Дата смерти: 7 июня, 2006 год.

Анна Николаенко, Елена Романова

Смертельная диета. Stop анорексия

 

Предисловие

Николаенко Анна (дата рождения: 11 мая 1986 год)

 

Книга основана на реальных событиях. Имена не изменены. Настоящая. Голая. Правда. Очень большой шаг. Можно растерять всех, о ком только упомянула. Но тут я. И моя анорексия.

Я перечитала огромное количество литературы, я жила и живу этим. Я все еще дышу ей. И она меня вдохновляет. Но, так и не увидев правдивой, ногой истины в книгах, не зацепив чего-то реального и стоящего, я просто села и выплеснула свои мысли пальцами отбивая все, что только прокралось вместе с ней в меня и голод. Тут нет медицинской белиберды. Тут нет стимула или вдохновения. Тут просто правда. Так, как бывает. Так как начинается. И чем все может закончится. Если этому вообще есть конец.

 

Россия

 

Я сижу на толчке, скрючившись от боли в животе до озеленения в глазах. Но это лучше, чем лежать мертвой и облеванной шоколадно-рвотной массой в постели своей матери. Я всю ночь плохо спала. Сейчас такое часто. Сил нет совсем. Даже для того, чтобы просто смотреть сны. Сначала тупо лежишь, уставившись в какую-нибудь точку на потолке, слушаешь звон в ушах — кстати, он только вчера и появился — и ощущаешь, как кончики твоих пальцев становятся то ватно-резиновыми и почти прозрачными, то сухими и жесткими, как будто только что обожженные спичкой. Мое тело перестало быть мной. Я творю такие вещи, о которых раньше и не думала. Будто душа отделилась от своего мира, в коем прибывала около девятнадцати лет. Может, он стал слишком хорош? Да, именно. Когда я весила 55 килограммов, и у меня были месячные, вокруг не существовало той темноты, которая есть теперь, если я вдруг резко отрываю голову от подушки. Но, превратив свой кокон в шестой UK’ивкий размер и 47 кило, начав наслаждаться пожирающими взглядами со стороны, мне а) стало плевать на людей; б) захотелось чрезмерно любить себя (да, да, любить, и пусть подавятся все «подруги», которые пытаются кормить фразами типа «Как можно так издеваться над собой» или «Как можно так ненавидеть себя» — тьфу ты, да их просто гложет зависть, засевшая в жирных задницах) и в) я как бы вижу себя со стороны, чувствую свой позвоночник и предплечье, не скрытое масленой прослойкой, и точно знаю, что мозг и кости — это разные вещи.

Вернусь к тому, почему я в это утро оказалась в туалете со смертельной дозой слабительного в своем кишечнике и дикой болью чуть ниже пупка. Кое-как отодрав голову от подушки после трехчасового сна, прерываемого писком телефона от смсок парня, который мне нравится, но который не знает, что я — это я (наверное, поменял сотовый и не записал мой номер в телефонную книгу, что позволило ночью вести с ним конфетно-букетные беседы с явным намеком на нечто непристойное), и, выпив около полулитра воды, я намешала себе карамельный шоколадный напиток на крутом кипятке, схватила бутылку густого шоколадного сиропа из холодильника и поплелась к компьютеру читать ленту новостей из мира анорексиков. Хватило меня ненадолго. Наглотавшись сладкого сиропа и запив его не менее сладким напитком, вдруг поняла, что не рассчитала силы углеводов и сахаров, которые все же оказывают действие на кровь и пищеварительную систему. Мой eating disorder уже настолько перешел границы допустимо-объективных размышлений, что я перестала приравнивать пищу к жизненному топливу, я вообще перестала пищу к чему бы то ни было приравнивать, и воспринимаю ее просто как людскую прихоть и повод поговорить: «О, дорогой, а как насчет того, чтобы сегодня на ужин приготовить салат из крабовых палочек и отбивную в томатно-апельсиновом соусе? А, может, нам заказать пиццу или еды из китайского ресторана?» Но, знаете, что меня бесит больше всего? Как-то был дождь, а мне безумно хотелось кофе. Бежать по лужам до ближайшего кафе возможным не оказалось из-за того, что мой сандаль расклеился от воды. Поэтому я заскочила в Макдак, переждать ливень. Честное слово, чуть не выплюнула собственные кишки, когда смотрела на этих толстенных дам, которые засовывали в свой огромный, раздутый обжорством рот десятый за последние три минуты бигмак, запивая все какаколой. Неужели нет чувства меры? Неужели их устраивают здоровенные жопы, которые тащатся вслед за их пятками? И потом такие дамочки пытаются говорить нам, что мы изводим свое тело, ходим полупрозрачные и страшные, как смерть, от голодухи? Уж простите, я лучше буду худой, как жердь, и шататься на ветру от недоедания, чем каждое утро засовывать свой жир в корсет или антицеллюлитные колготки с эффектом подтяжки.

Так вот, поняв, что сейчас весь шоколадный сироп окажется на клавиатуре, если, конечно, по дороге к ней, не растечется до такой степени, что залепит мне всю трахею сахарно-целлофановой пленкой, и сдохнуть придется раньше, чем добежать до туалета, я проглотила горсть слабительного, доплелась до маминой постели (она уехала к своему мужчине, как обычно) и грохнулась под теплое одеяло в полуобморочном состоянии. Сил кричать брату не было, поэтому пришлось написать смс. Он принес мне голубой тазик на случай, если все-таки блевать, как бы я ни сдерживала естественные позывы организма, придется, и ушел по моей просьбе варить рис. Почему-то очень захотелось риса. Наверное, сказалось то, что за последнюю неделю я ела только по плитке шоколада в день и запивала очень крепким эспрессо Романо порцией роял (чуть больше двойного). Отрубилась не сразу, но конкретно. Когда проснулась, рис уже подгорел. А слабительное подействовало волшебно. Я его обожаю. Правда. Это лучше, чем засовывать два пальца в рот, как делают булимики, и обнимать толчок. Я их, булимиков, понимаю и полностью поддерживаю психологически. Но физически — нет. Я не настолько мазохистична (такого слова нет, я знаю, но лучше сюда просто не подобрать), чтобы драть ногтями свою же глотку, ощущая безмерную тяжесть в мозгу оттого, что только что съела месячную порцию макарон, зажевав все любимыми крекерами с желейной прослойкой. Лучше я напьюсь каких-нибудь таблеток с ферментальными веществами или выпью двойную порцию слабительных каплей, а потом на радость себе поголодаю пару-тройку дней.

На часах одиннадцать утра. А со мной уже приключилось нечетно такое, что удается пережить не каждому в своей жизни. Настроение шикарное. Потому что выходной, потому что желудок пуст, и делать сегодня, как обычно, нечего. Разве только шататься по городу, забегая в кафе, пить Ристретто и читать книгу.

 

Англия

 

Наверное, надо рассказать, как я докатилась до такой сказочной жизни. Что ж, у меня есть две истории, которые, как любят говорить мои друзья, можно рассказать своим внукам.

Первая очень скучная и такая, сопливая. В конце обязательно надо заплакать и попросить у соседа платок, чтобы высморкаться. Это про мою настоящую болезнь. Досталась мне от мамы по наследству. Я знала, что выбирать, перекачивая гены, пока формировала себя саму. Хотя доподлинно не установлено, наследственное ли заболевание, которое, по идеи, должно было меня чему-то научить. И научило. Любить и ценить жизнь. А еще издеваться над своим организмом. Но, если быть откровенной, я не признаю, что издеваюсь над ним. Я даровала ему немного другую жизнь. В более тонком теле. С меньшим содержанием жира между костями и кожей. А то, что у меня пропали месячные, должно быть просто последствия какой-нибудь межгалактической аварии. И такое бывает в нашей безумной жизни. При росте 171 не такой и маленький это вес. 47. Правда, я немного не поняла, почему доктор на медицинском осмотре для канадского посольства, округлила глаза и шепнула, что запишет в лист хотя бы 49. Как будто два килограмма что-то решают. И я до сих пор бешусь, когда слышу что-то про индекс массы тела. Какой-то зануда установил какие-то стандарты, и теперь все должны им придерживаться. По его словам, мне для полного счастья не хватает 18 кило. Так, а теперь простите меня, неумную такую, но я задам вопрос: в какое место мне надо запихать эти 18 кг, чтобы не быть жирной коровой, похожей на тех самых теток из Макдака? Ну, так вот, история моя в кратком содержании такова: у меня есть заболевание нервной системы. Это не значит, что я псих какой-то. Нет. Это значит, что у меня какая-то ерунда в каналах между нервами и мышцами. Иногда, например, я хочу поднять руку, а не могу. Потому что этот канал забит чем-то странным, и сигнал от мозга не проходит в мышцы, она не сокращается, и это мешает согнуть руку. Но это я в общих чертах описала. Рука у меня сгибается всегда. А вот язык — нет. Это форма заболевания. Простым русским языком — иногда мне сложно говорить. Вот и все. Я глотаю миллион таблеток ежедневно. Трижды лежала в реанимации на дыхательном аппарате. И примерно раз в полгода мне ставят волшебные капельницы с иммуноглобулином, который стоит, как крыло от самолета, но зато и помогает примерно так же, если использовать его по назначению. Я очень благодарна маме и папе, которые покупают мне эти лекарства. Родители у меня вообще замечательные. Иногда я думаю, что просто избалованна. А иногда — наоборот. Например, я умею содержать дом в идеальном порядке, и всегда помогаю маме на кухне. Учусь я отлично. В своей группе одна из лучших учениц. Если серьезно, то никогда об этом не задумывалась. Только сейчас и осознала. Не хочу, чтобы кто-то подумал, что я ботан в толстенных очках, который постоянно сидит в сторонке, уткнувшись в книгу. Я совсем не такая. Меня, скорее, можно назвать девочкой сорвиголова. Однажды я поехала в Египет на каникулы. Одна. И навеселилась на три года вперед. Думаю, так и получается. Хотя это другая история. И не должна иметь какое-то значение. По крайне мере, сейчас.

Ну, а путешествие в мир анорексиков началось не так давно. Месяцев шесть назад. Вдруг почувствовав непреодолимую тягу к английскому языку и огромное желание поскорее покинуть свою родину, я попросила маму что-нибудь придумать, найти способ уехать отсюда. Желательно, навсегда. Сначала мы думали про Германию. Позвонили своей знакомой, которая иммигрировала к немцам на каких-то еврейских законах. Что-то не сложилось, не срослось, и нас выкинули к какой-то девице-консультанту школы иностранных языков, которая организует поездки за границу. Предложение было заманчивое — поехать в Великобританию, подтянуть язык, сдать экзамен и поступить в институт. Даже не думала, насколько это легко. Папа с удовольствием дал денег, одобрив стремление дочери к новой, самостоятельной жизни и иностранному. Он всегда почему-то первым делом, справляясь обо мне, интересовался, как у меня с английским. И вот его чадо само изъявило желание добиться совершенства на поприще его так горячо желаемом. Мы собрали чемоданы, и отправили меня в пригород Лондона на три с половиной месяца в школу английского, как иностранного, языка.

Хост-маму зовут Шерон. Цвет ее кожи очень похож на кофе с небольшим количеством пломбира. Я такой очень любила раньше. А хост-папа — Эмлин, светлый и чуть кучерявый. Я ввалилась в свою новую комнату, где, как мне показалось с первого взгляда, побывало стадо лошадей, которые увлекаются рыжей краской для волос, забывают стирать носки и очень любят раскидывать свои тетрадки в крошках хлеба, называемые в Англии тостами. Самой лошади, точнее этого стада, дома не было. Девочка-японочка показала мне дом и сообщила, что родители уехали в Лондон на какой-то спектакль. Она пригласила меня в бар, но, поняв, что я еле стою на ногах с дороги, предложила поспать. Выдав мне чистое полотенце и наволочку, ускакала к своим друзьям.

Ее звали Милике. А имя писалось как-то Melike, очень, очень сексуально. Первое, что она сказала: «Ой, какая ты худенькая». Я тогда, кажется, была 55 или 57 килограммов. Предложила мне свои джинсы, сообщив, что когда-то у нее была фигура, как у меня. А теперь, после месяца или двух, проведенных здесь, она растолстела на три размера. Впрочем, констатировала она, тут все девушки толстеют. На радиацию списывать бессмысленно. На нее вообще редко, что можно списать. Все дело в том, что еда в Англии волшебная. Очень вкусная. Но я сразу поняла, что под «вкусная» подразумевается «жирная» и «ужасная». Макдональдс и КФС на каждом шагу, а Fish and chips им, британцам, заменяет зубную пасту по утрам.

И поэтому все, что я решила делать — играть. Правила были просты. Отказаться от ужинов, и, вместо риса с курицей пожирать глазами тех, кто пожирает свою огроменную порцию необходимой энергии. Я смотрела на них и наслаждалась своей какой-то особенностью. Делать это, отворачивать нос от регулярной кормежки, оказалось довольно легко — я всегда мало ем по вечерам. Тело просто не хочет, выработало строгий иммунитет против обжираловок перед сном. Хотя не всегда перед сном. Иногда под луной мы носились по мокрой Англии, пили кофе в Milles с уютными диванчиками и низкой крышей, о которую все постоянно бились головой, или догонялись коктейлями Малибу в The Royal. По пятницам. Как ритуал. Выпедриться, гламурно заскочить в ночной клуб и, лавируя с бесплатной выпивкой «только для девушек», танцевать, соблазнять и выражать всю себя под музыку, заставляющую сердце биться быстрее. Парни, девушки, веселье и все, о чем можно мечтать, случалось в эти ночи. Сумасшествие и голод, ядовито сливаясь в моей крови, порой давали о себе знать. Иногда я ощущала нестерпимую боль в голове, которую глушила шоппингом или книгами. Процесс пошел быстро. Я чувствовала, что худею, проводя рукой по животу и наслаждалась комплиментами, что выгляжу, как модель. Игра того стоила. Кофе вливалось в мою жизнь, смывая желание есть обед. Времени на него все равно не было, поэтому я хлопала глазами в книгу или выбирала очередную погремушку в Playboy. Иногда подруги вытаскивали меня в ресторан, заставляя есть. Эта партия игры давалась мне тяжелее всего. Избежать, показать им, что я не особо нуждаюсь, что занята. Или обойти иным способом, увильнуть, выдумать новое. Или признать, что просто не голодна. Легким не было то, что ультиматумы посыпались внезапно. Я уверена, это жалость. Тянусь через обеденный стол, мысленно смахивая еду, меня нервирует то, что они не понимают меня на людях, и всем нутром желают быть похожими на меня — иметь силы отказаться от еды. Клетки мозга склеивали все, что касалось жизненного топлива, полного энергии — я отказалась от завтраков. Мне стало противно смотреть на тосты, хотя я все еще наслаждалась запахом. Настоящим глубоким запахом хлебных свеже-поджаренных крошек. Я могла нюхать и смотреть, как кто-то облизывает пальцы от липкого английского джема рядом, запивая жирным английским молоком. Этого хватало. Я знала, что чуть позже учитель, взглянув в мои уставшие глаза, лишенные сил и потенциала к жизни, угостит меня шоколадкой. Мальчики в кафе на перемене купят мне кофе, и жизнь опять обретет смысл. Все, что я ела в течении дня — шоколад. Английский, китайский, японский, неважно — я перепробовала миллион видов какао-радости и конфет, разбавляя все каппуччино, латте или горячим шоколадом. Я готовила невероятно вкусный растворимый кофе с невероятно вкусным количеством мороженого. Потрясающим оказалось ощущение, когда я видела, кого обнимают парни, которые мне нравятся. Английские тушки, килограммов под 200 или 300, пытались делать что-то сексуальное со своим телом или языком. А мне было достаточно надеть юбку и пройти мимо того, кого в данный момент хотелось больше всего, капризно отметая десятки по нелепым причинам. По пятницам The Royal становился как супермаркет — я могла подцепить любого, достаточно посмотреть, толкнуть бедром и — он твой. Наверное, от меня пахло шоколадом, наверное, это соблазняло. От тесноты мне захватывало дух, и я ясно помню как сказала ему, не понимающему моего языка: «Тебе в кайф обнимать меня, почти идеальную. Я завидую тебе».

Взрослые беспокоились, подруга беспокоилась, ставя ультиматумы, которые просто выводили меня из себя. Мне не нужна помощь! Оставьте в покое! Почему просто нельзя дать мне дышать без вашей, пропитанной жиром, еды? Я ненавижу ваши фишы и чипсы, хватит винить меня за то, что я пытаюсь быть прекрасной. Хотя порой льстит. Ведь это зовется — зависть. Я выкидывала еду, которую мне готовили, или угощала кого-то, кто не пропускал регулярные обеды. Я идеальна. Я в ванной у подруги. Лучшей подруги. Несмотря на ее условия «Жри, а то не буду с тобой разговаривать», которые мне хотелось прижечь горячим утюгом на корню, я обожаю ее. Она — лучшая. С ней мы можем свернуть горы, с ней мы можем заставить парней дрожать от желания, изнывать, облизываться и оцепинять. Передо мной весы, впервые за несколько месяцев. Ради интереса я шагаю на них и опускаю взгляд. 47 кг. Потрясение и невероятная эйфория кайфа охватывает каждый нерв системы радости в моем организме. И тут начинается главная партия игры в идеалы. Мне надо показать шок, глубоко спрятав наслаждение от того, что выбила стрелка на весах. И я показывала. Порой плакала, обнимая кого-нибудь, уютно утроившись в кресле любимого бара под теплый и нежный кофе, шептала всякую ерунду про анорексию, о которой вычитала в интернете, и просила не помощи, а понимания. Но я была счастлива. Гламурность от приобретенной болезни вызывала только положительные эмоции, выжимая на окружающих свою прекрасную новую оболочку. Хотя тут небольшая ошибка. Болезнь не была приобретена. Я сама ее слепила. Для контроля окружающих. Для перфекционизма. Для идеала.

 

Любить или ненавидеть?

 

Быть анорексиком — значит принадлежать другому миру. Люди думают, что ты сумасшедший, какой-то зацикленный на еде. Но, хаха, все как раз наоборот. Они прутся по завтракам-обедам-ужинам, они о них постоянно заботятся, они живут ради своих желудков. Иногда хочется сказать таким в ответ на укор или просьбу поесть, если очередной доброжелатель пытается кормить тебя с ложки: «Работаешь на свой жир, дай мне отдохнуть ради своих костей». Если ты анорексик, ты как бы находишься в параллельном, не доступном остальным людям, измерении. Ты ясно ощущаешь все внутри себя, каждый капилляр, каждую вену и частицу себя — интуитивно можешь сказать, где сейчас та самая красная кровяная клетка, о которой думаешь. Ты чувствуешь себя. Насквозь. Каждое свое движение. Можешь ловить свои мысли. Физически. Ты другой. Как бы выше всех.

Я покупаю сок. Морковный с дробленой клубникой. Стою в огромном супермаркете, перед кассой. Очередь ползет медленно. Чего только люди не накладывают в свои здоровенные телеги — курица, отбивные, печенье, зеленый горошек, пиво, пончики, булочки с маком и корицей, жирная мойва, лазанья, макароны быстрого приготовления в томатном соусе, конфеты, кола, пепси, колбаса, сыр, ветчина, коробки молока и кефира, жирный йогурт и майонез. Я верчу две баночки фруктового напитка, опираясь на магазинную ленту для товаров, и пытаюсь отвернуться от кучи еды, которая громоздится на ней, чтобы меня не стошнило. Замечаю симпатичных парней лет 27, стильно одеты и вообще довольно милы. Один — идеально мой тип. Темные волосы, разбросанные хаотично, небрежно расстегнуты некоторые пуговицы темно-сине-зеленой рубашки, чуть потертые джинсы. Все это смотрится потрясающе элегантно и мужественно. Раньше такие парни были чем-то вроде табу. Я сама себя не любила. И не понимала, за что. Теперь поняла. Я была жирной и отвратительной коровой. И пусть я не вписывалась в стандарты умника, который изобрел индекс массы тела — мне твердили, что вес недостаточный — все равно ощущение сала между кожей и мясом я чувствовала, наверное, подсознательно. А теперь я делаю резкий разворот, провожая взглядом парней, которые идут к кассам, и слегка чувствую укол помутнения в животе. В глазах вдруг тускнеет, руки опускаются под тяжестью бутылочек с соком. Они друг стали невыносимо большими и, кажется, такими весомыми, что я на секунду удивляюсь, как держала их все это время. Вспышка. Отпускает. Прихожу в себя. И улыбаюсь. Я стала часто это делать. Просто потому что это приятно. И мне и окружающим. Тем более я стала так любить себя. Подходит моя очередь, девушка-кассир пропускает мои покупки через сканер, делает скидку, и я отхожу от кассы к косметическому бутику. Пытаюсь отвертеть крышку с бутылки, облокотив ее о колено, потом откидываю назад голову так, что мои длинные светлые волосы чуть разлетаются и прядями падают мне на глаза обратно. Иду. Эти самые парни проходят мимо, успевая жадно улыбнуться и спросив: «А неужели настоящая?» (это про мою тату). За секунду оказываются за моей спиной, я оборачиваюсь, ловлю их глаза своими, но продолжаю шагать вперед. Кивая, медленно шагаю к эскалатору, чтобы подняться на второй этаж и купить себе Американно. Они провожают меня взглядом, застыв на месте. Что-то кричат. Но мне все равно. Когда-то я и думать не могла о таких парнях, а сейчас мне на них плевать. Я выше их. И я иду покупать кофе.

 

Позор вегетарианства

 

Вернувшись из Англии, потрясение поймало меня на том, что я вот уже несколько месяцев не ела пищи, которую люди зовут «нормальная». Увлекательные интернет-путешествия «диета-похудей-стань-прекрасной» закончились осознанием невежества людей относительно нашего чудесного мира. Я случайно уперлась взглядом в ссылку на сайт о вегетарианстве и утонула в его информационно-познавательной части. Развернув и разложив все по полочкам своего больного, одержимого мозга, я, почти расплакавшись, раскрыла для себя новый мир. Мир вегетарианства. А еще точнее, веганства. Мне стало тошно от того, насколько жестка я была, насколько жестоки люди, пожирая чужую плоть, чужие души. Почему никто раньше не показал мне того невежества, которое мы впитываем с молоком матери? Как можно так издеваться над тем, что дала эта природа? Зачем мы убиваем, а потом устраиваем пиршества, запихивая в свои кошмарные тела трупы? В тот день, я навсегда отрезала себя от мира мясоедов. Более того, я стала веганом, отказавшись от всех продуктов, для приготовления которых, ради нашего блаженства, надо причинить боль животным. Молоко, яйца, сыр, даже мед — все было вычеркнуто. Я верю — навсегда.

Я бы хотела гордо именоваться веганом. Но я — их позор. Я прикрываюсь этим. Во мне две прекрасные особенности — анорексия и веган. Почти не сочетаемое. Но я нашла клей.

 

Россия

 

Третий день ничего не ем. Сижу, смотрю в нижний угол монитора, играет музыка. Вдруг прихожу в себя от ощущения, что началась следующая песня, и мой взгляд как бы определяет фокус из чего-то белого, что только что заполняло все пространство вокруг. Я стала замечать, что теперь многое пропускаю мимо ушей. Могу вдруг поймать себя, что реально прослушала полразговора и была где-то не тут.

 

Канада

 

Не могу объяснить что именно всегда толкало меня оторваться от семьи, быть независимой, быть самой собой. Я не хочу вдаваться во всякие нудные подробности, описывать свою семью и отношения. Скучная партия. Скучная часть. Я ненавижу ее в книгах. Без этой половины, писанина могла бы быть намного интереснее. Людям часто не нужны скрупулезные объяснения ситуации — им нужны упакованные красиво буквы, легко читаемые и цепляемые за душу. Они всегда ищут что-то похожее на них самих, это интересно и захватывает дух. Она угадала меня, описала что-то, случившееся со мной, так, как художник размазал свои краски в нечто удивительно красивое на своем холсте цвета здоровой кожи. Поэтому пред-путешествие и сборы можно оставить за кадром. Я в Канаде. Лето, жара, новые места и голод. Порой тотальный, порой притворно и жадно стравленный ягодой или персиком. Запивать его — любимое дело. И, когда я осознаю, что попала в страну кофеманов — приятное ликующее существо заставляет каждую струнку моего органа, вырабатывающее радость, натянуться до предела и лопнуть, выплескивая кричащую улыбку.

 

Любить или ненавидеть?

 

У меня есть преимущество. Я худая. Зависть зовет это «полу прозрачностью» существования, анорексия — недостаточностью идеала. Зависть сочувствует и вычерпывает серьезность из пальца, именуя это проблемой. Анорексия блокирует все пробелы, через которые объективность восприятия тела может просочиться, ассоциируясь со стройностью или худобой — она все заменяет словом жир. У зависти один прием — волнение. Пусть и лживое. У анорексии их тысячи. Лживые? Верные, оправданные, кричащие, заставляющие контролировать и не поддаваться контролю, проверяя силу воли и тягу к мазохизму.

Опираясь на информационно-привеливые числа, вычерченные на весах, я позволяю себе думать, что худая, что нет необходимости втягивать живот или волноваться о стрелках на новых колготках с эффектом расщепления жиров пока ты их носишь. Я превращаюсь в кокетливую куклу-барби с более пропорциональными стандартами, пусть и в три раза меньше дозволенного. То, что сидело внутри меня довольно долго, тот идеальный сосуд, в который всегда была влита моя душа, сейчас мое тело. Я всегда хотела быть худой, стервозной и дерзкой. Добиться дерзости в облике очень просто, если ты впускаешь в свое сознание анорексию. И позволяешь ей контролировать тебя. Полностью.

 

Канада

 

Сижу в школьном толчке и реву, как психопатка. А чего, спрашивается, реву? Не хочу тащиться на занятия… Хочу залезть под куст с косяком и курить, курить, курить… Пока не сдохну… А когда сдохну, озабоченные черти утащат меня в свой дерьмовый мир, где, конечно, дохрена травы, но нет спичек… И я буду жрать гаш, который воняет ромашкой, и блювать круглыми сутками. И это будет рай. Там не будет еды и ресторанов, там будет только трава и секс, которого я лишена с доисторических времен из-за анорексии, убившей всякое либидо (дерьмовое слово), заменившей мне весь сраный, ограниченый мирок… Вот я и просиживаю свои занятия в толчке, думая, как бы сблевануть, как бы покурить, как бы сдохнуть, чтобы скорее познакомится с чертями, которые накормят меня пахнувшей ромашками травой и оттрахают до слез из глаз. Хоть кому-нибудь я нужна, а? Кажется, опоздала на урок…

 

Любить или ненавидеть?

 

Наверное, к тому моменту, когда я допишу эту книгу, моего тела уже не будет… Оно исчезает.

А я говорю с ней. Она во мне. Идеальная. В ней есть что-то прекрасное. Обладать ей, точнее, позволить ей обладать тобой, значит завернуть свой мир в нечто, отличающее, выбивающее из ряда ординарного и привычного. В ней есть красота, в ней есть особенность. смысл — утрачивать контроль и потоком сознания позволять ей, держа тебя за руку, вести в свое сотворенное идеалом необузнанное начало чистоты. Порой пугающей. Но такой манящей. Это слово — это не просто слово. Оно выталкивает тебя на другой уровень, взбивая, как сахарную вату, под ногами землю. Ты хватаешь ее всем своим нутром и впитываешь ощущения того, что отныне не доступно пониманию окружающих. Она сделала меня той, о ком я мечтала. Она показала меня изнутри, высосав все, что прежде скрывало мое настоящее. Она оголила меня, слизав шершавым дерзким языком корочку неуверенности, за которой пряталась моя душа. Порой я думаю, все это лишь способ, способ доказать, способ привлечь, способ закричать и выразить себя. Но это не способ. Это результат. Ради которого приемы мазохично-дробленного поведения, голода, головокружения и ощущений собственных сосудов после крепкого экспрессо становятся целью желания обладать наслаждением. Наслаждением того, что ты отличаешься. Отличаешься даже неотличимым. Она тебя любит, она не оставляет тебя, и всегда готова помочь. Она согревает тебя болью в животе от голода, потерей мыслей и утратой способностей улавливать нить разговора. Это наркотик. И я крепко подсела. Я знаю, что если все меня покинут, она нежно возьмет за руку и медленно поведет в свой цветной, полный голодных красок, мир. Я знаю, без меня она не уйдет никогда. И я не хочу, чтобы она уходила.

Я была красивой. Они смотрели на меня. Они пожирали меня глазами. Они завидовали.

Ты хотела внимания? Ты хотела быть особенной? Ты добилась. Особеннее уже просто некуда. Но. Кто смеется теперь? Я вырастила тебя, ты меня обманула. Ты все еще пытаешься быть непохожей на них. Ты все еще пытаешься быть не такой, хватать их взгляды и впитывать в себя. Твоя пища? Ты глупа! Ты особенная, ты цепляешь их глаза на себе. Но это не восхищение. Это жалость. Жалость.

Страшное случается. Но людям всегда кажется, что страшное случается с кем угодно, но только… «не со мной». Наркотики? Подсаживается кто угодно, но только не я. Беременность? Залетает кто угодно, но только не я. Экзамены? Завалит кто угодно, но только не я… А потом… ты встаешь на весы… И не можешь поверить глазам. Они врут. Врут, когда ты смотришь в зеркало. Врут, когда ты опускаешь взгляд на живот. Они отравлены. Ей. Цифры не могут лгать. Лэйбл на новой кофточке не может врать. Хочется плакать. Но идеальные девочки не плачут. Они радуются, увидев эти цифры…

Ночь. Спать. Сил нет. Сон. Она его отняла. Отняла мой сон. Исчерпала его. Съела? Она есть все, что угодно, но только не то, что едят люди. Я провожу рукой по коже и ощущаю ее всеми сосудами. Ей не нужна еда — она ест меня. Высасывает соки, слизывая даже кровяные клетки, размазывая яд по мыслям. Я чувствую это сейчас, когда желудок скручивает от голода, когда мне трудно поднять голову, полную свинцового искаженного представления себя. Мне нравится это чувство. Мне нравится это чувство потому что оно нравится ей. Она приучила меня у нему. Вошла в мою жизнь, показав, что такое быть другой. Внимание. Сначала голодные взгляды на пищу, потом — на меня. Она превратила меня — точнее, то, что от меня осталось — в прекрасную принцессу: холодную и высокомерную, слишком гордую, чтобы позволять даже трогать себя. Только кофе наполняло сосуды, разжижая шоколад. Только самодовольная улыбка кормила ее, пока она полностью не схватила ладонями всю меня, каждую клеточку и прожилку, вывернув мое нутро наизнанку. И теперь… Теперь из жалеющей окружающих даже за грамм лишнего веса, она завернула меня в нечто почти нечеловеческое, лишенного мяса, лишенного плоти на костях. Она слишком горда и не позволяет просить о помощи. Но я не прошу о помощи. Я кричу о ней! Всем своим телом. Точнее, тем, что от него осталось. Я сворачиваюсь в клубочек, ладошкой обнимаю свою лодыжку, сцепляя большим и указательным пальцем круг, который замыкает в сознании все, расщепляя мозг и прерывая мысли о худобе. Она возвращается и не позволяет думать об этом. Пожирая нервы изнутри, выпрыскивая соленую воду из глаз. Я — ее. Она — мой босс. И ей мало…

Сейчас я люблю, когда меня трогают. Это дает мне ощущение того, что я защищена, того, что обо мне заботятся. Я вижу себя — далеко. Мое тело — тонкое, нереальное нечто, отравленное ей, обвивает, как лианы, того, у кого я боюсь просить о помощи. Она мне запрещает.

Мне невыносимо необходимы прикосновения. Только это спасёт, только это спасает. Ладонь по коже, ладонь, согревающая нутро лишь повторяя контуры тела, заставляющая кровь бежать чуть быстрее, захватывать клетки кислорода и впрыскивать их в сердце. Это зовется нежность, это зовется нужность, хоть это слово и пропущено Далем в его словаре. Мне необходимо чувствовать чьи-то руки на себе. Мне необходимы чьи-то линии жизни, отпечатанные в ложбинке пальцев. Этого нет… Я не хочу идти за этим, бежать за этим. Потому что слишком скользко. И я знаю, что упаду, больно ударюсь и утрачу навсегда. Но мне так это нужно… И это единственное, что так нас отличает. Она сделала все, чтобы защитить себя от прикосновений. Сначала вычертила прекрасное, почти идеальное тело — слишком красивое, чтобы позволять трогать, слишком правильное, чтобы быть сломанным под чей-то ладонью. И я не позволяла прикасаться к себе, отвергая руки, которые хотели меня обнять, я выплевывала нежность, резко одергивая того, кто пытался войти в мою жизнь, стряхивая руки, если им все-таки удавалось пробраться до моего идеального я. Потом она сделала это. Ослепленная своей игрой в «посмотрите на совершенство», я под ее пиршество мной, утратила контроль и стала тем, что почти можно назвать телом. Заигралась и высосала все, что могло быть прекрасным и нужным, сказочным и необходимым. Теперь это тело не хочет трогать никто. Теперь это тело — идеальная субстанция для жалости. Потому что Она не хочет контроля, Она — идеальная и схватила идеальный путь помочь себе, защитить от телесного контакта, Она — та, которой не нужна забота, Ей нужен только голод. Я нуждаюсь в них, в прикосновениях. И Ей это не нравится. Свернувшись в клубочек по ночам, я плачу, я вою от того, что мне необходимы чьи-то пальцы, обжигающие плоть, хочется выпрямить тело и всей тонкой его массой, вытянувшись, прижаться к человеческому, нежному, теплому и живому. Я скучаю. Скучаю по чувству защищенности и заботы. Может, для этого я поселила ее в себе, она может довести до хлорированных стен клиники, и, — вуаля, — внимания хоть отбавляй. Но мне не нужно внимание капельниц и внутривенных витамин, поддерживающих жизнь. Сейчас мне нужно дыхание кого-то рядом… Чтобы не попасть в круговорот медицины и лекарств. Я не хочу ими пахнуть. Я хочу жить, я хочу прикосновений.

 

Канада

 

Забавная вещь — сейчас я ощущаю, что принадлежу своему телу только когда он прикасается ко мне, только когда он во мне. Это — как мостик между пустым телесным сосудом и полной, сладкой душой, сахар которой начал таять под страстью — млеть и склеивать биологическую субстанцию организма и потерянную меня. После последнего вздоха, напряженные электроны между мной, моим телом и им все еще тепло разбегаются по коже, цепляя соединения нежности и блаженства. Я, ступая на холодный деревянный пол, кутаюсь в плед и топаю в ванную. Глаза, полные наслаждения, встречаются с огромной и жесто-пугающей реальностью — зеркалом. В голове треск, что-то раскалывается на две неравные половины. Одна, заряженная сексом, испугана и хочет кричать, выдавливая слезы безнадежности. Другая — полная удовлетворения, широко улыбается и, как в наказание за прикосновения, давит на мозг мыслями о чем-то идеальном. Идеальном настолько, что это скорее можно назвать — несуществование, полное исчезновение, чистота. Тотальная чистота — кости, формы которых теперь читаются отчетливо и ясно, тонкий слой жил и немного плоти только для дыхания, последних сил и продолжения игры — насколько далеко я смогу, точнее позволю ей, дойти. Рукой провожу по острым углам бедровой кости, прощупываю кровяные сосуды, поднимаю ладонь до ребер, обвитых тонкой кожной фольгой. Идеально. Пугающе идеально. Открываю дверь своей комнаты, поглощенную темнотой. Он сидит на краю кровати, чуть поворачивает ко мне, продолжая натягивать носок. Обхожу мимо, сажусь рядом и перебираю шерстинки на пледе. Улыбка, умиротворение, счастье. Что-то нежно-соленое подкатывает к ямочке на шее, выдавливая мой голос:

— я видела себя в зеркале. Господи, какая я худая.

Тянусь к его губам и тепло обжигаюсь, касаясь их. Так приятно. Так нужно. Так необходимо.

— скажи, это некрасиво?

— красиво.

— тебе нравится?

— да. Но это слишком. Если тебя будет еще меньше — это будет отвратительно.

— а если я буду толстой и противной, я буду тебе нравится?

— не могу представить тебя толстой.

— ну, толще, чем я сейчас, пропитанная жирком.

— это будет идеально. Ты ведь обещала… 10… Паунтов? Ах, нет, килограмм! — он щекочет мои нервы, и хочется смеяться.

— обалдел что ли? Килограмм!? — облизываю губы, жмурю глаза и продолжаю:

— я буду есть. Я обещала. Но ты должен мне помочь, — улыбаюсь я.

— как?

— так, как помогаешь сейчас, — кладу голову ему на колено, упираясь в кровать спинной костью и начинаю играть пальчиками на ногах, пытаясь согреть их, — сексом. Сексо-терапия.

— ха-ха, — добро смеется он, — хорошо, принесу весы, набираешь килограммы — устраиваем секс.

 

Любить или ненавидеть?

 

Чувство вины — это первое, что охватывает мозг, когда глаза цепляются взглядом за еду. Клетки паникуют и, взбивая мысли в голове, выплевывают ураган волнения в кровь. И я ощущаю это даже позвоночником, спинным мозгом. Стараюсь собрать осколки своего я, шепотом осознания, что нет вины, я могу поесть. Переступаю через себя и не даю голоду охватить тело. Не даю Ей опять наслаждаться мной, наслаждаться этим всем, что Она сотворила. Люди едят, любят, ходят в школу и на работу. Это жизнь. Выкидывать какую-то ее часть в помойку — глупо. Но стряхнуть со своей плоти чувство вины, прилипшее к костям, как жвачка, невыносимо тяжело.

Иногда мне кажется, что это игра. И я боюсь беспокоить людей, спрашивая принять а ней участие. Порой я думаю, они волнуются больше меня. Лишь поэтому я отказываюсь от помощи разложить фишки. Я уверена, я справлюсь сама. Я уверена, что все это не серьезно. Это надуманно ими, людьми вокруг меня. Это всего лишь увлечение, это глупость, почему же они переживают? Нужда в помощи — насколько она важна и насколько необходима? Я не осознаю проблему полностью? Я не осознаю, что превратилась в подсевшего на эту игру маньяка? А есть ли проблема? Я живу, дышу, радуюсь и жмурюсь от счастья, что не так? Есть ли то, о чем надо волноваться? Только весы говорят мне о том, что проблема есть. Они доказывают, что кто-то вокруг меня переживает не зря, что совсем чуть-чуть меня успокаивает — потому что я в страхе показаться выдумщицей и лжецом, лишь для того, чтобы кто-то милостиво протянул мне кусочек внимания. Только весы сейчас помогают мне не чувствовать вину за помощь, объятия и разговоры, которым мне протягивают. Даже зеркало… Даже глаза… Врут мне. Люди воспринимают все гораздо серьезнее, чем я. Мне стыдно за то, что они волнуются, как мне кажется, из-за пустяков. Но… Может, я отравлена Ей? Ослеплена? Или Она в новых идеальных гламурных очках, искажающих реальность. Мою.

Я как-то читала, что у анорексии есть несколько стадий. Уже не смогу повторить смысл, как под калькой, но, может, я что-то ухватила? В ней есть красота и перфекционизм. В ней есть то, чем можно наслаждаться. Без сомнений. На нее голодно смотрят, когда она голодна. Она заставляет тебя почти терять сознание, выжимая желудок. Она выдавливает всю твою красоту, впитывая жировые ткани и клетки, которые до сих пор все скрывали. Она демонстрирует всю тебя. Почти идеальную и прекрасную. На какой-то, начальной стадии. Она обретает уверенность, что сделала правильный выбор, схватив того, кто не отступиться и пойдет до конца, заигравшись в идеальную игру. Она увлекается и делает свое дело. Она знает, ты не сорвешься, поэтому она выбрала тебя — даже тут проявив свой перфекционизм. Ты будешь играть по ее правилам, упоенная изменениями, пожирая только глазами еду людей вокруг. Испытывая наслаждение от своей особенности, от того, что тебе не нужна еда. Ты начинаешь чуть жалеть тех, кто все еще кормится людским кормом, хотя объективно, тебе все равно. Полное равнодушие. Прострация. И невероятное чувство эйфории, когда голод охватывает тело. Ты голодная всегда. Всегда. Это не просто короткое слово. Это слово, которое регулирует все органы пищеварения в этот период. Тело почти идеально, но ей мало. Она не осознает, что перегибает палку. Точнее, она осознает, она не дает осознавать это тебе. И ты, как идеальная жертва ее идеализма, подчиняешься ей, гламурно распахивая всю себя, давая ей наслаждаться ее властью. Твои глаза обманывают тебя, она улыбается и убеждает, как особенно ты выглядишь. Как особенно ты чувствуешь. Если ты ешь что-то, соблазненная кем-то, она отворачивается и наказывает тебя, жестоко обручая тебя ладонями и топит в голоде несколько дней. В такие периоды ты стараешься ублажить ее и испытываешь невероятное умиротворение, когда голод дает о себе знать болью в желудке. Головокружения уже нет давно, они остались далеко на той стадии. Постепенно перетекая в следующую субстанцию, когда люди вокруг смотрят и ты начинаешь смущаться. Ты осознаешь, что они смотрят не потому что восхищаются, а потому что жалеют. Или недоумевают. Ты соглашаешься, но Она заставляет тебя делать это. Соглашаться. Твое убеждение — зависть. Ты все еще идеальна. Ты обещаешь кому-то что-то относительно еды, которая уже давно выброшена из твоего существования. Пытаешься есть, смотришь в зеркало и слышишь ее голос, ее убеждение, насколько отвратительно наполнять идеальное тело чем-то съедобным, привычным для людей. Ты начинаешь обманывать, перечисляя, сколько съела, травясь лишь чашкой кофе за трое суток. Одежду найти становится чем-то почти сверхъестественным, но ты все еще ощущаешь обман вокруг себя. Ты веришь толь Ей. Волной падаешь на очевидное. Люди вокруг волнуются, хотя тебе все кажется чепухой. Тебя толкают на весы и ты оцепениваешь от шока. Ты стараешься, иногда пытаясь не слушать Ее. Но за столько времени ты полюбила ее, она стала частью тебя, ты говоришь с ней, ты — почти она. Сейчас тебя смущают взгляды. Потому что это взгляды жалости на нечто нечеловеческое. Но самое страшное, ты не видишь этого. Ты можешь чувствовать, контролируя руки, проводя по своему телу — ты знаешь форму каждой кости, потому что на них больше нет плоти. Ты — нечто, нечто полное костей, обвиваемых кровяными сосудами. А Ей нравится, как ты выглядишь. Она все еще наслаждается правильно выбранной жертвой. Кошмар, упакованный в мое сознание, насколько худа и безнадежна я стала, окутан не меньшим кошмаром, насколько я все еще зависима от нее и ее мнения относительно красоты. Я люблю ее. Я не хочу, чтобы она уходила. В этом жестокая правда. Да, я испугана весами и очевидной жалостью со стороны людей, но я все еще в ее теплых гламурных объятиях… Я боюсь потерять ее, как жизнь. Хотя сейчас мне нужно выбирать между жизнью и ей. Я выбрала жизнь. Но все так изменчиво. Может, можно оставить обеих?

Я боюсь булимии…

Стыд. Хочу хранить анорексию. Хочу впитывать ее каждой своей клеткой, хочу прижать ее нутром и не дать дышать полной гордой грудью. Горсть орех в ладони… Я не голодна. Точнее, мой желудок полон… Ну поло… Ощущение пустоты… И хочется нажраться… Концентрация на руках, ореховой шелухе и коренастых плодах, напитанных насытностью. Хватаю ртом пару штук, затем — всю волю в кулак и кидаю орехи обратно в корзину. Меня тошнит. I wish I could throw up. But I can’t. Булимия — это жалость, это бедность и отсутствие шарма. Булимия — это то, что вдавливает в депрессию и безысходность, царапает горло от ногтей и колени от пола ванной. Я не позволю ей пробраться в мое тело. Я просто не позволю. Это недопустимость возможна посредством плотной раковины, в которую можно забраться, уткнувшись носом в колени худых ног. Тотальный голод и «прошу-прощения, дорогая анорексия». Булимия — удел слабых. Анорексия — доказательство воли и перфекционизма. Я не разрешу ей вот так уйти. Я не дам себе вот так выбросить все, что она со мной сотворила, оголив кости и показав полуобморочное наслаждение боли в желудке от голода. Булимии нет места в моей жизни. Потому что анорексия гораздо сильнее. Гораздо важнее. И намного роднее.

 

Канада

 

Доплелалсь, шмыгая носом и пытая удержать раскалывающуюся голову на плечах хотя бы до лавочки. Пристраивая свою худую задницу на скамейку, слышу их… толпу девчонок и парней, жующих чипсы и еще-какую-то-канадскую-хренотень: 'Посмотри, какая худая. Ка-а-а-а-ак?' Стараюсь улыбаться, но простуда выворачивает только боль и желание поскорее добраться до постели и уснуть. А еще нестерпимо хочется сказать одной девушке, прыгающей по лавочке с пакетиком начос, она безумно привлекательная. Но сил открыть рот просто нет. Мне почему-то нравится делать комплименты незнакомым людям. И я всегда делаю. Искренне. От всего сердца. Смотрю на тупые испачканные носики своих ботинок и почти засыпаю, как мне больно шарахает по голове звонким голосом ее подруги: «Какого хрена ты на меня так грязно посмотрела?». Чуть не подавилась от удивления: «Прости, что?» Она, не подходя ближе, но обрастая дружками со всех сторон начинает опять: «Какого хрена ты на меня так грязно посмотрела?» «Я ничего не делала.» «Сделала. Ты думаешь, если такая стройная, можешь смотреть на всех, как на дерьмо?». Упираюсь взглядом в свои ботинки. Мне слишком хреново, чтобы спорить с ней. И вообще… Мои ли это проблемы? Сейчас хочется плакать — я ничерта не сделала, я даже не видела эту мочалку три минуты назад. А теперь она мне высказывает, какая я сволочь, худее ее на пять размеров. Мне ли плакать надо? Она завидует мне или издевается? Настолько плохо, что плевать…

 

Любить или ненавидеть?

 

Ты сжимаешь ее руку, и горько плачешь над невозможностью потолстеть. Ты клянешься, что обжираешься пастой и рисом, запивая все высококалорийными соками с дробленным орехом. Но когда это действительно случается, мозги сдавливает от отвращения. В моменты нормальных обедов капилляры серых клеток скручивает ощущением того, что когда ты голодная и худая — ты счастливая. Даже если худая — это просто дистрофично болтающееся на ветру существо. И плачешь, сжимая чъю-то ладонь — лишь для вида, лишь для подачки внимания, лишь для разбавки красок красивой игрой — я несчастна потому что худая, потому что ем и не могу потолстеть. Но я не несчастна. Я рада тому, что вот… И, если сегодня печенье прокралось в мой рацион, завтра — я выкину из холодильника все сладости и горько запью боль сознания ледяной водой. Просто потому что так спокойнее. Не смотря на слезы (радости или разочарования?), выдавленные после очередной сессии проверки веса. Скелет? Но продолжаешь морить себя голодом или испытывать угрызения совести за то, что съела чуть больше дозволенного (кем?). Зачем? На этот вопрос не будет ответа. Я просто зависима. И как бы правильно я ни вела себя физически в плане еды, анорексия до сих пор во мне, пожирает чувства наслаждения жизнью без постоянных мыслей о еде. Она пропитала меня насквозь. Я в ее власти. Еда — то, что отравило мое существование. Но… мне нравится быть тонкой и роптать на судьбу о том, что, сколько бы я ни ела — прибавить в кг так и не смогла. Жаль, от этого психологически нисколько не легче.

Анорексия, я верну тебя. Я зависима от тебя. Ты — сильнее. Ты — я. Я отдаю себя и свое тело твоим капризам. Я отдала своим мысли, свои желания и нутро полностью. Пропитав тобой каждую клетку сознания, позволив тебе стать моим продолжением, перетекающим в начало. Я боролась с тобой, я прикрывалась лживым ощущением счастья и наслаждения. Пока не поняла, что истинное удовольствие — быть под тобой, твоим контролем, твоими словами и ценностями. Я варила кашу и стряпала салаты, я честно устраивала продуктовый шоппинг и набивала себя 3 тысячами килокалорий день. И что я получила, пытаясь прогнать тебя? Сдавленные болью и невыносимым чувством вины серые клетки мозга? Напряжение и отвращение к себе? Я не поправилась, я не стала счастливее без тебя… Я скучала, я выла, я страдала под маской «у меня все отлично». Сейчас… я верну тебя. Высококалорийные продукты в малых количествах. Любимый шоколад и варенье. Любая, обожаемая мной еда, любая!!! Но измеряемая не тарелками и кастрюлями, а игрушечной посудой и услаждением не от того, что я ела, а сколько. Тогда я убью. Убью вину за обеды, тяжесть мысли и зависимость. От еды. От отвращения к себе.

Полная потеря объективности в том, что худое и прекрасное и в том, что отвратительно и замаслено. Я стараюсь не думать о том, как отношусь к толстым людям. Может, потому, что я к ним не отношусь? А, может, потому, что мне страшно — они не видят своих недостатков. Или они искренне счастливы и лишены проблем, заставляющих меня паниковать. Им хорошо. Не смотря на то, какие они. Или смотря, но не видя того, что цепляет мое больное восприятие? Тонкая прослойка жира — тошнотворна. Я стараюсь избегать этих мыслей, мне стыдно за них, мне больно за себя. Но так сложно сдержать полу рвотный рефлекс, когда я смотрю на кого-то в нормальном весе. Мне слишком сладко от этого. Я не могу осознать, что это не главное. Я бегу и падаю, больно набиваю себе шишки на одном и том же месте. Я знаю, я отвратительна. Быть слишком полной, должно быть, так же кошмарно, как быть существом-кости-обтянутые кожей. Наверное, им так же гадко смотреть на дистрофичку — как меня называют. Я восхваляла анорексию. И я продолжаю это делать. Для меня мир анорексии — мир гламура, мир, выбившийся из потока обычной жизни. Он выточил груз психологической боли, но протянул билет во что-то особенное. Сейчас мне противно, как бы жестоко это не звучало, смотреть на людей с лишним весом. Попытки подавить это не привели ни к чему. И, даже если это нельзя назвать «противно до тошноты», мне жаль… Жаль человека, если он не видит того, что вижу я. А, может, я просто завидую? Я не такая свободная. Я больная. Но лучше я буду больной без целлюлита и месячных, чем здоровой и счастливой, если надеваю юбку на толстый зад, продолжающий слоновье ножки, пропитанные жиром. Читается, как бред суки? Простите, это она — анорексия — она просто меня отравила.

 

Канада

 

Сегодня я честно решила купить продуктов в любимом супермаркете. Встретила Меллису и Криса. Ее депрессивные уставшие глаза и его очаровательные, как всегда, кудряшки налетели на меня, задумчивую, с персиком и апельсином в корзинке. Она — симпатичная. Полненькая, очаровательная девушка. Искренне люблю ее и считаю восхитительным существом. И стыд гложет, когда я, такая правильная и добрая, позволяю думать о ней плохо. Даже не плохо. Нет. Я называю ее причиной, по которой сбежала из бывшего особнячка на одинокой улице. Я говорю, что устала от напряженной тоски, низкой самооценки и постоянного «я от тебя спряталась». Она вечно грызла карандаши в своей комнате, иногда выползая на кухню чтобы намазать тост ореховым маслом. Я могла не встречать ее неделями при том, что ее комната была в трех шагах от моей. Государство обеспечило ее деньгами, медикаментами и иголками от шприцов, которые Мелисса втыкала в вены, позволяя потокам крови фонтанами взрывать ее капилляры. Ее диагноз звучит как-то «депрессия с тенденцией к суициду», на что Аня-анорексик по-сучному заявила однажды Нику, что все это глупости, просто человеку делать нечего, придумал себе проблемы и захлебывается ими, пытаясь привлечь внимание. Меня до дрожи раздражало это, меня бесило наслаждение тем, что ты можешь ничего не делать и страдать от этого. Я стервозно полагала, что с жиру девочка бесится, уже не знает, куда приткнуть свой зад, устраивает драму на пустом месте. Психика, видите ли, у нее истерзана. Чем? Сладкой жизнью? Но тут надо сделать отступление. В пользу… отмазки, которую я собираюсь привести. Дело в двуличности. Моей. Я растерзана на куски. С отвращением к ней, я испытывала тотальное понимание, обескураженную любовь, нежность и готовность помочь. Я не знаю, серьезно, не знаю, какая из меня сильнее, какая из меня честнее. Одна, добрая и заботливая, разделяла ее горе и проводила гладкие параллели со своей анорексией, приравнивая eating disorder к диагнозу со словом депрессия, коим страдает Мелисса. «Мы так похожи» — вырывалось у меня. И у нее. И у обеих. Однажды девушки снабдли друг друга важными предметами, решающими проблемы. Я протянула ей какой-то вкусный алкоголь (девочка, кстати, страдает обпиванием горячительными напитками, приглушает свою психологическую боль градусами), она мне — снотворное, чтобы после нажираловки помидорами скорее уснуть и не захлебнуться виной за поглощенные томаты. А еще иногда ее навещали бывшие и не очень бойфренды, трахали и убегали, оставляя в слезах и соплях. Она называла это «внимание», я «использование». Мы не сходились во мнениях и я, плюнув на попытки ее переделать, съехала. Теперь Мелисса стоит напротив меня с одним из ее дружков, устало поглядывает своими кругами под глазами и смущенно что-то спрашивает. Я болтаю, расписываю неудавшийся поход в модельное агентство и несу какую-то чушь. Явно заметив их некомфортное ощущение радом с собой, я ретируюсь и продолжаю нагребать в зеленую супермаркетовскую корзинку фрукты и овощи. Любимые авокадо, сливы, абрикосы, лимоны. Плетусь к полке с журналами и срываюсь под вой анорексии. Зачем? Зачем ты, дура, покупаешь еду? Хочешь есть? А как же я? Я? Твоя идеальная форма, которую так обожествляешь? Ты травишь меня, забираешь то, что так доставляет удовольствие. Не лишай, не убивай это, не прикасайся. Опускаю руки, корзину ставлю на пол, отхожу к глянцевым обложкам и улыбчивым мордочкам на них, стекаю вниз, прижимая лоб к коленям. И плачу. Больно, резко что-то изнутри вырывает соленую воду из белков. Задыхаюсь от рева, понимая. Мелисса и я. Одинаковый пузырь с разным воздухом. Ее депрессия, так меня пугающая и изводящая — это моя анорексия, страстно мной любимая и оживленная в сознании идеальным нечто.

 

Любить или ненавидеть?

 

Побудь со мной. Укутай розовыми облаками.

Просто швырнуть все об стенку. Замереть. И ничего не делать. Не думать. Потеряться. Растеряться. Задохнуться. Слишком стало спокойно. Слишком тихо оно стучит. Наплевать на круги… Те, что обвивают существование людей. Звонок. Желанный так давно. И просто гудки. За два предложения. «Я занята». Уходи. Не хочу говорить. Хочу молчать, укутаться в тишину и внутри проесть все до последней голодной клетки. Склеить то, что потоком мысли пенится в мое опьянение. Какая-то прострация. Привкус клена. О чая. Воздушное состояние не-души. Она схватила ладонями и душит нежностью уюта. Хорошо. И просто… лететь. Стоять. Покинуть. Мысли. Все покинуть. Вдавить в дальний угол шкафа и забыть. Как старые тетради. Она делает меня креативом, она пропитывает меня звездностью, небытием того, что было такими нереальным. Теперь я в ней.

Мне скручивает желудок, паникующее ощущение голода прорывается сквозь смазанные крепким кофе стенки желудка. Я боюсь встать и идти на кухню. Я боюсь еды и невозможности остановиться. Поэтому предпочитаю парализовать себя, отвлекаться и наслаждаться пустотой в животе. Это лучше, чем огромное, бешенное, сводящее с ума чувство вины после любой еды. Невыносимо трудно сдержать порыв слабости, оставаясь свободной от ощущения сытости…

Я постоянно боюсь. Когда ем — быть толстой и непривлекательной. Когда голодаю — смерти и слабости. Я объективно худая. Я объективно пугаюсь мысли о том, что скажут друзья, увидев меня на 20 килограмм меньше, легче и слабее?

Продолжать позиционировать анорексию как гламурное нечто, взявшее надо мной контроль — спасает, отвлекает от глупости. Хотя вся моя жизнь сейчас — пятно глупости. Жирное, растекшиеся и липкое. Я в своей замкнутой оболочке, пугающей и отталкивающей людей. В лучшем случае — игнорирование. В худшем — издевка и зависть. Да. Они все еще завидуют. Порой мне льстит. И кажется, ради таких моментов стоит продолжать голодать свое я до изнеможения и потери сознания. Но чего стоят эти жалкие подачки зависти? Моя психика кровоточит, выплевывая шипы анорексии и чего-то, что так трудно понять и определить. Причины. Это зовется так. И любой доктор в первую очередь будет искать их. Задавая тупые вопросы. Я запутаюсь в них. Потому что в ответах не будет логики. В анорексии вообще нет логики. Есть только это — заставляющее ей подчиняться. И я делаю это добровольно. Я хочу делать это. И я хочу, чтобы она делала это со мной. Вода, чтобы наполнить желудок хотя бы на несколько часов. И подавить причины поссорить с анорексией. Я просто ее люблю… Даже если однажды она остановит мое сердце.

Начав это однажды, втягиваешься. Просишь большую дозу. Голода. Терпения. Наслаждения. Не ешь. И хочется протянуть это, захлебнуться этим. Продолжать. Сливаться с этим. Я не знаю, не помню, что еда — это потребность. Я удавила это в своем сознании. Иногда они едят просто потому что хочется вкусного. Забыто. Стерто из пластмассового представления. Расплавлено и разлито так неловко. Стравливаю голод чаем. От сахара посыпались угри. Сахара больше нет. Пересыпала его в запрещенные. Пустые. Просто ушла.

Сейчас мне хочется молчать. Быть одной. Упиваться собой.

Опять плевать на людей. Опять проявление сучности. Я не хочу улыбаться. Я не обязана. Я не хочу отвечать. Я не обязана.

Апельсиновый вкус во рту. Надо продолжать историю. Без бесполезной писанины. Она все равно не интересна никому. Это же обычные буквы. Выбитые клавиатурой под волю моих пальцев. Но я не помню, как начинала. И сложно поймать стиль. Анорексия говорит с тобой. И она такая разная, что… Не сплести в одно. Спать. Усталость. Беглость. Поглощение слабости и эйфории. Ты не можешь поднять зад, а счастлив до жопы. Потому что с ней очень уютно. Она всегда поймет. Это развлечение. Которое понятно тебе одной. Кости, формы, кожа и прозрачность. Она вылизывает тебя, сосочками языка впитывает последние капли жизненно-кровянистых прожилок на органах. Чистота. Полярная ледяная пустота, заставляющая кутаться в зимнюю куртку летом. Кровь медленно разливается по капиллярам. Сердце устало дышит. Легкие сводит от слабости. Но это настоящее. Твое. Пропитанное удовольствием. Вернемся в Англию? Дожди. Снег. Школу. Начало. Ошибочное начало. Начало было еще до меня. Ведь говорят, это наследственно. Меня наследили. Пусть и века назад. Она просто так не уйдет. Если я не замкну это. Бесплодием. Или холодным взглядом на живую, согревающую страсть. Любовь. Любить я могу только ее. Она украла мое сердце. И пришила его к голоду.

 

Канада

 

Женька и Данил вытащили меня и мои пальцы, сладко пахнувшие луком от очередной готовки веганского ужина, к Катюхе. Катюха за рулем очень напомнила Наташу — папину [будущую] жену. Только потом я поняла разницу. В квартире у них — иммигрировали всей семьей — русская обстановка. Почему «наш» дух так стремиться из чего-то нормального сделать полное говно, а? Ну там просто воняет Россией. Мы смотрели какой-то фильм под их дружное чавканье пиццы с кусочками ананасов. Я пила пиво и наслаждалась чуть голодным журчанием прелести идеала слабости веселья от нееды. Хотя мне заботливо был предложен и поставлен перед носом красный, с пухлыми и упругими плодами виноград. Так же заботливо он был съеден. Не мной. Катерина порывалась приготовить салат или что-нибудь — «ну-хоть-что-нибудь». «Что же ты ешь? Травку?»… Р-р-р-р, готова была схватить пивную бутылку и шарахнуть ее об пол. Почему люди думают, что веганы едят только травку? Мы что, лошади какие? «Я еще никогда не видела такой худой девушки. Никогда. В жизни». От таких слов по всему телу побежала легкая волна удовольствия, наслаждения, взрывного упоения. Спасибо, дорогая анорексия. Спасибо, что я могу слышать эти слова, кутаясь в них, пожирая их, как засахаренные до кристаллов ягоды, вместо сладкого винограда. Мне хорошо среди них, Кати, Кристины и Жени. Они намного крепче меня, хрустят креветками в томатном соусе, уставившись в телевизор или измеряют свой обед человеческими порциями, а не игрушечной посудиной для куклы Барби. Девчонки бегают в спорт зал и танцуют ночи напролет «для фигуры и души». Только я вижу в этом бесполезность. Жир с их тел не уплывает.

Что было потом, кошмар. Приехал какой-то Саша. Точнее не приехал, а просто в вразвалочку ввалился в Катюхину русскую избушку. В такие моменты мне стыдно до «пойти и убить себя на ближайшем мосту в ближайшую речку-говнотечку» за то, что я русская. Столько гонора, столько выпендрежа «да я, да то, да сё, да мне 24, да у меня два образования, да я имею, что хочу, да такой растакой, туши, короче, свет, и граната не нужна». При этом видно, что человек глупый, ничего в жизни не добился, и вообще представляет из себя жирное и толстое «ничто». И так мне хотелось тусоваться? Об этом я вою, критикуя, что сижу над книжками и проектами в колледже 20 часов в сутки 7 дней в неделю, не имея друзей, и не дружа с ними? Это моя голубая мечта? А самое, самое, самое отвратительное, девушки от него без ума! Устроили с этим Сашей целую Санта Барбару. Перессорились, перегрызлись, жуть. В итоге наш крутой парень забрал Данила и укатил трахать какую-то очередную русскую — убейте меня тапком. Забыл выключить мессенджер. Чем и воспользовалась Катя. И Женя. Устроили разборки с какой-то Любашей. Бывшей лучшей подругой. Бывшей она стала после того, как переспала с обожаемым Сашенькой. Катя просто ураган навела. Визжала, чуть ли не локти кусала, пока чатилась от имени героя-любовника. Думала, она от нервозного кручения на попе дырку в стуле просверлит. И столько девчачьих всплесков брызгало на монитор, разливаясь по всей комнате. Только мне это напомнило поросячьи вопли. Или я совсем отупела в плане «быть настоящей девушкой»? Для красочного завершения банкета-привета, она «типа» призналась собеседнице, что она — это она, а не Саша. Получила ласковое сообщение с не менее ласковым позиционированием себя как «сука», схватила трубку и устроила полет разборов Любаше со словами нашей же народной крутости: «Да Оттава маленькая! Про тебя, шлюшку, все завтра знать будут, уж я постараюсь». Два пальца в розетку и вопрос от меня, кому это, черт возьми, интересно? Русским швабрам, которые трясутся над подобными Сашами и считают внимание от него чем-то типа подарка судьбы? И мне стало так неприятно за свою паршивую душонку, которая стремиться к знаниям и красивой жизни. Которая ценит совсем не такое.

В общем, с девчонками, конечно, хорошо. Но я не умею так эмоционально открывать рот и пищать над парнями. И парни мне такие далеко никуда и не вперлись. Вроде, мы в Канаде, но русские и сюда свою деревню привезли.

Уехали поздно. Я доготовила ужин, напилась чаю, пролистывая старенький выпуск Космо и сладко уснула, благодаря небеса, что все еще могу крепко видеть, чего достойна. И что моя планка намного выше. Как бы ни казалось окружающим. Даже если они покупают шмотки в Guess, когда я стараюсь экономить на всем-всем-всем, дожидаясь, что в моей жизни появится настоящий мужчина — желательно олигарх — заботливый и добрый, или не заботливый и не добрый, но богатый и умеющий ценить то, что я не ценю в «нашем» родимом русском духо-позоре.

Проснулась раньше всех. Последняя неделя в колледже. Полная собранность и легкая слабость анорексии. Доставляющая невыносимое наслаждение. Вилкой ковырнула в сковородке, попробовав приготовленный ужин. На всякий случай, дабы исключить вероятность получения скалкой в лоб за то, что было отвратительно невкусно. Вкусно. Обалденно. Не зря я хочу стать шефом. Очень многие анорексики обожают кулинарить. Для других. Это как очередная игра — приготовь шикарный обед, оставив чистым язык и все тело, не облизав и кончик ложки с нежным соусом.

Две кружки ароматного чая и свежая улица, которую я проклинаю за холод! Холод, холод, холод. Леденею даже в зимней куртке летом. Пожалуй это единственное, что можно впрыснуть как упрек ей, анорексии. Не делай меня сосулькой! Если даришь такое удовольствие, прекрати поганить его, травить его этим ветром, обжигающим, как снег. В колледже после первого урока, передвигая ногами по коридору, я осознаю, что почти падаю в обморок. Она зовет продолжать, посмотреть на следствие; на искусство своей работы, над которым столько трудилась, делая меня то счастливой, то склонной к суициду; на сползание по стенке и испуг учителей. Но мне нужно сдать проекты и закончить эту школу. Этот год. Поэтому я вливаю горячий кофе без сахара, чуть задушив подкатившую слабость. Беру бесплатную библию и покупаю горсть орех. Протеин. А потом опять. Занятия и растворение во времени. Оно проходит. И анорексия больше вливается в меня. Хотя сегодня я еще раз поем орешки или сухофрукты. Потому что люблю. И они не делают меня вздутой, как баллун. Чуть притупляют голод и позволяют все еще прощупывать ее каждым капилляром.

 

Любить или ненавидеть?

 

Второй день ничего не ем. Ощущение эйфории прокладывается между тонкой кожей и нервами, выдавливая великолепное наслаждение собой и миром вокруг и около. Мне хочется лететь. Это не просто слова о счастье и попытка себя обмануть. Нет. Это что-то настоящее, реальное. То, что должно продолжать меня. Вчера я написала письмо маме и отправила записи о ней, об анорексии, о моем сердце и моей душе. Меня пугает только то, что никто не разделяет моего счастья. Моего упоения. Все только пугаются и крутят у виска. Мамина реакция понятна — она волнуется. Но… мне нравится. Нравится быть с ней, отдаваться ей. Теперь я называю себя «перышко». Потому что легкие лепестки голода пролегли сквозь мое нутро и существование. И, словно птицей, тебя подхватывает и встряхивает от одержимости запрещенного, таящегося в самых дальних уголках твоего я. Или уже не «твоего я», а «ее я». Ее. Увлекшей и затянувшей. Оно прилипло к подошвам желаний и присосало жгучим повелением «истязай себя, красотка», она нарисовала новый образ «это великолепно» и пос