Jackpot подкрался незаметно

Аркадий Михайлович Арканов

Об авторе:

Аркадий Михайлович Арканов (настоящая фамилия Штейнбок; род. 7 июня 1933, Киев) — русский писатель-сатирик, драматург.

Аркадий Арканов родился 7 июня 1933 года в городе Киеве. В школу пошел в 1941 году в городе Красноярске, куда был эвакуирован вместе с мамой и младшим братом по причине начавшейся Великой Отечественной войны. Отец в течение всей войны продолжал работать в Москве, куда остальные члены семьи и возвратились в апреле 1943 года. В 1951 году окончил среднюю школу и поступил в Первый Московский ордена Ленина медицинский институт им. И.М.Сеченова, который и закончил шесть лет спустя. До 1960 года работал участковым врачом в Москве, потом расстался с медициной и занялся профессиональной литературной деятельностью. С 1963 по 1967 год работал внештатным редактором отдела юмора и сатиры в журнале «Юность». В 1968 году был принят в члены Союза советских писателей. Автор полутора десятков книг. В соавторстве с Григорием Гориным Аркадием Аркановым созданы три пьесы, поставленные в московских и немосковских театрах и имевшие весьма достойный успех, — «Свадьба на всю Европу» (1966), «Банкет» (1968), «Маленькиекомедии большого дома» (1973).

 

Аркадий Арканов

Jackpot подкрался незаметно

Фантамистика

Вместословие

Уважаемые дамы, господа, товарищи и друзья!

Я обращаюсь к вам с тайной надеждой, что вы еще не утратили вкуса и желания ЧИТАТЬ. Бабушки и дедушки! Мамы и папы! Юноши и девушки!

Перед вами некий опус, жанрово обозначенный мной, как «фантамистика». Это — сочиненное мной литературное блюдо из смеси ненаучной фантастики и еще более ненаучной мистики, то есть две основные составляющие нашей так называемой жизни.

Первая часть этой дилогии была опубликована в журнале «Юность» аж в 1986 году.

Для поколения, явившегося на свет в те годы или чуть раньше, та, «прошлая» жизнь — это некая страница истории, реально существовавшая, но уже не существующая. Как для моего поколения — Ленин и революция, Стенька Разин и Емелька Пугачев, кардинал Ришелье и Людовик XIII, Спартак и Марк Красе, Александр Македонский и Ганнибал… Все это было когда-то. Мы к этому не имеем отношения. Однако, хотим того или не хотим, но пользуемся плодами того, что когда-то было не нами посеяно. Пройдет время, и поколение, которое явится на свет сегодня, точно так же отчужденно будет воспринимать наши сегодняшние реалии. Старые лампочки перегорают, и на их место вкручивают новые…

Времена меняются. Появляются новые продукты питания, новая одежда, новые средства передвижения. Но люди так же рождаются, живут и умирают со всеми своими достоинствами и недостатками. И, если разобраться, то произведения, написанные Свифтом, Сервантесом, Мольером, Салтыковым-Щедриным, Гоголем, Зощенко, Булгаковым, вполне могли бы быть написаны и сегодня. Разумеется, с приметами и деталями сегодняшнего времени.

Написав «Рукописи не возвращаются», я поставил точку. Мне казалось, что все, достаточно… Но пронеслись годы, и мы из застойного периода перебрались в период «неслыханной» свободы с теми же нашими человеческими достоинствами и недостатками. И тут выяснилось, что кто-то был никем, а стал КЕМ-ТО, а кто-то, кто был ВСЕМ, стал ничем… Ближайший друг стал заклятым врагом, а заклятый враг стал злейшим другом… Тот, кто был апологетом прошлого режима, отмежевался от прошлого и стал проклинать его всеми мыслимыми и немыслимыми словами, а тот, кто боролся с этим режимом, вдруг начал ностальгировать по тому самому ненавистному прошлому. А огромная часть нового поколения безоглядно приняла новое существование, и, отбросив, как балласт, все прошлое, безудержно припевая и пританцовывая, наивно полагала, что все настоящее вечно…

И вот однажды один мой приятель сказал мне: «Аркадий, почему бы тебе не вернуться к своим героям? По принципу Александра Дюма — „Двадцать лет спустя“. Ведь страна-то наша как была Россией, так Россией и осталась…» Хорошо ли, плохо ли я воспользовался его предложением, не мне судить. Но я это сделал, написав вторую часть под названием «Ягненок в пасти осетра».

Может возникнуть вопрос: откуда взялось общее название дилогии «Jackpot подкрался незаметно»?

Отвечаю. Вторая часть «…подкрался незаметно» пояснений, видимо, не требует. «Джекпот» же взят из игрового бизнеса, пленившего огромную часть нашего народа, независимо от социального и морального статуса. Я и сам «страдаю пороком азарта» и, когда выигрываю, получаю несказанное удовольствие… Так вот, «джекпот» — это самый большой выигрыш в масштабах сделанной ставки. Это как сказочная «жар-птица» или «Емелина щука», по велению которой сбудется все, что пожелаешь… Но согласитесь, разве наше вечное плавание в океане поисков лучшей жизни не есть несбыточная мечта поймать жар-птицу или отловить всемогущую щуку? В этих скитаниях нас может выбросить на бог знает какой берег… И мы, как нам покажется, схватим это мифическое существо… Вот тут к нам незаметно и подкрадется то самое, что мы примем за «джекпот». Страшно будет, но ничего не поделаешь — приехали… А ведь и Ганнибал, и Александр Македонский, и Спартак, и Марк Красе, и Ришелье, и Людовик XIII, и Стенька Разин, и Емелька Пугачев, и Ленин тоже считали, что поймали «джекпот»… Но мы этого не помним. Как говорит сегодняшняя молодежь, «не догоняем»… Мало ли что было, а наш «джекпот» будет настоящим!

Так что же делать? А ничего. Надо нормально жить по совести и по чести и ко всему относиться со спасительной иронией… И еще. Наша жизнь — это бесконечная многоэтапная эстафета. Каждое прежнее поколение должно передавать эстафетную палочку НАСТОЯЩЕГО и ПРЕКРАСНОГО новому поколению. Не передадим, не примем, уроним — Высший Судья Бог нас дисквалифицирует…

Арк. Арканов

Аркадий АРКАНОВ

 

РУКОПИСИ НЕ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

 

В помещении редакции журнала "Поле-полюшко" частенько пахло газом.

Редакция размещалась в бывшей людской особняка графа Ефтимьева. Сразу после революции сюда завезли двадцать кроватей и организовали госпиталь

для раненых. Когда окончилась гражданская война и раненых стало

значительно меньше, кровати вывезли.

Несколько лет помещение пустовало, находясь в опечатанном состоянии,

после чего превратилось в детский сад, тем более что население города

Мухославска к тому времени заметно увеличилось. Тогда-то в подсобке была

установлена обыкновенная плита, которую после ввода в эксплуатацию

знаменитого газопровода "Саратов - Москва" заменили на газовую, что в

конце концов и сыграло роковую роль в жизни редакции журнала

"Поле-полюшко". Но об этом позже.

Причина, по которой в помещении редакции частенько пахло газом, была

экономически объективной. Город Мухославск славился на всю страну своей

спичечной фабрикой. В Оймяконе, в Благовещенске, в Термезе, в Мукачеве, в

Сингапуре, на Островах Зеленого Мыса, в освобожденной Анголе и даже в

спецмагазине для сотрудников советского посольства а Вашингтоне можно было

встретить знаменитые мухославские спички. Поэтому в самом Мухославске они

являлись предметом повышенного спроса, или, в новейшем определении,

дефицитом. Кроме того, химзавод имени Таблицы Менделеева выпускал

яды-пшикалки против тараканов, клопов, муравьев, мышей, крыс, волков и

экспортировал их в Австралию, где ими травили неуемно размножавшихся

кроликов. Яды-пшикалки обладали резко специфическим запахом, что делало их

пригодными в качестве дезодорантов. По известным причинам

яды-пшикалки-дезодоранты тоже являлись предметом повышенного спроса, и

достать их не было никакой возможности.

Казалось бы, что общего между запахом газа в редакции журнала

"Поле-полюшко", спичками и ядами-пшикалками-дезодорантами? А вот что.

Журнал "Поле-полюшко", как и любой уважающий себя журнал, имел туалет, в

котором, естественно, отсутствовал дезодорант. Дезодорирующий эффект

производил едкий дым от зажженного факела из неподошедших рукописей. Но

дело в том, что в силу спичечного дефицита редакционная коробка хранилась

у вахтерши Ани, которая, чтобы ее всякий раз не тревожили сотрудники,

каждый день в десять часов утра зажигала газовую горелку И стоило войти в

помещение редакции какому-нибудь сотруднику или просто, не дай бог,

автору, как возникавший сию же минуту сквозняк задувал пламя горелки,

после чего вахтерша Аня, чуя запах газа, шла в подсобку и снова зажигала

горелку, ворча при этом по обыкновению: "Вот ужо взорвемся в одночасье".

 

 

Алеко Никитич сидит в своем кресле, откинувшись на спинку, заложив

левую руку за голову, вытянув ноги, и делает сквозь зубы "с-с-с", что

означает: ничего, все нормально. Все так, как и должно быть. Журнал

выходит, тираж растет, нареканий нет. Индей Гордеевич на месте.

Дамменлибен услужлив. Внучке третий годик. Хорошая девочка. Машенька.

Рыженькая. Стоит дедушке прийти с работы, как она забирается к нему на

колени и щекочет нежными ручонками его лысую голову. С-с-с. Алеко Никитич

проводит правой рукой по своей лысой голове. Зря только Поля вышла за

скрипача. Он, конечно, парень нормальный, но что это за профессия? Ведь не

Ойстрах же. Не Ойстрах. Хотя внучка прелестная. Уронили Мишку на пол,

оторвали Мишке лапу. Алеко Никитич снимает телефонную трубку.

- Рапсод Мургабович? Здравствуй, дорогой! Тут к тебе дама одна

подойдет. Дочь бывшего однополчанина. От меня. Пару баночек икорки сделай.

Спасибо, дорогой. Что там у тебя интересного есть? Финский? Оставь пару

батончиков, Глория моя обожает. Спасибо, дорогой. Слушай, Рапсод

Мургабович, может, с очерком у нас выступишь, а? Воспеть работника

прилавка. По-моему, самое время. Поможем. Я к тебе Сверхщенского пришлю.

Алеко Никитич кладет трубку. С-с-с. Дочь однополчанина. Рапсод

Мургабович прекрасно знает, что Поля - моя дочь. Соблюдение норм. Но

Машеньке необходимы витамины. Алеко Никитич смотрит в окно. Жаркий будет

день. Жаркий. Он видит, как люди перебегают с одной стороны улицы на

другую под самым носом машин. И он думает: они так торопятся на ту

сторону, словно на той стороне их ждет совершенно другая жизнь. С-с-с. Что

тебе, Теодор? Это художник Дамменлибен появляется в кабинете. Без стука

могут сюда входить только заместитель Индей Гордеевич и Дамменлибен.

Дамменлибен во время войны был интендантом, и с тек пор страдает

категоричностью своих суждений.

- П-п-п-п-п-при... при... - пытается высказаться Дамменлибен.

- Приветствую, Теодор! Что случилось?

Дамменлибен вдруг перестает заикаться и выпаливает на одном дыхании:

- Слушайте Никитич! Моя жена Нелли прекрасная умная женщина у тещи

тромбофлебит отвез ее в больницу Петеньке в классе кто-то наделал в

портфель я говорю я ветеран войны по-моему это тема для нашего журнала

щенок всюду гадит как вам нравится в римского папу стреляли я не верю что

он турок отдохнуть вам надо Никитич вы подписались на "Америку" слушайте

одолжите пятерку в кулинарии антрекоты дают бардак вы помните до войны...

Алеко Никитин любит, когда его называют Никитичем.

- Пятерку я вам одолжу, Теодор, но что вы там нарисовали к рассказу

Гайского? Почему у лесорубов такие длинные носы?

- Слушайте Никитич! Моя Нелли умная женщина со вкусом вспомните

Сойфертиса у меня был командир хохол и ничего мы с ним вчера выпили три

пули вынули из папы бардак у нашей Ани по-моему появился мужик что мне

трудно укоротить носы слушайте Никитич дайте еще трешку и я вам буду

должен девяносто шесть щенок всюду гадит бардак сп-сп-сп-сп...

сп-сп-сспас...

- Не стоит, Теодор. А носы сократите.

Дамменлибен исчезает. Алеко Никитич слышит за дверью знакомый

короткий смешок и томительное шуршание колготок. Это проходит по коридору

машинистка Оля. Олечка. Олюшка. Олюля. Входите, Ольга Владимировна.

Садитесь. Она садится. Нога на ногу. Вызывающе. Алеко Никитич смотрит в

угол кабинета, чтобы не видеть Олиных колготок. Ух, Оля! Как дела, Ольга

Владимировна? Алеко Никитич закрывает дверь кабинета на ключ. Как дела,

Ольга Владимировна! Она очень похожа на его первую жену Симу. Как он любил

Симу! У нее были такие же прямые волосы, такие же мягкие.

Но не входит в кабинет Оля, Олечка, Олюша, так напоминающая Симу,

Симочку, Симулю. Это все грезится Алеко Никитину, все мечтается. И он

стучит кулаком по своей лысой голове, пытаясь отогнать охватившие его

воспоминания... Ах, Сима, Симочка!.. Лань моя трепетная! Женщина моя

единственная! Где твои губы терпкие, рябина-ракита моя стройная!..

Угораздило же отца ее, врача, в свое время сделаться "убийцей в белом

халате"... Тогда-то и посоветовали Алеко Никитичу серьезные люди порвать с

Симой, Симочкой, потому как не к лицу ему, человеку нужному и полезному,

добровольно себя компрометировать... И не поняла она, что не предал, не

бросил ее Алеко, а поступил по разумной необходимости. А напрасно не

поняла...

Алеко Никитич стучит кулаком по своей лысой голове, и воспоминания

понемногу отпускают его. Он опять снимает телефонную трубку. Глория?

Обедать сегодня со всеми не пойду. Жди дома. Он вешает трубку. Хорошо, что

Глория все понимает. Мудрая женщина. С-с-с.

Стрелка часов медленно подбирается к часу дня.

С-с-с. Глория уже все приготовила. С-с-с. Машенька с няней гуляет.

С-с-с... Пора идти...

И в этот момент открывается дверь и входит незнакомец. Молодой

человек, коротко стриженный, с голубыми навыкате глазами, непонятного для

Алеко Никитича социального происхождения. Не то рабочий, не то футболист,

не то учитель. И держит в руках тетрадь в черной кожаной обложке. И Алеко

Никитичу беспричинно становится неприятно, будто в его жизнь, в его тело

вползает что-то чуждое, неудобное и холодное. Почему этот тип вошел без

стука? И что это за тетрадь держит он в руках? Рукопись? Я рукописи не

читаю. Для этого есть отдел прозы. Есть Зверцев, есть консультанты.

- Кто вы? - спрашивает Алеко Никитич как можно строже. - Почему без

стука? Что у вас в руках? Рукопись? Я рукописи не читаю. Для этого есть

отдел прозы. Вы у Зверцева были?

- Зверцев правит Сартра, - бесстрастно произносит незнакомый автор и,

сделав два шага, кладет рукопись на стол. А потом добавляет

многозначительно: - Вам должно подойти.

Алеко Никитич повидал много авторов. Присылали по почте с большими

сопроводительными письмами, с подробным описанием жизни, с перечислением

наград, прежних публикаций и, главное, увечий. Передавали через жен и

знакомых с просьбами отнестись повнимательней, намекали на ответные услуги

в случае публикации, наконец, впрямую пытались всучить взятки - от

трехзвездочного, армянского коньяка до очереди на мебельный гарнитур.

Беспощадный сатирик Гайский даже соблазнял девочками, которых у него, по

его же словам, больше, чем у американского певца Джексона. Но такую

безапелляционность Алеко Никитич встречал впервые.

- Минуточку, - говорит он, - но вы хоть зарегистрировали вашу

рукопись у Зверцева?

- Зверцев правит Сартра, - по-прежнему бесстрастно отвечает автор.

Алеко Никитич звонит Зверцеву.

- Я правлю Сартра, - заявляет тот. - Хочу сегодня вечером отдать на

машинку Оле.

Алеко Никитич думает про диалектику и про Сартра, прошедшего славный

путь от служителя сомнительного течения, именуемого экзистенциализмом, до

выдающегося деятеля французской и мировой культуры, которого сегодня

правит Зверцев - заведующий отделом прозы мухославского журнала

"Поле-полюшко". Время движется, безусловно, движется. Только куда? Алеко

Никитич хочет сказать автору, что "Поле-полюшко" - серьезный журнал, а не

мусорная яма, и что автор еще слишком молод и зелен, и что надо вести себя

поскромнее... Но, к удивлению Алеко Никитича, автора уже нет. Он исчез, и

Алеко Никитич не заметил как... Алеко Никитич машинально раскрывает

тетрадь в черном кожаном переплете и читает на первой странице:

 

"Мадрант похрапывал, распластавшись под пурпурным покрывалом.

Поднявшееся над морем солнце бледно-шафрановыми лучами ударяло в плотные

вишневые шторы, скрывавшие мадранта от окружающего мира и охранявшие его

ночной сон. И чем выше отрывалось от моря светило, тем ярче возникала в

покоях мадранта иллюзия разгоравшегося по ту сторону вишневых штор

кровавого зарева..."

 

- Не про производство, - вслух произносит Алеко Никитич и бросает

тетрадь в портфель.

Он закрывает форточку, надевает макинтош, запирает дверь, отдает ключ

от кабинета вахтерше Ане и направляется в сторону дома.

 

 

Беспощадный сатирик Аркан Гайский катастрофически начал лысеть еще в

седьмом классе средней школы, что явилось предметом насмешек и колкостей

со стороны соучеников и соучениц. Шушукались, поговаривали о причинах

столь прогрессирующего облысения, но конкретно никто ничего не знал.

Параллельно у Гайского стал уменьшаться нос, и это тоже подбавило дров в

костер предположений и догадок. Развившийся комплекс неполноценности

предопределил дальнейшее вступление на стезю беспощадной сатиры, к чему

уже тогда имелись выраженные способности.

- Лысый! Лысый! Живет с крысой! - говорили ему друзья.

- На себя посмотри! - парировал беспощадный сатирик.

- На экскурсию - по два рубля с коса! - объявлял староста. - С

Гайского - полтинник.

- На себя посмотри! - пригвождал Гайский.

Постепенно он пришел к выводу, что окружающие его не очень любят.

Надо сказать, это не было ошибочным выводом. Но жить в таких условиях не

столь уж приятно, и вскоре Аркадий Гайский вывел для себя удобную формулу:

не любят, потому что завидуют.

Беспощадным его прозвали за то, что в своем творчестве он не щадил

никого: ни женщин ни стариков, ни детей. Особенно он ненавидел недостатки

и пережитки. Когда в Мухославске повысились цены на кофе, он на одном из

вечеров позволил себе рискованную шутку, рассказав такую байку: "У попа

была собака, он ее любил. Она съела банку кофе - он ее убил".

Забредший после длительного заседания на его вечер председатель

мухославского исполкома спросил у своего заместителя: "Откуда взялось это

чучело?" Заместитель пожал плечами, но фраза, пущенная председателем, не

прошла для Гайского бесследно. До конца жизни он так и не смог стать

членом мухославского отделения Союза писателей, хотя кого туда только не

приняли: и Бестиева, и публициста Вовца, и поэта Колбаско.

"Завидуют, - повторял Гайский. - Все завидуют!"

- Написать "Войну и мир" просто, - говорил он публицисту Вовцу,

который за сто пятьдесят граммов мог слушать Гайского часами, а еще за сто

пятьдесят граммов во всем был с ним согласен. - А ты попробуй вскрой,

когда тебя душат...

Гайский был многогранен. Он не только читал свои рассказы и

фельетоны, но и, приплясывая, пел частушки собственного приготовления.

Его ценили мухославцы и ходили на него, как на женщину с бородой.

По-настоящему дружил с ним художник Дамменлибен, которому Гайский всегда

одалживал деньги, со вздохом, но одалживал, а Дамменлибен за это охотно

иллюстрировал сатирические рассказы Гайского, которые тот килограммами

приносил в журнал "Поле-полюшко". Дело было вот в чем: если Дамменлибен

брался иллюстрировать чей-нибудь рассказ, то, что бы ни происходило,

рассказ всегда появлялся. Порой наполовину сокращенный, порой оставались

две строчки, порой выходила одна только иллюстрация Дамменлибена, но

все-таки выходила, потому что Дамменлибен пользовался у Алеко Никитича

любовью и заслуженным авторитетом талантливого художника, так как

интересовался здоровьем Глории и согласен был с Алеко Никитичем, что Поля

могла найти себе человека поинтереснее, чем скрипач из мухославского

драмтеатра.

Была у беспощадного сатирика Гайского еще одна уже упомянутая страсть

- девочки. Так он называл всех особ противоположного пола независимо от

возраста. Период активной ловли девочек делился у Аркана Гайского на два

больших отрезка: ловля на купальник и ловля на совместную жизнь.

Ловля на купальник началась в тот золотой для предприимчивых людей

период, когда наша легкая промышленность, освоив производство черных

семейных трусов, еще не предполагала, что такое купальник. Собственно

говоря, этот золотой период по-настоящему не кончился и сегодня. С вводом

же в эксплуатацию мухославского водохранилища вопрос купальников для

местных женщин встал ребром. Тогда-то, будучи в Москве на экскурсии, Аркан

Гайский и отхватил в магазине "Ванда" польский купальник с бабочками за 18

рублей 50 копеек. Изначально купальник предназначался незамужней тогда

дочери Алеко Никитича, за которой Гайский а то время ухаживал, но когда,

возвратившись из Москвы, беспощадный поклонник узнал, что Поля предпочла

гневному перу сатирика смычок скрипача, вопрос с подношением отпал, и

купальник с бабочками стал дожидаться лучших времен. Однажды, пригласив в

гости к себе под видом чтения бессмертных произведений доверчивую

лаборантку с химзавода, Гайский начал ее бессовестно домогаться, пытаясь

поцеловать в ушко. В ответ на это доверчивая, но гордая лаборантка,

читавшая известное изречение из "Мудрых мыслей": "Умри, но не давай

поцелуя без любви", заявила сатирику, что за поцелуй без спроса полагается

"подщечина". Тут потерявший, видимо, рассудок Гайский и выложил перед ней

купальник с бабочками, высказав предположение, что эта вещь должна быть

лаборантке к лицу. Доверчивая, но по-прежнему гордая девушка попросила

мужчину удалиться и надела примерку. Последователь Гоголя удалился в

соседнюю комнату, но в течение всего процесса примерки кричал сквозь

неплотно закрытую дверь: "К лицу! К лицу! Ой, как к лицу!" Гордой, но

доверчивой девушке купальник понравился настолько, что она даже не стала

его снимать, а, наоборот, надев платье, принялась собираться домой,

мотивируя свой уход поздним временем и ранним вставанием на работу. Но

здесь разгоряченный щедронец проявил твердость и потребовал немедленно

снять купальник, так как делать подарки без взаимности он не намерен,

потому что вещь дорогая, итало-французская и стоит двести рублей.

Лаборантка вспыхнула, сорвала с себя купальник и, перейдя на "вы", желчно

сказала перед уходом; "Эх, вы! Правильно про вас говорят!"

И тут Гайскому пришла счастливая мысль. С этого момента каждой

девочке, которую он приглашал в гости, после чтения рассказов и

рассуждений о тяжелой доле сатирика предлагался купальник. Во время

примерки, как бы невзначай, в комнате появлялся пылкий ученик Зощенко в

плавках с золотой рыбкой и предлагал свои отношения. В случае, если

купальник подходил - а он подходил всем, так как был безразмерным, - у

любительницы сатирической литературы имелись два выхода: либо забрать

подарок себе, поверив в любовь первого взгляда, либо заплатить двести

рублей. Но фатально, что оба выхода оказывались неприемлемыми, и купальник

с бабочками оставался у хозяина, а хозяин после этого час остывал под

холодным душем, повторяя в сердцах: "Завидуют! Все завидуют!"

И вот однажды Аркан Гайский уговорил на литературный вечер вполне

интеллигентную травести из детского театра и с шестым номером бюста.

Убедив ее в безысходной доле сатирика и угостив рюмкой портвейна с

конфетой "Южная ночь" в синей обертке, Гайский разложил перед ней

купальник.

- Беру! - немедленно сказала интеллигентная травести и бросила

купальник в сумочку.

Гайский, непонятно каким образом оказавшись в плавках с золотой

рыбкой, сразу же стал прыгать на нее, пытаясь достать заветное ушко. Но

интеллигентная травести оттолкнула его в солнечное сплетение со словами:

"Не сегодня, дурашка!"

- Берете или не берете? - спросил Гайский, поднимаясь с пола.

- Беру! - ответила Гавроси.

- Двести! - сухо произнес писатель.

- Беру! - повторила Красная Шапочка.

- Чеками! - уточнил сатирик. - Это память от мамы.

Выложив четыреста рублей нашими деньгами из расчета один к двум за

чек, обладательница купальника предложила коробейнику посетить

мухославский вечерний ресторан обмыть покупку, воскресив тем самым угасшую

было в Гайском надежду на продолжение. Но в ресторане выяснилось, что

Дюймовочка пьет, как лошадь, да вдобавок к ним за столик подсела

ватерпольная команда спичечной фабрики, семеро из которой оказались

друзьями девочки. Гайскому это суаре обошлось в четыреста семьдесят шесть

рублей, не считая битой посуды и оскорблений в его адрес. Так закончился

для него период ловли на купальник, который плавно перешел в период ловли

на сов местную жизнь. Но этот период остался для беспощадного сатирика

незавершенным, чему тоже были соответствующие причины.

 

 

Вечером того дня, когда незнакомый автор всучил Алеко Никитичу

тетрадь в черном кожаном переплете, Аркан Гайский ужинал с машинисткой

Олей, ловя ее на совместную жизнь. Ужин происходил в недорогом, а потому

любимом Гайским кафе неподалеку от редакции. Неожиданно за столом возник

художник Дамменлибен.

- Зд-д д-д-о... - начал здороваться Дамменлибен.

- Здравствуй, Теодор, - скучно сказал Гайский, прекрасно понимая, чем

все кончится.

- Бардак, - преодолел робость Дамменлибен, - ты Нелли знаешь она

умная женщина тещу перевез на дачу бардак здорово Олюха дома все

нормально? Аркул а как тебе нравится с работой зашиваюсь дай мне еще

пятерку и я тебе буду должен шестьдесят девять для ровного счета щенок

всюду гадит бардак здорово Олюха...

- Теодор, ты мой рассказ проиллюстрировал?

Дамменлибен сунул пятерку в карман:

- Мебель подорожала бардак ты мою Нелли знаешь тебе надо жениться

здорово Олюха от тебя тот альфонс отстал? Пе-пе-пе-пе-редвигается твой

рассказ Алеко звонил юбилейный номер готовится бардак щенок всюду гадит у

него рукопись лежит из самотека пацан какой-то принес с голубыми глазами

Глории нравится здорово Олюха к тебе этот автор не заходил?

- Нет, - ответила Оля, - я весь день печатала очерк Сверхщенского об

истории Мухославска. В юбилейный номер.

- Молодой с голубыми глазами, - продолжал Дамменлибен, - ни фамилии

ни адреса турки совсем обнаглели в папу стреляют бардак я у тебя пятерку

взял? Петеньке в портфель наложили здорово Олюха мистика про какого-то

мад-д-д-дранта...

- Про мадранта? - оживился Гайский. - Если это тот парень, с которым

меня хотели познакомить в Москве, то он сын очень крупного человека... Мне

давали читать... Я сказал тогда, что гениально, но на самом деле муть.

Скучища и никакой сатиры... Бред под Маркеса... Но чей-то сынок... Скажи

Алеко Никитичу.

- Если пойдет буду иллюстрировать а чей сын помнишь уж ты мою Нелли

знаешь...

- Чей не сказали, но кого-то оттуда... Чушь собачья. Прозу любой

может писать, а ты попробуй вскрой, когда душат!..

- Расскажите лучше анекдот, Аркан Гарьевич, - попросила Оля и

погладила Гайского по плечу.

Гайский расценил этот жест как аванс, количество адреналина в его

крови резко возросло, и он заверещал голосом кукольного Петрушки, входя в

образ героев анекдота:

- Однажды один англичанин решил показать другому англичанину свой

замок. "Вот здесь, - говорит, - живет моя прислуга. Здесь я принимаю

гостей. Это моя столовая, это мой кабинет, это моя спальня..." Открывает

он дверь в спальню и видит, что рядом с его женой спит незнакомый мужчина.

"А это, - говорит, - моя жена". "А рядом кто?" - спрашивает другой

англичанин. "А рядом я".

Оля дробно захохотала, и Гайский, воспользовавшись этим, поцеловал ей

руку.

Теодор Дамменлибен мутно посмотрел на Гайского, пытаясь осмыслить

услышанное. Затем, бросив это бесполезное занятие, обратился к сатирику:

- Я у тебя пятерку взял? Бардак здорово Олюха смешно слушай Аркуля

возьми мне сто грамм ка-ка-ка-кап.

- Имей совесть, Теодор, - почти вышел из себя Гайский. - Я тебе дал

пятерку.

- А т-т-т-т-ы-ы мне ее дал? - искренне удивился Дамменлибен. - Бардак

щенок всюду гадит пойду Никитичу позвоню здорово Оля ах да я с тобой

здоровался...

И Дамменлибен оставил их в покое.

- Не хотите прогуляться по воздуху, Ольга Владимировна? - сказал

Гайский. - Могу пригласить к себе. Я написал новый рассказ "Архимед и

ванна". О недостатках водоснабжения. Если напечатают, кому-то не

поздоровится.

- Мне завтра к девяти в редакцию, Аркан Гарьевич, - мягко отказала

Оля. - В другой раз хорошо?

Аркан Гарьевич потупился:

- У меня к вам серьезные намерения, Ольга Владимировна. Мы с вами две

половинки одного сосуда, именуемого счастьем. Нас бросает в океане

пошлости и некоммуникабельности и прибивает совсем не к тем берегам, к

которым бы нам хотелось. Пойдемте ко мне, Ольга Владимировна, я вам

почитаю. У меня дома есть портвейн и кое-что сладенькое. Вы не

представляете,

как трудно заниматься сатирой. Все завидуют. Все...

Ольга Владимировна вздохнула.

- Вы знаете, кто такой зануда? Это человек, которому легче уступить,

чем отказать...

 

 

Алеко Никитич входит в лифт в восьмом часу вечера и нажимает кнопку

шестого этажа. В портфеле у него материал Сверхщенского об истории города

Мухославска, который сегодня вечером он должен прочитать и внести

необходимую правку, а в голове - мысли о юбилейном номере. Уж так некстати

накладывается одно на другое: и семь лет со дня основания журнала, и

тысяча двести лет Мухославска, и годовщина с того знаменательного дня,

когда Мухославск стал побратимом австралийского города Фанберры. Да еще в

порядке того же панибратства и культурного обмена приезжает редактор

фанберрского журнала "Диалог" господин Бедейкер, которого надо будет

принять и носиться с ним на высоком уровне. В общем, дел невпроворот.

Он входит в квартиру и застает Глорию за своим рабочим столом.

Включена настольная лампа. На Глории очки, и это свидетельствует о том,

что она читает. На ее коленях дремлет палевый коккер-спаниель Дантон.

Алеко Никитич снимает макинтош, влезает в домашние тапочки и подходит к

Глории. Она предостерегающе поднимает правую руку: мол, не мешай, подожди

минутку, я занята. Алеко Никитич наносит ей поцелуй в затылок и видит, что

Глория читает ту самую тетрадку в черном кожаном переплете, которую еще

днем он вынул из портфеля и оставил дома.

- Это поразительно интересно, - говорит она, продолжая чтение, - так

неожиданно, так свежо, так необычно...

Глория уже несколько лет не работает, но зато занимается активной

общественной деятельностью в городском Клубе любителей друзей человека,

являясь вице-президентом.

- Где Машенька? - спрашивает Алеко Никитич.

- Машеньку Полина купает, - отвечает Глория, - а у Леонида спектакль.

Чувство неприязни к Леониду возникает под ложечкой Алеко Никитича, но

он давит это чувство.

- Мне нужен стол, - говорит он.

- Алик, кто этот человек? - спрашивает Глория.

- А черт его знает. Ворвался в кабинет, минуя Зверцева. Положил

передо мной тетрадку и заявил, что Зверцев правит Сартра... Вообще

производит впечатление не совсем нормального. Глаза странные какие-то. Но

самое интересное, что, когда я позвонил Зверцеву, оказалось, никто к нему

не обращался, но он действительно в этот момент правил Сартра.

- У вас идет Сартр? - удивляется Глория.

- Да ни слухом, ни духом! Вам что, говорю, Зверцев, делать нечего,

как только Сартра править? И знаешь, что он ответил? Что ему сегодня

принесли перевод неизвестной работы Сартра, и он решил его немного

поправить и предложить в журнал. Глупость какая-то.

- Сартр - это, разумеется, ваше внутреннее дело, - говорит Глория, -

но этот парень, - она указывает на тетрадь, - достоин внимания. Ты только

послушай! - Она начинает читать с выражением:

 

"Мадрант похрапывал, распластавшись под пурпурным покрывалом..."

 

- Да, я просматривал, - пытается отмахнуться Алеко Никитич.

- Нет, ты послушай внимательно! - настаивает Глория. - Какая

аллитерация! В одном только первом абзаце двадцать пять "р". Это создает

напряжение и внушает властность! - И Глория продолжает:

 

"Поднявшееся над морем солнце бледно-шафрановыми лучами ударяло в

плотные вишневые шторы, скрывавшие мадранта от окружающего мира и

охранявшие его ночной сон. И чем выше отрывалось от моря светило, тем ярче

возникала в покоях мадранта иллюзия разгоравшегося по ту сторону вишневых

штор кровавого зарева.

Четыре фиолетовых арбака методично и плавно обмахивали мадранта

благовонными опахалами. И когда мадрант ощущал кожей лба или щек легкое

приятное дуновение воздуха, он понимал, что проснулся и что наступило

утро. Очередное утро мадранта, утро ревзодов, утро этих фиолетовых

арбаков, утро его народа и всей данной ему небом страны.

Иногда мадрант просыпался ночью. То ли от чересчур назойливой мухи,

что было явным упущением со стороны арбаков, то ли от слишком сильного

дуновения, вызванного опахалами, что тоже являлось оплошностью арбаков, то

ли от тяжелого сновидения... Но, независимо от причины, сам факт ночного

пробуждения мадранта означал смертный приговор всем четырем арбакам,

которых утром наступившего дня бросали на съедение священным куймонам,

чтобы не тратить на эту фиолетовую падаль драгоценный свинец, не тупить о

них топоры и сабли, не осквернять их вонючими телами благородные морские

воды и не отравлять землю погребением их мерзких останков.

Если ночь проходила спокойно, утром арбаков уводили в темные

казематы, обильно кормили пищей, приправленной вкусными, но снотворными

специями, после чего они спали до наступления ночи...

Мадрант открыл глаза и сразу почувствовал на себе ненавидящие взгляды

четырех пар арбачьих глаз. Он усмехнулся. Он не испытывал к арбакам

ответной ненависти. Он их просто презирал.

Мадрант презирал пленных и рабов. Рабов - за их молчаливую,

беспрекословную покорность, пленных - за то, что они предпочли рабство

ради спасения жизни, потому что цепляться за ту жизнь, которая им

предоставлялась, даже не за жизнь, а за существование, могли только

животные. Но животные цепляются за существование неосмысленно, а эти -

сознательно. Значит, они хуже животных...

В последний миг перед пленением еще можно было использовать свое

оружие против себя.

Но ведь они почему-то не сделали этого...

Можно затем отказаться от пищи и воды...

Но ведь они не отказываются...

Наконец, можно ударить стражника или плюнуть в лицо какому-нибудь

ревзоду...

Но ведь они не ударяют и не плюют.

Значит, они цепляются за то, что никак нельзя назвать жизнью, и

надеются на то, на что уже нет и не может быть никакой надежды...

С того момента, как он стал мадрантом, были, правда, выплески... И

никогда он не расправлялся с храбрецом, проявившим человеческое начало.

Наоборот, и так было всякий раз в случае неповиновения, он собирал на

площади эту жалкую толпу, это тупое быдло и возносил до небес непокорного,

отдавая дань его смелости и ставя в пример остальному порченому семени.

А потом бунтовщика доставляли на край высоченного обрыва, обрыва

Свободы, как нарек его мадрант, и дарили ему последний шанс: он должен был

прыгнуть с этой страшной высоты в сверкающее где-то внизу море и либо

разбиться о прибрежные камни, либо утонуть, либо стать жертвой акул,

которые непонятно почему собирались, как на праздник, под обрывом Свободы

в дни подобных экзекуций.

Невелик был последний шанс, но все-таки это был шанс.

И после всего мадрант направлялся к водоему со священными куймонами,

и никто не мог слышать, как он просил небо о спасении несчастного гордого

одиночки.

Он надеялся, что его молитвы будут услышаны, и это успокаивало его.

Он один хотел, и было только в его власти дать свободу заслужившему

ее, но мадрант не мог этого сделать, потому что его бы не поняли, потому

что иначе он не был бы мадрантом...

Случались, правда, и раскаяния. Тогда мадрант делал знак рукой, и

раскаявшегося отдавали обратно в толпу, после чего до конца дней своих он

оставался самым отвратительным рабом даже среди рабов, и это было

закономерной расплатой за раскаяние.

В такие дни мадрант находился в прескверном настроении...

...Мадрант трижды встряхнул колокольчик. Глаза арбаков приняли

тревожно-вопросительное выражение, но четвертого звонка не последовало, и

это означало, что ночь прошла спокойно и что никаких претензий на сегодня

к арбакам нет.

Появились стражники и вывели арбаков из покоев. Тогда мадрант встал и

подошел к зеркалу.

Ему шел сорок второй год. Кожа лица и тела была упругой и смуглой,

даже первые признаки старения еще не проглядывались.

Он сделал десяток дыхательных упражнений, поиграл немного

мускулатурой и, довольный самочувствием, раздернул плотные вишневые шторы,

и, когда солнце ударило его по глазам и он чихнул, мадрант окончательно

убедился, что наступил новый день.

Два массажиста (не из рабов) тщательнейшим образом довели его тело до

нужной кондиции и передали медику, который после соответствующего осмотра

и нескольких манипуляций высказал полнейшее удовлетворение состоянием

здоровья мадранта, на что мадрант, в свою очередь, выразил озабоченность

неудовлетворительным цветом лица медика.

Медик виновато улыбнулся, потом рухнул на колени и, ловя губами руку

мадранта, начал заверять его, что он, медик, наизамечательно себя

чувствует и это могут подтвердить все три его жены (ранг приближенного

медика позволял ему иметь трех жен), а цвет лица, показавшийся высочайшему

мадранту неудовлетворительным, объясняется исключительнейшим образом

переупотреблением клубники.

Мадрант вяло выслушал объяснения медика и брезгливо погладил его по

лысеющей голове. У него сегодня не было в мыслях отстранять медика, чего

тот больше всего и опасался, потому что отстранение от особы мадранта

означало изменение ранга и лишало отстраненного многих, если не всех,

привилегий.

По сути дела, приближенные мадранта, как более, так и менее, тоже

были рабами, но в отличие от подлинных рабов, которые знали, что они рабы,

эти считали себя свободными, и мадрант играл с ними в сложившуюся веками

игру, иначе он не был бы мадрантом".

 

Глория смотрит из-под очков на мужа. Алеко Никитич дремлет, сидя на

диване, посапывая и причмокивая.

- Ты не спи, - говорит Глория. - Ты слушай!

- Я все слышу, - встряхивается Алеко Никитич. - "Иначе он не был бы

мадрантом..."

- Это очень здорово! - восклицает Глория. - "Иначе он не был бы

мадрантом"! Там дальше есть длинноты и ряд фривольностей, от которых,

конечно же, следует избавиться, но в целом... Ты знаешь, звонил

Дамменлибен, я ему выразила свой восторг, он бы мог прекрасно

проиллюстрировать...

Алеко Никитич, конечно, доверяет безупречному вкусу Глории, но не

любит, когда она открыто вмешивается во внутриредакционные дела.

- А вот это уже лишнее, - замерзает он, поднимаясь с дивана. - Ни

один человек из редакции, не говоря уже обо мне, не читал, а ты

предлагаешь Дамменлибену...

- Я не предлагаю, Алик. Я просто высказала ему свое мнение...

Из ванной выходит Поля, держа на руках закутанную в махровое

полотенце Машеньку.

- А вот и дедушка пришел, - напевает Полина и вручает внучку деду.

Машенька сразу же хватает Алеко Никитича за нос.

- Ты была у Рапсода Мургабовича? - спрашивает он.

- Все взяла. Он тебе кланяется и сказал, что заглянет в понедельник

по поводу статьи... Представляю, что он тебе напишет.

Алеко Никитич любит дочку, но и ей не позволяет влезать во

внутриредакционные дела.

- Что надо, то и напишет! - строго произносит он, пытаясь вырвать

свой нос из Машенькиной ручки.

Глория несет Машеньку в другую комнату, и они вместе с Полей

приступают к укладыванию.

Алеко Никитич садится за стол и располагает перед собой материал

Сверхщенского, по которому уже успел пройтись рукой мастера Индей

Гордеевич.

 

 

Статья Сверхщенского "Мы - мухославичи",

написанная для журнала "Поле-полюшко" к 1200-летию

со дня основания родного города,

с правкой и замечаниями Индея Гордеевича с левой стороны

и соображениями Алеко Никитича - с правой стороны.

 

Невелика птица, Я иду по моему старому, но вечно Согласен с И.Г.

чтобы начинать молодому городу. Неспешно катит свои А.Н.

с себя! волны величавая седовласая красавица

И.Г. Славка, что в районе Сокрестья (ныне

мухославские Черемушки) принимает в

гостеприимные объятья младшую сестру

свою - своенравную Муху. Вековые дубы,

которые помнят еще и Чингисхана, Точнее - "помнят

Опять "Я"! приветливо шепчут мне: "Здравствуй, бегство Чингис-

И.Г. человек! Здравствуй, строитель нового!" хана"...

А по широкому светлому проспекту А.Н.

Холмогорова спешат к своим рабочим

При чем тут местам улыбчивые и до боли в сердце

"боли в сердце"? родные мне мухославичи; люди-труженики,

И.Г. люди-романтики, люди-открыватели. Я иду

и думаю: воскресни сейчас, через 1200 Очень хорошо.

лет, кто-нибудь из жителей того древнего А.Н.

Мухославска, он бы не узнал родные

места. Неузнаваемо изменился облик

города за это время! Гордо раскинула

свои корпуса спичечная фабрика -

гордость мухославичей! Далеко за

пределами страны гремит слава нашего

Почему "мне"? химзавода. В прошлом году мне довелось Лучше - "нам

Я тоже был в побывать в далекой Фанберре - городе довелось". И я

Фанберре. контрастов. И приятная гордость был в Фанберре.

И.Г. наполнила сердце, когда на столе мэра А.Н.

Фанберры я увидел знакомый баллон с

клеймом родного завода. Простые

фанберрцы, узнав, что я из Мухославска,

широко улыбались мне и говорили:

"Спасибо!". Уточнить, за

А от главного проспекта во все что "спасибо"!

стороны, словно молодые побеги от А.Н.

могучего дерева, тянутся старенькие

улочки и переулки, названиями своими

охраняя память недавнего и далекого

прошлого. Давно прошли те времена,

многое изменилось... Неизменным остался

дух родного города, первые упоминания о

котором относятся ко второй половине

VIII века. Неизвестный летописец Уточнить век.

печенегского предводителя Черниллы А.Н.

М.б., это пишет: "А шатрами стать в той провалине

лишнее? И так не сподобились, бо комарья да мух

в городе славно". "Мух славно"... Быть может,

много мух. отсюда и пошел Мухославск. Наш земляк -

И.Г. историк Шехтман М.И., считает иначе. В

своей монографии "Предвкушая прошлое" он

пишет: "Место, на котором стоит

Мухославск, до XII века называлось Сучье

болото. В XII веке жители занялись Уточнить века

пушным меховым промыслом и разведением и годы.

сливовых деревьев, и город постепенно А.Н.

стал называться Мехосливском. С течением

же времени фонетическая подвижность,

свойственная нашему языку, привела к

тому, что "е" заменилось на "у", а "и" -

на "а"..."

Много испытаний выпало на долю Правильно -

родного города. В XIII веке во время "монголо-

татаро-монгольского нашествия он был татарского",

сровнен с землей. В смутное время если речь

поляки сожгли город дотла. В 1782 году, идет об иге.

когда вольнолюбивая Славка вышла из А.Н.

берегов, город был полностью затоплен.

Своим третьим и окончательным

Не "пришест- пришествием мы обязаны русскому купцу Согласен.

вием", а Никите Евстафьевичу Холмогорову, который А.Н.

"рождением"! в 1863 году основал здесь

Мы - атеисты! железоделательные мастерские (ныне

И.Г. спичечная фабрика).

Сейчас в нашем городе - красавец

стадион на 150 000 посадочных мест с Вот на таком

сауной и современным реабилитационным бы уровне!

центром. Каждый восьмой мухославич имеет А.Н.

возможность заниматься любимым спортом,

каждый шестой ходит в городской театр

музкомедии, каждый пятый пользуется

публичной библиотекой им. Глинки,

который тоже бывал в нашем городе.

Каждые 12 секунд с конвейера нашей Уточнить цифры!

фабрики сходит новенькая спичечная А.Н.

коробка, каждые 10 минут от наших

химикатов в далекой Австралии гибнет

кролик, каждый второй мухославич

регистрируется в городском ЗАГСе, а для

каждого третьего гостеприимно распахнуты

Не "врачи", двери больницы, где скромные врачи в

а "люди". белых халатах творят чудеса. В зоне

И.Г. отдыха, что на Мухе, прямо под открытым

"Выходные дни". небом, любят проводить уик-энды

Американизмы мухославичи. Богаты рыбой воды Мухи и

ни к чему. Славки. И плотвичка идет на донку, и

И.Г. ершишко нет-нет, да и побалует сердце

рыбака. Бежит по проводам электричество

- светлый заряд будущего. Я люблю

бродить по городу теплым июльским

вечером и вдыхать пряный запах аммиака с

химзавода, люблю, затаив дыхание, лежать

в кустах, любуясь влюбленными, когда в

памяти сами собой возникают пахучие У Колбаско

строки мухославского поэта Колбаско: "Я можно найти

себя мухославичем числю. Будто связаны стихи и

пайкой одной. Если ж вдруг я сбежать посочнее.

замыслю, ты держи меня, город родной!" А.Н.

И в эти славные дни мы рады

приветствовать прибывших к нам Лучше -

"Господ", а не товарищей из города-побратима Фанберры "делегацию".

"товарищей"! во главе с господином Бедейкером и Приветствовать

И.Г. сказать им: "You are wellcome to "господ" -

Mukhoslavsk!" Мы рады гостям, у которых идеологически

добрая воля, но тем, кто приезжает к неверно.

нам, чтобы выведать, вынюхать, А.Н.

опорочить, мы в любой момент можем

сказать: "Go home!" Дубина народного Не надо пугать!

гнева умеет костить, когда понадобится! А.Н.

Тов. Сверхщен- И вот я иду по родному городу,

ский! Не надо затерявшись среди тысяч таких же, как я,

отождествлять влюбленных в свой город, и у всех у нас

себя со всем на лицах светится сегодня одна гордая,

народом! счастливая мысль: "Мы - мухославичи!"

И.Г. Впрочем, почему только сегодня? И

завтра, и послезавтра, и на века!..

 

 

В одиннадцатом часу Алеко Никитичу звонит Дамменлибен. После этого

Алеко Никитич минут пятнадцать барабанит по столу пальцами. С-с-с. Вертит

тетрадь в черном переплете, словно определяя ее вес, и набирает номер

телефона:

- Индей Гордеевич? Привет, дорогой. Не разбудил?.. Тут, понимаешь,

рукопись принесли... Мне стало известно, что автор - сын кого-то из

Москвы... Вот именно... Вообще ничего... славно написано... Есть

аллитерации... Время не наше... С таким, знаешь, восточным колоритом...

Нет, к Ближнему Востоку отношения не имеет... Сегодня дочитаю... Я думаю,

надо позвонить Н.Р. и посоветоваться... Не сейчас, конечно... Завтра отдам

Оле распечатать... Думаю, пока ознакомим Зоерцева и Сверхщенского... Вот

именно... Ну, привет супруге...

Алеко Никитич стучит кулаком по своей лысой голове, пытаясь прогнать

сонного зверька, уже усевшегося на затылке и ласково поглаживающего уши

Алеко Никитичу, а потом зовет Глорию. Глория появляется в розовом ночном

халате, который Алеко Никитич привез ей из Фанберры, берет тетрадь в

черном кожаном переплете и усаживается на диван, закинув ногу на ногу и

обнажив еще достаточно стройные и упругие не по возрасту ноги. Дантон

устраивается рядом, положив голову на бедро Глории. Одним движением головы

она откидывает назад влажные волосы, располагая их на спинке дивана, и

начинает читать с того места, на котором остановилась несколько часов

назад...

 

"...иначе он не был бы мадрантом...

Приняв завтрак, который состоял сегодня из приготовленного на углях

куска баранины и чашки тонизирующего оранжевого миндаго, мадрант

проследовал в черный зал, куда обычно вызывал для доклада Первого ревзода.

Первый ревзод никогда не заставлял себя ждать.

Небольшого роста, сутуловатый, с маленькими, стреляющими во все

стороны глазками ревзод вошел в черный зал, низко склонил голову,

предварительно втянув ее в покатые плечи (он один имел право не

становиться перед мадрантом на колени), и произнес, придавая своему голосу

убедительность и искренность, ежеутреннее приветствие, сводившееся к тому,

что новый день принес новую толику величия и могущества мадранту и его

стране, хотя еще вчера казалось невозможным представить себе более

могущественное величие и более величественное могущество.

И хотя за много лет мадрант привык к этому, ставшему ритуальным

словесному набору и знал ему истинную цену, он ловил себя на том, что

введенное в правило Первым ревзодом приветствие порой доставляет ему,

мадранту, определенное удовольствие.

Первый ревзод был мудрым человеком и считал мадранта чистым ребенком,

которому вовсе ни к чему углубляться своим высочайшим небесным существом в

вонь и грязь внутригосударственной свалки. Мадрант рожден мадрантом и

должен оставаться мадрантом.

ревзод - ревзодом,

горожанин - горожанином,

раб - рабом,

Государство существует для мадранта.

Рабы - для того, чтобы мадрант их ненавидел.

Женщины - для того, чтобы мадрант их любил

Горожане - чтобы размножаться и дарить мадранту новых подданных.

Победы - для того, чтобы мадрант стал победителем.

Поражения - для того, чтобы означать начало будущих побед.

Мадрант должен знать то, _ч_т_о_ делается в стране, а _к_а_к

делается, этим занимается Первый ревзод.

Мадрант должен утверждать то, что ревзод приносит ему на утверждение,

и не утверждать то, что, с точки зрения ревзода, утверждению не подлежит.

В этом - трудность и мудрость Первого ревзода.

И грош ему цена, если между ним и мадрантом возникает несогласие.

И место тогда Первому ревзоду в водоеме со священными куймонами.

Мадрант приподнял правую бровь, и на лице его возникла еле заметная

улыбка, когда Первый ревзод убедительно и доказательно изложил мадранту

всю необходимость постройки новой тюрьмы в скале, что возле обрыва

Свободы...

Разве увеличилось настолько количество не преданных мадранту горожан,

что им стало тесно в старой тюрьме? Разве не лучше использовать усилия и

средства, направленные на обеспечение непреданных, для создания заповедной

рощи, в которой просторно и приятно могли бы себя чувствовать подданные?

Первый ревзод выдержал паузу, а потом слегка улыбнулся мадранту. ("Я

понимаю, высочайший мадрант, твои сомнения".) Но разве может увеличиться

количество того, чего вообще нет? Преданность горожан, временно или

постоянно живущих в старой тюрьме, не вызывает никакого сомнения. Более

того, согласно данным опроса вышедших из тюрьмы, приведенным в "Альманахе"

Чикиннита Каело, преданность мадранту возросла в два, в три раза, а в

отдельных случаях - неимоверно. Этим лишь доказывается известное

философское определение, что преданность, как песня, не имеет границ.

Сегодня она больше, чем вчера, а завтра будет больше, чем сегодня. Таким

образом, приглашая в тюрьмы как можно большее количество безусловно

преданных горожан, мы стимулируем дальнейший рост их безграничной

преданности, превращая тюрьму, по меткому высказыванию того же Чикиннита

Каело, в парники преданности.

Мадрант опустил правую бровь, и улыбка сомнения испарилась.

Первый ревзод вновь склонил голову, предварительно втянув ее в

покатые плечи, давая понять всем своим видом, что на сегодня нет больше

ничего такого, чем стоило бы обременять драгоценный мозг мадранта.

Но мадрант не торопился отсылать Первого ревзода, а Первый ревзод не

сомневался в том, что сейчас последует крайне неприятный для него вопрос,

на который ему мучительно не хотелось отвергать, ибо считал он, что сам

вопрос не достоин того, чтобы его задавал мадрант, ненормален он для

мадранта, а раз так, то содержится в этом вопросе какая-то опасность для

мадранта. Не должен он интересоваться этой белокурой тварью с потопленного

две недели назад чужеземного судна... Конечно, любого капитана любого

фрегата есть за что четвертовать, но уж никак не за то, что он немного

позабавился с белокурой тварью, прежде чем доставил ее в город. Не

предполагал же он, в самом деле, что на нее засмотрится сам мадрант. И что

за проблема? Ну, вспыхнул у мадранта факел. Это понять можно. Почему бы и

нет. Ну, держи ее где-нибудь в клетке на пожарный случай. Конечно, не в

женариуме - законные супруги растерзали бы чужеземку. Но не помещать же ее

в розовый дворец! И для чего? Чтобы в течение двух недель даже пальцем до

нее не дотронуться? А только каждый день спрашивать у Первого ревзода: как

она и что она?.. Тогда отдай приказ, высочайший мадрант! Кастрируй Первого

ревзода, приставь его евнухом к белокурой. Твоя воля! И дурак

четвертованный капитан фрегата! Зачем было тащить ее с собой?

Ненормальность. Определенная ненормальность со стороны мадранта. И

опасность для него...

И Первый ревзод ответил ему на уровне своей осведомленности и с той

почтительностью, с какой положено отвечать мадранту даже на самый

неприятный вопрос: вчера вечером Олвис успокоилась, плавала в бассейне, не

отказывалась от еды и к вечеру привела себя в порядок, что сделало ее еще

более привлекательной. ("Мерзкая личинка!") Что еще? Еще она пела что-то

на своем языке приятным голосом. ("Гадко квакала!") О чем пела? Все

предусмотрено, высочайший мадрант. Специально вызванный Чикиннит Каело

перевел ее песню, и вот она...

Первый ревзод развернул перед собой лист бумаги...

Лети, моя песня, через океан и разыщи мою прохладную землю...

Расскажи, как вонючий туземец насильно сделал со мной то, что невозможно

выразить словами...

("Да, мадрант, я уже издал указ, предписывающий твоим морякам мыться

три раза в день...")

Но пещера моя заколдована, и каждый, кто проникнет в нее, непременно

погибнет... Негодяя велел четвертовать его хозяин...

Что дальше? Дальше ряд специфических обращений:

Лети, моя тихая песня, моя серебристая птичка, моя последняя надежда.

Я жду...

Это все, мадрант. Я отдал приказ всем службам молчаливого наблюдения

выяснить, о какой заколдованной пещере идет речь. Смею думать, мадрант,

что изменившееся поведение чужеземной красавицы ("Бледнобрюхая акула!") и

ее последние слова говорят о том, что она ждет тебя. Больше ей ждать

некого...

Мадрант жестом дал понять ревзоду, что беседа окончена, и закрыл

глаза...

 

 

Олвис дремала на низеньком мраморном парапете, окаймлявшем абсолютно

изумрудный бассейн. Ее длинные, соломенного цвета волосы касались воды и

при каждом, даже едва уловимом дуновении воздуха приходили в ленивое

движение, словно водоросли.

Потрясенная, потерявшаяся в невероятном калейдоскопе последних

событий, она постепенно возвращалась к жизни. Не будучи от природы

чересчур экзальтированной, воспитанная не в традициях излишнего

романтизма, она умела адаптироваться в самых неожиданных ситуациях, когда

чувствовала, что это не временная случайность, что это надолго, если не

навсегда, что надо принимать окружающее, чтобы продолжать жить, принимать,

по возможности, не растворяясь в окружающем, а, наоборот, пытаясь

заставить принять это окружающее удобные для нее, для Олвис, формы.

Отправленная с двумя десятками закоренелых убийц на необитаемый

остров за потерявший всякое приличие обмен сладкого товара, доставшегося

ей при рождении, на деньги, которых она с того же самого рождения была

хронически лишена, Олвис очень скоро поняла, что захватившие ее туземцы

думают, будто она какая-то чистопородная принцесса и что в ее интересах

поддерживать и развивать эту версию. В противном случае она будет

перепробована всем мужским населением этого дурацкого острова (или

полуострова?), а потом все женское население разорвет ее на части при

полном одобрении того же мужского населения. Поэтому она не отвернулась, а

с презрением пронаблюдала, как был четвертован тут же, на палубе, этот

вонючий, неотесанный капитан, и даже не поблагодарила, как и подобает

гордой чистопородной принцессе, туземного вождя за его естественный, с

точки зрения принцессы, акт возмездия.

Олвис дремала на низеньком мраморном парапете, окаймлявшем абсолютно

изумрудный бассейн, когда неслышно появился мадрант. Он скрестил руки на

груди и не мигая смотрел на распластавшееся на парапете, обжигавшее его

глаза тело, прикрытое легкой желтой тканью, смотрел и не мог оторваться.

Расслабленные в дреме женские контуры, словно затуманенные также

дремавшей желтой легкой тканью, вызывали головокружение своей манящей

неконкретностью.

И женариум с полусотней любящих его и воспитанных в духе поклонения

красивейших женщин всех пород и мастей утратил привычный смысл,

превратился в предмет надоевшей, обременительной ненужности.

Олвис открыла глаза, ощутив почти физическое прикосновение очень

властного взгляда, и увидела стоявшего на расстоянии нескольких шагов от

нее вождя.

С момента, как она была помещена в этот розовый дворец, вождь

наведывался ежедневно. Он появлялся неслышно и молча, стоя на почтительном

расстоянии, смотрел на нее своими темными, широко расставленными (это,

кстати, ей нравилось) глазами. Странная, зеленого цвета, свободная одежда

(это ей не нравилось) плохо скрывала атлетическую, с могучими плечами (это

ей очень нравилось) фигуру. И каждый раз при его появлении Олвис

съеживалась, пытаясь прикрыть чем попало обнаженные участки тела, и

начинала пятиться к глубокой нише, где находилось ее ложе, награждая вождя

взглядом ненависти и брезгливости, заготовив в груди истерический крик

гордой принцессы, если вождь сделает по направлению к ней хотя бы один

шаг. Но тот, неподвижно простояв некоторое время, уходил, не проронив

слова, не проявляя ни раздражительности, ни удивления, ни злости.

Понимая, что такое однообразие может стать утомительным и вызвать со

стороны вождя самую неожиданную и опасную для нее реакцию, Олвис еще

накануне решила изменить тактику. Это было довольно рискованно, но

известный опыт общения с мужчинами и профессиональное чутье убеждали ее в

правильности выбранного решения. Вот почему, когда сегодня, открыв гл