Но не может же быть, чтобы вообще из среды духовенства не раздались критические голоса по поводу столь неслыханной новизны, как православный рок-концерт!

– Только от одного священника (но зато весьма достойного и терпимого: именно в его храм и ходят ребята из "Гроссмейстера"!) я слышал отрицательный отзыв. Он сказал, что "сама по себе ситуация массового, стадного скопления людей, способных впасть в любую агрессию, опасна и греховна. Не возникнет ли тогда для человека соблазн подумать: "Вот и хорошо, вот оно, христианство. Как славно: можно прийти на концерт, послушать пятиминутную проповедь диакона или архимандрита, потом оторваться по полной программе и считать себя нравственно благополучным православным человеком?" Кроме того, этот критик сказал, что не может себе представить, чтобы в Византии православный проповедник пошел с проповедью в театр, что никогда доселе Церковь не использовала светские сборища для своей проповеди. Более того, он полагает, что вообще в церковной истории никогда не было специальной молодежной политики, подстраивания под вкусы молодежи. И, наконец, он полагает, что молодого священника проповедь на рок-концерт может увлечь и он станет ходить по рок-тусовкам вместо служения литургии.

По первому вопросу я могу заметить, что подобный риск есть в любой проповеди и в любом церковном действии, обращенном к малоцерковным и нецерковным людям. Разве не та же опасность подстерегает тех, кто крестит людей без предварительного многомесячного оглашения? Разве не точно так рискует священник, венчающий или отпевающий незнакомых ему людей? А священник, пришедший на "презентацию" очередной фирмы или банка, разве не способен породить у своих слушателей – сотрапезников и "спонсоров" – ту же самую иллюзию их духовного благополучия? Но вот как раз на том рок-концерте такой риск был минимален. По той простой причине, что песни Шевчука – это и в самом деле болевые уколы в совесть. Они как раз своей обнаженной болью и срывают маску благополучия и комфорта, понуждают душу к мысли и покаянному раздумью, а последнее – при определенной подсказке – легко может перерасти в покаянную молитву.

То же самое касается и гипотетического риска для священника. Мне, по правде сказать, неизвестны священники, которые ходили бы на рок-концерты вместо литургии. А вот число священников, забросивших служение ради бизнеса, исчисляется десятками. Начиналось с необходимого и доброго дела: с поиска благотворителей. Затем новые знакомые предлагали через счета храма провести какую-нибудь операцию, постепенно священник сам овладевал всеми бизнес-приемами и снимал с себя сан. Так что знакомство с бизнесменами по меньшей мере не менее опасно, нежели знакомство с рокерами. Но что-то не слышно предостережений: "Братья священники, остерегитесь общаться с предпринимателями, иначе вам станет неинтересно служить литургию!".

Была ли в истории Церкви проповедь в местах "развлекательных"? – Апостол Павел проповедовал в афинском Ареопаге на собрании языческих философов, а отнюдь не церковных старост. А в Византии "театром" называлось место дискуссий интеллектуалов. Спектакли, представляемые в таком театре,– это были заранее подготовленные высокориторические речи или диспуты[13]. И эти речи касались и богословских тем.

А что в истории Церкви не было особой молодежной политики – так, может, об этом плакать надо, а не гордиться? Почему подстраиваться под вкусы и мнения стариков – не зазорно, а вот говорить на языке, интересном молодежи, предосудительно? Я еще застал времена, когда церковные иерархи посещали заведомо нецерковные и даже антицерковные собрания и при этом свои речи там корежили так, чтобы услаждать собравшихся язычников-геронтократов. Я имею в виду кремлевские банкеты и приемы по поводу 7 ноября – дня антирусской и антицерковной революции… Я помню, как архиереи и священники кланялись "вечному огню" (уж более антихристианский символ трудно себе представить).

И такие уступки освящены историей Церкви. Константинопольский собор 809 года пояснил, что церковные правила могут не соблюдаться в отношении к императору (по толкованию современного историка – это означает, что "непреклонная императорская воля представляет собой форс-мажорное обстоятельство, которое дает право архиерею применить икономию, если речь не идет о покушении на устои веры"[14]).

А вот миссионерское наставление константинопольского патриарха Николая Мистика, датируемое 914-916 годами: "Если ты видишь, что они [варвары-язычники] на что-то негодуют, выноси это терпеливо, особенно если ослушники принадлежат к высшему слою народа – не к управляемым, а к тем, кому выпало управлять. В отношении же подвластных можно тебе, если придется, прибегать и к более суровым и насильственным мерам, несообразностей же не следует допускать никоим образом. Когда речь идет о тех, кто обладает большими возможностями чинить помехи в деле спасения всего народа, необходимо рассчитать, как бы мы, сурово обойдясь с ними, не утратили их, вконец разъярив и полностью восстановив [против себя] и верхи, и низы. У тебя перед глазами множество примеров человеческого поведения: ведь и врач частенько отступает перед тяжестью заболевания, и кормщик не пытается сверх возможного вести свой корабль против течения, и тот, кому вверено командование, зачастую даже против желания подчиняется напору войска. Знаешь ты и то, как обстоят дела у нас: как учитель, вынужденный снести непослушание учеников, чтобы не подвергаться их глупым и нелепым выходкам, пощадит бесстыдство непослушных учеников и поддастся им на время, только бы они все-таки слушали урок"[15].

Последняя фраза исключительна: обычно у нас готовы на весьма растяжимую "икономию", на многие и многие уступки и компромиссы, только когда речь идет о светской власти, но и слышать не хотят об уступках нашим собственным детям!

А сколько уступок делалось и делается нашей Церковью бабкам и их суевериям! Но сделать шаг навстречу детям отчего-то считается недопустимым!

Это отражение уже многовековой коллизии нашей церковной истории: как относиться к варварам – как к врагам или как к среде миссии и заботы? В византийской "Повести о заключенном бесе" рассказывается, что однажды авва ЛОнгин, поймав черта, заставил его рассказать, какими способами он отнимает у монахов шансы на спасение души. Среди прочих козней значится и миссионерство: "Это я отправляю монахов в страну варваров под предлогом учительства"[16]. Но Иоанн Златоуст властно обратился к монаху-отшельнику: "Покинь свои горы и оставь там свою бесплодную склонность, которая не может послужить ни людям, ни Богу. Возьми посох и отправься на низвержение идолов в Финикии"[17].

Тут я на стороне святого Златоуста – "закваска тогда только заквашивает тесто, когда бывает в соприкосновении с мукой и не только прикасается, но и смешивается с ней"[18].

– Отец Андрей, за вами закрепилась репутация миссионера нового времени – необычный стиль, смелость мысли, контакты с рокерами. Эта новизна раздражает некоторую часть, так сказать, консервативного духовенства. Иной раз вас называют "попсой российского Православия", иной раз "рационалистом", "ревизионистом" и "еретиком"…

– "Еретиком" меня называют газеты вроде "Русского вестника", редактор которого в былые времена трудился в идеологическом отделе ЦК, а теперь почему-то решил говорить от лица Православной Церкви. Всерьез к этому относиться не стоит.

Рационалист я только при анализе нашей современной церковной жизни. Все, что несет с собой церковное православное Предание,– я приемлю и умом и сердцем. Просто вот этому голосу Предания я доверяю больше, чем модным листовкам и видениям. Сравнить же свидетельства Предания с новыми феноменами, пробующими проторгнуться в церковную жизнь,– это уже работа рациональная. Сначала, впрочем, все равно это дело вкуса: сначала при знакомстве с очередной новизной рождается вкусовое ощущение – "не то", ну а затем уже это ощущение богослову просто надлежит облечь в аргументы.

"Ревизионист" я по отношению к своему атеистическому прошлому. Те свои взгляды я действительно пересмотрел. Да, мое переживание Православия отличается от переживания традиционно церковных людей. Для меня вера – это обретение, а не наследие. Одно дело: человек из священнической семьи, потомственный, у него где-то даже глаза замылились, ему что-то приелось, поскучнело. Я ревизионист в том смысле, что до сих пор умею радоваться и открывать для себя глубину церковной традиции. До сих пор нахожу что-то новое, неожиданное и радуюсь.

Что касается "попсы" – в этом тоже есть своя правда. Попса – то, что популярно. А что – Православие должно быть элитарно, эзотерично? Разве проповедь приходского батюшки, что‑то в сотый раз разжевывающего для бабушек,– не "попса", не упрощение? Почему приспособлять православную проповедь к уровню бабушек считается нормальным, а попытка вести тот же по сути разговор на языке студенчества считается предосудительной?

Если кого‑то и шокирует моя внехрамовая проповедь, то меня не шокирует их реакция. Она по‑своему нормальна (хотя и не во всем разумна). В течение нескольких столетий слово Церкви преподносилось как поучение и наставление, обращенное сверху – вниз.

Люди привыкли к тому, что именно так и только так должна звучать проповедь. Проповедь была частью литургического искусства, частью богослужения. И она должна была быть позолочена, как и все в храме. Но вне храма изобилие позолоты неуместно. Если с этой классической амвонной проповедью сегодня войти в нецерковную аудиторию, твои семинарские опыты и вещания рискуют остаться при тебе. Вне храма нужно говорить просто на языке людей – даже если этот язык коряв.

Люди разные. И проповедь должна быть разной – в том числе и совсем не похожей на проповедь (ибо есть люди, которые боятся всякой зазывательности и пропаганды). Есть священники, от елейности проповеди которых меня лично тошнит. Но я вижу, что есть сердца (в основном – девичьи), которые отзываются именно на эту умилительную елейность. И я готов целовать не только руки, но и ноги этих батюшек за их дивную проповедь, которая лично для меня ну совсем не съедобна.

Только апостол мог быть всем для всех [19]. Но у него был апостольский дар Пятидесятницы. Я же им не обладаю[20]. Оттого и приходится выбирать – для кого говорить и на каком языке. Заговоришь на благочестиво‑обтекаемом церковном наречии – и, приобретя молитвы одних, потеряешь интерес со стороны других. И тут возникает вопрос: чье благорасположение для тебя важнее сохранить или приобрести – людей воцерковленных или нецерковных? Для священника важнее первое, для миссионера – второе.