Кусок провинциальной жизни

 

 

Карэн Ломтик нравился ее домашний халат. Мягкая, всепрощающая фланель пахла пролитым чаем, вчерашними лилиями, которые она красиво поставила в бабушкину вазу, и дрожжами от двух ее детишек, Мельбы и Крутона. За окном, еще мутном после долгой зимы (надо бы его помыть – сколько же забот даже в самой простой и тихой жизни!), происходило весеннее чудо: нежные одуванчики желто хихикали, на небе висели кучевые облака, похожие на куски сливочного масла, и, как ни прискорбно, две вороны вили на липе гнездо. Их жадные черные клювы напоминали гидравлические ножницы «Челюсти жизни», только в ее случае это были Челюсти смерти.

Э-эх… еще целый год на улицу не выйду.

На столе стояли две миски, в которых поднимались ее будущие дети, наполняя воздух теплым, питательным, мучнистым ароматом. На кухне было безопасно. Эта комната никогда не попадет в газетные заголовки, но именно здесь в голову приходят самые нежные и важные мысли. Из детской доносилось тихое посапывание спящей Мельбы. Скоро она проснется и, разгоряченная, будет скакать по дому, как и ее брат Крутон, хрустящий чертенок (если такие бывают). Весь в отца.

Снаружи закаркала ворона, и Карэн вздрогнула. Почему смерть всегда о себе напоминает? Неужели мы не имеем права хоть на один-единственный выходной от смерти?

Она поглядела на тесто – своих будущих деток, – и ее вдруг постигло почти буддийское озарение: жизнь и смерть едины и складываются в сложную модель оригами. Но в какую? Быть может, это дерево или… гусь! Карэн видела по телевизору документальный фильм о том, как гуси на городских прудах целыми буханками истребляют хлеб. Лебеди еще свирепее. Нет, это сложное оригами должно быть в форме… печи. Без печей нет самой жизни. Карэн подошла к мискам – проверить, достаточно ли круты ее малыши. Она чувствовала себя… колесом внутри колеса внутри еще одного колеса.

Ей захотелось намазаться маслом. Как же трудно стареть! Делаешься черствым, теряешь былую эластичность. Не успеешь моргнуть, как тебя съедят вместе с луком, пряностями, колбасой или жирной индейкой.

Она поймала свое отражение в черном стекле микроволновки. Карэн Ломтик, соберись с силами. Не забывай: у тебя двое детей, любящий муж и несколько малышек, которые вот-вот отправятся в печь. Цени эти блага.

На улице закаркали сразу несколько ворон. Они увидели ее в окно и грозно расселись на деревьях и кустах, но Карэн давно научилась не обращать на них внимания.

Она хотела заварить чаю, когда услышала леденящий кровь звук: топот маленьких ножек Крутона, а следом – скрип входной двери.

Он вышел на улицу. Крутон!!!

Карэн бросилась в коридор и увидела сына снаружи. В небе каркали вороны, а с востока к дому подтягивалась целая стая.

– Крутон! Вернись!

– Нет!

Она выбежала во двор, крича:

– Сыночек, вернись, не то тебя съедят! Беги сюда!

Крутон побежал дальше, под куст форзиции в цвету, куда воронам не пробраться.

В следующую секунду мать уже была рядом с ним. Оба тяжело дышали.

– Крутон, о чем ты только думал?! Нельзя выходить во двор!

– Мама, не могу же я все время сидеть дома!

– Придется, милый. Иначе тебя склюют вороны. Ты погибнешь.

– Но какая может быть жизнь в четырех стенах?

Карэн пришлось согласиться.

– Ты прав. Никакой.

Оба задрожали от холода.

– Пойдем, Крутончик. Намажу тебя маслом.

– Пошли…

 

 

Роджер

 

Бетани, Бетани, Бетани…

Знаешь, что я делал, когда Ди-Ди сообщила мне о случившемся? Сидел в кресле у себя дома. Вэйн был на кухне, а я смотрел в окно, на отрезок неба между хозяйским снегоходом и остатками их уличного бассейна. Было почти темно, но все-таки не совсем – скоро самый короткий день в году. Я разглядывал, как голубой отрезок неба постепенно обесцвечивается, и тут услышал шаги по дорожке. Это была твоя мама – да, она самая. Последнее время она носит мне еду, а я взамен читаю ее переживания… ну, о тебе. До вчерашнего дня я не открывал на ее стук, но потом внутри меня что-то изменилось, как будто оттаяло замерзшее озеро – понимаешь, словно ко мне вернулась жизнь, – и вместо того чтобы спрятаться в спальне, я открыл дверь. В левой руке Ди-Ди был пакет с двенадцатью упаковками резинки «Джуси-фрут» и маленькими бутылочками скотча. В правой руке она держала мобильный, по которому ей только что сообщили весть о тебе. Я еще ничего не знал. Но твоя мама была ошарашена и даже повизгивала от страха. Вэйн, почуяв неладное, ринулся прямо к нам, а я пытался удержать Ди-Ди на ногах, забрать у нее пакет и провести ее в комнату, чтобы успокоить и спросить, что случилось.

Бетани, Бетани, Бетани… О чем ты только думала?!

Ну ладно, Роджер…

…переведи дух.

Сейчас ты спишь. Твоя мама уехала домой, чтобы собрать кое-какие вещи и, очень надеюсь, тоже поспать. Вряд ли ей это удастся. В палате пахнет старыми журналами. Ненавижу больницы. Еще сильней я их ненавижу из-за рождественского мусора, развешанного тут повсюду. Кстати, я недавно вспомнил одну твою шутку. Прошлым летом мы с тобой открыли на складе коробку и нашли внутри тысячу рождественских ковриков для мыши. Ты спросила, почему любая вещь, которую итальянцы делают в своих национальных цветах – красном, зеленом и белом, – выглядит по-итальянски, а то, что в этих же цветах делаем мы, выглядит по-рождественски. Просто случайное воспоминание из папки «Бетани».

Еще одна случайная мысль в твоем духе, вызванная суматохой в коридоре: было бы очень смешно, если бы у кого-нибудь был синдром Туретта, но в мягкой форме. Они бы весь день ходили и повторяли: «Сахар! Сахар! Черт! Черт!», а окружающие не понимали бы, что происходит.

Ха-ха.

Шутка не удалась. К тому же ее могли придумать до меня. Впрочем, мне сейчас не до шуток! Да и как иначе?! Бетани! Черт побери! Я спросил твою маму, почему ты это сделала, но она не знает – бедная женщина просто в ужасе. Я тоже не знаю – вот дерьмо! Она сказала, что водитель автобуса нашел тебя в салоне. Ты была почти без сознания и только пробормотала, что тебя тошнит от самой себя и что тебе не нравится, в кого ты превращаешься.

Бетани, молодые вообще не знают, кто они такие! Ты еще слишком юна, ты не сформировалась как личность! Ты – лава! Ты – личинка! Ты – жидкий пластик! Только пойми меня правильно. Не то чтобы тебе станет легче, когда ты повзрослеешь – просто ты хотя бы немножко разберешься в себе. Совсем чуть-чуть. Возможно, ты себе не понравишься, но по крайней мере ты кое-что поймешь. Однако сейчас?! В твоем возрасте? Ни за что!

Помнишь, в самом начале нашей переписки я стал рассказывать о своей молодости – а потом прекратил? Потому что это бессмысленно. Да, я совершил много плохих и много хороших поступков, но потом они уравнялись, и я стал обычным человеком. Понимаешь, жанны д'арк и супермены встречаются нечасто. Мир населен простыми людьми вроде меня, которые плетутся себе вперед. Мы только и делаем, что плетемся, плетемся, плетемся. И хоть меня убивает мысль, что я ничем не отличаюсь от остальных, эту боль смягчает другая: я – представитель человеческой расы.

Предположим, ты судья или ученый. У тебя закончилось первое важное слушание, или ты сделала свое первое крупное открытие. О тебе заговорил весь мир – ты гений! Но потом ты начинаешь стареть и больше не делаешь открытий – твоя карьера на излете. Люди приходят в твою лабораторию или в зал суда, и все они повторяют одни и те же ошибки. Холодок пробегает по твоей спине. Ты осознаешь: «О господи! Так вот оно как. Человечество уже не станет умнее. Наш мозг не увеличивается, а накопленные людьми знания можно усваивать лишь понемногу. Как вид мы достигли пределов своих умственных возможностей…»

И потом ты просто плетешься вперед.

Расскажу тебе забавную историю из моего детства. Мальчиком я страшно любил играть в солдатики, но мама ненавидела войны (что странно, учитывая, какой сварливой бабой она была) и солдатиков мне не покупала. Я был еще слишком мал, чтобы развозить газеты и зарабатывать собственные деньги, да и магазин находился в милях от нашего дома. Однажды отец привез мне целый пакет солдатиков. Я чуть с ума не сошел от радости. Начал с ними играть, а потом вошла мама с телефоном в руке, присела рядом и сказала: «Хорошо, играй в войнушку, если хочешь, однако каждый раз, когда кого-то из солдат ранит или убьет, я буду звонить его матери. Готов? Раз, два, три… Начинай». Можешь представить, как мне было весело…

Короче, суть в том, что любая семья – это катастрофа. Некоторые семьи более взрывные, другие тихие, но токсичные. Я не совсем согласен, что именно родные повлияли на ход твоей жизни. Мне кажется, люди появляются на свет с определенными задатками. Подумаешь, твои близкие часто умирали! Все умирают, Бетани, и ты тоже однажды умрешь. Лет в восемьдесят, в хорошей больнице, окруженная любящими родственниками и медсестрами, которые не будут красть твои брошки или разбавлять морфий.

Да кто я такой, чтобы все тебе выкладывать? Если честно, понимание самого себя – единственное, что у меня есть. Только об этом я и могу спокойно говорить. Только этим я и могу поделиться с другими. Я заслужил это понимание, черт подери! И я – твой друг. Мама тоже тебя любит – нет, обожает! – и она потрясающая женщина. По-моему, ей уже можно немного о тебе позаботиться. Весь чай Китая не заставит меня вернуться в свои двадцать лет; с другой стороны, я завидую, что у тебя впереди такой громадный отрезок жизни. Нечего и говорить, ошибок впереди тоже много, и среди них наверняка будут забавные. Надеюсь, ты меня не бросишь – хотя бы потому, что других развлечений у меня нет.

Бетани, мир прекрасен. Жизнь коротка и в то же время очень длинна. Жизнь – это благо.

К тому же всегда найдется кто-нибудь, кто опрокинет рекламный стенд ручек «Шарпи» в отделе 3-Юг. Так что иди и наведи там порядок, да поживей!

Твой друг,

Роджер.

 

Ди-Ди

 

Дорогой Роджер!

Теперь спишь ты. Бетани принимает душ, а я сижу на ужасно неудобном стуле и пытаюсь крепиться. Сейчас мне намного легче. Бетани еще слегка шатается и выглядит пристыженной. Я не уверена на сто процентов, что она действительно хотела умереть. Таблетки проглотила в автобусе, среди людей. К тому же Бетани в последнее время так мало ела и так много работала, что могла вырубиться от простого обезболивающего. В детстве она чего только не жевала (землю из цветочных горшков, пауков-косиножек, дорожную соль) – и хоть бы что. Желудок у нее крепкий, как бетономешалка.

Роджер, я не хотела совать нос в чужие дела, но все-таки прочитала твое письмо к Бетани. Оно чудесное. И я прекрасно понимаю, что ты хотел сказать про старость и постижение самого себя. Только как объяснить это молодежи? К двадцати пяти годам ты осознаешь, что никогда не станешь рок-звездой, к тридцати – что тебе не быть стоматологом, а в сорок остается лишь два-три дела, которыми можно заняться – и то, если побежать очень быстро и успеть на поезд.

Передо мной сейчас два пути. Я могу жить, как жила, или последовать совету Бетани (она оставила мне записку на столе): заложить квартиру и потратить вырученные деньги на образование. Я склоняюсь ко второму. Бетани не хотела меня обидеть, она ясно дала понять, что моя жизнь мало отличается от смерти. А как насчет нее? Только между нами: мы отведем ее в муниципальный колледж и привяжем к двери кабинета, где идут вступительные экзамены. Потом убедимся, что у нее появились какие-нибудь планы – любые, мне все равно, лишь бы моя дочь вышла из состояния, в котором находится сейчас. Знаешь, Бетани открыла мне глаза, и больше я их не закрою.

Слышу ее шаги в коридоре.

Роджер, а ты случайно не хочешь измениться? Можем организовать клуб.

Как же Бетани повезло, что она тебя встретила!

Спасибо.

ДД

 

Бетани

 

Роджер!

Сразу скажу, что мне очень стыдно. НО! С другой стороны, ты не поверишь, кто навещал меня сегодня днем! Да, угадал, Грег. Обалдеть можно!!! Кто-то из Эль Шкряпо рассказал ему, что случилось. Он вошел в палату, когда я была не в духе (ох уж эта больничная еда! Ага, я снова ем), с букетом ромашек, выкрашенных в голубой цвет, и тут же заявил: «Знаю, знаю, выглядят эти цветы убого, но я посмотрел на оранжевые гладиолусы, которые продают внизу, и решил, что они будут уместнее на похоронах чьей-нибудь бабушки. Причем если бабушка умерла в 1948-м. Кто заказывал цветы для больницы – Мумия? Я бы мог купить букет с надписью „У нас мальчик!“ или „У нас девочка!“, но они были на редкость мрачные. Если бы я выскочил из утробы матери и увидел такое уродство, то подумал бы, что мир – не самое приятное место, и улетел бы прямиком в рай». Грег поглядел на меня, я поглядела на него и на его бейджик с надписью «Я знаю все про антидепрессанты». Затем он продолжил: «Итак, Бетани, я слышал, ты пыталась покончить жизнь самоубийством. Любопытно. Как я уже сказал, мир – не самое приятное место, но есть в нем и славные мелочи. Перво-наперво, юная леди, мы намажем вам губы черной помадой. Тут в соседней палате лежит байкер, которого пырнули ножом. К нему пришла подружка – вылитая Черная Орхидея. Так что я мигом».

Вскоре Грег вернулся с добычей, я накрасила губы, а он сказал: «Вот так намного лучше». И вновь завелся, на этот раз по поводу слова «вдохновение». В лифте он случайно услышал, как кто-то сказал: «Все в жизни нужно делать вдохновенно». Перефразирую Грега: «Знаешь, Бетани, меня не на шутку беспокоит затея с вдохновением. Началось это года четыре назад, и я прямо с ума схожу от злости. Подумай логически: Земля создана вовсе не для шести миллиардов человек, которые бегают по ней с вдохновенными лицами. Мир – для двадцати миллионов людей, которые по́том и кровью добывают себе пропитание». (К этому времени он уже ел шоколадные конфеты, принесенные моей соседке, престарелой женщине в коме.) «Как я понимаю, несколько лет назад вышла книжонка из серии „Помоги себе сам“, и ее автор велел читателям найти свое вдохновение. Отвратная фразочка, скажу я тебе. Знаешь, по человеку сразу видно, если он недавно прочел эту дрянь: он слегка очумелый, модно подстрижен и всё хочет поговорить о Высоком, но выдает только жалкие банальности. Встречаешься с ним через полгода, а он уже грустный и изможденный, как будто из него выкачали всю радость – жизнь пошла своим чередом, он бросил затею с поисками вдохновения, которое ему все равно не суждено найти. Конфету хочешь?». Я только сказала: «Грег, мы прямо как на свидании». А он ответил: «Да уж, Бетани. На свидании со смертью».

О, Роджер, кажется, я влюбилась!

Б.

 

Шелковый пруд»: Кайл

 

 

– Мне придется тебя уволить, Гло, – сказал Леонард ван Клиф.

– Что?! – переспросила та.

– Что слышала. Ты слишком стара для леди Виндермир, слишком толста в пышных платьях, ты не учишь роль и в последнее время… ну, скажу как есть: разваливаешься на части.

За этот вечер Кайл ни разу не видел, чтобы у Стива и Глории не нашлось слов, но когда-то все случается впервые.

– Что ж, – продолжал Лео, – если вам, алкашам, сказать нечего, я допиваю скотч и сваливаю отсюда. – Он допил, поставил стакан и поглядел на Кайла. – Эти старые развалюхи отлично сгодятся для романа, парнишка. Выжми из них все, что можно. – Он подошел к двери. – Пока!

Кайлу внезапно стало очень грустно – впервые за несколько лет. Ему вовсе не хотелось быть сейчас в этой комнате, но план бегства не придумывался. Смотреть на Глорию он тоже не хотел, а пришлось – чтобы не показаться грубым. Глаза у нее покраснели и увлажнились. Руки сложены на коленях, осанка безупречная. Она была потрясена. Стив сел рядом и погладил ее по ноге.

Кайл вспомнил, что давно не видел Британи – когда она вернется? Сколько свежего воздуха необходимо женщине?

Глория шевельнулась.

– Я придумала! – сказала она. – Пойду найду Британи и попрошу ее сделать мне пластическую операцию. Я снова буду молодой. Я изменюсь, вот увидите. Я читала брошюры – феминистки перевернули мир. Теперь мы в состоянии делать такое, о чем раньше и подумать не могли! Я продам серебро, если понадобится. – Она встала и пошла к выходу. – Заодно Британи удалит эту штуковину, которая донимает мою селезенку.

– Моя жена быстро ходит, – сказал Кайл. – Вы ее не найдете.

– Ну, попытка не пытка. – Глория повернулась к Стиву: – Когда ты увидишь меня в следующий раз, я буду молодой и красивой.

– Глория…

– Нет, милый. Я пойду. – Она пробралась через игрушки Кэнделла к выходу, взяла пальто и вышла в ночь. На несколько секунд дом замер, точно на фотографии, а потом Стив обратился к Кайлу:

– Что будете делать?

Кайл пожал плечами.

– Ну да, вы еще слишком молоды, чтобы знать, – сказал Стив, разглядывая цветную пластмассу вокруг. – Вы с женой хотите детей?

– Мы, возможно, расстанемся.

– Кэнделл был очень хороший мальчик.

Кайл понятия не имел, где искать ключ к этой шараде с ребенком.

– Не сомневаюсь.

– Полагаете, мы с Глорией его выдумали?

– Я такого не говорил.

– Посмотрим, что мир сделает с вами через несколько лет, Кайл. Посмотрим. – Стив достал из шкафа бушлат и охотничью шапку, оделся. – Ну, приятного вечера. Пойду разыщу мою Глорию. – И вышел.

Кайл обошел гостиную. Она была полна напряженной пустоты, какая обычно возникает в комнатах, где только что прошла вечеринка. Каждый стул и каждый уголок еще хранили недавние воспоминания. Кайл попытался сложить в голове весь вечер, бегая взглядом от двери к двери, от стакана к стакану. А потом вспомнил про кабинет Стива. Мороз пошел у него по коже. Он поднялся наверх с таким чувством, будто оказался в пещере, холодной, мокрой и пустой. Кайл словно держал зажженную свечу, причем крошечный огонек был его последней связью с человечеством: легкое дуновение – и она исчезнет.

В кабинете Стива стояла полная тишина, точно такая же, как и час назад. А возможно, как и десятки лет назад. Он приблизился к письменному столу и подумал о том, что лежит на дне последнего ящика.

Сел в кресло.

Посмотрел на ручку ящика.

Подумал о литературе.

Подумал о том, что у любого книжного персонажа несколько прототипов и что герои часто меняются по ходу истории. Порой Кайл сам не знал, зачем создал тот или иной образ; приходилось доверять своему чутью и писать дальше. Иногда прототипом героя оказывался не тот, кто задумывался изначально, и Кайл понимал это лишь к концу книги.

Существовал ли Кэнделл? Или Стив с Глорией сошли с ума?

Кайл понял, что Британи не вернется. Он почувствовал себя красивой вазой с отбитым краем.

Снова поглядел на нижний ящик стола. Что же могло так подействовать на Стива и Глорию? Какие события меняют нас до такой степени, что из живых людей мы превращаемся в карикатуры?

Кайл выдвинул ящик, но ничего нового не узнал. Ощущение было, что он смотрит на гору Рашмор или Ниагарский водопад. Он словно был туристом в этом мире, которому не принадлежал и никогда не будет принадлежать. Перед Кайлом в пыльном дубовом ящике лежала причина падения – ничего грандиозного или лиричного, отражающего всю скорбь мира и бесконечную боль человечества. Просто оранжевый шнур садового удлинителя. Как это понимать, черт возьми?

 

 

Шелковый пруд»: Британи

 

 

Британи Фалконкрест шла не останавливаясь. Когда она проходила мимо поздних крокусов, покрытых инеем, ее озарило, что существует два вида прогулок. Первый – когда ты выходишь за дверь и точно знаешь, что скоро вернешься. Второй – когда ты уверена, что не вернешься никогда.

Город выглядел куда ярче, чем несколько часов назад. Звуки стали пронзительней, и все вокруг казалось не мертвым, а крепко и сладко уснувшим.

Что будет с Кайлом? Ничего, справится. Вначале ему станет больно, но потом все образуется. Легкая боль еще никому не повредила. На прошлое Рождество он мечтал найти идеальную елку, а Британи хотела дерево с характером. Теперь Кайл – дерево с характером. Подумаешь, большое дело. Он уже взрослый.

Британи стояла на углу и размышляла, когда рядом остановился автобус. Двери открылись. Водитель посмотрел на нее и сказал: «Проходите, юная леди».

Внутри было светло и как-то по-хлебному тепло. «Что ж, – подумала Британи, – пусть я не знаю, куда иду, но почему не добраться туда побыстрее?». Она поднялась в салон, поразмыслила, куда ей лучше сесть, и устроилась прямо за водителем.

 

 

Шелковый пруд»: Стив

 

 

Стив шел навстречу огням главной торговой улицы города, шел быстро. За спиной осталась банда подростков с петардами и горящий автомобиль марки «хундай». «Хундай» горел так ярко, что стены окружающих домов светились белым. Ночь была тихая, и дым от машины поднимался в небо ровной колонной; пламя почти не шумело – словно воздух медленно выходил из шарика. За огнем Стив разглядел солнечные прожекторы театра – да сегодня премьера! Где же еще быть Глории? Когда он двинулся к театру, мимо пронеслась дюжина полицейских машин с мигалками и выключенными сиренами.

Спектакль уже закончился, прожекторы дали последний электрический залп и потухли. Улица почернела. Стив решил продолжить поиски жены в центре города. Когда глаза привыкли к темноте, из нее выплыли сочные неоновые вывески и огни фар, белые и красные маячки. Сквозь окна ресторана Стив увидел белые скатерти, манящие зажженные свечи, а за одним столиком – тройняшек. Перед ними был праздничный торт в бенгальских огнях. Стив посмотрел направо: там стояла Глория, тоже глядя на тройняшек, на их торт и белые искры. Она плакала.

Стив промолвил:

– Глория, прошу тебя, не плачь. К чему слезы? – Он обнял жену. – Пойдем-ка. Хочу показать тебе одно место.

– Какое?

– Сюрприз.

Стив повел Глорию за угол, где журчал фонтан, играя веселенькими огоньками.

– Вон, гляди, на той стороне площади…

– Что там?

– Сейчас узнаем.

Белое здание было подсвечено снизу, точно торт в голливудском кино. Из торта вот-вот должна была выпрыгнуть танцовщица.

– Пойдем, – пригласил Стив.

Глория посмотрела на табличку. Они собирались войти в планетарий.

– Стив, зачем все это?

– Ш-ш. – Он обнял ее за плечо, и, пока никто не видел, они прошмыгнули за бархатную ленту в длинный тихий коридор. – Сюда. – Стив открыл какую-то дверь. За ней оказалась чистая прозрачная вселенная и звезды, похожие на лужицы детского питания, расплескавшегося по небу. В зале больше никого не было, и Стив попросил Глорию сесть рядом. В самом сердце планетария зажужжали механизмы, завертелась линза, и включились главные проекторы. Стив взял жену за руку. Вместе они стали любоваться северными огнями.

Он повернулся к Глории.

– А что, если бы мы были не людьми, а пришельцами с далекой планеты? Мы отличались бы от остальных землян, и все наши поступки казались бы сверхъестественными и очень важными. Красота, чудо и надежда наполняли бы даже самые простые наши действия. Вот было бы здорово!

– Да, – согласилась Глория.

– А что, если б мы выбросили все наше барахло – дом, книги, плиту, ковры, пыль, – начисто забыли о прошлом и устремились бы в неизвестное?

– Было бы очень здорово, Стив. Правда.

Он слышал только свое и ее дыхание. Звезды молчали. Он пихнул ее в бок.

– Смотри, Большой Ковш.

– Точно.

– А вон Орион.

– Ага.

– Знаешь, Глория…

– Молчи, Стив.

– Почему?

– Потому что слова могут убить чудо.

– Глория, я ведь никогда тебе этого не говорил… Ты очень… ты очень красивая.

Она сжала его руку, и Стив вдруг вспомнил о вещи, которую весь день проносил в кармане брюк.

– Господи, как же я мог забыть? – Он достал из кармана маленькую коробочку и протянул жене. – Глория, дорогая… Хочешь жвачку?

 

 

3-

 

Роджер, как ваш учитель смею напомнить, что хороший автор пишет роман, в котором теряется его личный голос. Мы все мечтаем написать «универсальную книгу» – она будет так хороша, словно у нее и нет автора. В «Шелковом пруде» (Роджер, ну что это за название?!) слишком явственно ощущается ваш голос. Вам нужно потерять свое эго и создать произведение с голосом среднего человека, а не с вашим собственным, Роджер Торп.

Ваши герои похожи на настоящих людей – только не спешите принимать это за комплимент. Персонажи романа должны казаться вымышленными, иначе у читателя не возникнет ощущения, что он читает литературу: смелую, напористую, прекрасную литературу. И что этих людей можно встретить только в книге, больше нигде.

Относительно места действия. Оно разворачивается в вашем привычном мире, что в корне неверно. Действие должно происходить в мире выдуманном – иначе как читателю понять, работает ли у вас фантазия? Мне также известно, что вы работали в «Скрепках», Роджер. Как это нечестно с вашей стороны по отношению к коллегам, которые пытались придумать место действия! Например, Хилари поместила своих героев в пещеру вампира – вот это я понимаю! Ассоциативная поэзия Дханни описывает другую планету – ему пришлось хорошенько потрудиться. А «Скрепки»? Я могу сходить туда в любую минуту и испытать все на собственной шкуре. Зачем мне искусство, которое рассказывает о повседневной жизни? Я хочу читать книги о других людях и других местах, а не о самом себе.

Кстати, напрасно вы упомянули наши семинары про тост, который намазывают маслом. Ваши однокурсники пытались отождествиться с ломтиком хлеба. Когда вы ушли с урока на прошлой неделе, мы обсудили ваше отношение к своему герою. Во имя искусства я должен признаться, что оно показалось нам отчасти… самодовольным. Кто сказал, что у хлеба не может быть души, глубоких переживаний или точки зрения? От трогательной истории Джули я чуть не расплакался, а Андрэ в своем рассказе убедил меня, что ООН должна стать сильнее. Ваша же история оставила нас… равнодушными.

Однако я не считаю вашу работу безнадежной – мы могли бы использовать ее в образовательных целях. Я бы хотел разделить ее на главы и раздать вашим однокурсникам. Все вместе мы обсудим неудачные места и попытаемся их исправить, найдя достойные творческие решения. Только тогда ваши герои обретут плоть и кровь, и только тогда читатель почувствует, что оказался в новом месте, познакомился с новыми людьми и встал на их путь!

Я бы не советовал вам это печатать, Роджер. Вас ждет лишь разочарование, поверьте. Я написал уже несколько книг, одну из которых опубликовали, поэтому мне, полагаю, можно доверять. Мой сборник рассказов «Мамина клюква» напечатали в издательстве «Мечта-пресс», он также стал лауреатом премии Эйлин Брейтвейт «За литературу о равенстве».

Роджер, я очень люблю искусство, культуру, музыку – как и все мы, верно? Искусство привносит в нашу жизнь краски и смысл. Всех нас, писателей (думаю, сейчас уже можно говорить на равных), объединяет дружба, любовь, готовность помочь, бескорыстие и щедрость. Когда что-то хорошее случается у одного писателя, радуются и все остальные! Не то что на ТВ. Не то что в кино. Не то что в Интернете. Мы, писатели, всегда друг за друга горой! Мы – сила!

И я вынужден спросить: почему вы не внесли деньги в общую копилку? Для начала хватило бы и пары четвертаков. Вряд ли в мои обязанности входит спонсирование семинарского «обычая». Пожалуйста, в следующий раз раскошельтесь немного.

Вы закончили книгу, Роджер. Это достойно уважения. Если хотите (думаю, я вправе предложить эту помощь), могу отредактировать ваш роман. Редакторы моего уровня берут за такую работу сорок долларов в час. Уместно оплатить и повторную правку, чтобы я еще раз прошелся по книге – так уж принято в литературных кругах.

Увидимся в среду.

 

Эд Матесон, Британская академия.

Руководитель творческого семинара для молодых писателей, лауреат премии Эйлин Брейтвейт «За литературу о равенстве».

www.edmatheson.com