Кэтрин Говард: добродетельное и достойное поведение.

Кэтрин Говард во всем составляла противоположность Анне Клевской. Она была англичанкой, миниатюрной, пухленькой, симпатичной и опытной в изысканных придворных манерах. В ней было очарование и богатый запас жизненных сил. И она знала, как привлечь мужчин, будучи излишне искусной в этих навыках для своих юных лет – возможно, она действительно не была девственницей, когда встретила короля.

Кэтрин принадлежала к могущественному клану Говардов. Ее отец, лорд Эдмунд, был третьим сыном 2-го герцога Норфолка. А 3-ий герцог Норфолк (Томас Говард) являлся ей дядей, равно как и Анне Болейн, ее кузине. Но, в случае Кэтрин, могущественные связи не обеспечили ей беззаботные детство и отрочество.

Ее отец Эдмунд, как и большинство Говардов, любил воевать за лучшее место в жизни. Но, в отличие от отца и старшего брата Томаса, он был, скорее, драчуном, нежели генералом. Он провел свою юность, ошиваясь при дворе практически без дела, и только в 1531 году его племянница Анна Болейн помогла ему занять должность инспектора в Кале. Не смотря на то, что доходов Эдмунда Говарда было достаточно для того, чтобы поддерживать жизненный уровень человека его статуса, их едва хватало на оплату его долгов.

Мать Кэтрин, Иокаста (или Джойс) Калпеппер, была первой женой Эдмунда. Она была сонаследницей Калпепперов из Айлисфорда, графство Кент, и вдовой Ральфа Ли, от которого у нее было пятеро детей. За 15 лет брака с Эдмундом она родила еще около десяти детей. Во время последних родов, в 1520 году леди Джойс умерла, и Эдмунд еще дважды женился на вдовах, с которыми у него не было потомства. Он был отстранен от своей должности в Кале в 1539 году и умер вскоре после этого.

Короче говоря, лорд Эдмунд Говард был незначительным человеком, учитывая тот факт, что у него была дочь, которая, как оказалось, станет впоследствии королевой Англии.

 

Кэтрин была одним из его младших отпрысков и родилась, предположительно, около 1520 года, хотя полной уверенности в этом нет. Не известно также место ее рождения, как и то место, где прошло ее детство. Тем не менее, кажется бесспорным, что ее мать, которая обеспечила этот брак значительными средствами, управляла и тем, и другим хозяйством, поскольку отец Кэтрин часто отсутствовал. В 1527 году, например, Эдмунд жаловался Уолси, что его долги так велики, что он «не смеет ни уехать за границу, ни вернуться в свой собственный дом, и вынужден жить вдали от своей жены и бедных детей».

Можно предположить сложное детство Кэтрин – с доминирующей, обеспечивающей семью матерью, и слабым, обремененным долгами подкаблучником отцом. Но, безотносительно его характера, детство Кэтрин было коротким даже по меркам тюдоровского времени. Его конец был ознаменован смертью ее матери, повторным браком ее отца и назначением его на пост в Кале, что довольно быстро последовало одно за другим. Кэтрин, десяти или двенадцати лет отроду, теперь считалась молодой женщиной и была отослана для завершения воспитания к неродной бабушке, вдовствующей герцогине Норфолк.

 

Агнес Говард, урожденная Тилни, была второй женой и вдовой 2-го герцога Норфолка. Как вдовствующая герцогиня, она была одной из самых высокопоставленных женщин Англии, кроме представительниц королевской семьи. А благодаря своим правам вдовы герцога и своей скупости - одной из самых богатых. Как полагается, она держала большой двор, который селился, в зависимости от ее передвижения, в любом из ее главных мест жительства: в местечке Хоршем в Сассексе, или в Ламбете на южном берегу Темзы напротив нового королевского дворца -Уайтхолла.

Когда Кэтрин оказалась в доме вдовствующей герцогини, ее разместили в «девичьей» - покоях фрейлин. Они представляли собой что-то вроде общежития, где девушки спали по двое в одной кровати. Там Кэтрин оказалась среди молодых незамужних женщин знатного и благородного происхождения. Они были связаны кровным или брачным родством с Говардами, или происходили из менее знатных семейств, которые продвигали своих представительниц в герцогский клан. Эти девушки не только служили герцогине, но и, подобно Кэтрин, завершали в ее доме свое образование. У герцогини был учитель музыки, а также клерки и секретари, которые учили девиц чтению и письму. Также при дворе герцогини было достаточно молодых джентльменов, которые могли просвещать девиц по части кое-чего другого.

 

Короче говоря, в доме вдовствующей герцогини царила атмосфера школы-интерната, к тому же плохо управляемого. Герцогиня была властным, но неэффективным директором. Мальчики проводили время в попытках пробраться в спальню к девочкам, а также бытовало чрезмерное панибратство между ученицами и служащим персоналом. Здесь Кэтрин, наконец-то, оказалась в своей стихии. Она быстро развилась умственно и физически. Она также продемонстрировала весь тот запал, которого недоставало ее отцу. Результат состоял в том, что она стала лидером в каждой авантюре и каждом акте маленького домашнего бунта. Но по той причине, что Кэтрин была родственницей герцогини, ей практически все сходило с рук.

 

Она начала, как и многие девушки вроде нее, с привлечения внимания одного из ее учителей. Генри Мэнокс был нанят герцогиней примерно в 1536 году, «чтобы преподавать госпоже Кэтрин Говард игру на верджиналах (род клавесина – прим. переводчика)». Согласно признанию Мэнокса, он влюбился в нее, а она – в него. Но Кэтрин держала эти отношения в пределах допустимых границ. Это была не столько добродетель, сколько жестокая гордость Говардов. Кэтрин говорила Мэноксу, что она никогда не выйдет за него замуж, поскольку в противном случае «станет ничтожеством». Но она позволяла ему кое-какие утешения, и даже не один раз, пока это не пресекла герцогиня. Однажды она обнаружила их наедине. По обыкновению, старая леди сперва отвесила затрещину, а потом разразилась руганью. «Она два или три раза ударила леди Кэтрин, и прямо заявила ей и Мэноксу, чтобы они не смели больше уединяться», как показывали позже ее подруги и фрейлины, свидетельницы этих событий.

Но лучшее противоядие от чар Мэнокса явилось в лице Фрэнсиса Дэрема, джентльмена-слуги и кузена Говардов. Он располагал собственными средствами и мог дарить Кэтрин безделушки и «знаки любви» вроде шелкового сердца на Новый год. Он был более заметным, более энергичным человеком, нежели Мэнокс, и довольно быстро потеснил его в сердце Кэтрин. Она также разрешала ему то, в чем отказывала музыканту, социально более низшему субъекту, включая допуск в святая святых – девичью спальню.

Теоретически доступ туда запрещался всем без исключения мужчинам. И для соблюдения этого правила герцогиня каждую ночь уносила ключ от спальни девиц в свои покои. Но Кэтрин быстро смекнула, как обойти проблему, и подкупила одну из горничных герцогини, Мэри Ласселз, «выкрасть ключ и принести ей». Двери открыли, и Дэрем вместе с другими привилегированными господами были допущены к источникам наслаждения.

«Они обычно устраивали там пир, - с горечью наблюдал исключенный из веселья Мэнокс, - и веселились до двух или трех часов утра». Кавалеры проносили с собой «вино, землянику, яблоки и прочие вещи для создания хорошего настроения», а путь эвакуации злоумышленников был предусмотрен через ближайшую галерею.

Сердитый, ревнующий, выведенный из себя Мэнокс решил сообщить герцогине об этих ночных пирах анонимным письмом: «Ваша Светлость, если вы решите уделить внимание своим девицам, и посетите их спустя полчаса или час после того времени, когда вы обычно ложитесь спать, вы обнаружите нечто такое, что вызовет ваше неудовольствие. Но если вы вздумаете с кем-то советоваться – будете обмануты. Поменьше доверяйте своему секретарю». Письмо было оставлено на церковной скамье герцогини, где она нашла его и, конечно же, прочла. «Когда она пришла домой, она набросилась на своих девиц и объявила, как она будет разоблачать беспорядок в их спальне».

Кэтрин была полна решимости добраться до сути заговора, организованного против нее. Используя свои уже развитые навыки воровства, она выкрала из позолоченного сундука герцогини злополучное письмо и показала его Дэрему, который скопировал его, после чего письмо было водворено обратно в сундук. Дэрем незамедлительно предположил авторство письма и схватил Мэнокса, называя его мошенником и сказав, что тот никогда не любил Кэтрин.

Однако вряд ли у Дэрема был повод для волнения. Поскольку, не взирая на случающиеся время от времени вспышки со стороны герцогини, ни сама она, ни другие старшие члены семьи, включая тетку Кэтрин, графиню Бриджуотер, а также ее дядю, лорда Уильяма Говарда, не отнеслись к ее поступкам излишне серьезно. Графиня действительно порицала Кэтрин за ночные пирушки, но, скорее, из-за того, что это нанесет вред ее красоте, а не нравственности. Лорд Уильям отнесся к этому еще проще, заявив: «Что за безумные девки! Разве вы не можете веселиться потихоньку, не доводя до того, чтобы это обнаружилось?»

 

Поэтому Кэтрин Говард была уже, что называется, женщиной с прошлым, когда – в конце 1539 года и в ожидании предстоящего брака Генриха VIII – она была назначена одной из фрейлин Анны Клевской. Дэрем был в смятении, потому что знал, что потеряет возлюбленную. «Если я уйду, - вспоминает она его слова, - он не станет долго задерживаться в доме герцогини». Ее ответ был жесток: он может поступать так, как посчитает нужным. Поскольку она никому и ничему не позволила бы остановить свое продвижение по социальной лестнице. «Все, что знало меня и составляло мне компанию – знало, как я рада, и как жажду попасть ко двору», - настаивала она.

Чутье у Кэтрин было верным, поскольку она пришлась ко двору, как утка к воде. Уайтхолл и Гринвич, в конце концов, были тем же Хоршемом и Ламбетом, только в больших масштабах. То же самое прихорашивание и хищные молодые люди. Тот же самый обман и конкуренция. Та же самая рыба, для которой имеется крючок, только покрупнее.

Имя Кэтрин вскоре стали связывать с одним из самых горячих обитателей двора – Томасом Калпеппером, джентльменом личных покоев короля и ее родственником. Он был красивым парнем, фаворитом мужчин и женщин, к тому же склонным к нарушению закона. Как давний слуга Генриха, он иногда спал в постели хозяина (вероятно, как это было принято, в ногах, а не то, что можно подумать – прим. переводчика), а когда стал старше, у него образовалась очередь поклонниц (вот предложение в оригинале: As Henry’s former Page, he had sometimes slept in his master’s bed, and, when he got older, he had a queue of female admirers. Оно действительно какое-то двусмысленное). Но с Кэтрин, кажется, все было по-другому. Она была его женским эквивалентом, и между ними возникло сильное притяжение. Вскоре, как гласили слухи, они должны были пожениться. Но после ссор они расстались. «Если вы что-то слышали о том, что я должна выйти замуж за Калпеппера – вы слышали больше, чем знаю я», - пренебрежительно говорила Кэтрин о бывшем поклоннике.

Поскольку тем временем Кэтрин завладела большой выгодой – действительно самой большой из всех. Это была любовь с первого взгляда. Или, как слышала старая герцогиня, «его королевское высочество впал в мечты о Кэтрин Говард сразу же, как только увидел ее». Когда именно это случилось – не ясно. Возможно, даже осенью 1539 года, в преддверии прибытия в Англию Анны Клевской. Но, конечно же, к весне 1540 года полностью развитая любовная интрига шла полным ходом. А к июню это было уже общеизвестным и общепринятым фактом - что эта пара осуществила свои отношения до того, как 8 августа 1540 года в Хэмптон-корте был отпразднован их брак (обвенчались они ранее, 28 июля, во дворце Оутленд). Ходили даже слухи о том, что Кэтрин Говард пошла к алтарю беременной.

Мотивацию Генриха легко понять. Физически отвергнутый Анной Клевской и оскорбленный своей сексуальной неудачей с ней, он искал и нашел утешение с Кэтрин. Мы можем также предположить, что секс, который был невозможен с Анной, легко произошел с Кэтрин, и по той причине, что эту задачу облегчила она сама. Генрих, вне себя от радости, не потрудился задаться вопросом, откуда у нее такие навыки.

Вместо этого он приписал все любви и своей проснувшейся второй молодости.

Конечно же, другие, менее наивные, вовсю форсировали события. Норфолк пел похвалы своей племяннице, Гардинер сделал свой епископский дворец доступным для полуночных пиров, которые намного превосходили импровизированные вечеринки в девичьих спальнях в Ламбете и Хоршеме. Старая герцогиня снабдила Кэтрин новыми модными туалетами и советами относительно того, как вести себя с королем.

Генрих, однако, не обращал внимания на все эти манипуляции. Действительно, если они облегчали ему путь отношений с Кэтрин, он мог только приветствовать их. Поскольку у него были глаза, уши и время исключительно для нее. Правление было приостановлено, внешняя политика застопорилась, а плаха и столбы для сожжения простаивали впустую, поскольку жизнь при дворе превратилась в один долгий медовый месяц.

Даже погода исподтишка оказывала помощь. Лето 1540 года было необычайно жарким и сухим. Никакого дождя не выпало, писал хронист Ризли, с июня и до того времени, как с Михайлова дня минуло восемь дней (т.е., до 7 октября). Эта продолжительная засуха причинила горе подданным Генриха. Рогатый скот пал от жажды, а люди – от чумы. Но для короля и королевы это был прекрасный, продолжительный сезон охоты. В августе 1540 года, когда Генрих был в Виндзоре, французский посол Марильяк сообщил, что нет никаких происшествий, потому что король «отправился охотиться с небольшой компанией». Месяц спустя двор двинулся в Амптхилл, что в Бедфордшире. Иначе говоря, это было то же самое. «Нечего рассказывать и тут, - отметил Марильяк. – Одна охота да пиры в честь новой королевы».

 

В сентябре Марильяк посетил двор, вероятно, в Графтоне, и имел возможность составить собственное мнение о Кэтрин. Он посчитал, что она, скорее, миловидная, нежели великой красоты, каковой он ожидал со слов других. Она и ее фрейлины были одеты по французской моде. И она выбрала себе в качестве девиза фразу: «Никакой другой воли, кроме его».

Возможно, это было не больше того, что было действительно свойственно Кэтрин. С другой стороны, это могло интерпретироваться как изобретательная комбинация двух из самых полезных управленческих методов ее предшественниц: свойственная Анне Болейн демонстрация обольстительного французского стиля в поведении и одежде, и тщательно рассчитанная покорность Джейн Сеймур.

Однако, вне зависимости от его происхождения, результат дал Кэтрин и ее мужу наилучшие условия, и Генрих любил ее куда неистовее, чем кого-либо из предыдущих жен. «Король влюблен настолько, - писал Марильяк, - что не может насмотреться на нее и ласкает ее больше, чем других».

Описанное Марильяком изображение страстно влюбленного короля подтверждается описью драгоценностей Кэтрин, которая демонстрирует, что Генрих осыпал ее драгоценными камнями количеством как из пещеры Аладдина. Свадебный подарок его новой королеве включал отделку для французского чепца «ювелирной работы, покрытую эмалью и украшенную семью прекрасными бриллиантами, семью рубинами и семью жемчужинами», колье, содержащее 29 рубинов и 29 групп жемчуга, по четыре жемчужины в каждой группе, с подвеской из золота, «имеющей очень красивый плоскогранный бриллиант и очень красивый рубин с продолговатой жемчужиной, висящей там же».

Все эти драгоценности в подробностях явлены на известной миниатюре Кэтрин в исполнении Гольбейна. Когда-то бушевал спор относительно того, является ли моделью именно Кэтрин, но идентификация драгоценностей улаживает этот вопрос раз и навсегда, а так же устанавливает ее внешность. У нее были золотисто-каштановые волосы, бледная кожа, темные глаза и брови, довольно привлекательное начало двойного подбородка и выражение лица, которое было одновременно насмешливым и призывным.

В общем, легко понять, что Генрих видел в ней, и почему дождь подарков не иссякал. Он подарил ей еще несколько в октябре 1540 года, вероятно, по случаю годовщины их первой встречи, в то время как Рождество и Новый год 1540-41 принесло ей еще более щедрые дары, включая комплект с 33 бриллиантами и 60 рубинами, окантованный жемчужинами, и украшенное драгоценными камнями соболиное кашне.

Генрих попался. И ничто, включая собственные ошибки Кэтрин, не могло его освободить. «Новая королева, - писал Марильяк в свое правительство в ноябре, - всецело завладела королем, а другая (Анна Клевская) даже и не упоминается, словно она умерла».

 

Преувеличение посла – извинительное. Все же Анна Клевская была очень даже жива, и ее присутствие, словно какой-то призрак из прошлого, продолжало быть затруднением – для Генриха, самой Анны и, прежде всего, для Кэтрин. Поскольку, не смотря на свое короткое пребывание в роли королевы, Анна стала удивительно популярной. Ее развод, как сообщил Марильяк, вызвал «великое сожаление у людей, которые любили и уважали ее, как самую милую, великодушную и добрую королеву, которую они когда-либо имели или могли желать». Эта оценка могла бы не приниматься во внимание, как посольская сплетня. Но суждение Марильяка подтверждено английским хронистом Ризли: «Это был очень печальный факт, - прокомментировал он, - что такая достойная леди, как она, должна была лишиться великой радости». И вердикт Ризли имеет вес – как религиозный консерватор, он не имел причин быть заинтересованным в клевском браке. Причиной такого отношения, вероятно, были личные качества Анны, такие, как скромность и великодушие.

Скромность и великодушие, возможно, не были самыми сильными сторонами Кэтрин. Тем не менее, Анне нужно было как-то адаптироваться в этом мире, где она, как приемная сестра короля, должна была подпевать вторым голосом Кэтрин, жене короля и королеве. Как одно из условий развода, Генрих пообещал принимать Анну при дворе. Но речь о таком предложении не поднималась в течение первых нескольких месяцев брака короля. К новому 1541 году, однако, лед тронулся. Доклад Шапуи, которым мы все в основном руководствуемся, утверждает, что инициатива принадлежала Анне. Но, по справедливости, она получила разрешение для планового визита ко двору.

Анна начала с того, что послала Генриху великолепный подарок на Новый год – двух прекрасных лошадей под попонами из сиреневого бархата. Затем, 3 января, она предстала в Хэмптон-корте. Понадобилось некоторое время, в течение которого канцлер Одли и граф Сассекс, которые возглавляли церемониал королевского двора, проинформировали королеву Екатерину по деликатному вопросу этикета – ее представления при встрече с бывшей королевой Анной. Таких прецедентов еще не случалось, и они, должно быть, прибегли к смеси здравого смысла и изобретательности.

Наконец, Кэтрин была готова к приему, и Анну допустили к ней. Всего за несколько месяцев до этого Кэтрин была одной из фрейлин Анны. Она становилась в ее присутствии на колени и говорила только тогда, когда к ней обращались. Как же, должно быть, все задавались вопросом, Анна сумела бы справиться со сменой ролей?

И она это сделала, дав виртуозное представление под названием «смирение». «Войдя в комнату, - докладывал Шапуи, - леди Анна приблизилась к королеве с таким почтением и исключительной церемонностью, словно она была самой незначительной девицей при дворе». «Она обратилась к королеве, стоя на коленях», - продолжал он. Но Кэтрин была непревзойденна. Ее чувство юмора школьницы, должно быть, побуждало ее рассмеяться. Но ее чувство благопристойности и тренировка превозобладали, и она была сама любезность. Она сказала Анне – нет, она попросила ее – подняться и «приняла ее со всей доброжелательностью, выказывая ей великую симпатию и любезность».

До сих пор Генриха не было видно поблизости. Вместо этого он предоставил этим двум женщинам право самостоятельно устанавливать отношения между собой – подчинение со стороны Анны, и любезный прием – со стороны Кэтрин. Но, как только это было с успехом достигнуто, он появился и превзошел в любезности Кэтрин.

«Король вошел в комнату, - писал Шапуи, - и, после нижайшего поклона леди Анне, обнял и поцеловал ее». Затем все трое сели ужинать за один стол. Во время ужина они сохраняли «достойное выражение лица и самообладание, и выглядели так, как будто между ними ничего не было». Разговор продолжался еще какое-то время после ужина, пока Генрих не удалился, снова оставив женщин в компании друг друга. Они провели время, танцуя: сначала друг с другом, а потом с двумя джентльменами короля. Не была ли партнером Кэтрин ее прежняя любовь – Томас Калпеппер?

 

На следующий день демонстрация «счастливой семьи продолжалась «с разговорами, увеселениями и прочими радостями». Кэтрин подарила Анне кольцо и двух комнатных собачек. А после обеда, который состоялся в 5 часов вечера, та покинула двор, чтобы вернуться к себе домой в Ричмонд.

Визит оказался триумфальным для всех. Анна упрочила свое место в королевской семье, а Кэтрин показала себя образцовой супругой короля – великодушной, готовой простить и забыть прошлые недоразумения.

Это были, конечно, традиционные качества королевы. Но при Генрихе их демонстрация была, скорее, исключением, чем правилом. Потому что все предшественницы Кэтрин были, так или иначе, представительницами какой-либо партии и имели свои политические задачи, у каждой для этих целей было свое собственное оружие, и каждая охотно пускала его в ход. Екатерина Арагонская представляла испанский альянс. Анна Болейн боролась за реформы, а Джейн Сеймур – против. И даже Анна Клевская была ставленницей Кромвеля в борьбе за реформы.

Для Кэтрин было бы естественно пойти по их стопам и стать номинальным главой антиреформационной политики. Это, бесспорно, была роль, которую Гардинер и другие покровители Кэтрин Говард предназначили для нее. Но стала ли бы она выполнять их пожелания? Или бы действовала по собственному усмотрению?

 

Здесь необходим свежий взгляд. Поведение Кэтрин в доме бабушки часто указывало на то, что она была недалеким, потакающим своим желаниям подростком, без единой мысли в голове, если только кто-то не подавал ей идею. Но возможно и разночтение. Кэтрин, как и многие подростки, безусловно проявила себя упрямой, своенравной и чувствительной. Но она также продемонстрировала склонность к лидерству, изобретательность и независимость – качества, которые реже всего можно найти у упрямых девчонок.

В Хоршеме и Ламбете, конечно, она была мятежницей без причин, кроме удовлетворения собственных желаний. Но при дворе, в качестве королевы, она могла бы использовать свой независимый ум с большей пользой.

Но могло ли такое быть? В пользу этого говорят ранние признаки того, что Кэтрин была готова мыслить самостоятельно. Например, она быстро установила хорошие отношения с архиепископом Кранмером, врагом Гардинера. Точно так же, как мы только что видели, она с энтузиазмом ответила на попытки Анны Клевской зарыть топор войны. Все это предполагает, по крайней мере, нежелание нарушать фракционную линию, если не позитивное стремление к миру и согласию.

Теперь к вопросу о ее чувственности. Давний, канувший в прошлое, ропот викторианской морали запретил поколениям историков рассмотрение этого вопроса как-либо иначе, кроме как с осуждением и отвращением. Но сейчас мы можем пренебречь этим. Мы можем определить секс как факт, а не как грех. Мы можем даже, если на то пошло, увидеть своего рода достоинство в сексуальной раскрепощенности.

Кэтрин извлекла чрезвычайную выгоду из такой расстановки ценностей. Действительно, она была, что называется, девушкой для приятного времяпрепровождения. Но, как большинство таких девушек, она была страстной, любвеобильной и добродушной. Она, конечно, хотела хорошо проводить время. Но она хотела также, чтобы хорошо было и другим. И она была готова приложить для этого некоторые усилия.

Но, что необычно для того набожного времени, у Кэтрин, как кажется, была полная неразбериха в вопросах религии. Если только она думала о Боге вообще, он был для нее, вероятно, кем-то вроде герцогини Норфолк, только старше по рангу – таким же бесцельным тираном и занудой. Но, при некоторой изобретательности, его осуждения точно так же можно было избежать.

В общем, Кэтрин начала, скорее, успешно. У нее было доброе сердце и не такая дурная голова, как приписывают ей множество хронистов. Но смогла ли бы она под давлением политических обстоятельств и родственников придерживаться собственного жизненного пути и остаться в живых? И была бы она в состоянии вытерпеть Генриха?

 

Первое испытание не замедлило последовать. 3 января, когда Кэтрин развлекала Анну Клевскую во время ее визита ко двору, Совет допрашивал Томаса Смита, одного из служащих королевы. Его «товарищем по экзамену» был Уильям Грей, «когда-то служивший у покойного лорда Кромвеля», и эти двое обвинялись в написании и публикации оскорблений друг против друга. Также в затруднении оказался ведущий издатель Ричард Графтон, который обвинялся в издании и распространении запрещенных материалов.

На первый взгляд трудно усмотреть причину, по которой Совет потрудился вмешаться в частную ссору писателей. Подобные склоки в то время были столь же нередкими, тягостными и малосодержательными, как и в настоящее. Только сегодня они приняли форму «дебатов» в научных журналах или сплетен в колонках светской хроники. А тогда flytyng, или обмен «любезностями» в стихотворной форме, был принятой для этого схемой.

Пикировка Смита и Грея проходила в традиционной форме. Но она приняла новое и опасное направление, будучи по сути препирательством двух противоположных сторон по горячим и злободневным политическим вопросам. Смит первым нанес удар, набросившись на павшего хозяина Грея, Кромвеля:

 

И стар, и млад рады сказать
Об этом лживом предателе Томасе Кромвеле… и т.д.

 

Грей ответил в том же духе и столь же плохим стихом. Это не по-христиански, начал он – нападать на мертвого. Затем он начал высказывать мнение, что, хотя Кромвель и был осужден за измену, «и все же осмелюсь я сказать, что король, в своей милости, простил его преступления».

Под конец он ринулся в наступление и обвинил Смита в том, что он папист. Смит подхватил, заявив:

 

…Монахи и монашки,

Эта порочная шайка распутных, паршивых лжецов,

Епископ Рима со всеми своими испорченными прислужниками

Возвели церковь, заслуживающую самых больших осуждений.

 

Смит горячо ответил на обвинение в папизме и угрожал потребовать компенсации «перед высшими властями». Он не называл их. Но так как он охарактеризовал себя в издании как «слугу Его Королевского Величества и служащего Совета Ее Милости Королевы», не было сомнений, о ком шла речь.

Все это угрожало выйти из-под контроля и оправдывало вмешательство Совета. 3 января Смит и Грей подверглись продолжительному допросу. Намерение, понятно, состояло в том, чтобы выяснить, по личной ли инициативе они писали все это или действовали, как прикрытие, для более значительных фигур. Вразумительных результатов добиться не удалось, и им было велено еще раз явиться перед Советом - на следующий день к 7 часам утра.

Принимая во внимание статус Смита, как королевского слуги, Генриха, должно быть, быстро проконсультировали на счет того, как с ним поступить. Вернее, как должна была поступить Кэтрин. Но ни один из них и пальцем не пошевелил, чтобы заступиться за него, и 4 января он присоединился к Грею и Графтону, которые были «заключены в тюрьму Флит, в угоду королю». Заключение Смита ясно дало понять, что Кэтрин не имела намерений следовать по стопам Анны Болейн, как покровительницы религиозных разногласий.

 

Напряженные отношения, которые привели к столкновению Грея и Смита – реформатора и противника реформ – конечно же, происходили и на высшем политическом уровне тоже. Этот факт был затенен браком Кэтрин и длительным путешествием на север в 1540 году, которое обеспечило некоторое перемирие. Но с Нового года политика начала возвращаться в свое обычное состояние ожесточенного соперничества. 17 января сэра Томаса Уайатта, бывшего поклонника Анны Болейн и протеже Томаса Кромвеля, заключили в Тауэр. Также был арестован и сэр Ральф Сэдлер, другой подчиненный Кромвеля. Оба, очевидно, были жертвами врагов Кромвеля. Несколько недель спустя, 5 февраля, друзья Кромвеля нанесли ответный удар, отправив в Тауэр сэра Джона Уоллопа, весьма консервативного бывшего посла во Франции.

Это была месть, что называется, «зуб за зуб». И где и когда это могло бы прекратиться?

Марильяк, французский посол, который правильно предсказал кризис 1540 года, получил самое мрачное представление. «Не могло быть войны худшей, - писал он, - чем между англичанами, которые воюют друг против друга». «Ибо после того, как Кромвель сверг наиболее значительных людей этого королевства, - продолжал он, - от маркиза (Экзетера) до королевского шталмейстера (Кэрью), появились другие, которые не успокоятся, пока не сделают того же самого всем сторонникам Кромвеля». «И Бог знает, - заканчивает он, - не восторжествуют ли после них другие».

Но на сей раз Марильяк ошибся. Уайатт, Сэдлер и Уоллоп не были казнены. Действительно, они не только остались в живых, но и вернулись к своим должностям. Сатурн, как казалось, прекратил пожирать своих детей.

 

Что же произошло? При дворе и в Совете конкурирующие группировки были так равномерно уравновешены, что одна не могла вредить другой? Генрих, свободный от опасного влияния Кромвеля, теперь сознательно вел политику умеренности и равновесия? Или он был просто слишком счастлив в своем новом браке, чтобы беспокоиться об измене и мести? Все варианты кажутся вероятными.

Но официальное объяснение от них отличалось. Согласно письму Совета новому английскому послу во Франции, Генрих был предрасположен простить Уайатта и Уоллопа из-за их готовности признать свои ошибки. Но решающим, как оказалось, было заступничество королевы. Однако то, что мы знаем о Генрихе и Кэтрин, не кажется причиной не поверить официальному сообщению правительства.

 

Отчет Шапуи добавляет интересный штрих этой истории, так как он связывает прощение с церемониями инаугурации Кэтрин как королевы. После прецедентов ее предшественниц они приняли форму не коронации, а театрализованного речного представления.

Особенность заключается в их задержке. Анна Болейн, Джейн Сеймур и Анна Клевская – все они сделали свой торжественный речной выход в центр города в течение первых недель брака с Генрихом. Но долгое жаркое лето 1540 года, затянувшаяся поездка по стране, чума и радости брака – все это вместе поспособствовало тому, чтобы отложить торжество в честь Кэтрин, и только 19 марта 1541 года, спустя больше чем семь месяцев после свадьбы, она впервые прошла под Лондонским мостом.

Но город возместил задержку теплотой ее приветствия. Мэр и Ливрейная компания (образованная одной из 83 старинных гильдий, члены которых имели особую форму одежды – прим. переводчика) на их ярко украшенных баржах ждали короля и королеву, чтобы встретить их между Лондонским мостом и Тауэром. В 3 часа пополудни королевская баржа, в которой, как обычно, Генрих и Кэтрин находились вместе, миновала мост. Городские баржи сформировали эскорт монаршей четы, плывя вниз по течению. Тауэр дал мощный залп из орудий, и суда, выстроившиеся в линию, пускали салют на протяжении всего пути до Гринвича.

Шапуи, который презрительно относился к английским церемониям, был под впечатлением. «Люди этого города, - писал он, - удостоили ее самым великолепным приемом». Что касается Кэтрин – она ковала, пока горячо. «Этот триумфальный марш, - продолжал посол, - придал королеве храбрости для того, чтобы упросить короля освободить мистера Уайатта, заключенного в Тауэр».

В такой очередности был здравый смысл. Просить сперва за Уоллопа, который был одним из ее родственников – это носило бы признаки интересов партии (консерваторов). Но начать с Уайатта, который входил в состав врагов ее семьи – значило показать, что это не был жест ее личной заинтересованности. И как только Уайатт вернул себе благосклонность короля (правда, на жестоком условии принятия обратно его ненавистной жены), она еще раз встала на колени перед королем ради Уоллопа. И снова преуспела.

Дома так же имелась область действия для миротворческих талантов Кэтрин – среди странного, капризного выводка отпрысков Генриха. Марией, самой старшей и самой трудной, она ознаменовала старт, и довольно неловкий. Мария, которая была по меньшей мере четырьмя годами старше своей новой мачехи (по собственному представлению Шапуи), «не относилась к ней с тем же самым уважением, как к двум ее предшественницам». Кэтрин в отместку урезала штат ее фрейлин. Но наказанная Мария, сообщает Шапуи, нашла способ расположить ее к себе, и думает, что ее фрейлины останутся».

Буря в стакане, пара установленных добросердечных отношений, хотя серьезная Мария и любящая удовольствия Кэтрин слишком отличались характерами, чтобы стать настоящими друзьями. Тем не менее, они были способны к единству в самых важных жестах семейной солидарности, начиная с развода Екатерины Арагонской.

Отчет Шапуи ясно дает понять, что он признал значимость этого. «Неделю назад, - писал он 17 мая, - король и королева отправились в Уолтэм посетить принца по просьбе леди Марии, но в основном по ходатайству самой королевы. Визит прошел успешно, «и по этому случаю, - продолжает Шапуи, - король предоставил Марии право проживать при дворе, и королева весьма великодушно одобрила это».

Естественно, рассказ посла опускает Елизавету, которая все еще не была прощена «империалистами» вследствие ее позиции как дочери Анны Болейн. Но Кэтрин удостоверилась, что и младшей дочери короля была оказана определенная честь во время семейной встречи. 4 мая, за день или два до посещения Эдуарда, Кэтрин путешествовала по реке от Челси до ее особняка в Бейнардс. На следующий день леди Елизавету доставили водным путем от Саффолк-хауса в Саутворке до Челси, а 6 мая королева совершила поездку из Бейнардса в Челси.

Не вполне ясно, что показывают эти поездки. Возможно, Кэтрин контролировала подготовку дома в Челси, как место жительства Елизаветы 4-го, и удостоверилась, что девочку туда поселили, 6-го. Или, возможно, Кэтрин забирала ее оттуда, чтобы взять с собой на семейный праздник в Уолтэме.

Во всяком случае, она проявляла должное беспокойство о своей младшей падчерице, которое выражалось так же в небольших драгоценных подарках, наряду с более существенными подарками Марии. Вмешательство Кэтрин имело желаемый эффект полной нормализации отношений среди отпрысков Генриха, и на новый, 1543 год все трое, вероятно, впервые, обменялись подарками (при том, что Китти к тому времени уже почти год как не было в живых – прим. переводчика).

Но неразборчивая добрая натура Кэтрин обеспечила себе еще одни, менее желательные, последствия. Она могла быть равнодушна к тайным политическим планам Говардов. Но она испытывала сильную преданность к тем, кто воспитал ее. Она также стремилась сделать все, что только могла, для своих бывших товарищей, обитавших вместе с нею в доме герцогини Норфолк.

Результат состоял в том, что она сделала несколько неожиданных назначений. Лорд Уильям Говард сменил Уоллопа на посту посла Франции. Кэтрин Тилни, которая спала с ней в одной постели в Хоршеме, стала одной из ее фрейлин. Кэтрин даже дала пост у себя в штате Фрэнсису Дэрему, который не так давно вернулся из короткой добровольной ссылки в Ирландию.

Очень важно прояснить поведение Кэтрин. Это не было то, с чем соглашаются почти все современные историки, чем-то неуместным и безответственным на грани невменяемости. Напротив. Забота о своих была в 16 веке моральным долгом, и положение дел оставалось таковым еще долгое время. Это объясняет, почему другие значительные фигуры из окружения вдовствующей герцогини поспособствовали продвижению Дэрема. «Леди Бриджуотер и леди Говард (жена лорда Уильяма), - вспоминала герцогиня, - просили меня поговорить с королевой о Дэреме». И, хотя доказательства не очевидны, сама герцогиня, возможно, дала свое благословение на такую договоренность, поспособствовав назначению Дэрема при дворе и формально представив его королеве.

Но, тем не менее, существовала опасность для положения Кэтрин, поскольку королева зависела от темного прошлого своих дней в Хоршеме и Ламбете. Но, кажется, это было не слишком серьезно. Многие, даже большинство, девушек тюдоровской эпохи (если верить брюзгливому вердикту Шапуи об английской женственности, т.е., быть при дворе девственницей – для англичанок грех) имели такое же темное прошлое. Так что, докапываться до реального положения дел – это не было ни в чьих интересах, и меньше всего – в интересах короля. Одержимый любовью, он, скорее всего, просто не задавал никаких вопросов и не услышал в ответ никакой лжи. Это была счастливая договоренность.

Тем не менее, это зависело от всех, соблюдающих определенные правила. Первое и самое важное – все должны были чувствовать четкую разницу между прошлым и настоящим. Поскольку при тюдоровском дворе, как в будущем Советском Союзе, отдельные лица и моменты вычищались из истории. В прошлом Кэтрин была фрейлиной, а Анна Клевская королевой. В прошлом также Кэтрин и Дэрем были любовниками, вероятно, как это выяснится, состоявшимися любовниками. Но приличия требовали, чтобы они забыли себя прежних. Анна Клевская выжила потому, что показала готовность к этому. Кэтрин тоже сделала удачную попытку. Но как поступит Дэрем?

Знаки с его стороны были недобрыми. Он, чуть что, ссорился, например, с мистером Джонсом, одним из швейцаров королевы. Привычкой Дэрема стало задерживаться на обед и ужин (за одним столом с королевой). Это было привилегией Совета королевы, более старших по рангу членов ее двора, а не такой мелкой сошки, как Дэрем. Возмущенный его наглостью, Джонс отправил к нему посыльного узнать, до сих пор ли он «в Совете королевы». Но Дэрем был невозмутим. «Ступайте к мистеру Джонсу, - приказал он посыльному, - и скажите ему, что я был советником королевы до того, как он узнал ее, и буду после того, как она забудет его».

Ответ был великолепен, но это было не очень умно, потому что сразу возникло множество вопросов. Например, что имел в виду Дэрем, сказав, что был «советником королевы»? Действительно ли он имел в виду, что был другом и советчиком госпожи Кэтрин Говард, прежде чем она вышла замуж за Генриха? Если так, то какие отношения между ними это подразумевало? Надлежащий ответ на любой из этих вопросов уничтожил бы Кэтрин. Но, тем не менее, удача оставалась при ней, а мысли были обращены к предстоящей летней поездке на север.

 

Эта поездка, изначально запланированная на 1536 год, с тех пор откладывалась несколько раз на том или ином основании. Но теперь Генрих решил все же осуществить ее. У него было несколько мотивов. Весной было в корне пресечено еще одно небольшое Йоркширское восстание. Существовала также перспектива встретиться там с племянником, шотландским королем Яковом V. Но, прежде всего, он совершил поездку для показа своей королевы из рода Говардов. А имя Говардов значило для севера так же много, как и имя Тюдоров.

Планы перешли в стадию серьезной реализации в мае 1541 года. Шапуи был очень серьезно удивлен масштабами приготовлений. Генрих намерен, как он сообщил, «отправиться в северные графства в великолепном составе, в сопровождении, по крайней мере, 5 000 лошадей».

Король и королева покинули Лондон, согласно планам, в конце июня. Но тут начались проблемы. Яков Шотландский задерживался. Погода этим летом была, напротив, не по сезону сырой, в отличие от прошлогодней, слишком жаркой. Марильяк сообщил, что «дороги, ведущие на север, были затоплены, и телеги с багажом продвигались с большим трудом». И сама Кэтрин заболела.

Столкнувшись со всеми этими трудностями, двор на некоторое время задержался в Бедфордшире и Нортгемптоншире на большую часть июля, и эта затея (поездка), как он слышал, едва не была отвергнута еще раз. Но на сей раз слишком много усилий было вложено в приготовления, и слишком много надежд было возложено на это путешествие, чтобы прерывать его. Наконец, на третьей неделе июля двор выехал из Нортгемптона, по направлению к северу Англии, который составлял треть королевства Генриха. Он никогда там не бывал, и знал эти места намного хуже, чем свои номинальные владения во Франции. Путешествие должно было увенчаться славой правления Кэтрин – и его концом.

 

После четырех или пяти дней, проведенных в Колливестоне, большом деревенском поместье бабушки Генриха леди Маргариты Бофор, король и королева пересекли Линкольншир. Это графство было местом первого северного восстания в 1536 году. Восстание и его подавление были своего рода травмой и для населения, и для короны, и обе стороны все еще не пришли в себя. Поездка на север имела значение как исцеляющее средство. Это прекратило бы постоянное негодование с одной стороны и недоверие с другой, вновь объединив короля и его подданных.

В общем и целом, поездка проходила успешно. Было несколько торжественных выступлений в Стэмфорде, Бостоне и, 9 августа, в Линкольне – региональной столице. Королевские палатки были разбиты около Темпл Брюер, семью милями юго-восточнее города, где Генрих и Кэтрин устроили пикник. Там их приветствовали три разных группы: мелкопоместные дворяне и их слуги из Линдси (одного из трех административных округов графства), мэр и граждане Линкольна, и духовенство кафедрального собора. Каждая группа принимала участие в восстании, и каждая теперь предоставила компенсацию ущерба. Сперва представитель духовенства произнес речь и предложил подарок, затем его примеру последовали представители дворянства и города. Король передал протоколы речей герцогу Норфолку, после чего джентльмены и горожане встали на колени и воскликнули: «Иисус да хранит вашу светлость».

К тому временем Генрих и Кэтрин переоделись в более роскошные одежды: он – в золотую парчу, она – в серебряную. Герольды надели свои плащи, королевские стражники взяли боевые топоры, лорд Гастингс – государственный меч, а королевские шталмейстеры вели вслед за королем и королевой двух великолепных, покрытых попонами, лошадей. В таком порядке, предшествуя дворянам и гражданам, Генрих и Кэтрин вошли в город. У западных дверей кафедрального собора Линкольна был расстелен ковер с подушечками и складными стульями (для епископа – прим. переводчика). Король и королева встали на колени и поцеловали распятие, предоставленное епископом в ризе и митре. Он покадил вокруг них, и в облаках фимиама они вошли в собор, чтобы помолиться и принять причастие, пока хор пел гимн «Тебя, Боже, хвалим». Потом, под конец долгого дня, королевская чета удалилась в свое жилище в замке Линкольн.

Генрих быстро уснул. Но свет и движение в комнатах королевы продолжались далеко за полночь. Что еще более странно, дверь с черного хода, которая вела в жилище королевы, оставили приоткрытой. Ночной сторож, делая обход с факелом, заметил незапертую дверь. Он захлопнул ее, запер с внешней стороны и продолжил путь. Вскоре после этого приблизились две фигуры, и, нащупав засов, открыли дверь. Одна осталась на страже снаружи, другая проникла внутрь. Не вор ли это был? И не стремился ли он украсть что-то куда более ценное, чем даже драгоценности королевы?

 

От Линкольна маршрут поездки протянулся по направлению к Йоркширу. Прямо у границ графства простирались изобильные охотничьи угодья Хэтфилд Чейс. Здесь Генрих предпринял длительный отдых от политической составляющей путешествия. Он и Кэтрин расположились в великолепных палатках и павильонах, которые поистине были оборудованы как портативные дворцы. И они провели дни в охоте, а ночи в пирах.

Французский посол Марильяк, который сопровождал двор во время этого путешествия, описал один из таких дней. Большая площадь охотничьих угодий была огорожена; она включала в себя водоемы и болота, а также кустарники и лесистую местность. Первые были богаты рыбой и дичью, вторые – зверем. Рыбаки в лодках спустились на воду, в то время как стрелки остались на берегу. Результатом стал выдающийся ассортимент мяса, рыбы и птицы: двести оленей и ланей, «большое количество молодых лебедей, две лодки, полные речной птицы, и множество крупных щук и другой рыбы».

Это была прямо-таки сценка пасторальных радостей с охотничьего гобелена. Действительно, почти райский сад. Природа давала щедрой рукой, и олени паслись возле палаток, словно ручные, «так же, как если бы они были домашним скотом». Генрих с гордостью указал на них Марильяку, который ужинал с ним в его палатке. В этом Эдеме присутствовала также и Ева. Поскольку это было в Хэтфилде, где Кэтрин «смотрела из окна своих личных покоев на мистера Калпеппера». Это был взгляд, полный желания, и ее фрейлины запомнили его.

 

После Генрих направился с еще одним длительным визитом в Понтефракт, «который был одним из самых прекрасных замков в Англии», как восхищенно отметил Марильяк. Здесь король получил покорность Йоркшира. Церемонии были почти такие же любопытные, как и охота в Хэтфилд Чейс, и описаны Марильяком с тем же самым интересом к подробностям. Помещики и прочая знать были разделены на две группы: овцы и козы. «Те, кто во время восстания остался верным (королю), были выстроены отдельно, - сообщал посол, - любезно приняты королем и похвалены за преданность». «Прочие, - продолжал он, - кто участвовал в заговоре, и среди них епископ Йоркский, располагались подальше, стоя на коленях».

Как и в Линкольншире, представитель мятежников провозгласил их подчинение.

«Один из них, говоря за всех, - писал Марильяк, - сделал длинное публичное обращение, признаваясь в их измене, в выступлении против своего суверена и его Совета, благодаря его за то, что простил такое великое преступление, и прося о том, что если какие-то следы негодования еще остались, чтобы он освободился от них». «Затем они, - заканчивает Марильяк, - предоставили несколько объемных свидетельств подчинения в письменной форме».

Одно из них сохранилось. «Мы, ваши покорные слуги, жители графства вашей милости Йорка, - начинается оно, - признаемся, что мы - негодяи, самым прискорбным, отвратительным и безрассудным образом оскорбившие Ваше Величество». Далее они обещают быть хорошими подданными, и молиться о благополучии короля Генриха, королевы Екатерины и принца Эдуарда. И, несомненно, Кэтрин вознесла свои молитвы за них. Они получили «милостивый ответ». Это было очень похоже на прощение Уайатта и Уоллопа.

В Понтефракте произошел другой странный инцидент. Энтони Денни, посланный, как обычно, от короля к королеве, «однажды ночью нашел дверь ее спальни запертой на засов». Но, с присущей ему осторожностью, он ничего не сказал об этом. До поры до времени.

 

Из замка Понтефракт двор направился в Йорк, с остановками и в объезд, чтобы попутно осмотреть военные укрепления крепости Халл. В Йорке Генрих задержался намного дольше, чем предусматривал предварительный план поездки. Марильяк был озадачен. Несколько сотен рабочих трудились день и ночь, чтобы закончить перестройку распущенного аббатства Св. Марии в новый северный дворец для короля. Генрих также, как отметил посол, «вез из Лондона самые богатые гобелены, посуду и одежды, для себя и его стрелков, пажей и джентльменов, и все имели превосходное снабжение продовольствием».

Велись ли эти приготовления, задавался вопросом посол, для встречи с королем Шотландии Яковом V? Или они предназначались для коронации Кэтрин с последующим рождением герцога Йоркского?

В конечном счете, ни шотландский король, ни герцог Йоркский так и не появились, и двор начал медленное возвращение в южную сторону. Он достиг Хэмптон-корта 29 октября, как раз вовремя для празднования Дня всех святых в ночь на 1 ноября и День поминовения усопших – 2 ноября. Генрих, который не заметил ни одного из странных действий в комнатах королевы в течение визита на север, а также не был проинформирован о них, был в приветливом и приподнятом расположении духа. Поездка, не смотря на отказ Якова V встретиться в Йорке, являлась политическим успехом. Король также наслаждался и был счастлив, ибо наконец, как он думал, он нашел правильную жену.

О его чувствах сообщалось несколько позже в письме от Совета. «Теперь, на склоне лет, после различных бедствий, которые принесли ему прошлые браки, он обрел сокровище (в лице Кэтрин)». «Преисполненная женственности и истинной любви к нему», она была бы «утешением ему», а также, вероятно, «принесла бы желанные плоды брака». И, прежде всего, она была совершенна в своем поведении, выказывая «достоинство и добродетель».

 

День всех святых был одним из дней, когда король устраивал всеобщую (т.е., для всех сословий, открытую) обедню в придворной церкви. Там, в Хэмптон-корт, под великолепием золотисто-голубых сводов часовни Уолси, где хозяин изображен в виде ангела, возвещающего в фанфары триумф, Генрих вознес благодарственные молитвы за свое новоприобретенное брачное счастье в союзе с Кэтрин. «Он принес Богу самую смиренную и сердечную благодарность за хорошую жизнь, которая у него есть сейчас и которая, как он верит, будет у него в дальнейшем, с королевой». Он так же заказал епископу Линкольна, Лонгленду, своему исповеднику, «молиться и приносить благодарность Богу вместе с ним».

На следующий день, однако, в придворной церкви разыгралась совсем другая сцена. Генрих занял свое место, дабы прослушать мессу во имя поминовения усопших, и там он обнаружил письмо. Он открыл и прочитал его. Оно было от Кранмера, и делало сенсационные обвинения против его «сокровища женственности». Во времена проживания у вдовствующей герцогини Норфолк, гласило письмо, Фрэнсис Дэрем «лежал с ней в постели, в камзоле и чулках, сто ночей». А Генри Мэнокс также «знал тайную отметину на ее теле».

 

Информация об отношениях Кэтрин с Мэноксом и Дэремом, как известно, не была секретом в доме герцогини. Но заявления в этом письме шли гораздо дальше того, чем герцогиня, леди Бриджуотер и лорд Уильям Говард позволили себе увидеть.

Ясно, что информация была результатом тайной работы. Ее источником была Мэри Холл, урожденная Ласселлз, которая служила в доме герцогини в то время, когда там жила Кэтрин. Она разговаривала со своим братом, Джоном Ласселлзом, а тот, в свою очередь, поговорил с Кранмером. Ласселлз утверждал, что информация всплыла совершенно случайно, без намерений обвинить. Но тот факт, что позже он был сожжен, как протестантский еретик, делает убедительным предположение, что у него был фракционный, политический мотив в осуждении королевы из рода Говардов.

Точно так же, поведение Кранмера в этом деле было сложным – каким обычно бывало его поведение. Как только информация попала ему в руки, его присяга Совету, а также личное беспокойство за честь и счастье Генриха, потребовали раскрыть ее королю. Но насколько недоволен он был этой задачей?

Совершенно ясно одно – Кранмер не имел целью, как принято считать, реформаторскую вендетту против католической королевы. Напротив, он на удивление хорошо преуспел в отношениях с Кэтрин. Согласно некоторым отчетам, в мрачные дни июня и июля 1540 года, она защитила его, когда казалось вероятным, что он может разделить судьбу Кромвеля. Частично благодаря ее безразличию к политическим амбициям Говардов, не было такого сурового преследования реформаторов по Закону о шести статьях, как это могло ожидаться. С другой стороны, Кэтрин точно так же была равнодушна к заботам Кранмера. У нее не было интереса к реформам. И пока она была королевой, всегда существовала вероятность, что ее католические родственники Говарды и их союзники, включая Гардинера, могли бы использовать ее, чтобы начать новое преследование реформаторов.

Так что Кранмер решил, что Кэтрин должна уйти. Это решение далось ему не без сожаления. Но, как это часто случалось в его карьере, он не позволил сожалениям вмешаться в суровую необходимость.

 

Но даже Кранмер, хорошо знающий Генриха, был смущен реакцией короля. Ибо Генрих сперва категорически отказался верить его заявлениям. Он, который готов был преувеличить каждый отголосок сплетен об Анне Болейн, на сей раз высокомерно отверг обвинения против Кэтрин Говард, «скорее поддельные, чем правдивые». Однако, король согласился с тем, что эти обвинения должны быть расследованы. Но, чтобы защитить Кэтрин - чья репутация, как он был уверен, будет оправдана - от «малейшей искры скандала», он приказал, чтобы расследование было проведено в предельной секретности.

Это дело было поручено четырем надежным членам Совета: Фитцуильяму, который стал после Кромвеля лордом хранителем печати, Расселу, который был теперь бароном и лордом-адмиралом, королевскому шталмейстеру сэру Энтони Брауну и секретарю Ризли. Согласно инструкциям, они действовали в условиях самой строгой конфиденциальности. Использовались тщательно продуманные предлоги для вызова свидетелей и подозреваемых. И члены Совета стенографировали протоколы допросов. Это привело к редкостной неразборчивости некоторых документов, которая является одной из причин того, что они так мало использовались историками. Другая сенсационная природа их содержания, которую я воспроизвожу здесь полностью впервые.

 

5 ноября Фитцуильям начал с Мэри Холл, урожденной Ласселлз. Она не только придерживалась своего рассказа (переданного братом), но и обеспечила ужасную подтверждающую деталь. Когда она узнала о степени отношений Мэнокса с Кэтрин, свидетельствовала Мэри, она упрекнула учителя музыки за его неосмотрительность и наглость. Но он рассмеялся ей в лицо: «Я знаю ее достаточно хорошо, - заявил он, - потому что я уже побывал у нее в п***, и я узнаю ее среди ста других». «И она любит меня, - продолжил он, - а она любит меня, и она сказала, что отдаст мне свою девственность, хотя это и болезненно для нее, но она не сомневается, что я буду добр к ней после этого».

Между тем, в тот же самый день, Мэнокса допрашивал в Ламбете Ризли. Под жесткими вопросами секретаря хвастливые россказни учителя музыки сократились до более сложной и правдоподобной истории. Кэтрин, как мы видели, отказалась от полного контакта с ним. Мэнокс принял это, но потребовал знака ее привязанности. «И все же, - сказал он ей, - позволь мне потрогать твой «секрет» (прямое название этого места), тогда я буду знать, что ты действительно любишь меня». «Меня устроит, - ответила Кэтрин, - если ты не пожелаешь больше, чем это». Мэнокс дал ей слово, поскольку она потребовала.

День или два спустя Кэтрин и Мэнокс встретились в часовне в Хоршеме. Помещение, где они укрылись, пустое и темное, было замечательным потайным местом, и Мэнокс воспользовался возможностью, чтобы попросить Кэтрин выполнить свое обещание. Она согласилась, «и я, - свидетельствовал Мэнокс, - потрогал больше, чем это было удобно».

Действительно, это было больше, чем удобно. Но это, отчаянно настаивал он, было пределом того, как далеко он зашел. К своему проклятию, клялся Мэнокс, и самому чрезвычайному наказанию для его тела, он никогда не познал ее плотски. И, не смотря на весьма жесткое давление, он отказался отклониться от этой версии своих показаний.

Но Дэрем, которого допрашивал Ризли, не мог похвастаться такой защитой. Он имел плотские сношения с королевой, признал он, «лежа в ее постели в камзоле и чулках много раз, и шесть или семь раз полностью обнаженным».

Другие дамы из дома герцогини Норфолк, которых допросили позже, придали лоску «голому» отчету Дэрема, украсив его пикантными подробностями. Мэри Ласселлз свидетельствовала, что она видела, «как они целовались удивительным образом, держась друг за друга клювами (т.е., губами), как два воробушка». Элис Рествуд (в других источниках Рестволд – прим. переводчика), которая спала с Кэтрин на одной кровати, сказала, «что там стояло такое пыхтение и сопение (между Дэремом и Кэтрин), что это ее утомляло». Действительно, тяжелое дыхание Дэрема и другие шумы стали расхожей шуткой в девичьей спальне. «Прислушайтесь к испорченным мехам Дэрема! (Hark to Dereham broken winded!)» - воскликнул другой частый посетитель после особенно напряженного выступления вышеупомянутого.

Но именно Маргарет Бенет умудрилась засвидетельствовать больше всего. Она заявила, что смотрела в отверстие в двери и видела, как Дэрем задрал одежду Кэтрин выше пупка, так, что можно было хорошо различить ее тело». И для ушей Бенет, как и для глаз, нашлось занятие. Она сказала тому, кто ее допрашивал: «Я слышала, как Дэрем говорил, что хотя он пользовался женским обществом, все же он не зачал ребенка, разве что если бы только сам того захотел». И Кэтрин, согласно Бенет, ответила в том же духе. «Женщина, - сказала она, - может иметь сношения с мужчиной, но все же не зачать ребенка, если только она сама этого не захочет».

Было ли это уверенное знание методов контрацепции? Или только «бабкины сказки»? В любом случае, это объясняет, почему Кэтрин была готова к частому сексу без заметного внимания к риску возможной беременности.

 

Допросы Мэнокса и Дэрема установили, вне сомнения, правдивость показаний Мэри Ласселлз против Кэтрин. Генрих был ужасно потрясен. Он доверял ей, но оказалось, что он ошибался. «Его сердце прониклось задумчивостью до такой степени, - докладывал Совет, - что прошло много времени перед тем, как Его Величество смог говорить и выразить нам всю печаль своего сердца». И когда он заговорил, он открыто заплакал. Кэтрин ли он оплакивал, или же потерю своих иллюзий?

 

Вне зависимости от его настроения, Генрих действовал быстро. Были вызваны старшие члены Совета, включая дядю Кэтрин, Норфолка, приблизительно около полуночи в субботу, 5-го. На следующий день Генрих «под предлогом охоты», обедал в небольшом домике в одном из парков вокруг Хэмптон-корта. Затем, под покровом ночи, он тайно уехал в Лондон.

Кэтрин больше никогда не видела его. Как это всегда бывало у Генриха, разрыв с отвергнутой женой был безоговорочным и бесстрастным. Не было никакого времени для истерик или для ее мнимой последней, отчаянной попытки увидеть его в церковной галерее. На самом деле, когда муж покинул дворец, она ничего не знала ни о его отъезде, ни о том, что что-то не так.

Поздно вечером король добрался до Уайтхолла. Вскоре после его прибытия, в полночть, собрался Совет и заседал до 4 или 5 часов утра понедельника. «Эти лорды заседали день и ночь, - докладывал Марильяк, - король тоже принимает участие, хотя он ничего не хочет делать». «Они выглядят весьма обеспокоенными, - добавил посол. – особенно Норфолк, уважаемый за твердость, и ему нелегко держать лицо, дабы скрыть то, что у него на сердце».

В то время, пока велись эти неотложные дебаты, Кэтрин оставалась в Хэмптон-корте со своими фрейлинами. Она пребывала в неопределенности. Никто ничего еще не сказал ей официально. Но необъяснимое отсутствие короля давало понять, что что-то не так. Сбитая с толку и не уверенная в себе, она оставила свои обычные развлечения. «Она ничем не занимается, - докладывал хорошо проинформированный Марильяк, - но сидит в своих покоях». «Прежде, - добавляет он, - она действительно только танцевала и веселилась, но сейчас, когда приходят музыканты, им говорят, что для танцев больше нет времени».

 

Удар обрушился в понедельник, 7 ноября. Вечером влиятельная делегация членов совета, возглавляемая Кранмером, была направлена в Хэмптон-корт, чтобы предъявить Кэтрин ее преступления. Ее первой реакцией была дерзость. Но, поскольку доказательства против нее были все перечислены, ее сопротивление ослабло. Она имела еще одну беседу этой ночью, с Кранмером, и сделала, как считается, полное признание в письменной форме. Она просила короля о милосердии, которого она так часто добивалась для других, она ссылалась на свою моральную неустойчивость по причине юности и безнравственные уловки молодых людей, и она признавала, что «была так ослеплена желанием мирской славы, что не могла и не имела готовности к тому, чтобы учесть, какая это большая ошибка – скрыть свои прошлые провинности от Его Величества».

Кранмер обращался с нею тактично и с подлинной добротой, поскольку ее состояние было плачевным. «Я нашел ее, - докладывал он Генриху, - в таких слезах и тоске, каких никогда не видел ни у одного человека, так что это разжалобило бы сердце любого, кто увидел ее». Действительно, «неистовая ярость» Кэтрин была такой, что он реально опасался за ее рассудок. К счастью, он был в состоянии, когда увидел ее в следующий раз, сообщить ей хорошие новости, что Генрих, смягченный ее признанием, решил проявить милосердие. Это успокоило ее. Но когда ее эмоциональные приступы возобновлялись, они были хуже прежних. Кранмер мягко расспросил ее, чтобы обнаружить их причину. Это было милосердие короля, сказала она сквозь рыдания, которое больше расстроило ее, показав всю чудовищность ее поведения, чем ее предыдущий страх перед смертью.

После этого она пребывала в более спокойном состоянии примерно до 6 часов (это было 8 или 9 ноября) когда у нее возникли «новые угрызения совести, но не столь вопиющие, как первые». Объяснением было, как она сказала Кранмеру, напоминание о времени. В шесть часов обычно «Хинидж приносил ей вести о Его Милости». Это была самая прелестная картина женского раскаяния, которую только можно было желать. Но было ли оно настоящим? Или то была работа сообразительной актрисы?

 

Безотносительно их характера, горестных страданий Кэтрин было достаточно для того, чтобы заслужить милость Генриха. Вполне вероятно, он склонялся к тому, чтобы объяснить ее недостойное поведение как результат недостаточного воспитания, и обвинить тех, кто был за это ответственен больше, чем сама Кэтрин. Кроме того, было неясно, имели ли Кэтрин и Дэрем отношение к какому-либо проступку. Падение предшественницы Кэтрин, Анны Болейн, установило, что супружеская измена королевы была, конечно же, изменой государственной – и для королевы, и для ее любовников. Но Дэрем и Кэтрин наслаждались ночами страсти еще до того, как Кэтрин стала королевой. Ни один из них на тот период не состоял в браке, и, в то время, как внебрачная связь считалась грехом – она все-таки не была преступлением. Кэтрин была бесстыдницей и лгуньей. Но это, собственно, и все.

Сообразительная вдовствующая герцогиня быстро сориентировалась в ситуации. Она переговорила со своим пасынком Норфолком – дело было ночью в воскресенье, 6 ноября – по его возвращению в Ламбет из Хэмптон-корта, а потом еще раз, после непрерывного заседания Совета, в первые часы после полуночи понедельника. В результате этих переговоров она сделала уверенный вывод, что Кэтрин ничего страшного не грозит. «Герцогиня сказала, - свидетельствовал один из ее слуг, - что если это произошло в то время, когда они (Кэтрин и Дэрем) были здесь (т.е., в Ламбете), ни королева, ни Дэрем не должны умереть из-за этого». Но, добавила она, я очень сожалею о короле, ибо он воспринял это дело очень тяжело.

Оптимистичная трактовка герцогиней этих событий, казалось, подтвердилась, когда 11 ноября Совет написал Кранмеру, огласив решение Генриха о судьбе королевы на самое ближайшее время. Ее предписывалось перевезти в бывший женский монастырь в Сайоне, где она и должна была оставаться до окончательного решения вопроса о ее дальнейшей судьбе. Она могла использовать три комнаты, «завешенные скромными материалами, без использования государственных символов», и услуги четырех дам, своих фрейлин, и двух горничных. Едва ли это была роскошь, к которой она успела привыкнуть. Тем не менее, она придерживалась основных элементов, поскольку ее все еще нужно было рассматривать «в положении королевы».

 

Но Кэтрин осознавала непрочность своего положения. Поскольку у нее был еще один, и куда более опасный, секрет. «Королева, – свидетельствовала позже леди Рочфорд, - по три-четыре раза каждый день своего затруднительного положения спрашивала: что она (Рочфорд) слышала о Калпеппере?» Согласно словам леди Рочфорд, Кэтрин добавила: «Если это дело не раскрыли, я не боялась бы так ни за какое другое, и ни за что бы не призналась в этом, и желала бы, чтобы и леди Рочфорд (при случае) категорически все отрицала».

Кэтрин должна была признать, что эти разговоры имели место. Но она все перевернула. По ее словам, именно леди Рочфорд поощряла ее быть стойкой, и она утверждала, что леди Рочфорд сказала: «Я никогда ни в чем не признаюсь, чтобы меня разорвали дикими лошадьми». Правда в том, вероятно, что одна сваливала на другую. Кэтрин вела себя как