Из-под генеральского глаза 20 страница. О своем отношении к фонетическим неправильностям, какими «смешил почтенную публику» Горбунов, я уже говорил

О своем отношении к фонетическим неправильностям, какими «смешил почтенную публику» Горбунов, я уже говорил. Там, где подобного сорта слова лезут в диалог, всегда стараюсь заменить их адекватными словами и выражениями, которые бы не содержали насмешки над речью неграмотных людей прошлого. Это, между прочим, тоже не всегда легко.

Вот, кажется, все. О своей работе, пожалуй, и писать нечего: работаю плохо. Могу назвать очень немного вещей, которые были написаны за последнее время: «Круговой фонарь» (печатался в «Уральском рабочем» и «Краснофлотце»), «Алмазная спичка» («Уральский рабочий» и «Вечерняя Москва»), «Орлиное перо» («Уральский рабочий» и «Октябрь»), «Голубая змейка» и «Золотые дайки» (еще не появились в печати). Последний сказ предполагался началом специального цикла (о Березовском золотом руднике), но, думаю, едва ли выйдет, не сумел найти времени, чтобы посидеть в Березовске месяц-два. Долго возился со статьей о Свердловске. Написал листа три, даже с гаком, который пришлось сбросить. Работа не задалась. Получилось что-то вроде окрошки из личных мемуаров и попыток описать город на разных этапах его жизни. Но предварительная возня с материалом сильно растревожила. Ведь нет у нашего города полно записанной истории, а он стоит. И как еще стоит!

Путь развития Свердловска настолько своеобразен, что надо удивляться близорукости наших историков и экономистов, которые до сих пор не догадались заняться всерьез этим городом. Главное, он рос за счет инициативы «нижних слоев» и, может быть, даже в какой-то степени за счет «людскости тамошних женщин», чему в свое время дивились разные «знатные путешественники».

А печать? Ведь в этом уездном городе постоянно действующий печатный орган появился с 1879 года. Попробуйте посмотреть в справочных изданиях и вы убедитесь, что это показатель для уездного города тех дней совершенно исключительный. А комбинированная Биржа начала нынешнего столетия? Из 71, какие имелись тогда во всей империи! Это ведь тоже штука! Словом, одно раздражение.

 

Из письма к Е. А. Пермяку

 

27 октября 1945 г. ^[50]

 

…Прежде, чем поставить бутару, как известно, надо подыскать пласты, – старые или новые, это безразлично, – ради которых стоило бы этим заняться. Охотников искать стоящие пласты у нас крайне мало. Как работающему рядом с историей, мне это особенно видно. Перелопачивают, что полегче, а копнуть заново боятся и не хотят. А когда такое же почти видишь в историческом романе, то становится не по себе. Да еще хотят «всего достичь, не утруждая ни глаз, ни зада», – за счет «голого таланта», а не выходит. И никогда не выйдет без большого участия глаз и сидения даже при самой большой одаренности. У стариков надо учиться именно этому непривычному для нас искусству. Разве наш национальный гений А. С. Пушкин не поразителен и своей трудоспособностью? Работая над историей Пугачевщины, он не только месяцами сидит в архиве, но он едет на Урал. Это ведь не на самолете и даже не в вагоне, а на перекладных. Попробуйте представить кое-кого из наших современников за адекватным трудом! Написали бы несколько томов своих дорожных впечатлений, десятка два рассказов, два романа, четыре пьесы, пять сценариев, один малоформистский сборник, а у Пушкина все это вошло частично в «Капитанскую дочку» да в отдельные строки стихов. Вот и выходит густо. Читаем иных современников и говорим: «А у предшественников лучше». Да потому, что у предшественников труда больше предшествовало, чем у нас. Словом, был и остаюсь сторонником труда в литературе. Стоя на этой позиции, утверждаю, что каждый через какой-нибудь десяток лет работы может дать изумительное по своей неожиданности полотно…

 

Из письма к Л. И. Скорино

 

27 октября 1945 г. ^[51]

 

…Видели московское издание «Зеленой кобылки»? Оно немножко приглажено со стилевой стороны, так как редактор боится всяких «провинциализмов». Беда, впрочем, небольшая, хотя свердловское издание с текстовой стороны мне больше нравится. Вообще книжечка внешне не плохая, рисунки Баюскина приятны. В библиографических заметках отмечают: живо, весело, занятно, и коротенько передается содержание. Вот и все, а о главном никто даже не упоминает. О чем это говорит? Только о том, что изучаемый вами объект, как осенний листок, совершенно беспомощен, оторвавшись от дерева – фольклора. Беспомощен настолько, что даже редактирующие его люди не очень отчетливо понимают, что же он хотел сказать. Так и быть, скажу, «о чем мечталось, когда писалось».

Приключение мальчуганов, помощь революционеру, – все это лишь фабульные крючочки и петельки. Главным ставилось другое и совсем не маленькое. Хотелось по-другому показать условия воспитания ребят в средней рабочей семье в противовес тому, что у нас нередко изображалось. Да, была темнота, но не такая беспросветная, как в «Растеряевой улице», в подъячевских рассказах, или даже в чеховских «Мужиках». Была и нужда и материальная ограниченность, но ребята не слабосильными росли: из них ведь выходили те мастера и подмастерья, которые играючи ворочали клещами шестипудовые крицы и подбрасывали в валок тяжелые полосы раскаленного железа. Была и детская беспризорность, но она значительно ослаблялась тем, что ребята очень рано начинали себя сознавать ответственными членами семьи. Пойти на рыбалку значило – «добыть на ушку, а то и на две», сходить в лес – принести ягод или грибов. Причем количественные и качественные показатели нередко проверялись совсем посторонними людьми. «Ну-ка, покажи, что наловил? Сколько набрал?» И ты волнуешься, что скажет этот неожиданный судья. А дома эти показатели подвергаются Дополнительному обсуждению с привлечением масс: «Смотри-ка, Петюнька полнехоньку корзинку приволок, ягода на отбор!» «А у Санухи вот Митька до десятого году дожил, а все кружку набрать не может!» Этого, правда, в книжке нет, но оно сказано по-иному.

Разве это не интересные явления общественного воспитания? А спорт и соревнование прошлого? Спорта в привычном для современного читателя виде не было, но ребята все же знали, кто сильнее, кто ловчей, кто лучше плавает, лучше бегает, кто более меток не только среди своих ближайших товарищей, но и у «врагов», – в соседних улицах. Ведь это же все измерялось, проверялось, всячески взвешивалось.

Большая надежда возлагалась и на «заединщину». Это не то же, что школьная дружба, и это явление не городское и не сельское, а именно заводское, – своего рода отражение в детской жизни того, что у взрослых выражалось понятием «наша смена», «человек нашей смены».

Но оказалось все это непонятым, не привлекшим ничьего внимания. Вот вам и творческие возможности вашего объекта! Стыдитесь, кого выбирали! Да еще ряды составляете! Ну, ваш объект и Лесков – это еще стерпеть можно, как разновидность старой темы «Муска эт таурус», но Чехова приплетать даже в самой завуалированной связи – это, извините, кощунство, святотатство, литературное неприличие. Чехов для меня фигура несоизмеримая, почти стихийная. Порой кажется, что он многое делал по наитию. Присел вот к столу на часок, на два – и написал «шуточку», заключив в этой капельке сложнейший вопрос человеческих взаимоотношений. Ведь у Куприна, даже у Бунина все-таки можно узнать, как это делалось, а у Чехова, особенно до его «хмурого периода» никаких концов не видно. Что это? Высшая степень искусства или то, что зовется наитием? Отвергаете такой термин? Ну, ваше дело, а оно все-таки у Чехова было. Кажется, что многое у него отливалось в совершеннейшие формы без предварительной кропотливой формовочной работы и не требовало последующей чеканки. Так что не шутите около этого имени. Мне вон не нравится даже издание писем А. П. Чехова. Там много блеску, немало всяких литературоведческих ключей и отмычек, но это все же как-то приземляет его, придает ему черты просто мастера высшего разряда, а мне этого не хочется. Для меня он несоизмерим, несравним, почти стихиен…

 

Дневниковые записи

 

12 декабря 1945 г.

 

Старые рудознатцы и рудоискатели нашего края всегда дорожили добрым глядельцем, – таким смоем или обрывом, где хорошо видны пласты горных пород. По таким глядельцам чаще всего и добирались до богатых рудных мест. Была, конечно, и сказка об особом глядельце, не похожем на обычные.

Это глядельце не выходит наружу, а запрятано в самой средине горы, а какой – неизвестно. В этом горном глядельце все пласты земли сошлись, и каждый, будь то соль или уголь, дикая глина или дорогая порода, насквозь просвечивает и ведет глаз по всем спускам и подъемам до самого выхода. Однако добраться до такого глядельца одному или артельно невозможно. Откроется оно только тогда, когда весь народ, от старого до малого, примется в здешних горах свою долю искать.

Таким горным глядельцем оказались для меня годы войны.

Казалось, с детских лет знаю о богатствах родного края, но за годы войны здесь открыли столько нового и в таких неожиданных местах, что наши старые горы показались по-иному. Стало ясно, что знали мы далеко не о всех богатствах, и теперь это еще до полной меры не дошло.

Любил и уважал крепкий, выносливый и твердый народ своего края. Годы войны не просто это подтвердили, а во много раз усилили. Надо иметь плечи, руки и силу богатырей, чтоб сделать то, что сделали на Урале за годы войны.

В начале войны было сомнение, следует ли в такое время заниматься сказкой, но с фронта ответили и в тылу поддержали.

– Старая сказка нужна. В ней много той дорогой были, которая полезна сейчас и пригодится потом. По этим дорогим зернышкам люди наших дней въявь увидят начало пути, и напомнить это надо. Недаром говорится: молодая лошадка по торной дороге легко с возом идет и о том не думает, как тяжело пришлось тем коням, которые первыми по этим местам проходили. То же и в людской жизни: что ныне всякому ведомо, то большим потом и трудом прадедам досталось, да и выдумки требовало, да еще такой, что и теперь дивиться приходится.

Так вот освеженным глазом смотреть на родной край, на его людей и на свою работу и научили меня годы войны, как раз по присловью:

– После большой беды, как после горькой слезы, глаз яснеет, позади себя то увидишь, чего раньше не примечал, и вперед дорогу дальше разглядишь.

 

14 декабря 1945 г.

 

Как-то мне пришлось довольно долго наблюдать работу по огранке изумрудов. Камень при раздаче часто казался совершенно одинаковым по величине и расцветке. Обрабатывался он высококвалифицированными гранильщиками по одной форме, а все-таки при сдаче получалась большая разница.

Старый мастер-практик порой ворчал:

– Куст затемнил, куст замазал, на бок сбил, раздробил, подмигунчика смастерил…

Одну огранку пренебрежительно называл – боязливая, спотыкливая, унылая, сблизь; другую снисходительно одобрял: веселая, казовая, глазастая, богатая; третью принимал с усмешкой: на пустой глаз, на прямого дурака. Выше всего ценил огранку, которую называл теплой, когда камешек не только ровно излучал свет, но и казался теплым на руке. По поводу этой огранки старик пояснил:

– Мастерство тут в том, чтобы все фасетки, сколько их ни будь, одинаково к кусту подвинуть. Не дальше и не ближе. Не всякому глазу и руке такое в пору. Редким дается.

Эти простые слова старого мастера, на мой взгляд, как раз выражают то главное, чем отличается наша советская демократия.

Видим мы это на каждом шагу. В списках членов Верховных органов управления страны, Героев Советского Союза, лауреатов Сталинской премии, в Указах о награждении орденами и медалями, в кинохронике, в иллюстрациях наших газет и журналов, на любом собрании, при коллективном выступлении перед микрофоном. И сила вовсе не в том, что у нас кузнец и академик, директор большого завода, и оперная певица, доярка и конструктор самолетостроения могут итти в одном ряду, спокойно меняя порядок.

Сила в другом. У нас, в условиях советской демократии, это никого не удивляет, как самое простое, обычное, рядовое. У нас каждый, где бы он ни стоял – вверху или внизу, справа или слева, чувствует себя одинаково близко к основному узлу, одинаково освещен и согрет, если сам не замшел, не отсырел, не запылился.

В этом именно объяснение единства действия нашей демократии и той силы и тепла, какие излучает наша страна.

 

15 декабря 1945 г.

 

15 декабря 1945 года открытие Дома литературы и искусств, который, впрочем, теперь склонны больше называть клубом работников искусств. Пришлось открывать мне. При невозможности пользоваться бумажкой с записями говорил сбивчиво. Хотелось сказать, примерно, что-то в таком роде:

«Каждый город имеет свою историю, свое лицо, свои родимые пятна. Наш город задумывался Петром, как центр горнозаводской промышленности. Таким он и стал. Удачный выбор места В. Н. Татищевым и необыкновенно быстрое развертывание горнозаводской промышленности вскоре сделало город центром не только уральской, но и всей русской горнопромышленности. В то время как в Москве была оставлена лишь горная контора – берг-контора, для управления мелкими предприятиями внутри страны, здесь по петровскому указу 1723 года было учреждено Высшее горное управление (обер-берг-амт), с подчинением ему сибирского Нерчинского берг-амта. Это положение главного центра всей русской металлургии город удерживал и после падения крепостничества, вплоть до того времени, пока не возникла металлургическая промышленность на базе луганских месторождений и донецких углей. Был наш город и центром медной промышленности. С половины XVIII столетия здесь возникла впервые в стране золотая промышленность, которую именно отсюда промышленники перекинули в Сибирь. Таким образом город стал первым центром и золотопромышленности нашей страны. Дальше идет асбест, платина, по которым Урал и теперь монополист в стране. Обилие цветных камней и разнообразие драгоценных и полудрагоценных положили основание камнерезной и гранильной промышленности, сделав город главнейшим пунктом этого рода промышленности.

Такое положение города-центра горнозаводского дела не могло пройти бесследно для организации и роста кадров интеллигенции. В первые же годы, еще при Татищеве, здесь была организована арифметическая школа для подготовки техников своего времени. Из этой школы вышли наш первый теплотехник Иван Иванович Ползунов и не менее знаменитый, но еще мало показанный, гидротехник Козьма Дмитриевич Фролов. Эта линия на подготовку в первую очередь людей, практически необходимых производству, проходит явственно в истории города. Уральское горное училище здесь возникло гораздо раньше, чем другие. Художественно-ремесленная школа была, а учительской семинарии не было. Даже библиотека гуманитарно-исторического типа здесь впервые организовалась лишь в последнем году прошлого столетия.

К годам Октябрьской революции та редкая прослойка интеллигенции, о которой говорил В. И. Ленин, как одной из особенностей Урала, здесь, в этом городе была заметно односторонней. Людей со званием горного инженера; инженера-механика, инженера-химика здесь было встретить легче, чем людей другой группы образования».

Недавно вот вышла книжечка «Поэты ярославцы». Смотришь на эту книжечку и невольно возникает сравнение. Ярославцы сумели насчитать немало имен, начинай с Н. А. Некрасова. Не все имена, конечно, равнозначны. Но из тех, которые приведены, любой грамотный знает И. 3. Сурикова, может быть, читал Ю. Жадовскую, слыхал о И. И. Пальмине и безусловно знает Леон. Ник. Трефолева хотя бы только как автора «Камаринского».

Урал несоизмерим с Ярославской областью ни по объему, ни по разнообразию профессий, ни по национальной пестроте населения, но он за свою историю не смог отразить это, вероятно потому, что литература и ее представители, а также художники здесь были необычайной редкостью. Урал не может назвать ни одного имени из поэтов, которое имело бы звучание по всей стране, пусть даже третьестепенное. Из прозаиков, связанных с Уралом, страна знает два имени: Ф. М. Решетникова и Д. Н. Мамина-Сибиряка. Из художников известны Корзухин, в какой-то степени Туржанский и, может быть, Денисов-Уральский. Из историков края мы можем назвать только одно имя Н. К. Чупина, работы которого если не вышли далеко за пределы Урала, то в значительной степени стали достоянием страны через исторические полотна Мамина-Сибиряка.

Театр в нашем городе существует свыше ста лет, но справедливость требует сказать, что первые десятилетия его жизни в пору крепостничества носили заметно выраженный характер исключительно развлекательного зрелища. Не сумел он войти плотно в жизнь Урала и в последующие годы. Об этом можно судить потому, что за все это время почти не было попыток поставить на сцене пьесу на уральские темы, если не считать «Золотопромышленников» Мамина-Сибиряка. Так было вплоть до революции.

Это преобладание технической интеллигенции не прошло незаметным для руководителей тех мероприятий, какие были приняты, чтоб выровнять положение. Поговорю только о важнейшем.

Декретом от 19 октября 1920 года здесь организован был университет. Правда, недостаток профессорских кадров для наук гуманитарного характера внес в это дело свою поправку. В университете легко возникли факультеты технического порядка, которые дальше отпочковались в специальные институты, но такие, как исторический, филологический, стали заметными лишь в последние пять лет. Печальным показателем надо признать, что за двадцать пять лет своего существования Уральский университет не дал ни одной фундаментальной монографии по Уралу.

В числе мер по усилению роли работников всех видов искусства в жизни города немаловажное значение должен иметь и Дом, в котором мы сегодня собрались. Этот Дом литературы и искусства был организован здесь по инициативе известного советского писателя Бориса Горбатова и стал центром, где работники могли встречаться и совместно искать пути лучшего отображения людей нашего края. Было бы неверно сказать, что это сближение принесло ощутительные результаты, но, несомненно, оно сказалось в совместной работе композиторов, писателей, художников и работников сценического искусства над постановкой пьес, опер, балетов. Все это исчисляется пока единицами, но все же это большой шаг вперед.

За годы войны Дом литературы и искусства, естественно, был использован для надобностей фронта. Но вот война кончилась и хотя у города множество самых разнообразных требований, Дом литературы возрождается одним из первых. Думаю, что выражу общее мнение собравшихся работников всех видов искусства, обратившись с благодарностью к присутствующим здесь представителям партийного и советского руководства города и области.

Со своей стороны мы должны учесть те серьезные задачи, которые стоят перед Домом литературы и искусств, и так развернуть работу, чтоб стать достойными выразителями героической эпохи, которой руководит наш Великий вождь, генералиссимус Советского Союза товарищ Сталин».

 

25 декабря 1945 г.

 

25 декабря – День рождения Непобедимого солнца. Торжественно, подъемно, но все же на котурнах. Наш русский Спиридон Солнцеворот гораздо лучше. Не только скромнее и проще, но и точнее. Ведь все-таки не рождение, а иное положение солнца относительно земли. Самый обманный день мира. Даже те, кто видит в этом дне лишь календарную условную дату, невольно замечают, и не просто замечают, а с какой-то надеждой, начало прибывания дней, как будто это действительно много значит. Вспоминаешь по этому поводу свои ребячьи переживания и поступки, связанные с этим днем. Слова: «день будет прибывать на воробьиный шаг» воспринимались буквально и принимались даже меры, чтоб ускорить и удлинить воробьиные шаги. И удивительнее всего – в жизни воробьев к этому времени, и правда, происходят какие-то изменения. Может быть, впрочем, это зависит и от того, что с осени как-то забываешь про эту птичку, а упоминание о ней, да еще в связи с таким важным делом, как приближение лета, заставляет обратить внимание на воробьишку. И вот ты ясно видишь, что воробьишки начинают в середине дня собираться небольшими стайками и весело попрыгивают. Все это дополнительно и создает впечатление заметной уже перемены, – какой-то неуловимый и в то же время всеми чувствуемый и понимаемый «запах весны», а он, этот «неуловимый», и есть та обманная привязка к жизни, которая не ослабевает, а чуть ли не усиливается с годами. «Ну, теперь повеселее станет: дни будут прибавляться, не заметишь, как к весне подойдет». И человек радуется, что за зимой придет весна и лето. Об осени и зиме, которые тоже неизбежно придут в свое время, никто почему-то не думает. Получается огромная зарядка оптимизма, хотя она как будто вовсе не оправдана. Иной раз даже жалеешь, что этот день у нас не так подчеркнуто справляют, как бы следовало. Что ни говори, в таких праздниках, связанных с изменениями в природе, не только ценна оптимистическая зарядка, но и поэзия: каждый праздник неизбежно должен получить свое лицо, которое у Спиридона Солнцеворота в сильной степени закрыто рождественской елкой.

 

31 декабря 1945 г.

 

Последний день года прошел как-то нарочито бестолково. Пришлось с утра сидеть за машинкой, выстукивая свое поздравление для радиовещания. Трудность в том, что сначала это выступление было определено на страницу, потом попросили увеличить размер до двух страничек. Кроме этой количественной неопределенности, сильно мешала и установка говорить только о своей работе. В сущности эта личная работа легко могла быть выражена одной коротенькой фразой: продолжал сбор и оформление сказов. Но пришлось это растягивать и получилось некоторое неудобство, то есть даже перечень изданий, вышедших за год, мог показаться хвастовством. Вот и путался до потемок. Кончил свои две странички уже при огне, а тут пришла разносчица почты и обрадовала извещением из Челябинска. Пока ходил на почту, посланец из радиокомитета унес мое «произведение». Стало стыдно за очень безвкусную штуку. Сел снова за машинку и начал набрякивать что-то другое. Это что-то было попыткой притянуть к Новому году рассказ о рассыпном золоте, впервые открытом Л. И. Брусницыным. За сказкой просидел чуть не до половины десятого, а выступление назначено в десять…

День все же нельзя считать совсем потерянным. Осталось чуть не десяток часов упражнения в печатании, а это теперь у меня первоочередное. Другим полезным итогом дня кажется возможность отдельно написать о Брусницыне, а не включать его в сказ о золотых дайках, как сперва намечалось. Можно здесь попутно рассказать о толчее, которая в то время была широко распространена на многих уральских заводах. Говорят, что есть кой-какие архивные, неиспользованные материалы. Вот посмотреть, может быть и наберется на сказ «Левушкины крупинки». Центр – внимание к мелочам. Препятствия тут могут быть самого разного порядка. Например, простая невнимательность, переоценка знаний приглашенных специалистов и пренебрежение к своим рядовым служащим и рабочим, зависть, стремление поживиться за чужой счет, а также внешние причины очень неожиданного рода вплоть до женского каприза: «принеси домой!» Из «Золотых даек» эту часть о брусницынском золоте во всяком случае надо выбросить.

Таким образом пока намечаются по Березовску две вещи: «Золотые дайки» и «Левушкины крупинки». Не плохо может прозвучать «Масляный столбик» (о листяните). «Теплую грань», о которой давно думаю, можно тоже отнести к Березовскому заводу. Глядишь, и наберется материал для маленькой книжечки под общим заголовком «Золотые дайки».

Итак, день все-таки не пропал, если его итогом оказалась первая наметка новой книжки. Помню, также примерно начиналась и «Малахитовая шкатулка». Только с этим надо поторапливаться, так как намечается сдача всего материала по березовской книжке не позднее половины января. К этому сроку во что бы то ни стало надо сделать хоть первый заголовочный сказ. Он начат, но подвигается медленно: не могу найти занятную фабулу. Боюсь, что столкновение, в основе которого лежат причины кержацкой отчужденности и нетерпимости ко всему новому, будет мало интересно для современного читателя, а между тем устранить его тоже не хочется.

 

Из письма к Е. А. Пермяку

 

9 января 1946 г.

 

…В избирательный округ входят Полевской, Северский, Ревда, Дегтярка и другие «сказовые места». В ближайшие дни надо будет отправляться в Красноуфимск, а оттуда по районам, которых не мало. Видимо, это должно дать какой-то и творческий поворот. Особенно меня интересует старая крепостная линия Киргишан, Кленовая, Бисерть, Гробово, а также Манчажский район… А дальше Ачит, Атиг, Барда, Арти, положившие начало геологическому понятию, Артинский ярус, Арти-Шагирт и целый кусок заводского Урала с акающим говором, так называемые «гамаюны». Чувствую, что все это могло бы дать материал для новой книги, если бы не приближающиеся шестьдесять семь лет.

Как все-таки обидно, что жизнь такая коротенькая, а спешить нельзя. По подстрочникам не поймешь марийский фольклор и по трем-пяти книгам не станешь в курсе особенностей края. Требуется более длинный промежуток времени, а будет ли он? Пока же полон надежд, что «может быть на мой закат печальный блеснет улыбкою прощальной Кереметь». В кавычках, как видите, не одно пушкинское взято, но ничего, – в письме можно. Эти старые марийские боги, между прочим, имеют какое-то сходство с «Хозяйкой горы», в них так же теряются грани мрачного и веселого. Помню, мне о них приходилось писать, как о «первонасельниках края». Выходит – поворот к давней теме, которая может оказаться тем увлекательней, чем глубже в нее войдешь. Поэтому считайте меня в длительной командировке в «Кереметьстан» за сказками.