Гегель, исследуя «зло», которое оправдывает все свои действия, исходя из собственной субъективности, имел в виду прежде всего Фридриха Шлегеля периода написания им романа «Люцинда», где Шлегель пытался практически реализовать иронию и как образ жизни гениальной художественной индивидуальности, и как художественную форму.
С резкой критикой романтич. И. выступили Гегель, согласно которому Ирония романтиков есть искажение («субъективизация») сократовского принципа субъективности (отрицания данной действительности новым, позитивным моментом — напротив, Ирония. романтиков подменяет реальность субъективным образом).
Он в своей «Эстетике», критикуя «апостолов иронии», Фр. Шлегеля и Новалиса, подверг уничтожающей критике романтическую иронию. Он называл ее «концентрацией «я» в себе, для которого распались все узы и которое может жить лишь в блаженном состоянии наслаждения собою»
В «Эстетике» Гегель критикует «ироническое» в двух аспектах: как форму существования гениального субъективного духа и как объект изображения в искусстве. В романтическом учении об иронии Гегель видит прежде всего учение о субъективности, понятой в ее самой последней и крайней форме, то есть как совершенно лишенной субстанции (какого-либо объективного содержания). Лишенная субстанции субъективность иронии и есть, по мнению Гегеля, та последняя крайняя форма, в которой восприняли и развили фихтевскую субъективность романтики. Для Гегеля сущность романтической иронии определяется прежде всего ее происхождением из философии Фихте. Ирония, будучи формой романтической субъективности, нашла с одной из своих сторон, по Гегелю, «более глубокое основание в фихтевской философии, поскольку принцип последней стал применяться к искусству». Таким образом Гегель показывает тесную связь между иронией и фихтевской философией, выявляя три основных момента последней. Во-первых, Фихте признает совершенно абстрактное и формальное Я принципом всякого знания и познания. Во-вторых, в этом Я всякое содержание обладает значимостью только как положенное и признанное Я. Все существующее существует благодаря Я, и это Я снова может все уничтожить. В-третьих, по Фихте, Я представляет собой «живой деятельный индивид», и его жизнь состоит в созидании своей индивидуальности. По отношению к прекрасному и искусству это самоосуществление получает тот смысл, что человек стремится жить как художник и художественно лепить свою жизнь.
На основе этих трех принципов Фихте романтики развивали иронию как способ жизнедеятельности гениальной артистической индивидуальности. Ведь смысл иронии в том, что художник должен относиться ко всем проявлениям своей жизни не серьезно, а только как к видимости, созданной им и могущей быть им уничтоженной. Ближайшим следствием такой иронии становится признание пустым и тщетным всего действительного. Если субъект находится на точке зрения иронии, то для него все кажется пустым и тщетным, кроме собственной этим самым возвышаемой субъективности.
У Фихте диалектика выражается в движении сознания от полагания Я через противополагания не-Я к снятию Я и не-Я через полагаемые в Я взаимные ограничения. Эта же диалектика лежит в основе иронической жизнедеятельности художника, когда он произвольно и свободно созидает и разрушает, исходя из себя самого все содержания сознания. Поэтому, по мнению Гегеля, ироническая диалектика представляет собой крайнее средство и крайнюю форму самовозвышения личности и доводит противоречие субстанции и субъекта до той крайней точки, за которой наступает уже их взаимопереход. Но вместе с тем Гегель раскрывает всю противоречивость существования иронического субъекта, который, признавая ничтожным все объективное, пытается возвысить лишь собственную субъективность; однако, так как при этом субъективность лишается им своего субстанциального содержания, она не возвышается, а наоборот становится ничтожной. «Вследствие этого возникает несчастное состояние и противоречие, заключающееся в том, что, с одной стороны, субъект хочет войти в царство истины, носит в себе стремление к объективности, но с другой стороны, он не может вырваться из этого одиночества, этого уединения в себе, этой неудовлетворенной абстрактной внутренней жизни, и им овладевает страстное томление, которое, как мы уже видели, возникает и из фихтевской философии». Ирония, совершая действительное опустошение личности способствует, по мнению Гегеля, с одной стороны, развитию у субъекта религиозного чувства. С другой стороны, как считает Гегель, ирония часто приводит личность к сумасшествию. С его точки зрения, в сумасшествии находит свое выражение разрушительное воздействие иронии на личность иронического субъекта.
Подобная резкость критики Гегелем романтической иронии как формы субъективности может быть объяснена противоположностью исходных философских позиций его самого и романтиков.
В целом необходимо отметить значимость разработки теории романтической иронии Фридрихом Шлегелем для понимания культуры романтизма в целом и на философские взгляды его современников. Своеобразная интерпретация субъективистской философии Фихте, нашедшая свое выражение во взглядах Шлегеля в области искусства и философии и поныне вызывает живой интерес исследователей как философии Фихте, так и философских взглядов Шлегеля в контексте воззрений эпохи.
3. Мотив «двоемирия» и роль творческого воображения в сказках Гофмана.
Мотив двоемирия:
Двуплановость творческого метода Гофмана, двоемирие в его мироощущении сказались в противопоставлении мира реального и фантастического и в соответствующем делении персонажей на две группы. Конректор Паульман, его дочь Вероника, регистратор Геербранд - прозаически мыслящие дрезденские обыватели, которых как раз и можно отнести, по собственной терминологии автора, к хорошим людям, лишенным всякого поэтического чутья. Им противопоставлен архивариус Линдхорст с дочерью Серпентиной, пришедший в этот филистерский мир из фантастической сказки, и милый чудак Ансельм, поэтической душе которого открылся сказочный мир архивариуса.
Воплощение и разрешение романтического конфликта у Гофмана иные, нежели у ранних романтиков. Через отрицание действительности, через конфликт художника с ней иенцы поднимались к высшей ступени своего мироощущения - эстетическому монизму, когда весь мир становился для них сферой поэтической утопии, сказки, сферой гармонии, в которой художник постигает себя и Вселенную. Романтический герой Гофмана живет в реальном мире (начиная с кавалера Глюка и кончая Крейслером). При всех своих попытках вырваться за его пределы в мир искусства, в фантастическое сказочное царство Джиннистан, он остается в окружении реальной конкретно-исторической действительности. Ни сказка, ни искусство не могут привнести ему гармонию в этот реальный мир, который в конечном итоге их себе подчиняет. Отсюда постоянное трагическое противоречие между героем и его идеалами, с одной стороны, и действительностью - с другой. Отсюда дуализм, от которого страдают гофмановские герои, двоемирие в его произведениях, неразрешимость конфликта между героем и внешним миром в большинстве из них, характерная двуплановость творческой манеры писателя.
Роль творческого воображения:
Фантастический мир, созданный воображением писателя, завораживает реальностью измысленных фантасмагорий, причудливостью образов и мистическим ужасом безумных видений.
Гофман – реалист, но в то же время первый фантаст в литературе нового времени. Реализм Гофмана – магический реализм, в котором обыденное соединяется с необычайным.
Он сознательно размывал грань между сном и явью, реальностью и фантастикой; в творчестве его присутствует «постоянно вибрирующая граница между обыденной жизнью и кажущимся более истинным ужасом».
Гофман первым осознал и выразил эту постоянно вибрирующую границу Гофман.У Гофмана все важнейшие произведения неразрывно связаны с фактами его личной биографии. Да, именно так. Приходилось Гофману встречать призрачно-прекрасных принцесс и злобных волшебников-чиновников — порождениями реальности, отраженными в текучем зеркале воображения. Вот и Михаил Булгаков в «Дьяволи-аде», «Мастере и Маргарите», подобно Гофману, явил фантасмагорию, в которой существуют люди, сами того не замечая (сюрреализм в литературе?).
О реальности воображаемого мира хорошо сказал современник Гофмана поэт-романтик Новалис (Фридрих фон Харденберг): «Сказка подобна сновидению, она бессвязна. Ансамбль чудесных вещей и событий. Например, музыкальные фантазии... В сказке царит подлинная природная анархия...»
Гофмановские сказки обыденной жизни порой выражают реальность полней, чем точнейшие натуралистичные описания. Ибо мир человека во многом — создание его ума, эмоций, воображения.
Вспомним некоторые высказывания героев произведений Гофмана:
«Пожалуй, ничто здесь, на земле, не возвышает так человека в самой его сокровенной сущности, как любовь. Да, любовь — та могучая таинственная сила, что потрясает и преображает глубочайшие основы бытия; что же за диво, если Дон Жуан в любви искал утоления той страстной тоски, которая теснила ему грудь, а дьявол именно тут и накинул ему петлю на шею? Враг рода человеческого внушил Дон Жуану лукавую мысль, что через любовь, через наслаждение женщиной уже здесь, на земле, может сбыться то, что живет в нашей душе как предвкушение неземного блаженства и порождает неизбывную страстную тоску, связующую нас с небесами».
«Основание лестницы, ведущей в небо, по которой мы хотим взобраться в высокие сферы, должно быть непременно укреплено в реальной жизни, чтоб по этой лестнице легко мог взойти вслед за автором всякий. Тогда, как бы высоко он ни поднимался в фантастическое волшебное царство, он нисколько не будет сомневаться, что это царство входит и в его жизнь тоже, собственно, как чудесная ее часть. Это царство можно сравнить с великолепным цветником у городских ворот, где он может гулять и получать истинное наслаждение, если только возымеет желание на время покинуть мрачные стены своего города».
«Я терпеть не могу, если в каком-нибудь фантастическом романе развязка объясняет изложенные события все до последнего, предоставляя читателю только благополучно надеть шляпу и отправиться домой... Мастерски рассказанный отрывок всегда производит на меня большее впечатление и доставляет надолго истинное удовольствие, заставляя мою собственную фантазию распустить свои крылья».
А вот как рассуждает мудрый пес Берганца:
— Но можно ли нанести художнику оскорбление более глубокое, чем то, когда толпа считает его своим ровнею? А ведь это бывает всякий день! Как часто меня просто тошнило, когда какой-то тупоумный молодец начинал болтать об искусстве, цитировал Гёте и пытался заставить снять тот дух поэзии, который одною искрою мог бы уничтожить жалкого слабоумца.
— Да, я собака, но ваше преимущество — ходить прямо, носить брюки и постоянно болтать, о чем только вздумается, — вовсе не так уж ценно, как способность в продолжительном молчании хранить тот верный разум, который постигает природу в самой священной ее глубине и из которого зарождается истинная поэзия.
