытства; но мы обязаны смотреть на все это не из одного любопытства, а как на историю народного быта, его дух и жизнь и почерпать из них трогательные образцы добродушия, гостеприимства, благо[го]вейной преданности к своей родине, отечеству, православию и самодержавию». И немного ниже: «Оставив людские страсти, которые мы относим к понятиям века, нам усладительно вспомнить, что предков жизнь, не связанная условиями многосторонней образованности, излилась из сердечных их ощущений, истекла из природы их отчизны и этим напоминается патриархальная простота.

Я которая столь жива в их действиях, что как будто бы это было во всяком из нас»1.

Любование скоро прошло, но традиция рассматривать жизнь не такой, какой она есть, а какой «должна быть», осталась. Народный быт становится почти священным понятием. О нем, как о покойнике, можно говорить только хорошо. К тому же он стал просто исчезать из этнографических описаний. Это было связано с двумя причинами. Прежде всего само понятие быта приобретало некоторую определенность. Если у Терещенко, Сахарова, Забелина и других «первых этнографов» быт включал практически все сферы жизнедеятельности (ср. характерные термины: хозяйственный быт, религиозный быт и т. д.), то вскоре он стал противопоставляться «высоким» сферам культуры: религии, просвещению, а в более специальных контекстах — празднику, ритуалу. Это снижение семиотического статуса быта и сужение его сферы будут весьма значимы при новой вспышке интереса. Вторая причина «исчезновения» быта была связана с тем, что к концу XIX в. он был окончательно «разложен» на составные части. Одни этнографы стали заниматься «духовным бытом» (под которым понимались верования, обряды, обычаи, народные знания и пр.), а другие — «материальным бытом» (жилище, одежда, пища, транспорт и т. д.).

Соединить разошедшиеся части культуры никак не удавалось. Разумеется, неоднократно предпринимались попытки создания обобщающих трудов, но эти обобщения носили механистический характер, когда под одной обложкой собирались сведения и о материальных и о духовных аспектах культуры (позже Л. Февр назовет это «системой комода», где все разложено по своим ящикам). Пожалуй, до сих пор лучшим сводом остается работа Д К Зеленина «Восточнославянская этнография». Показательно, что она была написана по заказу немецкого издательства«Walter de Gruyter» и вышла в 1927 г. на немецком языке. Русский перевод появился лишь в 1991 г.2

Обе дистанции в этой книге сохранены. Отстранение во времени проявляется в изложении оригинальной концепции происхождения восточнославянских народов (по мнению Д К. Зеленина, южные и северные великорусы были в прошлом разными народами). Социальная дистанция неизбежно присутствует, поскольку речь идет о «народных» занятиях, промыслах, ремеслах, пище, жилище, одежде, верованиях, обрядах. Но появляются и элементы синтеза. Например, в разделе о жилище присутствует параграф «обычаи и суеверия, связанные с жилищем». Появляются также непривычные для такого рода работ разделы «Семейная жизнь» и «Общественная жизнь». Под семейной жизнью понимаются обряды жизненного

1 ТЕРЕЩЕНКО А. В. Быт русского народа. Ч. 1-4. СПб., 1848. С. I-III.

2 ZELENIN Dm. Russischc (Ostslavische) Volkskunde. Berlin; Leipzig. 1927. Русский перевод: ЗЕЛЕНИН Д К. Восточнославянская этнография. М., 1991.

. 9

А К Бвйбурин

цикла (роды, крещение, свадьба, похороны), а под общественной жизнью — общинные обряды, коллективные работы, собрания молодежи и др. Для описания жилища, одежды, пищи Д К. Зеленин использовал выражение «внешний быт». Заметим, что комплементарного «внутреннего быта» просто не предполагалось (или, что то же самое, он не входил в предмет этнографических исследований).

Советская этнография оказалась достойной преемницей предшествующих традиций. Принцип «как должно быть» не только сохранился, но приобрел новое качество: на первом плане должно быть общественное, а не индивидуальное. Частный быт ограничен рамками семьи. В этом смысле безусловный интерес представляет такой памятник советской этнографической мысли, как коллективная монография «Село Вирятино в прошлом и настоящем» (М., 1958)3. Само наполнение понятия «быт» претерпело значительные изменения. Теперь в него уже не входит традиционная этнографическая триада: жилище, пища и одежда, которые выделены в самостоятельные сферы. Под бытом стали пониматься семейные отношения (распределение ролей в семье, распорядок дня, характер питания, отношение к труду и др.).

Пафос «Села Вирятино» — описать перестройку жизни (и быта) за годы советской власти в «типичном» русском селе. Естественно, что в таких категориях, как «прогрессивное — реакционное», «пережитки — достижения» и им подобных, быт улавливается с трудом. Что же касается изменений в повседневной жизни, то, несмотря на кажущуюся консервативность, быт никогда им не сопротивлялся. Описание изменений представляет несомненный интерес, но не столько для истории повседневности, сколько для понимания того, как решались идеологические задачи. Быт стал рассматриваться в качестве той сферы, куда в конечном счете должны проникать ценности «высокой» культуры и «большой» политики.

Не случайно в описание структуры советской повседневности в обязательном порядке включались данные о чтении газет и журналов, прослушивании радиопередач, праздновании советских праздников и об отмирании вредных пережитков. В этом смысле показательны стереотипные заглавия этнографических статей и монографий, которые начинаются словами «Культура и быт...». Предполагается, что это разные понятия. Дело здесь не только в том, что существовало официальное понятие культуры (куда входили образование, музеи, театры, библиотеки). Дело еще и в традиции науки, которая до поры до времени видела в культуре и быте разные явления. Вместе с тем нельзя не отметить, что именно в этой книге и последующих Село Вирятино в прошлом и настоящем Опыт этнографического изучения русской колхозной деревни. М.,1958. (Труды Ин-та этнографии. Нов. серия. Т. XLI). Этнография нашего быта

работах, посвященных изучению быта не только сельского, но и городского населения России, происходило снятие временной дистанции и медленное, но все же приближение к снятию и второй (социальной) дистанции4.

Соединение «материальных» и «духовных» аспектов культуры в нашей науке произошло под влиянием семиотических идей. Одной из первых в этом направлении была небольшая книга П. Г. Богатырева «Функции национального костюма в Моравской Словакии», опубликованная им впервые на словацком языке в 1937 г. (русский перевод появился в 1971 г.)5. На многочисленных примерах он продемонстрировал, что практическая функция костюма является далеко не главной. Костюм — это пучок знаковых функций, повествующих о возрасте владельца, его конфессиональной принадлежности, сословном положении. Кроме того, в костюме могут присутствовать магическая, эротическая, эстетическая, обрядовая и другие функции. Все это кажется теперь вполне тривиальным, но фундаментальное положение о том, что любой артефакт может функционировать то как вещь, то как знак, было сформулировано именно в этой работе. П. Г. Богатырев заканчивает ее словами: «Это лишь несколько примеров, на которых я хотел показать, насколько велики возможности, которые дает функциональный и структурный метод в различных областях этнографии. Перед этнографами лежит целина, ждущая своего пахаря»6. Но этнографы были заняты другими проблемами. В советской этнографии наступала эра гигантских обобщающих трудов. Была объявлена борьба с «мелкотемьем». В этой ситуации изучение деталей быта было невозможно.

Призыв П. Г. Богатырева был услышан представителями московско-тартуской семиотики. Самое поразительное в этом направле

л Естественно, под бытом городского населения понимался в первую очередь быт рабочих. Его предлагалось изучать по принципиально сходной схеме. В 1981 г. в журн. «Советская этнография» (№ 6) была опубликована сгатья М. Г. Рабиновича и М. Н. Шмелевой «К этнографическому изучению города». К ней приложена «Программа этнографического изучения городов». В разделе «Домашний быт» предлагается описать хозяйство семьи; распределение обязанностей между ее членами; содержание, воспитание и обучение детей; распорядок дня семьи; особенности домашнего досуга; место чтения и других культурных занятий (музыка, живопись); межсемейное общение; народные знания; трудовой и праздничный календарь; домашние способы лечения людей и животных; совершенствование медицинской помощи и другие сюжеты.

5 Funkcie kroja па Moravskom Slovensku. Turciansky Sv. Martin, 1937. Русский перевод: Функции национального костюма в Моравской Словакии // Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.

6 БОГАТЫРЕВ П. Г. Вопросы теории народного искусства. С. 366. А. К. Байбурин

нии видится не в том, что талантливые филологи (преимущественно филологи) разрабатывали теорию знаков и знаковых систем и добились замечательных результатов, а в том, как резко изменилась тематика исследований. В материалах первого сборника этого направления «Симпозиум по структурному изучению знаковых систем» (М., 1962) появляются работы, посвященные знакам рекламы, уличному движению, гаданиям на картах. Ю. М. Лотман в это время ведет семинар по истории быта, на котором студенты-филологи пишут свои курсовые и дипломные работы по альбомам пушкинской поры, орденам, ресторанным меню и другим реалиям русского быта XIX в. Сам Ю. М. Лотман пишет о повседневной жизни декабристов, чинах и званиях, дуэлях. Его блестящий «Комментарий» к «Евгению Онегину» в значительной части является описанием повседневности той эпохи: бытовых предметов, одежды, еды, вин, норм поведения.

Что же произошло? Чем объясняется такой поворот к деталям повседневности? О внешних причинах не говорю. Они вполне очевидны: реакция на официальное понимание культуры, на гигантоманию, на тотальный контроль и др. Были и внутренние, собственно научные. Изменились представления о том, что такое культура и каково наполнение этого понятия. При всей вариативности конкретных определений культуры в семиотических исследованиях («знаковый механизм», «ненаследственная память коллектива», «сверхиндивидуальный интеллект» и др.) подобного рода понимание исключает ее противопоставление повседневности. Более того, повседневность естественным образом оказывается включенной в культуру и принадлежит к числу ее базовых составляющих.

Примерно в те же годы «открытие» повседневности, точнее, возвращение к ее изучению происходит в той части европейской науки, которая связана с традицией французских «Анналов». Когда казалось, что на смену прежней истории (истории великих людей и великих событий) надолго пришла «новая история» (история структур, а не великих событий), обнаружилось, что вновь потерян человек с его индивидуальными привычками и частным бытом. В европейской науке начался новый виток антропологизации, но уже с акцентом на повседневность. К этому подтолкнула и прокатившаяся по странам Европы в 1960-х гг. волна молодежных бунтов. Молодежная культура стремилась выразить себя на языке бытовых вещей, одежды, развлечений. Сточки зрения этого движения высокая (профессиональная) культура является результатом отчуждения духовности от человека. Ей противостоит неотчужденная духовность, которая растворена в повседневном существовании людей с их простыми культурными смыслами7.

7 О ситуации, сложившейся в европейской культуре и науке в 1960-е гг., см. интересные наблюдения Г. С. Кнабе в его книге «Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима* (М., 1993. С. 29-53). Этнография нашего быта

В России человек никогда не был объектом пристального внимания со стороны науки. То открытие человека, которым закончился XIX в., произошло в литературе и искусстве. В науке свои масштабы и своя оптика. Человек в ней слишком долго не просматривался. Тем более в этнографии, которая (уже исходя из названия) привыкла оперировать такими единицами, как народ, на худой случай — народность, на самый худой — семья. На российской почве антропология в ее буквальном смысле не привилась. У нас под антропологией в академической науке и до сих пор понимается главным образом физическая атропология (черепа, кости, пигментация). Такое впечатление, что с живым человеком никто не хотел иметь дела (я не говорю сейчас о психологах и социологах). Позитивизм с его установкой на общие закономерности, объективность и достоверность менее всего способствовал обращению к конкретному человеку и конкретным деталям его жизни. И все же наиболее тонко чувствующие этнографы (М. О. Косвен, КВ. Чистов) в ответ на вопрос: «Что изучает этнография?» уже в 1960-1970-e гг. говорили, что этнография — наука о мелочах.

Я. В. Чеснов, который в своей замечательной статье «Этнологическое мышление и полевая работа» привел эти слова, вслед за ними продолжает «Нам надо понять, что суть этнографии, названная деталями, частностями, мелочами и подробностями, — не только метафора, условный знак, обозначение частного, единичного с позиции господствующей позитивистской науки и спасение этого частного ради совершенно другого подхода. Этнологическое мышление отскоком и есгъ построение целого из частного, из "мелочей" и раскрытие этого целого как большого смысла единичного, специфического, именуемого, обычно пренебрежительно, "этнографизмом"»8.

Вообще нельзя не заметить, что предметная область многих научных дисциплин переживает в последнее время существенное изменение. Например, фольклористов перестали интересовать те жанры, которые привычно ассоциируются с «народным творчеством»: сказка, былина, историческая песня. На смену пришли, разумеется, те жанры, которые прежде были на периферии: анекдот, городские легенды, всевозможные нарративы и подобное. Их объединяет один признак: это живые жанры, бытующие среди нас и сейчас. Те дистанции, о которых шла речь, оказались ненужными. Следовательно, можно предположить, что появился инструментарий, который позволяет разглядеть то, что происходит не просто здесь и сейчас, но и с нами в качестве действующих лиц. Чуда не произошло. Изменилось отношение к целям исследования, предмету изучения и характеру его описания.

ЧЕСНОВ Я. В. Этнологическое мышление и полевая работа // Этнографическое обозрение. 1999. № 6. С. 6. А. К. Байбурин

Понятие истины стало нерелевантным исследованию. Точнее, упразднена «объективная» истина, которая, как раньше говорили, «существует вне сознания людей». А поскольку есть основания сомневаться в том, что нечто может существовать вне сознания человека, истина стала ситуативной и субъективной9. О ней имеет смысл говорить только по отношению к конкретной ситуации, произошедшей со мной. А лучше и вовсе о ней не упоминать, так как любой рассказ будет интерпретацией, которая к истине не имеет отношения. Это не значит, что понятие истины стало строже. Это значит, что оно перестало восприниматься в качестве научного ориентира.

Цель исследования теперь заключается не в том, чтобы «приблизиться к истине», а в том, чтобы максимально полно («насыщенно» — если применять терминологию Гирца) и непредвзято описать ту или иную ситуацию, создать некий нарратив, сознавая, что речь идет о наших представлениях по "поводу представлений других людей. В герменевтическом толковании истины не бывает, поскольку нет и не может быть конечного (а тем более единственного) смысла. Метафора постоянно убегающего горизонта, пожалуй, точно описывает суть такого толкования.

Поскольку каждый человек по-своему воспринимает и переживает поступающую к нему информацию, полное совпадение понятийных пространств трудно допустить даже теоретически. Они могут пересекаться лишь частично. А это значит, что всегда существует дистанция, позволяющая нам описывать другое состояние. Теперь «другое» — это не время и не социальная страта, а другой человек с его строго индивидуальным мировосприятием. Если по отношению к другому состоянию культуры или другому варианту культуры можно было говорить о неких закономерностях, то по отношению к конкретному человеку это бессмысленно. И тем не менее поводов для паники здесь нет, поскольку мы хоть частично, но понимаем друг друга. Следовательно, существуют базовые закономерности, которые обеспечивают необходимую степень инвариантности. Кроме того, культура символична (вплоть до того, что такое определение воспринимается как тавтология). Кажется, это единственное, против чего никто не возражает. Разговоры о том, что семиотика осталась в XX в., ведутся, как правило, не в научных, а в околонаучных кругах.

Разумеется, семиотика меняется. Она начиналась с изучения знака, затем перешла к исследованию текстов и языков (кодов) культуры. На этом закончился классический (лотмановский) этап

О постмодернистском «упразднении» истины см.: КНАБЕ Г. С. Знак. Истина. Круг (Ю. М. Лотман и проблема постмодерна) //Лотмановский сборник 1.

М., 1995. С. 271-274. Этнография нашего быта

семиотики с его преимущественным вниманием к структуре и семантике, с убеждением в том, что семиотические смыслы (при определенном обобщении и огрублении) могут быть выявлены и описаны. Новая семиотика (и шире — то направление, формирование которого связано с именами позднего Р. Барта, Ж. Деррида, П. Бурдье и др.) ориентирована не на выявление смыслов как таковых, а на описание процесса смыслообразования во всей его индивидуальности и невыговариваемости. Не могу не согласиться с мнением Г. С. Кнабе о том, что «звездный час семиотических исследований культуры приходится на то время, когда эти два этапа "наплывали" друг на друга и применяли семиотические процедуры для «проникновения в текучую магму истории, когда магма еще не "схватилась", история живет в восприятиях и реакциях участников; но при этом — для такого проникновения и анализа, в котором "на человеческом уровне" может быть уловлен объективный смысл происходящего»10.

Книга И. Утехина — из этой, «звездной», серии. Здесь семиотическое описание не корежит материал и не выпирает из него. Оно пришлось впору. А это не было очевидным. Коммунальный быт — явление крайне неоднородное. Разные его фрагменты занимают различные места на шкале семиотичности. Если по отношению к ритуализованным и этикетным формам поведения применима презумпция семиотичности (можно говорить об их системности, наличии означающего и означаемого и т. д.), то существенная часть действий ничего не значит, кроме выполнения этих действий. Чистка обуви не предполагает второго плана. Но именно коммунальный быт вносит свои коррективы: прозрачность его коммуникативного пространства приводит к тому, что каждый человек находится на «сцене жизни» и каждое его действие так или иначе оценивается (хотя бы как норма или отступление). Отсюда — гиперсемиотич-ность коммунального быта, которая вместе с такими его чертами, как автоматичность, повторяемость действий, их ориентация на нормативность, делает его привлекательным объектом для семиотического описания.

Естественно, в такого рода исследованиях «еще живого быта» принципиальное значение имеет позиция исследователя. Чем ближе материал, тем определеннее, строже должно быть место наблюдателя. Это не позиция иностранца, невесть каким образом оказавшегося в ленинградской коммуналке. Впечатлений ему хватит на всю оставшуюся жизнь, и он способен отметить то, на что «наш человек» не обратил бы ни малейшего внимания. Но этот гипотетический иностранец, отмечая все несовпадения со своим бытом в отдельной квартире, вряд ли смог бы правильно «прочитать» то, что

Там же. С. 271. А К. Байбурнм

происходит в нашей коммуналке. Для этого у него просто нет необходимых фоновых знаний11.

Одна из многочисленных рецензий на эту книгу заканчивается вопросом: «Как достичь необходимой дистанции между собой — Миклухо-Маклаем и собою же — папуасом?» Вопрос принципиальный. Только на первый взгляд может показаться, что он из серии шизофренических, точнее, шизофренику он может показаться простым. Но они этнографией быта, как правило, не занимаются. Человеку вообще свойственно «сопротивление познанию», если оно направлено на него самого. Даже из приведенного наброска истории изучения нашей повседневности видно, что мы с удовольствием изучали (и продолжаем изучать) других и крайне болезненно переносим повышенное внимание к своей собственной персоне (особенно если предмет изучения расположен слишком близко к тем ценностям, которые определяют личностную идентификацию исследователя). Мы инстинктивно стремимся не допустить изменения самооценки12. Другими словами, срабатывает механизм самосохранения — тот механизм, который спасает нас от разрушительного знания и одновременно препятствует изучению самих себя.

Здесь возможны два пути: или рассказывать о себе с юмором (не случайно наш быт — излюбленный объект всевозможных сатириков), или совершенно бесстрастно излагать свою папуасскую сущность, полагаясь на свое особое знание — ту компетенцию, которая, как прибор ночного видения, позволяет видеть в темноте то, что другим не видно. И все равно от себя-папуаса никуда не деться. Внимательный читатель этой книги заметит, что в ней речь идет не столько о сугубом быте (вязком, текучем, «бессобытийном»), сколько об эксцессах, нарушающих и обнажающих те стороны быта, которые обычно не замечаются. Необходимый уровень отстранения достигается ориентацией на событийность, а значит, и на позицию иностранца, подкрепленную особым языком описания и, может быть, самое главное — тем «вывихом ума», который отличает одаренного исследователя от просто исследователя.

11 Справедливости ради нужно сказать, что «интимные подробности» советского быта исследовались западными специалистами с разной степенью адекватности. В некоторых работах содержатся не только интересные наблюдения, но и интерпретации. Из работ, близких проблематике «коммунального быта», см., напр.: BOYM S. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge (Mass.), 1994; Demystifying Russian Drinking. Comparative Studies from the 1990s. Ed. byj. Simpura, B. Levin. Helsinki, 1997; SALMI Л.-М. Bonds, Bottles, Blat and Banquets. Birthdays and Networks in Russia // Ethnologia Europaea. 2000. Vol. 30, № 1; и др.

12 MASLOW A. The Psychology of Science: A Reconnaissance. N. Y.; L., 1966. P. 16. Этнография нашего быта

Коммунальность не заканчивается за дверью коммунальной квартиры. Везде, где снимается граница между приватным и публичным (в детском саду, на работе и даже в роскошном ресторане), витает дух коммунальное™. Вот почему эта книга вызывает столь живую реакцию не только у тех, кто имеет опыт жизни в коммунальной квартире. И может быть, главное ее достоинство в том, что она не закрывает, а только открывает эту тему.

ТЕПЕРЬ, когда основные параметры коммунального быта описаны И. Утехиным, его можно изучать в разных ракурсах, и прежде всего в диахроническом плане. Разумеется, для этого необходимы специальные разыскания. Позволю себе лишь несколько замечаний. Видимо, некоторые аспекты коммунального быта могут стать более понятными, точнее, могут приобрести необходимую глубину благодаря историко-культурному комментарию, ориентированному на те подтексты быта, которые были сформированы гораздо раньше возникновения коммунальных квартир, но именно в них подчас неожиданно раскрываются или, лучше сказать, проявляются.

Обратимся к представлениям о доле, которым И. Утехин отвел необходимое место в своем исследовании. Концепт доли связан с устойчивыми представлениями о том, что «на свете есть определенное количество счастья и несчастья [...] и нет избытка ни в чем. Если один заболевает, то, значит, к нему перешла болезнь, оставивши или уморивши другого» (Потебня, 1989. С. 486). Точно так же, если кому-то посчастливилось, то это значит, что от кого-то счастье ушло («счастье переходя живет»). Объем благ всегда постоянен. В полном соответствии с этими представлениями, Бог не увеличивает и не уменьшает их общий объем. Он их только перераспределяег («Господь не гуляет, а добро перемеряет»). Это значит, что индивидуальные доли напрямую зависят друг от друга. Другими словами, доля каждого конкретного человека может увеличиться только за счет другой.

В такой замкнутой системе, как коммунальная квартира, подобного рода представления не могли не актуализироваться. Зависть и жадность, конечно, присутствуют в коммунальной квартире, но не только они определяют специфику имущественных отношений и, в частности, гипертрофированную коммунальную справедливость. Принцип отчуждаемости доли провоцирует идею «справедливого распределения благ» любыми способами. Мелкие кражи — это тоже способ достижения справедливости.

В этнографии есть понятие «ритуальная кража». В крестьянском быту у удачливого соседа старались украсть горсть семян для того, чтобы переманить к себе его счастье («спору»). Такого рода приемы были широко известны, и иногда в цепочку символических краж были вовлечены многие жители деревни. До сих пор среди дачгиков бытует мнение, что лучше всего растут растения, пересаженныеЛ К Байбурин

с соседнего участка. В коммунальной квартире редко крадут «по необходимости». Гораздо чаще в краже реализуется стихийное чувство «справедливого» перераспределения доли и завлечения счастья.

Изумляющая точность коммунальных подсчетов объясняется еще и неосознаваемой ритуализацией перераспределения благ. Главная операция в ритуале определения доли — измерение. Эта операция имела сакральный характер. Не случайно это умение приписывалось Богу. Простым людям оно недоступно. Более того, как известно, в повседневной жизни старались избегать любых точных подсчетов и измерений, ибо то, что измерено (взвешено, подсчитано), утрачивает способность расти, увеличиваться, размножаться. И в наши дни рыбаки соблюдают запрет считать выловленную рыбу-до окончания рыбалки, охотники — считать добычу, грибники — считать грибы. Особенно опасными считались любые измерения человека. В колдовской магии измерить человека — значило овладеть им со всеми вытекающими возможностями. Собственно человека измеряли только раз в жизни — для определения размеров гроба. Точное измерение (подсчет) «изначально» считалось необходимым только для перераспределения доли, которое осуществлялось каждый раз, когда кто-то рождался, выходил замуж или женился, умирал. Такое измерение не допускало приблизительности. Оно должно быть идеально точным, и такую точность мог гарантировать только Господь Бог. Человек, который берется за определение доли друтих людей, невольно присваивает функции Бога и старается подражать ему в главном — «нечеловеческой» точности, которая так изумляет всех, кто сталкивался с коммунальными подсчетами.

Многие особенности коммунального быта объясняются глубоко укорененными стереотипами сознания, сформированными в соответствии с идеями православия. Как известно, православие, в отличие, например, от католичества (а тем более — от протестантизма), основной упор делает не на человеческой, а на божественной природе Иисуса Христа. Казалось бы, какое это имеет отношение к коммунальному быту? Самое непосредственное. Дело в том, что акцент на божественном сформировал специфическое отношение к земной жизни. Пребывание человека в этом мире — всего лишь подготовительный этап к истинной жизни в царствии небесном. О ценности земной жизни можно говорить лишь в той мере, в какой она необходима для достижения этой высшей цели. Человек в земной жизни — транзитный пассажир. Давно замечено, что русский человек живет как на вокзале. Его привязанности минимальны. Об укорененности на этой земле говорить не приходится. Он готов мириться со всеми неудобствами, создателем которых он чаще всего и является. Случающиеся порывы как-то устроить свою жизнь, навести порядок и сделать быт приемлемым чаще всего сменяются полным безразличием. Такой вокзальный образ жизни идеально вписыЭтнография нашего быта

вается в коммунальный быт. Показательно, что даже когда появляется возможность приобрести свою квартиру, с этим не спешат.

Много раз писалось о безбытности русских в том смысле, что эта область жизни их мало интересует, они к ней относятся безразлично, чтобы не сказать наплевательски. Вся уродливость коммунального быта объясняется (помимо всего прочего) еще и этим принципом минимальной достаточности. Иностранцев поражало и продолжает поражать наплевательское отношение к удобствам, чистоте и пр. (наши подъезды, описанные в книге экскременты на лестнице и т. п.). Хозяйское чувство никогда не было развито. Не случайно в России существовала традиция общинного землепользования. «Наше» (а значит, ничье) всегда превалировало над «моим». Коммунисты лишь воспользовались уже готовым материалом.

С этой «парадигмой сознания» связаны, например, и такие сюжеты, как отношение к деньгам. В русской традиции к деньгам было двойственное отношение. Вообще-то деньги необходимы, и их старались умножить, но при этом считалось, что богатство может быть обретено только с помощью нечистой силы. В русских сказках деньги приносит змей, и они вылетают из его пасти вместе с огнем (поэтому такие деньги жгут руки). В других текстах их распорядителем является дьявол, который расплачивается ими за купленную душу. В любом случае большие деньги воспринимаются (и до сих пор) в связи с темой греха. «Трудом праведным не наживешь палат каменных». С деньгами в царство небесное не пускают. Поэтому русские купцы были столь щедрыми меценатами. Отношение к «новым русским» как к тем, кто нарушил законы справедливого распределения благ, является естественным продолжением этой линии.

Отношение к чистоте в коммунальной квартире может показаться специфическим. Слишком тщательная уборка расценивается почти как вызов населению коммунальной квартиры. «Что хочет сказать этот человек своим выпендрежем? Для чего эта показуха?» (с. 104). Действительно, «излишняя чистота» вызывает некоторую настороженность. Ее, конечно, можно интерпретировать в приведенных терминах И. Утехина, но это отношение настолько глубоко укоренено, что существует почти на физиологическом уровне. Обратившись к прошлому, можно уверенно говорить о своего рода страхе чистоты, присущем архаической культуре.

Дело в том, что чистота у русских являлась скорее духовным (моральным), а не физическим свойством. Чистоту обеспечивали прежде всего молитва и осенение себя крестным знамением. Характерно, что при еде в поле руки вытирали землей, приписывая ей такую же очистительную силу, как и воде. Водой не просто смывали грязь, но и очищались от духовной скверны. Есть немытыми руками грешно не потому, что можно заболеть, а потому, что вместе с едой внутрь человека может попасть всякая «нечисть». Под нечистьюА. К Байбурин

понималась, конечно, не грязь, а нечистая сила. В романе М. Д. Чул-кова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770) набожность героя описывалась следующим образом: «Он [...] перед обедом и перед ужином читал обыкновенно молитвы вслух и умывал завсегда руки». С представлением о чистоте как преимущественно духовном качестве был связан русский обычай умываться после общения с иноверцами. В то же время баня воспринималась как исключительно нечистое место. Баня была единственной постройкой, куда не вносились иконы.

Страх чистоты объясняется тем, что, в соответствии с русскими представлениями, абсолютно чистым (физически) может быть только покойник. Вместе с тем он является воплощением идеи нечистого в ритуально-мифологическом отношении. Все, что соприкасалось с покойником, подлежало уничтожению. Идеальная чистота может быть только в пространстве смерти (поэтому сказочный герой, попадая в иной мир, слышит «Фу-фу-фу! Русским духом пахнет!» — т.е. живым человеком). В мире людей такая (как мы бы сейчас сказали, стерильная) чистота не только не нужна, но и опасна, ибо свидетельствует об экспансии смерти. Чистота и жизнь несовместимы. «От грязи не треснешь, с чистоты не воскреснешь». И вариант «С погани не умрешь, а с чистоты, как с лубка, свернешься». Этими принципами мы руководствуемся до сих пор. И не только в коммунальной квартире.

Показательно, что практически любой из рассмотренных в книге сюжетов может быть снабжен подобным комментарием. Если взглянуть на особенности коммунального миросозерцания в историко-культурной перспективе, поставить увиденные автором подробности коммунального быта в ряды типологически сходных явлений, то окажется, что многие из этих особенностей не только не специфичны для коммунальной квартиры, но и непосредственно ею не обусловлены. Они имеют более глубокие истоки. Проследить и описать их — отдельная задача, требующая большой работы. Эта задача не ставилась и не могла быть решена в этой книге.

Сказанное выше означает, по крайней мере, две вещи. Во-первых, эта книга о коммунальных квартирах — отнюдь не только о них. Она посвящена анализу стереотипных представлений, существенных для русской культуры в целом. Во-вторых, и интерпретация материала, и угол зрения, представленные в «Очерках», кажутся продуктивными. В том смысле, что они порождают новые вопросы, над которыми хочется думать. Вопросы не только академического свойства.

Предварительные замечания

Г)

.JL-J этой книге представлены результаты исследования быта обитателей специфической для крупных советских городов формы жилища — «коммунальных квартир» (КК), где совместно проживают несколько семей. Мы попытаемся описать, как организова! ia среда обитания и как строится повседневное поведение, разворачивающееся в этой среде, как устроены отношения жильцов квартиры и какие формы принимает их взаимодействие.

Источником сведений послужила полевая работа, проведенная осенью 1997 и весной 1998 г. в КК С.-Петербурга. Она состояла из интервьюирования информантов, наблюдения (в том числе включенного наблюдения) и фотографирования1. В ходе полевой работы были обследованы 20 квартир в центральной части города, с населением на момент обследования от 6 до 26 человек. Поскольку уже с самого начала подтвердилась гипотеза о том, что имеются качественные отличия в быте больших и средних КК по сравнению с КК малого размера (т. е. такими, где проживают не более трех семей), мы решили сосредоточить наше внимание на материале, относящемся преимущественно к большим и средним КК 12 квартир, попадающих в эту категорию, были обследованы особенно подробно.

Хотя предлагаемый текст является чем-то большим, чем отчет

0 полевой работе, мы почти не использовали в качестве источников данные из литературы. Во-первых, потому, что научной этнографической литературы о быте КК, насколько нам известно, просто не существует — по-видимому, по идеологическим причинам такое исследование было затруднено в советские времена. КК представлялись изнанкой социалистического строя, одной из тех проблем, которую требовалось разрешить в ходе социалистического строи-

1 Полевая работа была поддержана грантом OSI/HESP RSS. N 1460/1997.Илья Утехин. Очерки коммунального быта

тельства («жилищный вопрос»). Во-вторых, литература художественная хотя и обращалась к теме коммунального общежития, в советскую эпоху это было, за редкими исключениями, скорее сатирическое описание. Художественная литература реалистического направления могла бы в принципе стать нашим источником там, где мы рассматриваем проявления стереотипов коммунальной ментальности в различных сферах жизни, как это можно было наблюдать у советского человека — и можно наблюдать сегодня у современных русских. Однако это потребовало бы специальных подходов в свете особенностей источника и вылилось бы в отдельную работу.

Сегодня образ жизни жителей КК значительно отличается от того, что можно было наблюдать еще пятнадцать лет назад. Между тем лет тридцать или сорок пять назад ситуация отличалась от ситуации пятнадцатилетней давности не столь разительно; среди прочего, основная причина различий, больших или меньших, — разная плотность населения: там, где сорок лет назад жили 56 человек, пятнадцать лет назад жили 33, а сегодня живут 20. В целом, учитывая происходящие социальные изменения после падения советского строя, можно говорить о распаде традиционного коммунального образа жизни, связанного с исключительно тесным — в прямом и переносном смысле — взаимодействием в быту. Однако то, что открыто наблюдению сегодня, безусловно, неразрывно связано с тем, что было раньше. Это требует пояснения.

Наша задача изначально состояла в фиксации особенностей коммунального образа жизни, опираясь на то, что возможно наблюдать в наши дни. То есть изначально мы не ставили себе задачу проследить «этимологию» тех или иных форм поведения, а пытались выявить их сегодняшний, синхронный, актуальный смысл. Иначе говоря, мы не старались объяснить феномен X через обращение к его «историческому» истоку Y. Мы показываем, как этот феномен X понимается в категориях носителей данной культуры, как он осознается ими и какой смысл мы можем ему приписать в наблюдаемой нами системе деятельности. Диахроническое же представление той или иной формы поведения релевантно, в рамках такого подхода, лишь постольку, поскольку оно отражает память носителей — и отражено в их представлениях о рациональности.

Несмотря на это, поскольку всякое наблюдение предполагает сравнение, а самым удобным материалом для сравнения оказывается предыдущее состояние, сам сбор информации во многом вынужденно опирался на рассмотрение изменений, происходящих в быту. Более того, единственно понятным для информантов смыслом нашей деятельности был интерес к прошлому, и они сами всегда обращались к тому, «как было когда-то». Деградация привычного образа жизни — лейтмотив многих интервью. Соответственно в качествеусловного термина для описания предыдущего состояния бытовых практик, которое мыслится их носителями как относительно устойчивое на протяжении длительного периода времени, мы вводим словосочетание классический период» КК Под классическим периодом мы понимаем эпоху с послевоенного времени вплоть до предпоследнего резкого падения плотности населения КК, относящегося примерно к середине 1980-х гг. (предыдущее относится к началу 1960-х, последнее — к периоду расселения КК в постперестроечное время).

Условность выделения этого периода в том, что мы, вслед за информантами, закрываем глаза на реально происходившие сдвиги внутри этого периода и полагаем его относительно однородным, что оправдано в качестве методического приема, поскольку, по нашему мнению, сколь бы ни были значительны сдвиги в «классический период», они не носили качественного характера. Впрочем, эта тема выходит за пределы «Предварительных замечаний» — и за пределы данной работы, ведь мы не ставим задачу исследовать социальную историю КК как типа жилища в советском обществе — эта задача успешно решена в работах Е. Герасимовой2.

Во всяком исследовании результат и его принадлежность к той или иной дисциплине во многом определяются теми инструментами, которые использует исследователь для определения и анализа объекта исследования. Социолог, историк, психолог и архитектор написали бы про КК совершенно разные книги. Специфика нашего взгляда на коммунальный быт позволяет отнести предлагаемую работу к области этнографии — впрочем, с некоторыми оговорками. Читатель не встретит здесь описания ради описания, якобы непредвзятой фиксации фактов материальной и духовной культуры. Нам будет недостаточно знать правильный ответ на вопрос: «как измеряется площадь комнаты — от плинтуса до плинтуса или от стены до стены?» Нам потребуется понять, какое место в жизни человека и в его отношениях с другими людьми такой вопрос занимает. Если бы это место и этот вопрос не были специфичны для коммунального мировосприятия или если бы они никак не были связаны с другими важными, с нашей точки зрения, сюжетами, мы бы не упомянули их вовсе.

Итак, всякая упоминаемая деталь будет иметь определенное отношение к целостной картине, и как раз целостностью этой картины и окажется мотивировано появление той или иной детали из моря подробностей, которое предстает перед наблюдателем в любом явлении. Вполне возможно, что некоторые из обсуждаемых в книге подробностей встречаются в КК редко или же вовсе

2 См.: ГЕРАСИМОВА Е. Советская коммунальная квартира // Социологический журнал. 1998. № 1/2. С. 224-244.уникальны, характерны лишь для той квартиры, где они были подмечены. Нас не смущает, однако, отсутствие статистической достоверности, поскольку наши данные — качественного, а не количественного характера, и во всех таких случаях нами двигало интуитивное ощущение того, что данный факт показателен и потому заслуживает внимания.

Коммунальная повседневность — родной язык жителей коммуналок Владея языком на практике, мы, однако, можем не иметь никакого представления о его устройстве, оттого и грамматика, которой учат в школе и в университете, полна открытий для носителя языка. Некоторые из этих открытий сродни открытию г-на Журде-на, обнаружившего, что он говорит «прозой», тогда как другие вовсе не сводятся к новым названиям для хорошо знакомых вещей. Применительно к коммунальному быту это означает, что исследователь усматривает за поведением людей определенную систему категорий, которая от этих людей скрыта и которой они пользуются большей частью неосознанно. В этом смысле интроспекция и более чем тридцатилетний опыт жизни в КК оказываются для автора ценным источником, но отнюдь не открывают доступ к неосознаваемым мотивациям, ибо тут требуются специальные исследовательские процедуры.

У истоков наших размышлений о мировосприятии жителей КК стоял конкретный эпизод, сам по себе ничем не примечательный, но потребовавший истолкования в сколько-нибудь теоретических терминах, когда наблюдатель, для которого КК были экзотикой, задался вопросом о причинах случившегося. На лестничной площадке дома, где все квартиры были коммунальными, появились человеческие экскременты. Проходя по этой лестнице каждый день в течение недели, наблюдатель со все возрастающим удивлением отмечал, что экскременты, уже само появление которых здесь требовало осмысления, оставались на своем месте. Наблюдатель не мог уяснить себе причин бездействия жильцов дома. Их отношение к подобным происшествиям и стало той ниточкой, потянув за которую, уже невозможно было пройти мимо того факта, что высказываемые мнения, с одной стороны, и реальное поведение коммунальных жителей — с другой, опираются на довольно стройную систему представлений, в свете которой упомянутый эпизод оказывается вполне объясним. Главы книги отсылают нас к отдельным областям этой системы представлений: организация и восприятие пространства жилища, понятие о коллективной доле и принципах справедливости, идеи «чистого» и «грязного», «своего» и «чужого», представления о личностной сфере индивида и нормах общения между людьми, о природе конфликтов и способах их разрешения.

Хотелось бы выразить благодарность всем информантам, а также друзьям и коллегам из Европейского университетаПредварительные замечания

в Санкт-Петербурге, помогавшим своими советами, замечаниями и дружеской критикой. Особо следует отметить фотографа НИКОЛАЯ ТУРКИНА, приложившего немало усилий к созданию иллюстраций: вся печать фотографий, машинная и ручная, — дело его рук. Он является автором ряда предспшвленных фотографий (почти все цветные иллюстрации были выполнены им; в книге некоторые из них воспроизводятся как черно-белые). Мы также признательны КАТЕ ГЕРАСИМОВОЙ за плодотворные обсуждения и консультации; МИЛЕНЕ ТРЕТЬЯКОВОЙ за ценные 1шблюдения, терпение, проявленное в ходе участия во включенном наблюдении и экпери-ментах, а также за замечания по тексту работы; НАТАЛЬЕ ПАХО-мовой за глубокие мысли, высказанные ею в интервью в качестве информанта -эксперта.

Еще нескольким людям, помимо автора, эта книга обязана своим появлением. Сама идея такого исследования родилась в результате разговоров на коммунальной кухне с французским философом Вильямом Фовэ. Направление исследований во многом определилось под влиянием идей А. К. БАЙБУРИНА, советы и вдохновляющий пример которого оказывались решающими на разных этапах реализации проекта. Первый вариант рукописи был прочитан Н. Б. БАХТИНЫМ, который сделал целый ряд проницательных замечаний и предложений, большинство из которых учтены в окончательном тексте.

Дополнительные иллюстративные материалы, а также очерк социальной истории коммунальной квартиры в СССР, созданный КАТЕЙ ГЕРАСИМОВОЙ, СМ. на сайте виртуального музея: http://www.kommunalka.spb.ru

Глава 1 КАРТА И ТЕРРИТОРИЯ

ющимся топографии КК Большие КК обычно имеют выход на две лестницы: главную («парадную») лестницу и служебную, обычно именуемую «черный ход», или «черная лестница». Парадная лестница, выходящая на улицу и расположенная обычно с фасадной стороны дома, как правило, чище и шире, на стенах встречается лепка, на окнах- иногда витражи. Чаще всего парадная лестница оборудована лифтом, а вход в квартиру с нее — звонками с табличками, где написаны фамилии жильцов. Квартира мыслится как развернутая передом в сторону парадной лестницы: через входную дверь мы попадаем с ле-сгницы в «переднюю» (или «прихожую»), а черная лестница представляется задним выходом. Как правило, эта лестница, лишенная архитектурных излишеств, ведет во двор, где расположена, в частности, помойка. Поэтому черный ход призван служить преимущественно для хозяйственных нужд (выноса мусора и т. п.) и в ту эпоху, когда квартиры еще не были коммунальными, использовался прислугой.

В прихожей обычно расположен телефон общего пользования Он либо стоит на столе или на маленьком столике, либо висит на стене, рядом стул или кресло (ил. /). Если в прихожей достаточно просторно, некоторые соседи пользуется ею, чтобы оставлять здесь верхнюю одежду (на крючках, вешалках или же в шкафах), а также иногда и уличную обувь В этом случае, вытерсв нога о тряпку или коврик, лежащий в прихожей у входной двери, они надевают тапочки и проходят к себе в комнату1.

1 В инструкциях, которые касались внутреннего распорядка квартир, на эту тему имелось недвусмысленное предписание: «иметь у входных дверей квартиры половики для вытирания обуви» (пункт» е» параграфа 5, «Правила пользования и содержания жилого помещения». Утверждены Министерством коммунального хозяйства РСФСР 3 октября 1950 г.; то же пункт «з» параграфа 11, «Правила внутреннего распорядка в квартирах». [Л., 1938р. Глава 1. Карта и территория

Многие снимают уличную обувь не в прихожей, а в коридоре у дверей своей комнаты или уже внутри комнаты. Во всяком случае, жильцы предпочитают не входить в свои комнаты в ботинках

Коридор может быть прямой, а может иметь сложную конфигурацию. Он ведет из прихожей через всю квартиру, на другом конце которой расположены кухня, ванная комната и туалет (или туалеты, их может быть два). Дверь на черную лестницу обычно расположена либо в кухне, либо рядом с ней. В прихожей и по всей длине коридора многочисленные двери ведут в комнаты жильцов. Как правило, небольшая полоса территории коридора, прилегающая к двери в комнату, рассматривается как часть владений жильца, в этой комнате обитающего. У двери лежит коврик или тряпка для вытирания ног. Если ширина коридора позволяет расположить у двери какую-нибудь мебель, то обычно там появляются вешалка, крючки, шкафы и тумбы для одежды и обуви (ид. 2). Если коридор узок, подобное место для одежды и обуви оборудовано рядом с дверью внутри комнаты — оно может быть отгорожено шкафом или занавеской. Иногда ряд обуви стоит в коридоре вдоль стены неподалеку от двери.

Основное разделение территории КК на «места общего пользования» и приватные комнаты жильцов отражает два взаимодополнительных аспекта жизни человека в КК вынужденное публичное взаимодействие с соседями в быту и частную жизнь. Неудобное для русского слуха слово «приватный» мы используем здесь сознательно, в том числе в качестве определения к комнатам. Дело в том, что слово «собственный» было бы не вполне уместно, потому что комнаты жильцам, строго говоря, не принадлежат, ведь они являются нанимателями комнат. «Индивидуальные» или «личные» комнаты — тоже неподходящие термины, потому что в комнатах могут совместно проживать несколько человек.

Публичное пространство общего пользования условно можно подразделить на специализированное и неспециализированное. К первому относятся туалеты и ванная комната, а также кладовки, так как они предназначены для вполне определенной деятельности; ко второму — прихожая, коридор, лестничные площадки перед входной дверью в квартиру на парадной и на черной лестницах, большая кладовая комната («пустая комната», см. о ней в гл. 2) и кухня. Кухня (ил. 3-5) не принадлежит к специализированному пространству, хотя и предназначена прежде всего для приготовления пищи. Кухня представляет собой центр общественной жизни КК основное место встречи и взаимодействия соседей, главную сцену публичных событий в жизни квартиры. Другие публичные места не могут сравниться с кухней в подобной полифункциональности. На кухне человек может находиться даже тогда, когда он в данный момент не готовит никакой пищи и не выполняет другой домашней работы, а просто желает пообщаться. В специализированных же местах присутствие считается оправданным, только если человек производит там более или менее определенные действия. Курить и читать газету — вполне ожидаемое и нормальное занятие для неспециализированного места, но едва ли будет сочтено соседями допустимым в месте специализированном, потому что потребность воспользоваться им могут одновременно испытывать несколько человек. Уважая права друг друга и соблюдая очередь, они тем не менее не станут мириться с тем, что представляется в их глазах злоупотреблением, затрагивает их права.

Разумеется, сложно установить достоверно, не читает ли кто-нибудь газету, запершись в ванной комнате, вместо того чтобы выполнять те действия, для которых ванная предназначена. Такое поведение было бы воспринято как аномальное или преследующее какие-то скрытые цели. Но всякое поведение такого рода может оставаться тайным, если оно производится в закрытом месте. Тут мы касаемся еще одного важного различения: места открытые и закрытые (точнее, такие, нормативное пользование которыми предполагает — или не исключает — временную изоляцию). В закрытых местах общего пользования человек имеет право на относительную приватность и на временную условную изоляцию от взглядов соседей, причем он сам регулирует доступность общения с ним, запирая или не запирая дверь2.

В больших КК места общего пользования достаточно просторны, чтобы обладать сложнодифференцированной структурой. В членении публичного пространства прослеживается структура сообщества. Выше это было замечено применительно к коридору, где каждый жилец обладает правами на зону, непосредственно примыкающую к его двери. В ванной комнате (ил. 6) каждый съемщик (каждая семья) пользуется своей полкой или шкафчиком, где хранятся мыло, банные принадлежности, зубные щетки и зубная паста и т. п. Кроме того, на стенах и на двери ванной могут иметься крючки для одежды или для тазов, которые тоже принадлежат тому или иному жильцу либо находятся в совместном пользовании. Поскольку стиральные машины (вне стирки используемые как столы, полки или шкафы, например, для хранения грязного белья) тоже зачастую стоят в ванной комнате, они также отмечают зоны пространства, находящиеся в условной собственности.

В кухне центрами сегментации пространства выступают конфорки газовых плит, пользование которыми закреплено за определенными жильцами. Их кухонные столы и шкафы расположены поблизости от соответствующих плит. Сегодня иногда оказывается, что одна большая семья пользуется отдельной четырехконфорочной

— Так, стирая белье в ванной, дверь обычно не запирают, что по умолчанию означает, что в ванную может войти сосед, заговорить или взять свою вещь.плитой; более распространена ситуация, когда две конфорки с одной (правой или левой) стороны плиты находятся в пользовании одной семьи (см. ил. 7, где такое разделение газовой плиты наглядно видно из того, что одна семья моет свою половину, а другая нет).

Столы и кухонные шкафы расположены между плит, стоящих у стен, а также в центре кухни, если позволяет ее конфигурация. В прошлом значительную часть кухни занимала большая дровяная плита. Она, как правило, не использовалась по прямому назначению с тех пор, как несколько семей начинали жить вместе. Каждая семья получала место на этой большой плите для своего примуса. После войны, когда в квартиры был проведен газ, дровяные плиты были разобраны, а на их месте установлены газовые плиты и кухонные столы (на ил. 8 показана такая плита, сохранившаяся до наших дней; она завалена разнообразными предметами и мусором, ср. в гл. 2 о содержимом «пустой» комнаты).

В последние десятилетия теснота стала менее заметна и одна семья может владеть несколькими кухонными столами и шкафами. Последние используются для хранения кухонной посуды и продуктов, в основном бакалейных. Кухонные столы используются для разделывания пищи, на них же выставляется и ожидает там помывки грязная посуда. В некоторых квартирах в кухне установлены холодильники, но жильцы обычно не доверяют соседям и опасаются за сохранность продуктов и самого холодильника, поэтому при первой же возможности освобождают место в комнате и переносят холодильник туда (сложность содержания холодильника на кухне заключается еще и в необходимости установки специальной электрической розетки, которая должна быть проведена от комнаты жильца). Обычно кастрюли и сковородки с едой не оставляют на кухне на ночь (днем они могут оставаться на столах или плитах); их либо забирают в комнату, либо ставят в специально оборудованные места, например в импровизированные холодильники между оконными рамами; полки распределены между жильцами (см. ил. 9, 10). Иногда примыкающие к кухне подсобные помещения служат кладовыми для продуктов (овощей и домашних консервов), а также для приготовленной пищи. Эти места, полки в которых бывают снабжены навесными замками, кажутся более безопасными, нежели кухонные столы или плиты.

В некоторых квартирах кухня используется для сушки белья, для чего в ней натянуты веревки (ил. 11). Веревки, пересекающие всю кухню, находятся в совместном пользовании, но зоны над столами жильцов используются преимущественно данными жильцами: никто не хочет, чтобы над его столом висело чужое белье. Иногда же веревки натянуты над плитами, чтобы сушить белье экспресс-методом — над огнем. Зажженные плиты тогда оставляют на всю ночь, чтобы к утру белье было сухое. Илья Утехин. Очерки коммунального быта

Кухня является источником главной обонятельной характеристики КК — запаха приготовляемой еды. Все публичные пространства связаны между собой дверьми, которые чаще открыты, чем закрыты; дверь в кухню из коридора закрывается очень редко. Это образует единое запаховое пространство. Запах пищи одного какого-нибудь жильца может чувствоваться повсюду в квартире, иногда ко всеобщему неудовольствию, поскольку некоторыми соседями в пищу используется прогорклое масло, несвежая рыба и другие продукты с интенсивным ароматом. В таких случаях, а также если по всей квартире расходится дымовая завеса от горящего масла или подгоревшей пищи, для экстренной вентиляции открывают входные двери на черную и на парадную лестницы.

Помимо запаха пищи, каждая квартира — и каждая комната в ней — обладает своим специфическим запахом; когда кухня, туалеты и ванная источают свой аромат менее интенсивно, чем это нередко случается, собственный запах квартиры становится ощутим. Мы еще упомянем этот сюжет в гл. 4, посвященной гигиеническим представлениям жителей; пока скажем только, что собственный запах квартиры складывается преимущественно из запаха пола (если он паркетный и натирается мастикой, что в наши дни распространено все меньше и меньше), лака деревянных панелей и дверей, а также мебели и вещей, выставленных в коридоре.

Свободное распространение запахов — составная часть того явления, которое мы будем именовать «прозрачностью» пространства КК Прозрачность будет пониматься одновременно в материальном и в символическом аспекте. В материальном аспекте она включает в себя, помимо проницаемости пространства для запахов, визуальную и акустическую проницаемость. Это справедливо не только для публичного пространства. Прозрачность в значительной мере преодолевает границу приватного и публичного — в том смысле, что из коридора слышно, что происходит в комнатах, а из одной комнаты слышно, что происходит в другой, соседней. В символическом аспекте прозрачность является свойством не территории, а карты — того представления о пространстве (и приватном, и публичном), которое руководит жильцами в их поведении. Это представление включает в себя актуальную и потенциальную осведомленность живущих вместе людей о жизни друг друга. В главе о приватности эта тема будет рассмотрена подробнее.

Визуальная доступность и возможность пройти до некоторой степени ограничена специфическим режимом освещения. Фотографии не могут дать об этом достаточной информации, хотя в нашей работе мы и старались как можно меньше пользоваться дополнительным специальным освещением и вспышками, предпочитая длительные выдержки и съемку со штатива, чтобы точнее передать реальные условия (ср. ил. 12,13, где одно и то же место снято с естеГлава 1. Карта и территория

ственным светом, падающим из двери кухни, и со светом от единственной лампочки в коридоре; выдержка 15 секунд при чувствительности пленки 400 единиц). В некоторых квартирах в коридоре и в прихожей царит полная темнота — особенно если не все соседи дома. Входящий в квартиру вынужден пересечь прихожую и на ощупь по памяти найти выключатель. Чужой человек на это в принципе не способен. Оставляя пока вопрос о том, какие человеческие, технические и экономические условия повлияли на складывание этой привычки, укажем, что в целом освещение КК обычно весьма скудно: используются лампочки мощностью 40 и даже 25 ватт. Исключение составляет кухня, где применяются более мощные лампы. Но и в приватном пространстве освещение зачастую оказывается достаточно тусклым — это характерно, по нашим наблюдениям, для жильцов КК, особенно для людей пожилого возраста.

В коридоре многих квартир лампочки принадлежат тем жильцам, у дверей которых они расположены. Жильцы оплачивают их из своего кармана. Соответственно включить свет могут только они — или кто-то другой, но с их разрешения. Если эти жильцы в данный момент не находятся в коридоре, свет, как правило, потушен. Таким образом, ситуация, изображенная на ил. 14, есть артефакт: эти три лампочки никогда не горят одновременно — их включили по нашей особой просьбе. Иногда освещение определенной зоны в коридоре включается выключателем из комнаты жильца. Во всяком случае, в качестве общественного освещения коридора и прихожей могут гореть две лампочки: одна в прихожей, другая на противоположном конце коридора; это считается достаточным. По наличию или отсутствию лампочек в рабочем состоянии можно проследить относительную важность и частоту использования того или иного места в публичном пространстве (так, в чуланах или кладовых лампочки могут подолгу — по нескольку лет — оставаться перегоревшими или вовсе отсутствовать в патронах).

Как правило, в местах общего пользования, за исключением, может быть, кухни, для лампочек не предусмотрены абажуры — они просто установлены в патроны (на кухне часто используются абажуры-отражатели в форме тарелки, см. ил. 15). Это могло бы показаться проявлением чего-то вроде пренебрежительного отношения к состоянию публичного пространства — хотя такая трактовка нам кажется ошибочной. На первый взгляд пренебрежение и безразличие налиц