Германская община после варварских завоеваний

Гуревич А.Я. Аграрный строй варваров

/ СГУ.. / Методическая литература / Всеобщая история / История средних веков

 

ГЛАВА 3

АГРАРНЫЙ СТРОЙ ВАРВАРОВ // История крестьянства в Европе. М., 1985. Т. 1. С.90-136

После рассмотрения социально-экономического строя Поздней Римской империи, и в частности вопроса о предпосылках феодального развития в недрах переживавшего глубокий и всесторонний кризис рабовладельческого общества, нужно обратиться к изучению той силы, которая нанесла смертельный удар империи и тем самым расчистила путь для генезиса феодализма и феодально-зависимого крестьянства. Такой силой явились варвары. Вторжение германских племен, гуннов, венгров, других степных народов, а также славян, арабов, северных германцев-норманнов наполняют почти весь изучаемый нами период. Они привели к коренной перекройке этнической, лингвистической и политической карты Европы, к возникновению новых государственных образований. Невозможно понять начальный этап становления европейского крестьянства, не обратив самого пристального внимания на общественные и хозяйственные порядки, существовавшие у этих народов.

Как неоднократно подчеркивали Маркс и Энгельс (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 20, с. 643; т. 3, с. 21, 22, 74 и др.), решающую роль в разрушении Римской империи сыграли германцы (при всей этнической неопределенности этого понятия, о чем см. ниже), поэтому представляется необходимым особенно подробно обрисовать их аграрные отношения. Целесообразность этого объясняется также и тем, что в научной литературе по вопросу о социально-экономическом строе германцев нет единодушия, и настоятельна потребность разобраться в существующих контроверзах.

Предварительные замечания

Процесс формирования крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе начался после завоевания варварами территории Римской империи. Главную роль в Великих переселениях играли германские племена. Поэтому изучение их социального строя — необходимая предпосылка анализа истории возникновения крестьянства. В какой море можно говорить о том, что феодальное подчинение крестьян было подготовлено в века, предшествовавшие завоеваниям? Имелись ли какие-либо зародыши раннефеодальной системы у германцев? Как надлежит понимать преемственность между этими двумя этапами истории Европы — до и после варварских вторжений и переселений? Эти вопросы оживленно дебатировались на протяжении двух последних столетий развития исторического знания. Не вдаваясь здесь в рассмотрение споров между «романистами» и «германистами» (см.: Вайнштейн, 1940; Алпатов, 1949; Данилов, 1958; Косминский, 1963; Гутнова, 1974), необходимо подчеркнуть, что, оставляя в стороне политические, национальные и философско-идеологические причины противоборства школ историков, существенную трудность для познания общественно-экономических отношений у германцев представляло состояние источников. Историкам приходилось строить свои заключения на сообщениях греко-римских писателей, но содержащаяся в их сочинениях информация отрывочна, крайне неполна, тенденциозна и дает основания для неоднозначного и даже предельно противоречивого истолкования.

В самом деле, общественный строй германцев историки разных направлений характеризовали и как первобытное равенство, и как господство аристократии и крупного землевладения, эксплуатировавшего трудоподневольных крестьян, Экономический быт германцев понимали то как номадизм, то как переходную стадию от кочевничества к примитивному.земледелию, то как «кочевое земледелие», то как переложное земледелие при преобладании скотоводства, наконец как развитое земледельческое хозяйство (Weber, 1924). Ожесточенные споры вызывал и вопрос об общине«если одни историки находили в древней Германии общиннородовой быт и видели в ней колыбель средневекового маркового устройства, то другие, отрицая любые намеки на подобное устройство, утверждали, что германцы знали частную собственность на землю. Теории, согласно которой германцы явились силой, разрушившей Римскую империю и обновившей Европу, противопоставлялась теория, отрицавшая какую бы то ни было катастрофу при переходе от древности к средневековью; германцы якобы постепенно проникли в империю и приобщились к ее цивилизации, близкой к их собственным социальным порядкам (Dopsch, 1923; Коehne, 1928; Kulturbruch oder Кulturkontinuität.., 1968).

Такая полярность суждений об одном и том же предмете поневоле заставляет призадуматься: существует ли надежда получить сколько-нибудь объективное знание об этом предмете? Ведь сторонники взаимно исключавших точек зрения привлекали все тот же фонд источников— неужели состояние последних настолько безнадежно, что и впредь будет давать основания для прямо противоположных заключений?!

Поэтому очерк аграрного строя древних германцев приходится начинать с рассмотрения вопроса о памятниках, в которых он нашел свое отражение.

Как уже сказано, историки в своих суждениях традиционно исходили из анализа сообщений античных писателей, Эти письменные свидетельства появляются с тех пор, как представители античной цивилизации вступили в контакты с германскими варварами. Но отношения с варварами были по преимуществу немирными: Рим то оборонялся от германских вторжений, то вел против них наступательные войны; военные действия перемежались переговорами и обменом посольствами. В Германии побывали полководцы и воины, купцы и должностные лица, все они смотрели на ее население и его быт настороженно или просто враждебно. Строй жизни народов, живших за Рейном и Дунаем, неизменно виделся в противостоянии строю римской жизни. Первое крупное столкновение между Римом и германцами — вторжение кимвров и тевтонов, которые около 113 г, до и. э. двинулись из Ютландии в южном направлении и в 102 и 101 гг. до и. э, были разгромлены Марием. Правда, не существует достоверных сведений о том, что эти племена вообще были германцами, древние авторы именовали их «кельтами» или «кельто-скифами», и к германцам впервые их причислил лишь Цезарь.

Цезарь, который в ходе завоевания Галлии в середине I в. до и, э. вступил в более интенсивные отношения с германским племенем свевов, вторгшимся в эту страну, оставил довольно пространные описания германцев (два «германских экскурса» в «Записках о Галльской войне»). Но, конечно, Цезарь, политический деятель и полководец, был весьма далек от намерения собрать объективную информацию о свевах в чисто познавательных целях — он заботился и об оправдании и превознесении собственных действий в Галлии. Разгром свевов, огромные массы, которых перешли Рейн и захватили часть земель галлов, был нелегким делом даже для такого военачальника. Экскурс о свевах в IV книге его «Записок» входил в донесения римскому сенату: «германский экскурс» в IV книге, независимо от того, был ли он присоединен Цезарем при окончательной работе над этим сочинением или же возник вместе со всеми остальными комментариями, также отнюдь не чужд тенденциозности в. отборе и истолковании материала. Хотя Цезарь форсировал Рейн, в глубь Германии он не заходил, и сообщаемые им сведения могли быть подчеркнуты лишь у прирейнских племен или у германцев, переселившихся в Галлию. Это не помешало Цезарю распространить сделанные им локальные наблюдения на германцев в целом.

Приблизительно полтора столетия спустя, в самом конце I и начале II в. н. э., о германцах писал Тацит: помимо повествования о войнах и переговорах римлян с разными германскими племенами (в «Историях» и «Анналах») он сочинил книгу «О происхождении и местожительстве германцев» (более известную под названием «Германия»), содержащую разнообразные сведения о них. Частью они были собраны у очевидцев-воинов и купцов, но немалую долю сведений Тацит позаимствовал у других авторов, и, следовательно, эта информация могла уже устареть ко времени составления его труда.

Кроме произведений Цезаря и Тацита — «коронных свидетельств» о германцах, сообщения о них сохранились в трудах Страбона, Веллея Патеркула, Гая Плиния Старшего, Плутарха, Флора, Аппиана, Диона Кассия и других древних авторов; события более позднего времени рисуются в «Истории» Аммиака Марцеллина (IV в.).

Значительная часть письменных известий о германцах не принадлежит очевидцам. Но и в тех случаях, когда автор повествования непосредственно общался с ними, подобно Цезарю, достоверность его сообщений подчас вызывает самые серьезные сомнения. Северные варвары были чужды грекам и римлянам и по языку, и по культуре, по всему строю своей жизни — они были выходцами из иного мира, который пугал и настораживал. Иногда этот мир внушал и другие чувства, например чувство ностальгии по утраченной чистоте и простоте нравов, и тогда описание германских порядков служило, как у Тацита, средством косвенной морализаторской критики римской пресыщенности и испорченности – у древних авторов существовала давняя традиция восприятия «примитивного человека», не испорченного цивилизацией, и связанные с нею штампы они переносили на германцев. В этих условиях сообщения античной этнографии и анналистики о жителях заальпийской Европы неизбежно окрашивались в специфические тона. Читая эти сочинения, сталкиваешься в первую очередь с идеологией и психологией их авторов, с их представлениями о варварах, в большой степени априорными и предвзятыми (Walser, 1956, S. 77, 86 ff.), и вычленить из такого рода текстов реальные факты жизни германцев крайне трудно. Сочинения античных писателей характеризуют, прежде всего, культуру самого Рима, культура же германцев выступает в них сильнейшим образом преломленной и деформированной взглядами и навыками мышления столкнувшихся с нею носителей совершенно иной культурной традиции. Варварский быт служил античным писателям своего рода экраном, на который они проецировали собственные идеи и утопии, и все заслуживающие доверия фактические сведения в их сочинениях надлежит оценивать в именно этом идеологическом контексте. Трудности, встающие перед исследователем, заключаются не столько в том, что сообщаются неверные сведения о варварах — они могут быть правильными, но оценка их значения, их компоновка в общей картине, рисуемой античным писателем, всецело определяются установками автора.

Не отсюда ли обилие научных контроверз в интерпретации данных о германцах, оставленных греко-римской историографией? Историческая и филологическая критика давно уже продемонстрировала, на какой шаткой и неверной основе строится картина германского общественного и хозяйственного устройства (Norden, 1923; Мuch, 1967). Однако отказаться от привлечения показаний Цезаря и Тацита в качестве главных свидетельств о материальной жизни германцев историки не решались до тех пор, пока не сложился и не приобрел достаточной доказательности комплекс других источников, в меньшей мере подверженных произвольному или субъективному толкованию,— данных археологии и связанных с нею новых дисциплин. При этом речь идет не о накоплении разрозненных вещественных находок (сами по себе они фигурировали в научном обороте давно, но не могли сколько-нибудь серьезно изменить картины древнегерманской жизни, сложившейся на основе письменных свидетельств; см.: Dopsch, 1923, S. 51f.; Неусыхин. Общественный строй..., 1929, с. 3 и след.), а о внедрении в науку более точной и объективной методики исследования.

В результате комплексных археологических исследований с привлечением картографирования, климатологии, почвоведения, палеоботаники, радиокарбонного анализа, аэрофотосъемки и иных относительно объективных новых методов, в особенности же в результате успехов в археологии поселений (Siedlungsarchäologie. См.: Jankuhn, Еinführung..., 1977), перед наукой в настоящее время открылись перспективы, о которых еще недавно даже и не помышляли. Центр тяжести в обсуждении древнегерманского материального быта явственно переместился в сферу археологии, и в свете собранного ею и обработанного материала неизбежно приходится пересматривать и вопрос о значимости письменных свидетельств о германских племенах. Если ряд высказываний римских писателей, прежде всего Тацита, высказываний о явлениях, которые легко распознавались даже при поверхностном знакомстве с бытом германцев, находит археологическое подтверждение (Jankuhn, 1966), то наиболее важные их сообщения о социально-хозяйственной жизни в древней Германии оказываются, как мы далее увидим, в разительном контрасте с новыми данными о полях, поселениях, погребениях и культуре народов заальпийской Европы в первые века нашего летосчисления, данными, многократно подтвержденными и, несомненно, репрезентативными, лишенными элемента случайности.

Само собой разумеется, археология не в состоянии ответить на многие из вопросов, которые волнуют историка, и сфера ее компетенции должна быть очерчена со всею определенностью. Нам еще предстоит обратиться к этой проблеме. Но сейчас важно вновь подчеркнуть первостепенную значимость недавних археологических открытий в отношении хозяйства германцев: обнаружение остатков поселений и следов древних полей коренным образом меняет всю картину материальной жизни Средней и Северной Европы на рубеже н. э. и в первые ее столетия. Есть основания утверждать, что упомянутые находки аграрного характера кладут конец длительным и продемонстрировавшим свою бесплодность спорам, связанным с истолкованием высказываний Цезаря и Тацита о германском земледелии и землепользовании — лишь в свете реконструкции полей и поселений становится вполне ясным, что эти высказывания не имеют под собой реальных оснований. Таким образом, если еще сравнительно недавно казалось, что археология может послужить только известным дополнением к анализу литературных текстов, то ныне более или менее ясно, что этим ее роль отнюдь не исчерпывается: самым серьезным образом под сомнение поставлены ключевые цитаты из «Германии» и «Записок о Галльской войне», касающиеся аграрного строя германцев,— они представляются продуктами риторики или политической спекуляции в большей мере, нежели отражением действительного положения дел, и дальнейшие попытки их толкования кажутся беспредметными.

И все же затруднение, которое испытывает исследователь древнегерманского общества, остается: он не может игнорировать сообщений античных авторов о социальной и политической жизни германцев, тем более что археологические находки дают куда меньше данных на этот счет, нежели об их материальной жизни. Но здесь приходится учитывать еще одно обстоятельство.

Интерпретация текстов античных авторов осложняется, помимо прочего, еще и тем, что они характеризовали германские отношения в категориях римской действительности и передавали понятия, присущие варварам, на латинском языке. Никакой иной системой понятий и терминов римляне, естественно, не располагали, и возникает вопрос: не подвергалась ли социальная и культурная жизнь германцев — в изображении ее латинскими писателями — существенной деформации уже потому, что последние прилагали к германским институтам лексику, не способную адекватно выразить их специфику? Что означали в реальной жизни варваров rех, duх, magistratus, princeps? Как сами германцы понимали тот комплекс поведения, который Тацит называет virtus? Каково было действительное содержание понятий nobilitas или dignatio применительно к германцам? Кто такие германские servi? Что скрывалось за терминами pagus, civitas, oppidum? Подобные, вопросы возникают на каждом шагу при чтении «Записок» Цезаря и «Германии» Тацита, и точного, однозначного ответа на них нет. Комментаторы этих сочинений нередко указывают на германские термины, которые, по их мнению, должны были обозначать соответствующие явления реальной жизни (Мuch, 1967; Wührer 1959), однако термины эти зафиксированы много столетий спустя, содержатся в северогерманских, преимущественно скандинавских, средневековых текстах, и привлечение их для-истолкования древнегерманского социального строя подчас рискованно. В отдельных случаях обращение к германской лексике кажется оправданным — не для того, чтобы подставить в латинское сочинение какие-либо готские или древнеисландские слова, но с целью прояснить возможный смысл понятий, скрытых латинской терминологией.

Во всяком случае, осознание трудностей, порождаемых необходимостью перевода — не только чисто филологического, но и перехода из одной системы социокультурных понятий и представлений в другую,— помогло бы точнее оценить античные письменные свидетельства о древних германцах.

Археология заставила по-новому подойти и к проблеме этногенеза германцев. «Germani» — не самоназвание, ибо разные племена именовали себя по-разному. Античные авторы применяли термин «германцы» для обозначения группы народов, живших севернее Альп и восточнее Рейна. С точки зрения греческих и римских писателей, это племена, которые расположены между кельтами на западе и сарматами на востоке. Слабое знание их быта и культуры, почти полное незнакомство с их языком и обычаями делали невозможным для соседей германцев дать им этническую характеристику, которая обладала бы какими-либо позитивными отличительными признаками, Первые определенные археологические свидетельства о германцах — не ранее середины I тысячелетия до н. э и лишь тогда «германцы» становятся археологически ощутимы, но и в это время нельзя всю территорию позднейшего расселения германцев рассматривать как некое археологическое единство (Монгайт, 1974, с. 325; ср.: Die Germanen, 1978, S. 55 ff.), Мало того, ряд племен, которых древние относили к германцам, по-видимому, таковыми или вовсе не являлись, или же представляли собой смешанное кельто-германское население. В качестве своеобразной реакции на прежнюю националистическую тенденцию возводить происхождение германцев к глубокой древности и прослеживать их непрерывное автохтонное развитие начиная с мезолита ныне раздаются голоса ученых ГДР и ФРГ о неопределенности этнических границ, отделявших германцев от других народов. Резюмируя связанные с проблемой германского этногенеза трудности, видный западногерманский археолог вопрошает: «Существовали ли вообще германцы?» (Hachmann, 1971, S. 31; Cр.: Döbler, 1975).

В целом можно заключить, что вместе с уточнением исследовательской методики и переоценкой разных категорий источников наши знания о социально-экономическом строе германцев одновременно и расширились и сузились: расширились благодаря археологическим открытиям, которые дали новые сведения, до недавнего времени вообще не доступные, в результате чего вся картина хозяйства германцев выступает в ином свете, нежели прежде; сузились же наши знания о социальной структуре древних германцев вследствие того, что скептицизм по отношению к письменным свидетельствам античных авторов стал перерастать в полное недоверие к ним его источником явились, с одной стороны, более ясное понимание обусловленности их сообщений римской культурой и идеологией, а с другой — ставшие очевидными в свете находок археологов ошибочность или произвольность многих важнейших известий римских писателей.

Хозяйство

Характеристика экономического строя древних германцев в представлении историков разных школ и направлений, как уже упоминалось была предельно противоречива: от первобытного кочевого быта до развитого хлебопашества. Сторонники помадной теории полагали, что в период, разделяющий «Записки» Цезаря и «Германию» Тацита, германцы переходили от кочевого быта к оседлости и начаткам земледелия. Однако постепенно наука отказалась от помадной теории — слишком уж бросались в глаза не согласующиеся с такими оценками указания Тацита и даже Цезаря. Цезарь, застав свевов во время их переселения, достаточно определенно говорит: свевов привлекали плодородные пахотные земли Галлии (Dе bell. Gall., I. 31); приводимые им слова вождя свевов Ариовиста о том, что его народ на протяжении 14 лет не имел крова над головой (Dе bell. Gall., I. 36), свидетельствует скорее о нарушении привычного образа жизни германцев, который в нормальных условиях, видимо, был оседлым. И действительно, расселившись в Галлии, свевы отняли у ее жителей треть земель, а затем заявили притязания на вторую треть (Dе bell. Gall., I, 31; ср.: I, 44; IV, 7). Слова Цезаря о том, что германцы «не усердствуют в обработке земли (Dе bell. Gall., I.., Ч1, 22, 29), невозможно понимать так, что земледелие им вообще чуждо,— попросту культура земледелия в Германии уступала культуре земледелия в Италии, Галлии и других частях Римского государства.

Хрестоматийно известное высказывание Цезаря о свевах: «земля у них не разделена и не находится в частной собственности, и им нельзя более года оставаться на одном и том же месте для возделывания земли» (Dе bell. Gall., IV, 1),— ряд исследователей склонен был толковать таким образом, что римский полководец столкнулся с этим племенем в период завоевания им чужой территории и что военно-переселенческое движение огромных масс населения создало исключительную ситуацию, которая с необходимостью привела к существенному «искажению» их традиционного земледельческого уклада жизни. Не менее широко известны слова Тацита: «они каждый год меняют пашню и [все-таки] еще остается [свободное] поле» (Germ., 26). В этих словах Допш усматривал свидетельство существования у германцев переложной системы землепользования (Feldgraswirtschaft), при которой пашню приходилось систематически забрасывать для того, чтобы почва, истощенная экстенсивной обработкой, могла восстановить свое плодородие (Dopsch, 1923, S. 71 f). Возможно, слова «et superset ager» означали и другое; автор имел в виду обширность незанятых под поселение и необработанных пространств в Германии.

Аргументом против теории кочевого быта германцев служили и описания античными авторами природы Германии. Если страна представляла собой либо нескончаемый девственный лес, либо была заболочена (Germ., 5), то для кочевого скотоводства попросту не оставалось места. Правда, более пристальное чтение повествований Тацита о войнах римских полководцев в Германии показывает, что леса использовались ее жителями не для поселения, но в качестве убежищ, где они прятали свой скарб и свои семьи при приближении противника, а также для засад, откуда они внезапно нападали на римские легионы, не приученные к войне в подобных условиях. Селились же германцы на полянах, на опушке леса, близ ручьев и рек (Germ., 16), а не в лесной чаще.

Следовательно, территория Германии в начале нашей эры не была сплошь покрыта первобытным лесом, и сам Тацит, рисующий весьма стилизованную картину ее природы, тут же признает, что страна «плодородна для посевов», хотя «и не годится для разведения фруктовых деревьев» (Germ., 5). В свое время Р. Градман выдвинул теорию, согласно которой на пространствах Германии в интересующую нас эпоху перемежались леса и степи (Gradman, 1901; ср.: Ноорs, 1905; Much, 1928),— эта теория, видимо, должна была объяснить сочетание в хозяйстве германцев скотоводства с земледелием (оценку этой теории см.: Jäger, 1963, S. 90–143). При этом предполагалось, что ландшафт Германии существенно не изменялся вплоть до внутренней колонизации XII и XIII вв. и что сельскохозяйственные поселения оставались на протяжении всей этой более чем тысячелетней эпохи на тех самых местах, где они были расположены на рубеже новой эры, – предположения, оказавшиеся при проверке археологами и палеоботаниками неосновательными; во-первых, среднеевропейский ландшафт менялся под воздействием человека уже в древнегерманскую эпоху, знакомую, в частности, и с расчистками лесных пространств под пашню; во-вторых, в тех случаях, когда найдены следы древних поселений, они прерываются в период Великих переселений народов, и новые деревни и хутора возникали па новых местах (Jankuhn. Arcäologie..., 1976, S. 245 f.; Jankuhn, S. 22 ff.; 134).

Археология поселений, инвентаризация и картография находок вещей и погребений, данные палеоботаники, изучение почв показали, что поселения на территории древней Германии распределялись крайне неравномерно, обособленными анклавами, разделенными более или менее обширными «пустотами», Эти незаселенные пространства в ту эпоху были сплошь лесными. Ландшафт Центральной Европы в первые века нашей эры был не лесостепным, а преимущественно лесным (Jankuhn. «Теrrа», 1976, S. 149 ff.). Поля близ разобщенных между собой поселений были небольшими — места человеческого обитания окружал лес, хотя частично он уже был разрежен или вовсе сведен производственной деятельностью (Jankuhn, 1966, S. 411–426). Вообще необходимо подчеркнуть, что старое представление о враждебности древнего леса человеку, хозяйственная жизнь которого якобы могла развертываться исключительно вне лесов (Неусыхин, Общественный строй..., 1929, с. 48–54), не получило поддержки в современной науке. Напротив, эта хозяйственная жизнь находила в лесах свои существенные предпосылки и условия (Нandbuch der deutschen Wirtschafts-…, 1971, S. 68; Gebhardt, 1970, S. 70–72; Тriег, 1952; ср. выше, гл. I). Мнение об отрицательной роли леса в жизни германцев диктовалось доверием историков к утверждению Тацита о том, что у них якобы мало железа (Germ., 6). Отсюда следовало, что они бессильны перед природой и не могут оказывать активного воздействия ни на окружавшие их леса, ни на почву. Однако Тацит в данном случае заблуждался. Археологические находки свидетельствуют о распространенности у германцев железодобывающего промысла, который давал им орудия, необходимые для расчистки лесов и вспашки почв, так же как и оружие (Much, 1967, S. 128 ff., 131, 143, 445, 477; Нandbuch der deutschen Wirtschafts-…, 1971, S. 28 f). Предположение Р. Муха о том, что упоминаемое Тацитом имя соседей лангобардов Reudingi (Germ., 40) происходит от германского слова «reudan» –«корчевать», «расчищать», представляется правдоподобным, так как расчистки лесных площадей под пашню имели место, как теперь установлено, уже в последние столетия до начала нашего летосчисления и сделали возможным переход населения с легких почв на более тяжелые (Much, 1967, S. 444f.; Jankuhn. Arcäologie…. 1976, S. 10, 16; Christensen, 1969, S. 60).

Одновременно с расчистками лесов под пашню нередко оставлялись старые поселения по причинам, которые трудно установить. Возможно, перемещение населения на новые места вызывалось климатическими изменениями (около начала новой эры в Центральной и Северной Европе произошло некоторое похолодание), но не исключено и другое объяснение: поиски лучших почв.

Необходимо вместе с тем не упускать из виду и социальные причины оставления жителями своих поселков — войны, вторжения, внутренние неурядицы. Так, конец поселения в местности Ходде (Западная Ютландия) ознаменовался пожаром (Нvass, 1975, s. 75–85). Почти все деревни, открытые археологами на островах Эланд и Готланд, погибли от пожара в эпоху Великих переселений (Jankuhn, Typen…, 1977, S. 230). Пожары эти — возможно, результат неизвестных нам политических событий.

Изучение обнаруженных на территории Ютландии следов полей, которые возделывались в древности, показало, что поля эти располагались преимущественно на местах, расчищенных из-под леса (Jankuhn Archäologie..., 1976, S. 87). Во многих районах расселения германских народов применялся легкий плуг или соха (агd) — орудие, не переворачивавшее пласта почвы (видимо, такое пашенное орудие запечатлено и на наскальных изображениях Скандинавии эпохи бронзы: его везет упряжка волов. См.: Glob, Аrd..., 1951; Аdama v. Sheltema, 1964, S. 466, fig. 5). В северных частях континента в последние века до начала н. э. появляется тяжелый плуг с отвалом и лемехом (Вishор, 1936, р. 274 f.; Steensberg, 1936, р. 244 — 280; Сurwen, Наtt, 1953, р. 61 ff.; RL, I, S. 42 ff.); подобный плут был существенным условием для подъема глинистых почв, и внедрение его в сельское хозяйство расценивается в научной литературе как революционное новшество, свидетельствующее о важном шаге на пути интенсификации землепашества (Вrøgger, 1940).

Климатические изменения (понижение среднегодовой температуры) привели к необходимости постройки более постоянных жилищ. В домах этого периода (онп лучше изучены в северных районах расселения германских народов, во Фрисландии, Нижней Германии, в Норвегии, на о-ве Готланд и в меньшей степени в Средней Европе г) наряду с помещениями для жилья располагались стойла для зимнего содержания домашних животных. Эти так называемые длинные дома (от 10 до 30 м. в длину при 4 — 7 м. в ширину) принадлежали прочего оседлому населению. Константность поселений, однако, не следует понимать в духе теории Градмана, предполагавшего непрерывную преемственность мест проживания начиная с неолита. В то время как в доримский железный век население занимало под обработку легкие почвы, начиная с последних столетий до н. э. оно стало переходить на более тяжелые почвы. Такой переход стал возможным вследствие распространения железных орудий и связанного с ним прогресса в обработке земли, расчистке лесов и в строительном деле.

Типичной «исходной» формой германских поселений, по единодушному утверждению современных специалистов, были хутора, состоявшие из нескольких домов, или отдельные усадьбы. Они представляли собой небольшие «ядра», которые постепенно разрастались. Примером может служить поселок Эзинге близ Гронингена. На месте первоначального двора здесь выросла небольшая деревушка. Она возникла на невысокой искусственной насыпи, возведенной жителями для того, чтобы избежать угрозы наводнения,— такие «жилые холмы» (Теrpen, Warfen, Würten, Wierden) насыпались и из поколения в поколение восстанавливались в приморской зоне Фрисландии и Нижней Германии, которая привлекала население лугами, благоприятствовавшими разведению скота (Монгайт, 1974, с. 332). Под многочисленными слоями земли и навоза, которые спрессовывались на протяжении веков, хорошо сохранились остатки деревянных жилищ и различные предметы. «Длинные дома» в Эзинге имели как помещения с очагом, предназначенные для жилья, так и стойла для скота. На следующей стадии поселение увеличилось примерно до 14 крупных дворов, выстроенных радиально вокруг свободной площадки. Этот поселок существовал начиная с IV — III вв. до н. э. и вплоть до конца Империи. Планировка поселка дает основания полагать, что его жители образовывали некую общность, в задачи которой, судя по всему, входили работы по возведению и укреплению «жилого холма» (van Giffen, 1936, S. 40 ff.).

Во многом аналогичную картину дали раскопки деревни Феддерзен Вирде, находившейся на территории между устьями Везера и Эльбы, севернее нынешнего Бремерхафена (Нижняя Саксония). Это поселение просуществовало с I в. до н. э. до V в. н. э. И здесь открыты такие же «длинные дома», которые характерны для германских поселков железного века (подробнее см.: Гуревич, 1960). Как и в Эзинге, в Феддерзен Вирде дома располагались радиально. Поселок разросся из небольшого хутора приблизительно до 25 усадеб разных размеров и, видимо, неодинакового материального благосостояния (об этом ниже). Предполагают, что в период наибольшего расширения деревню населяло от 200 до 250 жителей. Наряду с земледелием и скотоводством заметную роль среди занятий части населения деревни играло ремесло (Нaarnagel, 1975, S. 10 — 29; 1979).

Другие поселения, изученные археологами, не возводились по какому-либо плану – случаи радиальной планировки, подобные Эзинге и Феддерзен Вирде, объясняются, возможно, специфическими природными условиями и представляли собой так называемые кучевые деревни. Однако крупных деревень обнаружено немного. Распространенными формами поселений были, как уже сказано, небольшой хутор или отдельный двор. В отличие от деревень обособленные хутора имели иную «продолжительность жизни» и преемственность во времени: через одно-два столетия после своего основания такое одиночное поселение могло исчезнуть, но некоторое время спустя на том же месте возникал новый хутор(Ausgrabungen….1975, S. 5).

Заслуживают внимания слова Тацита о том, что германцы устраивают деревни «не по-нашему» (т. е. не так, как было принято у римлян) и «не выносят, чтобы их жилища соприкасались друг с другом; селятся они в отдалении друг от друга и вразброд, где [кому] приглянулся [какой-нибудь] ручей, или поляна, или лес» (Germ,16). Римлянам, которые были привычны к проживанию в тесноте и видели в ней некую норму (см.: Кнабе, 1979, с. 28 — 32), должна была броситься в глаза тенденция варваров жить в индивидуальных, разбросанных усадьбах, тенденция, подтверждаемая археологическими изысканиями (Jankuhn, 1969, S. 138; Наtt, 1957).

Эти данные согласуются с указаниями исторической лингвистики. В германских диалектах слово «dorf» («dorp, paurp, thorp») означало как групповое поселение, так и отдельную усадьбу; существенна была не эта оппозиция, а оппозиция «огороженный» — «неогороженный». Специалисты полагают, что понятие «групповое поселение» развилось из понятия «усадьба» (Schützeichel, 1977, S. 318). Подобно этому, в скандинавских рунических надписях терминами «byr», «bo» обозначались равно и отдельный двор, и деревня (Düwel, 1977, S. 37 — 40). Археология подтверждает предположение, что характерным направленном развития поселений было разрастание первоначальной отдельной усадьбы или хутора в деревню (Müller, 1977, S. 198 ff.; Jankuhn. Einführung…, 1977, S. 116 ff).

Вместе с поселениями приобрели константность и хозяйственные формы. Об этом свидетельствует изучение следов полек раннего железного века, обнаруженных в Ютландии, Голландии, внутренней Германии, на Британских островах, на островах Готланд и Эланз, в Швеции и Норвегии. Их принято называть «древними полями» – oldtidsagre, fornakrar (или digevoldingsagre— «поля, огороженные валами») или «полями кельтского типа —celtic fields. Они связаны с поселениями, жители которых возделывали их из поколения в поколение (Kirbis, 1952; Müller-Wille, 1965).

Особенно детально изучены остатки полей доримского и римского железного века на территории Ютландии (Наtt, 1931; Наtt, 1949: Наtt, 1957; Danmarks historie, 1977, S. 63 f.;, Jankuhn 1969, S. 149 ff.). Эти поля представляли собой участки в виде неправильных прямоугольников. Поля были либо широкие, небольшой длины, либо длинные и узкие; судя по сохранившимся следам обработки почвы, первые вспахивались вдоль и поперек, как предполагается, примитивным плугом (аrd), который еще не переворачивал пласта земли, но резал и крошил ее, тогда как вторые вспахивались в одном направлении, и здесь применялся плуг с отвалом. Возможно, что обе разновидности плуга применялись в одно и то же время (RL, I, S. 102). Каждый участок поля был отделен от соседних невспаханной межой — на эти межи складывались собранные с поля камни, и естественное движение почвы по склонам и наносы пыли, из года в год оседавшей на сорной траве на межах, создали вязкие, широкие границы, отделявшие один участок от другого. Межи были достаточно велики для того, чтобы земледелец мог проехать вместе с плугом и упряжкой тяглых животных к своему участку, не повредив соседских наделов. Не вызывает сомнений, что наделы эти находились в длительном пользовании.

Площадь изученных «древних полей» колеблется от 2 до 100 га, но встречаются поля, достигающие площади до 500 га; площадь отдельных участков в полях — от 200 до 7000 кв. м. (Jankuhn, 1969, S. 151 f.). Неравенство их размеров и отсутствие единого стандарта участка свидетельствуют, по мнению известного датского археолога Г. Хатта, которому принадлежит главная заслуга в исследовании «древних полей», об отсутствии переделов земель. В ряде случаев можно установить, что внутри огороженного пространства возникали новые межи, так что участок оказывался разделенным на две или несколько (до семи) более или менее равных долей (Нatt, 1939).

Индивидуальные огороженные поля примыкали к усадьбам в «кучевой деревне» на Готланде (раскопки в Валльхагар); на острове Эланд (близ побережья Южной Швеции) поля, принадлежавшие отдельным хозяйствам, были отгорожены от участков соседних усадеб каменными насыпями и пограничными дорожками. Эти поселки с полями датируются эпохой Великих переселений. Подобные же поля изучены и в горной Норвегии (Stenberger, 1933; Stenberger, Klindt, 1955; Наgen, 1953; Rønneseth, 1966). Расположение участков и обособленный характер их обработки дают исследователям основание полагать, что в изученных до сих пор аграрных поселениях железного века не существовало чересполосицы или каких-либо иных общинных распорядков, которые нашли свое выражение в системе полей (RL, I, S. 102; Jankuhn, 1969, S. 74 150; ср.: Krenzlin, 1961, S. 190 ff.).

Открытие следов таких»древних полей» не оставляет никаких сомнений в том, что земледелие у народов Средней и Северной Европы еще в доримский период было оседлым и более интенсивным чем предполагалось ранее. Таким оно оставалось и в первой половине I тысячелетия н. э. Разводили ячмень, овес, пшеницу, рожь (Handbuch der deutschen Wirtschafts-…, 1971, S. 66). Именно в свете этих открытий, сделавшихся возможными вследствие усовершенствования археологической техники, стала окончательно ясной беспочвенность высказываний античных авторов относительно особенностей сельского хозяйства северных варваров. Отныне исследователь аграрного строя древних германцев стоит на твердой почве установленных и многократно засвидетельствованных фактов и не зависит от неясных и разрозненных высказываний повествовательных памятников, тенденциозность и предвзятость коих невозможно устранить. К тому же, если сообщения Цезаря и Тацита вообще могли касаться только прирейнских районов Германии, куда проникали римляне, то, как уже упоминалось, следы «древних полей» обнаружены на всей территории расселения германских племен — от Скандинавии до континентальной Германии; их датировка — доримский и римский железный век. Подобные поля возделывались и в кельтской Британии.

Хатт делает на основе собранных нм данных еще и другие, более далеко идущие выводы. Он исходит из факта длительной обработки одних и тех же земельных площадей и отсутствия указаниё на общинные распорядки и переделы участков пашни в поселках, которые им были изучены. Хатт полагает, что поскольку землепользование явно имело индивидуальный характер, а новые межи внутри участков свидетельствуют, на его взгляд, о разделах владения между наследниками, то здесь существовала частная собственность на землю (Нatt, 1939, р. 10; 1955). Между тем на той же территории в последующую эпоху — в средневековых датских сельских общинах — применялся принудительный севооборот, производились коллективные сельскохозяйственные работы и жители прибегали к перемерам и переделам участков (Rhamm, 1905; Наff, 1909; Steensberg, 1940). Хатт утверждает, что эти общинные аграрные распорядки невозможно, в свете новых открытий, считать «первоначальными» и возводить к глубокой древности,— они суть продукт собственно средневекового развития. С последним заключением можно согласиться, но Хатт, не ограничиваясь им, высказывает идею о том, что коллективная и частная собственность не являются двумя последовательными фазами в эволюции землевладения; они сменяют одна другую попеременно, в зависимости от конкретных исторических и природных условий (Нatt, 1955, S, 121 ff.; 1939, р. 7, 12, 15, 22). В Дании развитие шло якобы от индивидуального к коллективному, а не наоборот. «Наши земледольцы,— пишет Хатт,— были более индивидуалистичны две тысячи лет назад, чем в сельских общинах XVIII века» (Наtt, 1939, р. 12).

Тезис о частной собственности на землю у германских народов на рубеже н. э. утвердился в новейшей западной историографии. Поэтому необходимо остановиться на этом вопросе.

Прежде всего — о пределах компетенции археолога. Наблюдения Хатта и других исследователей относительно древних аграрных поселений, систем полей и способов земледелия чрезвычайно важны. Однако вопрос о том, свидетельствует ли длительность обработки земли и наличие межой между участками о существовании индивидуальной собственности на землю, неправомерно решать с помощью лишь тех средств, какими располагает археолог. Социальные отношения, в особенности отношения собственности, проецируются на археологический материал весьма односторонне и неполно, и планы древних германских полей еще не раскрывают тайны общественного строя их владельцев. Отсутствие переделов и системы уравнительных участков само по себе едва ли дает нам ответ на вопрос: каковы были реальные права па поля у их возделывателей. Ведь вполне можно допустить — и подобное предположение высказывалось (Наgen, 1953; Junkuhn, 1969, S. 152; Junkuhn. Туреn.., 1977, S. 224, 252),— что такая система землепользования, какая рисуется при изучении древних полей германцев, была связана с собственностью больших семей. Длинные дома раннего железного века рассматриваются рядом археологов именно как жилища больших семей, домовых общин. Но собственность на землю членов большой семьи по своему характеру чрезвычайно далека от индивидуальной. Изучение скандинавского материала, относящегося к раннему средневековью, показало, что даже разделы хозяйства между малыми семьями, объединявшимися и домовую общину, не приводили к обособлению участков в их частную собственность (Гуревич, 1977, гл. 1). Для решения вопроса о реальных пранах на землю у их возделывателей необходимо привлекать совсем иные источники, нежели данные археологии. Н сожалению, применительно и раннему железному вену таких источников нет, и ретроспективные заключения, сделанные на основании более поздних юридических записей, были бы слишком рискованны.

Встает, тем не менее, более общий вопрос: каково было отношение к обрабатываемой земле у человека изучаемой нами эпохи? Ибо нет сомнения в том, что в конечном счете право собственности отражало как практическое отношение возделывателя земли к предмету приложения его труда, так и некие всеобъемлющие установки, «модель мира», существовавшую в его сознании.

Археологическим материалом засвидетельствовано, что жители Центральной и Северной Европы отнюдь не были склонны часто менять места жительства и земли под обработкой (впечатление о легкости, с которой они забрасывали пашни, создается лишь при чтении Цезаря и Тацита),— на протяжении многих поколений они населяли все те же хутора и деревни, возделывая свои огороженные валами поля. Покидать привычные места им приходилось только вследствие природных или социальных бедствий: из-за истощения пашни или пастбищ, невозможности прокормить возросшее население либо под давлением воинственных соседей. Нормой была тесная, прочная связь с землей — источником средств к существованию. Германец, как и любой другой человек архаического общества, был непосредственно включен в природные ритмы, составлял с природой единой целое и видел в земле, на которой он жил и трудился, свое органическое продолжение, точно так же, как был он органически связан и со своим семейно-родовым коллективом.

Нужно полагать, что отношение к действительности члена варварского общества было сравнительно слабо расчленено, и говорить здесь о праве собственности было бы преждевременно. Право было лишь одним из аспектов единого недифференцированного мировоззрения и поведения— аспектом, который выделяет современная аналитическая мысль, по который в реальной жизни древних людей был тесно и непосредственно связан с их космологией, верованиями, мифом.

Лингвистика способна помочь нам в какой-то мере восстановить представление германских народов о мире и о месте в нем человека. В германских языках мир, населенный людьми, обозначался как «срединный двор»: midjungarðs (готск.), middangeard (др.-англ.), miðgarðr(др.-исл.),mittingart, mittilgart (др.-верхненем.).

Garðr, gart, geard - «место, обнесенное оградой». Мир людей осознавался как благоустроенное, т. е. огороженное, защищенное «место посредине», и то, что этот термин встречается во всех германских языках, свидетельствует о древности такого представления. Другим соотнесенным с ним компонентом космологии и мифологии германцев был útgarðr — «то, что находится за пределами ограды», и это внешнее пространство осознавалось в качестве местопребывания злых и враждебных людям сил, как царство чудовищ и великанов. Оппозиция miðgarðr — útgarðr давала определяющие координаты всей картины мира, культура противостояла хаосу (Grönbech, 1961, S. 183 ff.), Термин heimr (др.-исл.; ср.: гот, haims, др.-англ. hām, др.-фризск. hām, hēm, др.-сакс. hem, др.-верхненем. heim), встречающийся опять-таки преимущественно в мифологическом контексте, означал как «ьшр», «родину», так и «дом», «жилище», «огороженную усадьбу». Таким образом, мир, возделанный и очеловеченный, моделировался по дому и усадьбе.

Еще один термин, который не может не привлечь внимания историка, анализирующего отношения германцев к земле,— óðal. Этому древнескандинавскому термину опять-таки существуют соответствия в готском (haim — оÞli), древнеанглийском (óðel, eaðele) древневерхненемецком (uodal, uodil), древнефризском (еthеl), древнесаксонском (oðil). Одален как выясняется из исследования средневековых норвежских и исландских памятников,— это наследственное семейное владение, земля, по сути дела неотчуждаемая за пределы коллектива родственников. Но «одален» называли не одну лишь пахотную землю, которая находилась в постоянном и прочном обладании семейной группы,— так называли и «родину». Одаль — это «вотчина», «отчизна» и в узком, и в широком смысле. Человек видел свое отечество там, где жили его отец и предки и где проживал и трудился он сам; раtrimonium воспринимался как раtria, и микромир его усадьбы идентифицировался с обитаемым миром в целом.

Но далее выясняется, что понятие «одаль» имело отношение не только к земле, на которой обитает семья, но и к самим ее обладателям: термин «одаль» был родственным группе понятий, выражавших в германских языках прирожденные качества, благородство, родовитость, знатность лица (aðal,aeðel, ethel, adal, eðel, adel, aeðelingr, óðlingr). Причем родовитость и знатность здесь надлежит понимать не в духе средневекового аристократизма, присущего или приписываемого одним только предстаителям социальной элиты, а как происхождение от свободных предков, среди которых нет рабов или вольноотпущенников, следовательно, как полноправие, полноту свободы, личную независимость. Ссылаясь на длиную и славную родословную, германец доказывал одновременно и свою знатность, и свои права на землю, так как по сути дела одно было неазрывно связано с другим. Одаль представлял собой не что иное, как родовитость человека, перенесенную на земельное владение и укорененую в нем. Aðalborinn («родовитый», «благородный») был синонимом oðalborinn («человек, рожденный с правом наследования и владения родовой землей»). Происхождение от свободных и знатных предков «облагораживало» землю, которой владел их потомок, и, наоборот, обладание такой землей могло повысить социальный статус владельца (подробнее см Гуревич, 1977, гл. 1,3; Воsl, 1970, S. 704; RL, I, S. 59).

Земля для германца — не просто объект владения; он был с нею связан многими тесными узами, в том числе и не в последнюю очередь психологическими, эмоциональными. Об этом свидетельствуют и культ плодородия, которому германцы придавали огромное значение", и поклонение их «матери-земле» ", и магические ритуалы, к которым они прибегали при занятии земельных пространств '". То, что о многих аспектах их отношения к земле мы узнаем из более поздних источников, едва ли может поставить под сомнение, что именно так дело обстояло и в начале I тысячелетия н. э., и еще раньше.

Главное заключается, видимо, в том, что возделывавший землю древний человек не видел и не мог видеть в ней бездушного предмета, которым можно инструментально манипулировать; между человеческой группой и обрабатываемым ею участком почвы не существовало абстрактного отношения «субъект — объекта. Человек был включен в природу и находился с нею в постоянном взаимодействии; так было еще и в средние века, и тем более справедливо это утверждение применительно к древнегерманскому времени. Но связанность земледельца с ого участком не противоречила высокой мобильности населения Центральной Европы на протяжении всей этой эпохи. В конце концов передвижения человеческих групп и полых племен и племенных союзов в огромной мире диктовались потребностью завладеть пахотными землями, т. е. тем же отношением человека к земле, как к его естественному продолжению.

Поэтому признание факта постоянного обладания участком пастбищ, огороженным межой и валом и обрабатываемым из поколения в поколение членами одной и той же семьи,— факт, который вырисовывается благодаря новым археологическим открытиям,— не дает еще никаких оснований для утверждения, будто бы германцы на рубеже новой эрыбыли «частными земельными собственниками». Привлечение понятия «частная собственность» в данном случае может свидетельствовать только о терминологической неразберихе или о злоупотреблении этим понятием. Человек архаической эпохи, независимо от того, входил он в общину и подчинялся ее аграрным распорядкам или вел хозяйство вполне самостоятельно, не был «частным» собственником. Между ним и его земледельным участком существовала теснейшая органическая связь: он владел землей, но и земля «владела» им; обладание наделом нужно понимать здесь как неполную выделенность человека и его коллектива из системы «люди — природа».

При обсуждении проблемы отношения древних германцев к земле, которую они населяли и обрабатывали, видимо, невозможно ограничиваться традиционной для историографии дилеммой «частная собственность — общинная собственность». Марковую общину у германских варваров находили те ученые, которые полагались на слова римских авторов и считали возможным возводить к седой старине общинные распорядки, обнаруженные во времена классического и позднего средневековья. В этой связи вновь обратимся к упомянутой выше общегерманской «модели мира». Как мы видели, обнесенное оградой жилище образует, согласно этим представлениям, miðgarðr, «срединный двор», своего рода центр мироздания; вокруг него простирается Утгард, враждебный людям мир хаоса; он одновременно находится и где-то далеко, в необитаемых горах и пустошах, и начинается тут же за оградой усадьбы (Grönbech, 1961, S. 188 ff.). Оппозиции miðgarðr — útgarðr полностью соответствует противопоставление понятий innangarðs — úgarðr в средневековых скандинавских правовых памятниках; это два вида владений: «земля, расположенная в пределах ограды», и «земля за оградой» — земля, выделенная из общинного фонда (Гуревич, 1977, с. 116 и след., 140). Таким образом, космологическая модель мира была вместе с тем и реальной социальной моделью: центром и той и другой являлся хозяйственный двор, дом, усадьба — с тою только существенной разницей, что в действительной жизни земли útangarðs, не будучи огорожены, тем не менее не отдавались силам хаоса — ими пользовались, они были существенно необходимы для крестьянского хозяйства; однако права домохозяина на них ограниченны, и в случае нарушения последних он получал более низкое возмещение, чем за нарушение его прав на земли, расположенные innangarðs. Между тем в моделирующем мир сознании земли útangarðs принадлежат «Утгарду». Как это объяснить?

Картина мира, вырисовывающаяся при изучении данных германского языкознания и мифологии, несомненно, сложилась в весьма отдаленную эпоху, и община не нашла в ней отражения; «точкой отсчета» в мифологической картине мира были отдельный двор и дом. Это не означает, что община на том этапе вообще отсутствовала, но, видимо, значение общины у германских народов возросло уже после того, как их мифологическое сознание выработало определенную космологическую структуру (Gurevič, 1979, S. 113 — 124).

Вполне возможно, что у древних германцев существовали большесемейные группы, патронимии, тесные и разветвленные отношения родства и свойства — неотъемлемые структурные единицы родоплеменного строя. На той стадии развития, когда появляются первые известия о германцах, человеку было естественно искать помощи и поддержки у сородичей, и жить вне таких органически сложившихся коллективов он едва ли был в состоянии. Однако община-марка — образование иного характера, нежели род или большая семья, и она вовсе не обязательно с ними связана. Если за упоминаемыми Цезарем gentes и cognationes германцев крылась какая-то действительность, то, скорее всего, это кровнородственные объединения. Любое прочтение слов Тацита: «аgri pro numero cultorum ab universis vicinis (или: in vices, или: invices, invicem) occupantur, quos mox inter se secundum dignationem partiuntur»(Gеrm., 26) — всегда было и обречено и впредь остаться гадательным. Строить на столь шаткой основе картину древнегерманской сельской общины в высшей степени рискованно.

Утверждения о наличии сельской общины у германцев опирается, помимо толкования слов Цезаря и Тацита, на ретроспективные выводы из материала, который относится к последующей эпохе. Однако перенос средневековых данных о земледелии и поселениях в древность — операция едва ли оправданная. Прежде всего, не следует упускать из виду отмеченный выше перерыв в истории германских поселений, связанный с движением народов в IV — VI вв. (Janssen, 1968,S. 315 ff., 345, 351).

Сопоставление слов Цезаря о германцах: «И никто из них не имеет точно отмеренного участка или владений в частной собственности, но доля«постные лица и старейшины ежегодно отводят родам и группам живущих вместе родственников, где и сколько они найдут нужным земля, а через год принуждают их перейти на другое место» (Dе Bell. Gall.,VI, 22) — с только что цитированным высказыванием Тацита о порядке занятия и распределения земли германцами позволяет предположить, что в основу последнего лег этот текст Цезаря. Во-первых, в обоих случаях подчеркивается несклонность германцев усердствовать в обработке земли. Во-вторых, словам Цезаря о «magistratus ac principes», которые отводят сородичам земли и принуждают их через год переходить на другое место, соответствуют слова Тацита о занятии земель «всеми вместе» и ежегодной смене пашни. В-третьих, подобно Цезарю, отмеающему наличие обширного земельного фонда, об этом же пишет и Тацит. Отличие текста Цезаря от текста Тацита состоит, собственно, лишь в том, что первый привоит еще и объяснение описанного нм порядка ежегодной перемены мест жительства: такой порядок якобы не дает германцам прельститься оседлым образом»кивни, гарантирует сохранение равенства, не отвлекает от воинских занятий и препятствует возникновению жадности,— объяснение, имеющее прямое отношение к Риму, но не к германцам! Не исключена возможность того, что Тацит в данном случае, как и в некоторых других, опирается на литературный источник, а не на свидетельство очевидцев, Чрезвычайную близость текстов Цезаря и Тацита о землепользования у геранских племен отмечал А. Д. Удальцов (Удальцов, 1934, с. 17 и след.). В целях «спасения» сообщений античных писателей об аграрных порядках германцев перед лицом противоречащих им данных археологии можно было бы казалось, предполоить, что слова Цезаря и Тацита сохраняют истинность хотя бы в отношении лучше известной римлянам части Германии — районов, прилегающих к «лимесу». Однако трудно представить себе, чтобы та племена, которые в наибольшей мере испытали влияние римской цивилизации, остались на более примитивной ступени земледелия, чем жители центральных и северных областей Европы. Напротив, подвергшиеся романизации германцы перенимали новые для них виды землепользования и знакомились с римскими формами земельной собственности.

После этой эпохи происходили как смена мест расположения населенных пунктов, так и перемены в системе землепользования. Данные об описанных распорядках в средневековой марке по большей части восходят к периоду не ранее ХII — XIII столетий (Мильская, 1975, с. 61 и след.); применительно к начальному периоду средних веков такие данные чрезвычайно скудны и спорны.

Между древней общиной у германцев и средневековой «классической» маркой невозможно ставить знак равенства. Это явствует из тех и других указаний на общинные связи жителей древнегерманских деревень которые все же имеются. Радиальная структура поселков типа Феддерзен Вирде — свидетельство того, что население размещало свои дома и проводило дороги, исходя из общего плана. Борьба с морем и воли дг ппе «жилых холмов», на которых возводились деревни, также требовали объединения усилий домохозяев. Вполне вероятно, что выпас скота на лугах регулировался общинными правилами и что отношения соседства приводили к некоторой организации жителей деревни. Однако о системе принудительных полевых порядков (Flurzwang) в этих населенных пунктах мы сведений не имеем. Устройство «древних полей», следы которых изучены на обширной территории расселения древних германцев, не предполагало такого рода распорядков. Нет оснований и для гипотезы о существовании «верховной собственности» общины на пахотные участки.

Прп обсуждении проблемы древнегерманской общины необходимо принять во внимание еще одно обстоятельство. Вопрос о взаимных правах соседей на земли и о размежевании этих прав, об их урегулировании возникал тогда, когда возрастала численность населения и жителям деревни становилось тесно, а новых угодий не хватало. Между тем начиная со II — III вв. н. э. и вплоть до завершения Великих переселений происходило сокращение населения Европы, вызванное, в частности, эпидемиями (Аbеl, 1967, S. 12 ff.). Поскольку же немалая часть поселений в Германии представляла собой обособленные усадьбы или хутора, то едва ли возникала необходимость в коллективном регулировании землепользования.

Человеческие союзы, в которые объединялись члены варварского общества, были, с одной стороны, уже деревни (большие и малые семьи, родственные группы), а с другой — шире («сотни», «округа», племена, союзы племен). Подобно тому как сам германец был далек от превращеия в крестьянина, социальные группы, в которых он находился, еще не строились на земледельческой, вообще на хозяйственной основе — они объединяли сородичей, членов семей, воинов, участников сходок, а не непосредственных производителей, в то время как в средневековом общетве крестьян станут объединять пиенпо сельские общины, регулируюие производственные аграрные порядки.

В целом нужно признать, что структура общины у древних германцев нам известна слабо. Отсюда — те крайности, которые зачастую встречаются в историографии: одна, выражающаяся в полном отрицании общины в изучаемую эпоху (между тем как жителей поселков, изученных археологами, несомненно, объединяли определенные формы общности); другая крайность — моделирование древнегерманской общины по образцу средневековой сельской общины-марки, порожденной условиями более позднего социального и аграрного развития.

Может быть, более правильным подход к проблеме германской общины сделался бы при учете того существенного факта, что в хозяйстве жителей нероманизованной Европы, при прочной оседлости населения, первенствующую роль сохраняло все же скотоводство (Lange, 1971, S. 106). Не пользование пахотными участками, а выпас скота на лугах, пастбищах и в лесах должен был, судя по всему, в первую очередь затрагивать интересы соседей и вызвать к жизни общинные распорядки.

Как сообщает Тацит, Германия «скотом изобильна, но он большей частью малорослый; даже рабочий скот не имеет внушительного вида и не может похвастаться рогами. Германцы любят, чтобы скота было много: в этом единственный и самый приятный для них вид богатства» (Germ., 5; ср.: Саеs. Dе bell. Gall., VI, 35). Это наблюдение римлян, побывавших в Германии, соответствует тому, что найдено в остатках древних поселений раннего железного века: обилие костей домашних животных, свидетельствующих о том, что скот действительно был малорослым. Как уже было отмечено, в «длинных домах», в которых по большей части жили германцы, наряду с жилыми помещениями находились стойла для домашнего скота. Исходя из размеров этих помещений, полагают, что в стойлах могло содержаться большое количество животных, иногда до трех и более десятков голов крупного рогатого скота (Handbuch der deutschen Wirtschafts-…, 1971, S. 64 f.; Haarnagel, 1979, S. 251 f.).

Скот служил у варваров и платежным средством (Тас. Germ., 12, 21). Даже в более поздний период виры и иные возмещения могли уплачиваться крупным и мелким скотом, и самое слово *fehu означало у германцев не только «скот», но и «имущество», «владение», «деньги».

Охота не составляла, судя по археологическим находкам, существенного для жизни занятия германцев, и процент костей диких зверей очень незначителен в общей массе остатков костей животных в изученных поселениях (Мuch, 1967, S. 235 f; Наагnagel, 1979,S. 272 ff.). Очевидно, население удовлетворяло свои потребности за счет сельскохозяйственных занятий. Однако исследование содержания желудков трупов, обнаруженных в болотах (эти люди были, очевидно, утоплены в наказание за преступления либо принесены в жертву) (Тас. Germ., 9, 12, 40; Мuсh, 1967, S. 173f., 214 f., 289 f.; vries, 1970, S. 408 f.), свидетельствует о том, что подчас населению приходилось питаться, помимо культивируемых растении, также и сорняками и дикими растениями (Jankuhn, 1969,S. 229 f.;, Мuch, 1967, S. 114).

Как уже было упомянуто, античные авторы, недостаточно осведомленные о жизни населения в Germania libera, утверждали, будто страна бедна железом, что придавало характер примитивности картине хозяйства германцев в целом. Несомненно, германцы отставали от кельтов и римлян в масштабах и технике железоделательного производства, Тем не менее археологические исследования внесли в нарисованную Тацитом картину радикальные поправки. Железо добывалось повсеместно в Центральной и Северной Европе и в доримский и в римский периоды. Железная руда была легко доступна вследствие поверхностного ее залегания, при котором была вполне возможна ее добыча открытым способом. Но уже существовала и подземная добыча железа, и найдены древние шт1опп31ольопни и шахты, а равно и железоплавильные печи (RL, II, S. 258 f.). Германские железные орудия и иные металлические изделия, по оценке овременных специалистов, отличались доброкачественностью. Судя по сохранившимся «погребениям кузнецов», их социальное положение в обществе было высоким (Jankuhn, 1969, S. 160 ff.; Ohlhaver, 1939).

Если в ранний римский период добыча и обработка железа оставались, возможно, еще сельским занятием, то затем металлургия все явственнее выделяется в самостоятельный промысел (Jankuhn УапкиЬп, 1970, S. 28 f.). Его центры обнаружены в Шлезвиг-Гольштейне и Польше. Кузнечное ремесло стало важным неотъемлемым компонентом хозяйства германцев. Железо в виде брусьев служило предметом торговли. Но обработкой железа занимались и в деревнях. Исследование поселения Феддерзен Вирде показало, что близ наиболее крупной усадьбы концентрировались мастерские, где обрабатывались металлические изделия; не исключено, что они шли не только на удовлетворение местных нужд, по и продавались на сторону (Ausgrabungen..., 1958, S. 215 f.;Наагnаgеl, 1979, S. 296 f.).

Слова Тацита, будто у германцев мало изготовленного из железа оружия и они редко пользуются мечами и длинными копьями (Germ., 6), также не получили подтверждения в свете археологических находок (Uslar, 1975, S. 34). Мечи найдены в богатых погребениях знати. Хотя копья и щиты в погребениях численно преобладают над мечами, все же от 1/4 до 1/2 всех погребений с оружием содержат мечи или их остатки (Schirnig, 1965; Raddatz, 1966; 1967; Steuer, 1970). В отдельных же районах до 80% мужчин были похоронены с железным оружием" (Capelle, 1979, S. 54 — 55). Также подвергнуто сомнению заявление Тацита о том, что панцири и металлические шлемы почти вовсе не встречаются у германцев (Uslar, 1975, S. 34; Much, 1967, S. 143 f).

Помимо железных изделий, необходимых для хозяйства и войны, германские мастера умели изготовлять украшения из драгоценных металлов, сосуды, домашнюю утварь, строить лодки и корабли, повозки; разнообразные формы получило текстильное производство (Jankuhn, 1969, S. 166 ff.; Uslar, 1975, S. 86 ff).

Оживленная торговля Рима с германцами служила для последних источником получения многих изделий, которыми сами они не обладали: драгоценностей, сосудов, украшений, одежд, вина (римское оружие они добывали в бою). Рим получал от германцев янтарь, собираемый на побережье Балтийского моря, бычьи кожи, скот, мельничные колеса из базальта, рабов (работорговлю у германцев упоминают Тацит и Аммиан Марцеллин). Впрочем, кроме доходов от торговли, в Рим поступали германские подати и контрибуции. Наиболее оживленный обмен происходил на границе между империей и Germania libera, где были расположены римские лагери и городские поселения. Однако римские купцы проникали и в глубь Германии. Тацит замечает, что во внутренних частях страны процветал продуктовый обмен, деньгами же (римскнмн) пользовались германцы, жившие близ границы с империей (Gerrm., 5). Это сообщение подтверждается археологическими находками: в то время как римские изделия об