Из-под генеральского глаза 6 страница. По приисковой дороге опять показались две лошаденки, Запряженные в песковозки

По приисковой дороге опять показались две лошаденки, Запряженные в песковозки. На той и другой таратайке стояли женщины, размахивавшие концами вожжей. Из лесу наперерез им вылетел на высокой гнедой лошади стражник с Зелеными жгутами на плечах и заорал:

– Куда вы? Поворачивай сейчас же!

Женщины что-то кричали в ответ, но нам не было слышно. Потом они поворотили лошадей и трусцой поехали обратно, а стражник направился к конторе. Старик уже вышел из конторы, и около него толпилось человек десять – пятнадцать. Стражник что-то сказал старику. Тот закивал плешивой головой, взобрался с чурбана на лошадь и поехал обратно. На этот раз шагом. Стражник еще что-то говорил около конторы. Часть людей торопливо побежала к поселку, а часть пошла к зимнику. За ними поехал и стражник.

Старик остановился у леса, привязал лошадь к сосне, сел на пенек, достал кисет и стал курить цигарку.

– Это так точно…– проговорил Петька.

– Что – так точно?

– Видел – горная стража выскочила?

– Ну?

– Ну и ну… Только и всего.

На плотине с дребезжаньем прозвучало пять ударов колокола.

– Пошли, ребята! Вон уж сколько часов!

– Верно тетка-то говорила. Опоздаем мы.

– Часика два порыбачим – и домой.

Пруд был тих и пустынен. Только на мостике между ледорезами стоял человек с удочкой да в дальнем заливе виднелся одинокий рыбак на лодке.

Место для рыбалки мы выбрали удачно. Колюшка первый вытащил довольно порядочного окуня. Потом пошло и у нас. Петька уже хвастался:

– Полторы четверти от хвоста до головы! Винтом шел. Еле выволок его!

Два часа промелькнули, как миг. Когда плотинный караульный отдал семь ударов, Колюшка стал сматывать удочки.

– Ну-к, ребята, хватит! Тоже не близко, хоть и по перевозу. То да се – дождемся потемок.

– Испугался?

– Испугался не испугался, а пора. Есть мне охота.

– У тебя только и разговору, что об еде.

– Ну-к, к слову я…

– Опять закословил!

Спускаясь с плотины, мы увидели, что старик сидит на том же пне, а около сосны стоит привязанная лошадь.

– Видно, стражник ему велел дорогу караулить. Оттуда не выпускают, а туда? Пустят – нет?

– Дедко, что там случилось? – крикнул Петька.

– Свинушка отелилась, – откликнулся старик.

– Нет, ты скажи толком.

– Толком – с волком, со мной – шутком.

– Свадебщик, видно, – догадался Петька и звонко закричал: – Ездок-зелена муха! Пимы потерял!

– Я потерял, ты подобрал – кто вором стал? – откликнулся старик.

– Тьфу ты, стара шишига, не переговоришь такого! – плюнул Петька.

Не много успели пройти по пестрой полянке зимника, как где-то близко – нам показалось, в лесу, слева, – раздался выстрел. Было время охоты на боровую птицу, и выстрелы в лесу были не редкостью. Только тут происходило что-то непонятное. Не прошли и десяти шагов – опять выстрелы. На этот раз часто, один за другим. Снова одинокий выстрел, и опять – раз, два, три…

– Ходу, ребята! – крикнул Петька и бросился с полянки в лес направо, туда, где мы пробирались, когда шли вперед.

На полянке зимника было еще совсем светло, а в лесу уже стало по-вечернему неприветно, глухо, угрюмо.

Бежать лесом с удочками и ведерками не так удобно, и наш Кольша растянулся. Он сломал удилище, поцарапал себе руку и рассыпал своих окуней. Невольная остановка, пока собирали рыбу, нас немного образумила.

Куда бежим? Зачем?

Выстрелов больше не было, и мы отправились обратно к зимнику. На опушке оказался какой-то молодой мужик в розовой, измазанной глиной рубахе. Заметив нас, он негромко спросил:

– Вы куда?

– На перевоз. В Горянку нам.

– Не велено тут! Вон, гляди, стражники… Вдали мы увидели человек пять стражников. Разъезжал и тот, который заворотил женщин на прииск. Притаившись за деревьями, мы стали спрашивать мужика:

– Дяденька, а как нам в Горянку-то?

– Трактом попытайтесь.

– Тут-то хоть что?

– Ловят одного…

– Кого?

– Ну, начальство знает. Отойдите-ко, а то еще налетит. Вишь, сюда глядит…

– Кто стрелял-то?

– А мне видно? Стражники, поди… Может, и тот стрелял.

– Кто?

– Да которого ловят… Уходите, ребята. Не велено сказывать. Политика он… Поняли? Уходите сейчас же.

Слово «политика» мы слыхали. Взрослые в наших семьях говорили это слово с опаской, потихоньку, но с уважением. Зато наш уличанский подрядчик Жиган орал на всю улицу, когда рассчитывался со своими рабочими:

– Вы что? Политика али что? Научились, главное дело, в чужом кармане считать! Покажу вот дорожку! Покажу! Становому сказать – живо отправит. Сибирь-то, она, брат… На всех, главное дело, хватит!

Опять послышались выстрелы. Редкие, гулкие, но тех, коротких и быстрых, на этот раз не было. Стражник на гнедом коне поскакал во весь опор к перевозу.

– Углядел что-то коршун! – промолвил мужик в розовой рубахе.

Выстрелы стали чаще, но все такие же гулкие.

– Нашли дурака! Так он вам и покажет, где сидит!

– Он где?

– Кто знает, может – в этом лесу, может – давно через тракт перебежал. Ищи тогда! Простоим ночь у пустого места.

– Ты караулишь?

– Поставили, вот и стою. Что станешь делать! А вы лесом-то не ходите, прямо на огороды правьтесь. Перелезете где-нибудь да по тракту и ступайте, а то еще под нечаянную пулю попадете.

Мы послушались совета. Пошли прямо на огороды, перелезли через прясло, прошли лесной участок и вышли на разделанное под огород место. Огород упирался в глухую стену надворных построек, проездные ворота были заперты. Постройки были хорошие, под железными крышами. Видно, это был дом какого-нибудь заводского начальства.

Перешли еще два-три огорода, а все то же: глухая стена построек и запертые ворота. Наконец попался нам «голый дом», у которого стояла одна покосившаяся конюшенка без крыши. Через наружное прясло виден был тракт. Это как раз нам и надо было. И гряды здесь шли вдоль – удобно для выхода.

– Ну-к что, пошли ребята! – И Кольша, помахивая ведерком и обломком удилища, пошел по борозде между картофельными грядами, мы – за ним.

В это время яростно залаяла собачонка, выбежавшая из-за конюшенки. За собачонкой вылетела женщина в синем платке, с какой-то узенькой крашеной дощечкой, должно быть от кросен.

Женщина угрожающе взмахивала дощечкой и кричала:

– Я вас, негодников! Нарву вот крапивы… Кольша, однако, спокойно шел прямо на женщину. Он у нас всегда такой! Без сноровки и в драку ходил. Мы, конечно, поторопились поддержать товарища:

– Мы, тетенька, не воровать…

– Нам только на улицу перелезть.

– Что вам тут за дорога? – спросила женщина помягче.

– Не пускают зимником-то, велят по тракту. Мы и пошли огородом. Ничего не рвали, хоть обыщи!

Женщина цыкнула на собачонку и совсем спокойно стала спрашивать, чьи мы, как сюда попали и что видели на зимнике.

Когда мы рассказали, женщина раздумчиво проговорила:

– И здесь, поди, вас не пропустят. Возчиков вон всех заворотили. До Речек, слышно, облаву протянули. Недавно ваш горянский на паре лошадей шестерых стражников привез. Как быть-то? Ночевать, видно, вам у меня. А дома-то, поди, ждать будут. Спрашивались хоть у матерей-то?

– Нет, тетенька. Не спрашивались.

– Ох, ребята, горе с вами! На-ко, куда не спросясь убежали! Как теперь, а?.. Темно ведь скоро будет, а то бы по Коровьему прошли, а там берегом. Забоитесь по потемкам-то?

– Не забоимся, тетенька! Не маленькие, поди.

– Видать! Так вы, нето, по заогородам ступайте. Тут их всего восемь осталось. У последнего-то огорода, от крайнего столба, прямехонько идти. Тропки там пойдут к болоту – оно ныне сухое. Ишь, в огороде-то все сгорело. Вдоль того болотца и ступайте. Оно вас к пруду выведет. Там мысок есть. На этой стороне мысок и на той мысок. Это и будет Коровье. Тут хоть широконько, а мелко: коровам по брюхо. Мы тут когда бегаем… в обход мостиков. Много короче выходит. А дальше – тропка, прямехонько к Перевозной горе. Знаете, поди, те места?

На плотине пробило девять. Колюшка не поверил:

– Просчитался дедко. Девять отбил!

– Девять и есть, – подтвердила женщина.

Когда мы пошли обратно к пряслу, она остановила нас:

– Постой-ко, ребята, я вам хоть по кусочку дам. Есть захотели, поди, рыболовы?

Отказываться мы, конечно, не стали, и женщина вынесла нам три ломтика круто посоленного ржаного хлеба.

– Передайте матерям-то поклончик от Настасьи Огибениной. Пущай хорошенько вас надерут! – И сейчас же предупредила: – Вы, ребята, через прясла-то не ползайте. Тут через два огорода такие кикиморы живут. Придумали цепную собаку в огород спускать. Оборвет пятки-то. По за-огородам идите! Да не забывайте – от последнего столба прямо. А как переходить станете, на мысок правьтесь. Направо-то глубоко. Не утоните хоть!

– Мы, тетенька, плавать умеем.

– Саженками, по-собачьи, по-лягушачьи. Это уж так точно.

– Вижу, что мастера. По три раза на день таких драть, и то, поди, мало. Ох, ребята, ребята!..

И вот мы опять в лесу, за огородами. Хлеб тетушки Настасьи оказался летучим – в минуту ни у кого не оказалось.

– Лучше бы она и не давала! – печально вздохнул Колюшка, а Петька набросился:

– Ты опять о хлебе! Под ноги гляди. Рыбу не рассыпь. Смотри тихо, ребята! В оба гляди!

В лесу становилось темно. Трава под ногами потемнела и казалась мертвой. Откуда-то появилось много мелких черных сучьев. Куда ни ступишь – хрустят. Пока пробирались по заогородам, лес был «свечкой», а от крайнего столба пошел «мохнач», какой растет около болот. В таком лесу, да еще с большой примесью мелкого, и днем на пяти шагах человека на найдешь, а вечером и подавно. Тропку все-таки нашли без труда, и она вывела нас к болоту. Идти стало хуже. То и дело под ноги подвертывались узкие сухие кочки с глубокими провалами между ними. Провалишься – и под ногой обязательно хрустнет. Откуда только насыпалось столько всякой дряни! А Петька шипит:

– Ш-ш… ты! Тихо! Слышишь – говорят.

Болото подходило местами близко к тракту. Оттуда вдруг послышались голоса:

– Не иголка, главное дело… Кругом обложено. Укажут ему дорожку, укажут! Сибирь-то, она на всех, главное дело, хватит.

– Не горячись ты, сват! Может, он близко где… слышит тебя.

– А я боюсь? Да мне, главное дело, попадись только: сразу – прощай, белый свет…

Дальше не стало слышно, но мы все узнали, что это говорил наш уличанский подрядчик Жиган.

– Откуда тут Жиган? – прошептал Петька.

– Он, может, стражников-то и привез из Горянки. Тетенька про которых сказывала.

– И то… Тихо, ребята!

Болотце пошло влево, и голосов вовсе не стало слышно. Но от этого было еще страшнее. А вдруг заблудились! Уклон стал заметнее. Под ногами захлюпала вода.

– Она говорила, пересохло болото, а тут вода. Неладно, видно, идем, – сказал Кольша.

– К пруду пошло, то и вода. Не видишь – кусты там? Берег, значит…

Тихо, ре…

Петька замер, не договорив слово. Остолбенели и мы. Вправо от нас, прислонившись к сосне, сидел человек. В потемках нельзя было разобрать, молодой или старый, но без бороды и усов. Было видно, что одна нога у него разута, другая в сапоге. Правая рука была под широковерхой фуражкой, которая лежала на земле.

Человек сидел и молчал. Мы тоже молчали. Потом он попросил:

– Хлебца у вас, ребятки, нет? Кусочка…

Эти простые слова сразу успокоили. Даже веселее стало. Все-таки с большим, а то вовсе страшно в лесу.

Узнав, что у нас нет ни крошки, незнакомец стал нас расспрашивать, зачем мы сюда попали, кто наши отцы, где живут, куда мы идем.

Мы наперебой принялись рассказывать, а он то и дело напоминал:

– Потише, ребятки, потише. Не кричите!

Когда мы рассказали, что хотим перейти пруд бродом, незнакомец заговорил быстрее, короче:

– Брод? Где? За этими кустами? Мне бы с вами.

Помолчав немного, незнакомец сказал;

– Ну-ка, ребятки, кто из вас покрепче?

Этот вопрос в нашей тройке давным-давно был решен и сотни раз проверен. Мы с Петькой враз указали на Колюшку:

– Вот, дяденька, он.

– Этот? Всех меньше, а всех сильнее?

– Это уж так точно. Обоих оборает и на палке перетягивает. Медведком его зовем.

– Медведком? – усмехнулся незнакомец. – Ну-ка, подойди поближе. Встань вот сюда. Попытаем твою силу. – И он положил обе руки на плечи Колюшки, но сейчас же снял.

– Нет, ничего не выйдет. Идите вперед, ребятки, а я волоком за вами.

– Ты идти-то не можешь? – спросил Колюшка.

– То-то, Медведушко, не могу…

– Подстрелили тебя?

– Много узнаешь – дедком станешь. Иди.

– Ну-к, я сапог, нето, твой понесу.

– Это дело.

Незнакомец надел свою фуражку. Под ней оказался большой револьвер. Сунув револьвер в левый карман куртки, раненый лег на правый бок, подогнул, насколько можно, здоровую ногу вместе с прижатой к ней раненой, оперся руками о землю и подтянулся вперед.

В густой заросли кустарника мы нашли извилистую, переплетенную корневищами, но широкую тропу. По ней, видно, спускались коровы, когда стадо пасли на этом лесном участке. Тропа выходила на песчаный мысок, о котором говорила тетушка Настасья. Брод и выход к дому были перед нами.

 

Мимо двойного караула

 

Петька первым выбежал на мысок и сейчас же зашипел на нас:

– Тш… тш… Тише вы! Разговор где-то…

Мы прислушались. Справа как будто доносились голоса, но так смутно, что Колюшка заспорил:

– В ушах у тебя, Петьша, звенит.

– Как не так! Слушай хорошенько. Вот… На этот раз довольно ясно донесся смех. Петька побежал к раненому, который с трудом, тихо постанывая, пробирался по коровьей тропе.

– Там, дяденька, разговаривают. Много…

– На том берегу?

– Нет, на этом же, только подальше.

– Ну погоди – сам послушаю, а вы потише. Раненый подполз к самому берегу и стал прислушиваться.

– Говорят где-то. Не близко только. Это по воде наносит. Потише все-таки нам надо. Как бы не услышали. Ну, кто первый брод пытать будет?

Мы не заставили себя ждать, но Петька все же опередил. Он был уже в воде и хвалился:

– Как щелок, вода-то! Теплехонькая.

– Тише, ребятки! Не булькайтесь! Если глубоко, лучше вернитесь, – посоветовал раненый.

Брод оказался удобным, но в одном месте, ближе к тому берегу, было все-таки глубоко. Переползти тут и высокому человеку было невозможно.

Выбравшись на другой берег, все мы, стуча зубами от холода, первым делом решили:

– Нет, не переползти ему.

– Глубоко. Где переползти!

– Кольше до самого горла доходит.

Куда! Подскакивая на песке, я уколол себе ногу. Ухватившись рукой за больное место, нащупал что-то легонькое. Оказалась сломанная сережка.

– Гляди-ка, ребята!

– Может, золотая?

– Золотая! Кому тут золото терять. Медяшка – это так точно. Пятак пара… Постой-ка, ребята… может, тут перевоз вовсе близко. Сбегать бы поглядеть. Вон она, тропка-то!

– Без рубах?

– Ночь ведь.

– Холодно…

– А мы бегом.

– Ну-ка, а тот?

– Что тот?

– Подумает – убежали…

– Это так точно. Тогда, нето, вот как… Ты ступай к нему, а мы с Егоршей сбегаем. Нельзя ли там лодку подцепить. Так ему и скажи: лодку, мол, искать пошли, а без этого ему не переползти.

– А если вас поймают?

– Без рубах-то?

– Ну…

– Егорша тогда свистнет. Услышишь небось.

– Тогда погодите. Сперва я перебреду. Боюсь я один по воде-то.

Мы подождали, пока Колюшка переходил пруд, потом побежали по плотно утоптанной тропинке. Взошла луна, и по лесу легли белые полосы. Страху все-таки не стало. Мы знали, что позади нас люди и впереди, где то близко, тоже Дорожка была удобна. Она вывела нас к тем ручьям, где мы утром искали золото.

– Гляди-ка, Егорша, сколь мы давеча зря колесили. Тут вовсе прямо. А это уж к Перевозной горе пошло. Верно? Узнал место-то? Дураки были – кругом-то шли.

Под ногами пошел плитняк. Надо было выбирать, как лучше ступить, чтобы он не расползался и не гремел под ногами. На этом ползучем плитняке потеряли было тропинку, но вскоре нашли. Дальше опять она пошла хорошо убитая, удобная.

Место здесь было знакомое, и мы почувствовали себя еще лучше.

На перевозе было тихо. Недалеко от перевозной избушки горел костер. У костра спиной к нам сидели двое. В одном мы сразу узнали Яшу Лесину. Другой был незнакомый. Паром и все четыре перевозные лодки стояли у этого берега. Паром приходился как раз перед избушкой, а лодки были зачалены вдоль берега, ближе к нам. С краю стояла тяжелая лодка, человек на двадцать. Выбирать, однако, не приходилось: только ее и можно было увести незаметно.

Петька указал пальцем на лодку, и оба мы, прячась за деревьями, стали спускаться к берегу. Осторожно сняли чалку с пенька, еще осторожнее вошли в воду и, пригнувшись за правым бортом, легко сдвинули и повели лодку. Делалось это молчком. Тишину нарушали только всплески крупной рыбы в пруду да глухой гул голосов около костра.

Под ногами опять пошел плитняк. В воде по нему идти было еще хуже. Влезли в лодку, сели за весла и поплыли, стараясь не шуметь. Лодка была тяжела для нас, но все же подвигалась, только виляла: то пойдет вглубь, то лезет прямо на берег. Каждому из нас казалось, что виноват другой, и мы до того забылись, что стали громко перекоряться.

– Потише, ребятки! – образумил нас голос с берега. Это было так неожиданно, что мы оба чуть из лодки не выпрыгнули. Оказалось, что незнакомец с Кольшей давно услышали нас и сами позаботились найти удобное для причала место. Они выбрались повыше мыска. Незнакомец сидел на береговом камне, а рядом стоял Колюшка со всеми удочками, ведерками и нашей одеждой.

– Кормой подводи, ребятки! – распорядился раненый и, когда лодка зашуршала бортом о камень, похвалил:

– В самый раз. Молодцы, ребятки. Замерзли, поди, без одежонки-то?

– Нет, дяденька. Вспотели даже.

– Скажите, как вам лодку пособило увести? Видели кого на перевозе?

Мы рассказали. Раненый спросил:

– Все, говорите, лодки у парома?

– Ну, а как же! Четыре их. Все они тут.

– На том берегу нет?

– Откуда!

– А вы глядели?

– Да не видно там. К кустам-то тамошним вовсе черно.

– Так, – проговорил раненый и еще раз спросил:

– Не видно от парома тот берег?

– Нисколечко. Это уж так точно.

– У тебя отец из солдат, что ли?

– Нет, моего отца не брали. Вон у Егорши с Кольшей отцы в солдатах были.

– У них и научился?

– Такточнать-то?

– Ну…

– Да у меня тятенька этак не говорит, – заступился я за своего отца.

– А у меня? Кто слыхал? – отозвался Колюшка.

– Привычка такая… Это уж так точно, – потупился Петюнька.

– Эх ты, голован! Привычка старая, а годы малые! – рассмеялся раненый. – Ну, вот что, ребятки!.. Оделись? Ставь свои ведерки да удочки в лодку. К перевозу мне незачем. В той стороне, видно, ждут меня. Попытаем по этому берегу. Только вы, чур, молчок. Поняли? Кто бы ни спрашивал – ни одного слова! Ладно?

Нам стало не по себе.

– Теперь садитесь, ребятки, а я потом.

Мы забрались в лодку. Раненый ловко перекинулся с камня на кормовую скамейку и стал готовиться в путь. Он первым делом вытащил из кармана револьвер и положил его на скамейку, под правую руку. Снял куртку и надел откуда-то взявшийся широкий рабочий фартук, повязал лицо платком, будто у него болят зубы. Только узел сделал не сверху, а на самом подбородке. Вместо фуражки надел вытащенную из кармана шляпу-катанку, в каких ходят на огневую работу.

У нас начался было спор, кому сидеть на веслах, но раненый строго приказал:

– Без спору! Сам рассажу, как надо. – И велел Петьке сесть к правому веслу, мне – к левому, а Колюшке сказал:

– Ты, Медведушко, в самый нос ступай да повыше как-нибудь взмостись. Не упади только.

Когда все приготовления кончились, раненый сильно оттолкнулся веслом от камня. Лодка теперь пошла без виляний и гораздо быстрее, чем у нас с Петькой. Держались не близко к берегу. Там, где берег делает крутой поворот направо, нас окликнули:

– Эй! Кто плывет? Отзовись!

Нас удивило, что незнакомец направил лодку на голос.

Не подплывая, однако, к берегу, он спокойно отозвался:

– Тихонько говори! Вроде объезда мы. Стражники велели объехать.

– Так ведь мы караулим…

– Не верят, видно.

– Сами бы тогда и караулили! Гоняют народ. Мне утром-то, поди, на работу, – сердито сказал голос с берега.

– Нам, думаешь, на полати?

– То и говорю – мытарят народ.

– Кто у тебя с правой-то руки стоит? – спросил незнакомец.

– Поторочин Андрюха, из Доменной улицы… Слыхал?

– Как не слыхал – в родне приходится. А с левой руки кто?

– К перевозу-то? Никого нету. На краю стою.

– Как – нету? Стражники говорили – везде поставлены.

– Слушай ты их больше! Говорю, нету. Кого там караулить? Между зимником и трактом тот сидит. Коли он брод знает, и то не уйти. По всему тракту до самой плотины люди нагнаны и стражники ездят. Не уйти мужику. Вы не слыхали чего?

– Нет, не слыхали. Ты потише говори – не велено нам.

– А ты испугался?

– Что поделаешь! У них палка, у нас затылок.

– То-то у тебя все как онемели! Ты сам-то хоть чей будешь?

– Не признал, видно?

– Не признал и есть.

– Подумай-ко… Делать-то все едино нечего.

– Скажись, кроме шуток.

– Не велено, говорю. Завтра все скажу.

– Шибко ты боязливый, гляжу.

– Да ты не сердись! Говорю, завтра узнаешь, а пока – помалкивать станем.

И незнакомец махнул нам рукой – гребите. Мы налегли на весла, и лодка пошла под самым берегом.

На паромной пристани никого не было. Против, на Перевозной горе, все еще горел костер. Когда подплыли ближе к заводу, незнакомец проговорил:

– Ну спасибо, ребятки, – выручили наполовину. Как дальше будем? Еще помогать станете или уж будет? Натерпелись страху-то?

– Пусть другой кто боится. Мы не струсили! – сказал Петька.

– Ты за себя говори, а не за всех.

– Так мы, поди-ка, заединщина, – поспешил я поддержать Петьку.

– Ты что скажешь, Медведко?

– Ну-к, я – как Петьша с Егоршей.

– Тогда вот что, ребятки… Я вам покажу место, где меня искать. Только чтоб никому… Поняли? Мы стали уверять, что никому не скажем.

– Ни отцу, ни матери. Не то худо будет. Знаю ведь, в которой улице живете.

– Да что ты, дяденька, разве мы такие!

– Ну, мало ли… Славные будто ребятки, да не знаю ваших отцов. То и говорю так, а вы за обиду не считайте. Ну, а если выдадите, беда вам будет.

Когда мы стали уверять, что никому ни за что не скажем, раненый заговорил опять ласково:

– Ладно, ладно – верю. Слушайте вот, что вам скажу. Сейчас мы подплывем к просеке на Карандашеву гору. Тут еще рудник был. Знаете?

– Костяники там много по ямам бывает.

– Ну вот. Против этой просеки я и вылезу. Только не на берегу буду, а постараюсь на ночь переползти к покосной дорожке. Лес там мелкий, да густой. Вот там и буду вас ждать. А вы мне хлеба притащите да черепок какой под воду. Ладно?

Мы, конечно, согласились.

– А как меня искать будете?

– Придем туда, кричать станем, ты и отзовись.

– Вдруг не узнаю ваших голосов, тогда как?

– Тогда… тогда Егорша пусть свистнет. Он у нас первый по улице. Большие против него не могут. Так свистнет – сразу услышишь.

– Нет, ребятки, это не годится. Вы лучше так сделайте. Идите из Горянки по покосной дороге. Как дойдете до Карандашевой горы, до просеки этой, поворотите на нее да к пруду и ступайте – и все одну песенку пойте. Какую знаете?

– Ну, про железную дорогу:

 

Полотно, а не дорожка,

Конь не конь – сороконожка…

 

– Вот… Ее и пойте потихоньку, а я отзовусь. А если не отзовусь – значит, меня тут нет.

– Ты где будешь? – спросил Петька.

– Как придется. Сам не знаю. А теперь приставать станем. Вон она, просека-то.

Высадившись на берег, раненый посоветовал:

– Вы, ребятки, так под берегом и плывите. У крайних улиц где-нибудь и высадитесь. Ваша-то которая?

– Пятая с этого конца.

– Тогда пораньше. А то, поди, ждут вас – заметят. Да лодку-то оттолкните! Ее за ночь к плотине и унесет. Вишь, в ту сторону ветерком потянуло. Не проболтайтесь смотрите!

Оставшись одни, мы долго сначала молчали. Лодка у нас завихлялась. Колюшка перебрался к рулевому веслу, и все это молчком.

Первым заговорил Петька:

– Гляди, ребята, чтоб ни-ни! Колотить дома будут – говори одно: ходили на Вершинки.

– Отлупят все равно.

– Ну-к, про это что говорить…

– Это уж так точно. Готовьсь, ребята! Только чтоб ни словечка про того-то! Да хлеба-то припасайте. Покормят, поди, нас… Отлупят сперва, потом кормить станут. Не зевай тогда! Ты, Егорша, у бабушки еще попроси. Скажи, не наелся. Она тебе еще отрежет, а ты – в карман.

Была глубокая ночь, но в домах кое-где видны были огни. Фабрика молчала – был летний перерыв. Только над домной взлетали столбы искр.

Чем ближе мы подплывали, тем страшней становилось. Вот и Вторая Глинка. Через одну улицу наша Каменушка.

– Правь, Кольша, к плотику. Высаживаться, видно, надо.

Мы высадились на плотик, уложили весла в лодку, повернули ее носом вглубь, оттолкнули от плотика, а сами по гибким доскам вышли на берег. Пройти еще шесть-семь домов до переулка, пересечь Первую Глинку – и мы дома… Никто, однако, не радовался. Каждый только пошарил в своем ведерке и рыбу покрупнее вытащил наверх.

– Ну-к, я говорил – заведет нас зеленая. Вот и завела!

– Чудак ты, Кольша! Человека из беды выручили, а ты материной трепки испугался.

– А что, если, ребята, это конный вор?

Сначала мы просто опешили от этого вопроса, потом принялись доказывать Кольше, что это он вовсе зря придумал, что конных воров народ ловит, а не стражники, револьверов у конных воров не бывает, а подпилок да веревка.

– Ну-к, я тоже думал – не вор, – успокоил нас Колюшка. – Это он сам, как мы вдвоем-то оставались, все про лошадей спрашивал. Я сказал, что у Жигана девять лошадей, а он говорит – это мне не надо, скажи про рабочих, у кого есть лошадь. Вот я и подумал, на что ему.

– Сказал про лошадей-то?

– Всех перебрал на нашей улице.

– А он что?

– Не знаю, говорит, этих людей.

– Ну, вот видишь! Он знакомого человека ищет и с лошадью. Перевезти его. Это уж так точно. А что, ребята, если Гриньше сказать? Он нашел бы лошадь,

– Выдумал! Тебе что говорили? Если скажешь – я с тобой не заединщик.

– И я тоже.

– Ладно, ребята! Завтра спросим… про Гриньшу-то. Все это говорилось на берегу. Лодку отнесло так далеко, что едва можно было разглядеть. Домой все-таки надо идти. Ох, что-то будет?..

 

Дома

 

У всех нас матери не спали.

Встретили «горяченько», но вовсе не так, как мы ждали. Отцов у нас с Петькой не оказалось дома. По первым же словам мы поняли, где они.

Матери даже не спросили, как бывало раньше, когда мы опаздывали: «что долго? где шатался? куда носило?», а сразу перешли к приговорам:

– Я тебе покажу, как за большими гоняться! Будешь еще у меня? будешь?

будешь?

– Больших угнали, а ты куда полез? Тебя кто спросил? кто спросил? кто спросил?

– Стражники наряжали? наряжали тебя? наряжали?

– Будешь помнить? будешь помнить? будешь помнить? Вопросы, по обычаю тех далеких дней, подкреплялись у кого вицей, у кого – голиком, у кого – отцовским поясом. Мы с Петькой орали на совесть и отвечали на все вопросы, как надо, а терпеливый Колюшка только пыхтел и посапывал. За это ему еще попало.

– Наказанье мое! Будешь ты мне отвечать? Будешь? будешь? Слышь, вон Егорко кричит – будет помнить, а ты будешь? А, будешь? Смотри у меня!

После расправы я сейчас же забрался на сеновал, где у меня была летняя постель.

Петька со своим старшим братом Гриньшей тоже спали летом на сеновале. Постройки близко сходились. У нас был проделан лаз, и мы по двум горбинам легко перебирались с одного сеновала на другой. На этот раз Петька перелез ко мне и зашептал:

– Гриньша тут. Спит он. Потише говори, как бы не услышал. Про Вершинки-то сказал?

– Нет. А ты?

– Тоже нет. Тебя чем?

– Голиком каким-то. Нисколь не больно. А тебя?

– Тятиным поясом. В ладонь он шириной-то. Шумит, а по телу не слышно. Гляди-ка у меня что! – И Петька сунул что-то к самому моему носу.

По острому запаху я сразу узнал, что это ржаной хлеб, но все-таки ощупал руками.

– Этот – большой-то – мне Афимша дала, а маленький – Таютка. Она с мамонькой в сенцах спит. Как я заревел, она пробудилась, соскочила с кошомки, подала мне этот кусок: «На-ка, Петенька!», а сама сейчас же плюхнулась и уснула. Мамонька рассмеялась: «Ах ты, потаковщица!» Ну, а я вырвался да деру. Под сараем Афимша мне и подала эту ломотину. Ишь, оцарапнула – это так точно!.. Еще, может, покормят. Не спят у нас. Ну, не покормят – мы этот, Таюткин-то, съедим, а большой тому оставим. Ладно?

Мне стало завидно. Ловко Петьке! У него четыре сестры. Таютка вовсе маленькая, а тоже кусочек припасла. А меня и не покормит никто.