Валентин Катаев. Алмазный мой венец

 

----------------------------------------------------------------------------

В.Катаев, Алмазный мой венец, М., Советский писатель, 1979.

----------------------------------------------------------------------------

 

...таким образом, оставив далеко и глубоко внизу февральскую вьюгу,

которая лепила мокрым снегом в переднее стекло автомобиля, где с трудом

двигались туда и сюда стрелки стеклоочистителя, сгребая мокрый снег, а

встречные и попутные машины скользили юзом по окружному шоссе, мы снова

отправились в погоню за вечной весной...

В конце концов, зачем мне эта вечная весна? И существует ли она вообще?

Думаю, что мне внушил идею вечной весны (и вечной славы!) один

сумасшедший скульптор, с которым я некогда познакомился в закоулках

Монпарнаса, куда меня на несколько недель занесла судьба из советской

Москвы. Он был знаменитостью сезона. В Париже всегда осенний сезон

ознаменован появлением какого-нибудь гения, о котором все кричат, а потом

забывают. Я сделался свидетелем недолгой славы Брунсвика. Кажется, его звали

именно так, хотя не ручаюсь. Память мне изменяет, и я уже начинаю забывать и

путать имена.

Его студия, вернее довольно запущенный сарай в глубине небольшого

садика, усеянного разбитыми или недоконченными скульптурами, всегда была

переполнена посетителями, главным образом приезжими англичанами,

голландцами, американцами, падкими на знакомства с парижскими

знаменитостями. Они были самыми лучшими покупателями модной живописи и

скульптуры. У Брунсвика (или как его там?) не было отбоя от покупателей и

заказчиков. Он сразу же разбогател и стал капризничать: отказываться от

заказов, разбивать свои творения. У него в студии всегда топилась чугунная

печурка и коленчатой трубой. На круглой конфорке кипел чайник. Он угощал

своих посетителей скупо заваренным чаем я солеными английскими бисквитами.

При этом он сварливым голосом произносил отрывистые, малопонятные афоризмы

об искусстве ваяния. Он поносил Родена и Бурделя, объяснял упадок

современной скульптуры тем, что нет достойных сюжетов, а главное, что нет

достойного материала. Его не устраивали ни медь, ни бронза, ни чугун, ни тем

более банальный мрамор, ни гранит, ни бетон, ни дерево, ни стекло. Может

быть, легированная сталь? - да и то вряд ли. Он всегда был недоволен своими

шедеврами и разбивал их на куски молотком или распиливал пилой. Обломки их

валялись под ногами среди соломенных деревенских стульев. Это еще более

возвышало его в глазах ценителей. "Фигаро" отвела ему две страницы. На него

взирали с обожанием, как на пророка.

Я был свидетелем, как он разбил на куски мраморную стилизованную чайку,

косо положенную на кусок зеленого стекла, изображающего средиземноморскую

волну, специально для него отлитую на стекольном заводе.

Словом, он бушевал.

Он был полиглотом и умел говорить, кажется, на всех языках мира, в том

числе па русском и польском,- и на всех ужасно плохо, еле понятно. Но мы с

ним понимали друг друга. Он почему-то обратил на меня внимание - может быть,

потому, что я был выходцем из загадочного для него мира советской Москвы,- и

относился ко мне весьма внимательно и даже дружелюбно. Он уже и тогда

казался мне стариком. Вечным стариком-гением. Я рассказывал ему о советской

России, о нашем искусстве и о своих друзьях - словом, обо всем том, о чем вы

прочтете в моем сочинении, которое я в данный момент начал переписывать

набело.

Брунсвик был в восхищении от моих рассказов и однажды воскликнул:

- Я вас вполне понял. Вы, ребята, молодцы. Я больше не хочу делать

памятники королям, богачам, героям, вождям и великим гениям. Я хочу ваять

малых сих. Вы все -- моя тема. Я нашел свою тему! Я предам всех вас

вечности. Клянусь, я это сделаю. Мне только надо найти подходящий материал.

Если я его найду... О, если я его только найду... тогда вы увидите, что

такое настоящая скульптура. Поверьте, что в один из дней вечной весны в

парке Монсо среди розовых и белых цветущих каштанов, среди тюльпанов и роз

вы наконец увидите свои изваяния, созданные из неслыханного материала...

если я его, конечно, найду...

Он похлопал меня по спине своей могучей старческой рукой, и мы оба

рассмеялись...

...образ Брунсвика (или как его там) пропал в провалах моей памяти.

И вот теперь, лет через пятьдесят, мы с женой полулежали в креслах с

откинутыми спинками, в коридоре между двух рядов двойных, герметически

закупоренных иллюминаторов, напоминавших прописное О, которое можно было

истолковать как угодно, но мною они читались как заглавные буквы некоторых

имен и фамилий. Пожалуй, один из иллюминаторов я мог бы прочесть даже как

прописное Ю. Ключик. Но мешало отсутствие впереди палочки, без которой Ю уже

не Ю,- не ключик, а всего лишь ноль, зеро, знак пустоты, или в данном случае

начало бесконечной колодезной пустоты, в глубине которой ничего невозможно

было разглядеть, кроме мутного воздуха, туманно обещавшего вечную весну, где

монотонно двигалась темная полоска - тень нашего длинного самолета.

Мы незаметно передвигались в среде, которая еще не может считаться

небом, но уже и не земля, а нечто среднее, легкое, почти отвлеченное, где

незаметно возникают изображения самого отдаленного прошлого, например

футбольная площадка, лишенная травяного покрова, где в клубах пыли

центрфорвард подал мяч на край, умело подхваченный крайним левым. Крайний

левый перекинул мяч с одной ноги на другую и ринулся вперед - маленький,

коренастый, в серой форменной куртке Ришельевской гимназии, без пояса, нос

башмаком, волосы, упавшие на лоб, брюки по колено в пыли, потный,

вдохновенный, косо летящий, как яхта на крутом повороте. С поворота он бьет

старым, плохо зашнурованным ботинком. Мяч влетает мимо падающего голкипера в

ворота. Ворота - два столба с верхней перекладиной, без сетки. Продолжая по

инерции мчаться вперед, маленький ришельевец победоносно смотрит на зрителей

и кричит на всю площадку, хлопая в ладоши самому себе:

- Браво, я!

(Вроде Пушкина, закончившего "Бориса Годунова". Ай да Пушкин, ай да

сукин сын!)

Как сказали бы теперь, "был забит завершающий победный гол" этого

рядового гимназического матча, об окончании которого возвестил рефери

сигналом принятого в то время трехзвучного судейского свистка. Впрочем,

нельзя сказать, что это был ничем не замечательный матч: в нем принимал

участие тощий, золотушного вида ришельевец в пенсне на маленьком носике,

будущая мировая знаменитость, центрфорвард сборной команды России, как

сказали бы теперь - "нападающий века", "суперстар" мирового футбола,

Богемский. Но тогда он был лишь старшеклассником и, надо сказать,

прескверным учеником с порочной улыбочкой на малокровном лице.

Его имя до сих пор легенда футбола.

В ту пору я тоже был гимназистом, посещал спортивную площадку и,

подобно множеству моих сверстников, сочинял стишки и даже печатал их в

местных газетах, разумеется бесплатно. - Кто забил гол? - спросил я. И тогда

второй раз в жизни услышал имя и фамилию ключика. В первый раз я его,

впрочем, не услышал, а увидел под стихами, присланными по почте для

альманаха в пользу раненых, который я составлял по поручению редакции одной

из газет. Можете себе представить, какую кучу стихотворного хлама обрушили

на меня все городские графоманы: до сих пор помню одно стихотворение на

военно-патриотическую тему, выведенное писарским почерком с нажимами и

росчерками; в ном содержалось следующее бессмертное двустишие:

"Уланский конь скакает в поле по окровавленным телам".

Альманах не вышел ввиду затруднений военного времени, которые уже

начали ощущаться. Стихи же, привлекшие мое внимание, были написаны на

канцелярской бумаге, уже вполне устоявшимся почерком: круглые крупные буквы

с отчетливыми связками. Они были подписаны полным именем и фамилией, уже и

тогда ничем не отличаясь от тех факсимиле, которые мы привыкли теперь видеть

под портретом на его посмертных книгах. Тогда я никак не мог предположить,

что маленький серый ришельевец, забивший левой ногой такой прекрасный гол, и

автор понравившихся мне стихов - одно и то же лицо. Мы учились в разных

гимназиях. Все гимназисты нашего города за исключением ришельевцев носили

форму черного цвета; ришельевцы - серого. Среди нас они слыли аристократами.

Хотя их гимназия- формально ничем не отличалась от других казенных гимназий

и называлась Одесская первая гимназия, все же она была некогда Ришельевским

лицеем и славилась тем, что в ее стенах побывали как почетные гости Пушкин,

а потом и Гоголь.

Я был в черной куртке, он - в серой.

Я подошел к нему, подбрасывая на тамбурине резиновый мячик. По моим

вискам струился пот. Я еще не остыл после проигранной партии. Я назвал себя.

Он назвал себя. Так состоялось наше формальное знакомство. Мы оба были

приятно удивлены. Мне было семнадцать, ему пятнадцать. Мне нравились его

стихи, хотя они были написаны по моде того времени немножко под Северянина.

Теперь одному из нас восемьдесят, а другого вообще уже нет на свете. Он

превратился в легенду. Но часть его души навсегда соединилась с моей: нам

было суждено стать самыми близкими друзьями - ближе, чем братья,- и долго

прожить рядом, развиваясь и мужая в магнитном поле революции, приближение

которой тогда еще даже не предчувствовали, хотя она уже стояла у наших

дверей.

Только что я прочел в черновых записях Достоевского: "Что такое время?

Время не существует, время есть цифры, время есть отношения бытия к

небытию"...(Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. М., "Наука", 1970,

стр. 457-458.)

Я знал это уже до того, как прочел у Достоевского. Но каково? Более чем

за сто лет до моей догадки о несуществовании времени! Может быть, отсюда моя

литературная "раскованность", позволяющая так свободно обращаться с

пространством.

Теперь плечом к плечу со своей женой я стоял среди старинного

протестантского кладбища, где на небольших аккуратных могильных плитах были

изваяны мраморные раскрытые книги - символы не дочитанной до конца книги

человеческой жизни,- а вокруг живописно простирались вечнозеленые луга и

пригорки чужой, но милой страны, и хотя весна еще не явилась, но ее вечное

присутствие в мире было несомненно: всюду из-под земли вылезали

новорожденные крокусы и мальчики бегали по откосам, запуская в пустынное,

почти уже весеннее небо разноцветные - не совсем такие, как у нас в России,-

бумажные змеи с двумя хвостами. Я знал, что этот европейский ландшафт уже

был когда-то создан в воображении маленького ришельевца. Прижав к себе

локоть жены, я наяву наблюдал этот ландшафт глазами, мокрыми от слез.

...Что-то я на склоне лет стал сентиментален... Время не имеет надо

мной власти хотя бы потому, что его не существует, как утверждал

"архискверный" Достоевский. Что же касается ассоциативного метода построения

моих сочинений, получившего у критиков определение "раскованности", то это

лично мое. Впрочем, как знать? Может быть, ассоциативный метод давным-давно

уже открыт кем-нибудь из великих и я не более чем "изобретатель велосипеда".

Глядя на бумажные змеи и на зеленые холмы, я подумал, что ту книгу, которая

впоследствии получила название "Ни дня без строчки", ключик однажды в

разговоре со мной хотел назвать гораздо лучше и без претензий на затрепанное

латинское nulla dies sine linea, использованное древними, а вслед за ними и

Золя; он хотел назвать ее "Прощание с жизнью", но не назвал, потому что

просто не успел. Я же, вероятно, назову свою книгу, которую сейчас

переписываю набело, "Вечная весна", а вернее всего "Алмазный мой венец", как

в той сцене из "Бориса Годунова", которую Пушкин вычеркнул, и, по-моему,

напрасно. Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем,

Марина советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности. "Ну

что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить?" - "Позвольте, наперед решите выбор

трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный?" -

"Алмазный мой венец".- "Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда изволили

вы ездить во дворец. На бале, говорят, как солнце вы блистали. Мужчины

ахали, красавицы шептали... В то время, кажется, вас видел в первый раз

Хоткевич молодой, что после застрелился. А точно, говорят: на вас кто ни

взглянул, тут и влюбился".- "Нельзя ли поскорей"...

Нет, Марине не до воспоминаний, она торопится. Отвергнута жемчужная

нить, отвергнут изумрудный полумесяц. Всего не наденешь. Гений должен уметь

ограничивать себя, а главное, уметь выбирать. Выбор - это душа поэзии.

Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. Оставлен

"Алмазный мой венец". Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою

плешивую голову. Марина - это моя душа перед решительным свиданием. Но где

этот фонтан? Не в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший

скульптор?

Я ошибся, думая, что на острове, омываемом теплым течением Гольфстрим -

или, как его называли в старых гимназических учебниках, Гольфштрем, что мне

нравится гораздо больше,- весна обычно является на глаза в феврале. Но был

год дракона, в мире происходили ужасные события: войны, наводнения,

землетрясения, извержения вулканов, авиационные катастрофы, эпидемии

гонконгского гриппа, внезапные смерти...

 

Меня преследовали неудачи.

 

Баба-яга в докторском халате, сидевшая за письменным столом с тремя

телефонами и аппаратом для измерения кровяного давления, даже не потрудилась

меня исследовать. Она лишь слегка повернула узкое лицо к моей жене, окинула

ее недобрым взглядом и категорически отказалась выдать справку о здоровье, а

затем повернулась всем своим костлявым телом, пробормотав сквозь вставные

зубы: - Это не ему, а вам хочется попутешествовать. Лично я не рекомендую. С

этими словами она показала свою тощую спину. Я был настолько уверен в

отличном состоянии своего здоровья, что, услышав роковой приговор врача,

запрещавший нам лететь в страну вечной весны, сначала не поверил ушам, а

потом едва не потерял сознание: все вокруг меня сделалось как при

наступлении полного солнечного затмения. Если бы не клочок ваты, смоченный

нашатырным спиртом, поднесенный к моим ноздрям чьей-то милосердной рукой, то

я бы, чего доброго, хлопнулся в обморок. К счастью, затмение постепенно

заканчивалось, и в прояснившейся комнате явилась добрая фея, положила меня

на клеенчатую лежанку, велела спустить штаны и как можно крепче поджать

колени под живот. Фея была тоже в медицинском халате, но профессорском,

более высокого ранга - белоснежно накрахмаленном, из-под которого виднелись

оборочки нарядного платья и стройные, элегантно обутые ноги,- чуть было не

написал "ножки", что было бы весьма бестактно по отношению к профессору. Ее

лицо было строго-доброжелательно, хотя и вполне беспристрастно. Не

оборачиваясь, она повелительным жестом королевы протянула назад руку, в

которой вдруг как бы сам собой очутился стерильный пакет с парой

полупрозрачных хирургических перчаток. Она вынула одну из них и натянула на

правую руку. Продолжая процедуру исследования, она осталась вполне

довольной, по-королевски скупо улыбнулась, после чего уже ничто не могло

помешать нам лететь...

Деревья мало знакомых мне пород, хотя среди них попадались

пирамидальные тополя, как в Полтаве, стояли голые, по-зимнему черные. Судя

по крокусам, весна уже была где-то совсем близко, рядом, на подходе. Это

несомненно. Но что-то тормозило ее приближение, не давало ей наступить. О,

проклятый год дракона! Все вокруг еще дышало мучительно медленно умирающей

зимой.

В моем представлении Англия была страной мягкой зимы и ранней,

очень-очень ранней, нежной весны. Вероятно, это всего лишь игра воображения.

Но неужели воображение не сильнее метеорологии?

Поэзия - дочь воображения. А может быть, наоборот: воображение - дочь

поэзии. Для меня, хотя и не признанного, но все же поэта, поэзией прежде

всего было ее словесное выражение, то есть стихи. О, как много чужих стихов

накопилось в моей памяти за всю мою долгую жизнь! Как я их любил! Это было

похоже на то. что, как бы не имея собственных детей, я лелеял чужих. Чужие

стихи во множестве откладывались в моем мозгу, в том его еще мало

исследованном отделе, который называется механизмом запоминания, сохраняющим

их навсегда наряду с впечатлениями некогда виденных картин, слышанной

музыки, касаний, поцелуев, пейзажей, пробежавших за вагонным окном,

различных элементов морского прибоя - его цвета, шума, подводного движения

массы ракушек и камешков, многообразия его форм и цветов, его хрупкого

шлейфа, временами закрывающего мокро-лиловый песок мировых пляжей

Средиземного и Черного морей, Тихого и Атлантического океанов, Балтики,

Ла-Манша, Лонг-Айленда... Англия помещалась где-то среди слоев этих

накоплений памяти и была порождением воображения некоего поэта, которого я

буду называть с маленькой буквы эскесс, написавшего: "Воздух ясен, и деревья

голы. Хрупкий снег, как голубой фаянс. По дорогам Англии веселой вновь

трубит старинный дилижанс. Догорая над высокой крышей, гаснет в небе золотая

гарь. Старый гномик над оконной нишей вновь зажег решетчатый фонарь".

Конечно, в этих строчках, как у нас принято было говорить, "переночевал

Диккенс", поразивший однажды вообряжение автора, а потом через его стихи

поразил воображение многих других, в том числе и мое. Не было вокруг ни

хрупкого снега, похожего на голубой фаянс, ни старинного дилижанса,

трубящего на дорогах Англии, совсем не показавшейся мне веселой, не было и

гнома, зажегшего решетчатый фонарь. Но все эти элементы были мутно

нарисованы синькой на веджвудском фаянсе во время нашего брекфеста в

маленькой лондонской гостинице недалеко от Гайд-парка.

Мы видели очень быстрое движение автомобилей на хорошо накатанном

бетонном шоссе с белыми полосами, которые через ровные промежутки вдруг

резко обрубались, с тем чтобы через миг возникнуть снова и снова обрубиться.

Мы видели по сторонам коттеджики, одинаковые, как близнецы, но в то же время

имеющие каждый какие-то неповторимые особенности своих деталей, как и те

английские семейства, которые в них обитали.

В одном из промелькнувших домиков действительно над оконной нишей гном

держал решетчатый фонарь.

Над высокой крышей другого могла гаснуть в небе золотая гарь, и на ее

фоне чернели рога араукарии. Черные, как бы обугленные деревья, настолько

мертвые, что, казалось, дальше так продолжаться не может и они должны или

перестать существовать, или наконец воскреснуть: хоть немножко зазеленеть. А

между тем во многих крошечных палисадниках мимо нас проносились кусты,

сплошь осыпанные желтыми цветами, но без малейшей примеси зелени. Никаких

листьев, только цветы; уже явно не зимние, но еще далеко и не весенние, а

какие-то странные, преждевременные выходцы из таинственной области вечной

весны. Нас сопровождал длинный индустриальный пейзаж высокоразвитой страны:

трубы заводов, пробегавшие мимо поодиночке, попарно, по три, по четыре, по

шесть вместе, целыми семьями; силуэты крекингов, запутанные рисунки

газопроводов, ультрасовременные фигуры емкостей различного назначения,

иногда посеребренных... Однако в темных, закопченных маленьких кирпичиках

иных фабричных корпусов наглядно выступала старомодность девятнадцатого века

викторианской Англии, Великобритании, повелительницы полумира, владычицы

морей и океанов, именно такая, какою ее видел Карл Маркс. Движущиеся мимо

прозрачно-сумрачные картины не затрагивали воображения, занятого

воссозданием стихов все того же эскесса:

"Вы плачете, Агнесса, вы поете, и ваше сердце бьется, как и встарь. Над

старой книгой в темном переплете весна качает голубой фонарь"...

Весна уже начинала качать голубой фонарь, и мне не было никакого дела

до Бирмингама, мимо которого мы проезжали со скоростью шестидесяти

километров в час. Ах, этот голубой фонарь вечной весны, выдуманный эскессом

в пору моей юности.

Он был, эскесс, студентом, евреем, скрывавшим свою бедность. Он жил в

большом доме, в нижней части Дерибасовской улицы, в "дорогом районе", но во

втором дворе, в полуподвале, рядом с дворницкой и каморкой, где хранились

иллюминационные фонарики и национальные бело-сине-красные флаги, которые

вывешивались в царские дни. Он жил вдвоем со своей мамой, вдовой. Никто из

нас никогда не был у него в квартире и не видел его матери. Он появлялся

среди нас в опрятной, выглаженной и вычищенной студенческой тужурке, в

студенческих диагоналевых брюках, в фуражке со слегка вылинявшим голубым

околышем. У него было как бы смазанное жиром лунообразное лицо со

скептической еврейской улыбкой. Он был горд, ироничен, иногда высокомерен и

всегда беспощаден в оценках, когда дело касалось стихов. Он был

замечательный пародист, и я до сих пор помню его пародию на входившего тогда

в моду Игоря Северянина:

"Кто говорит, что у меня есть муж, по кафедре истории прозектор. Его

давно не замечаю уж. Не на него направлен мой прожектор. Сейчас ко мне

придет один эксцесс, так я зову соседа с ближней дачи, мы совершим с ним

сладостный процесс сначала так, а после по-собачьи"...

Свою пародию эскесс пел на мотив Игоря Северянина, растягивая гласные и

в наиболее рискованных местах сладострастно жмурясь, а при постыдных словах

"сладостный процесс" его глаза делались иронично-маслеными, как греческие

маслины. Он был поэт старшего поколения, и мы, молодые, познакомились с ним

в тот жаркий летний день в полутемном зале литературного клуба, в

просторечии "литературки", куда Петр Пильский, известный критик, пригласил

через газету всех начинающих поэтов, с тем чтобы, выбрав из них лучших,

потом возить их напоказ по местным лиманам и фонтанам, где они должны были

читать свои стихи в летних театрах.

Эскесс уже тогда был признанным поэтом и, сидя на эстраде рядом с

полупьяным Пильским, выслушивал наши стихи и выбирал достойных. На этом

отборочном собрании, кстати говоря, я и познакомился с птицеловом и

подружился с ним на всю жизнь. Петр Пильский, конечно, ничего нам не платил,

но сам весьма недурно зарабатывал на так называемых вечерах молодых поэтов,

на которых председательствовал и произносил вступительное слово, безбожно

перевирая наши фамилии и названия наших стихотворений. Перед ним на столике

всегда стояла бутылка красного бессарабского вина, и на его несколько

лошадином лице с циническими глазами криво сидело пенсне со шнурком и

треснувшим стеклом. Рядом с ним всегда сидел ироничный эскесс. Я думаю, он

считал себя гениальным и носил в бумажнике письмо от самого Александра

Блока, однажды похвалившего его стихи. Несмотря на его вечную иронию, даже

цинизм, у него иногда делалось такое пророческое выражение лица, что мне

становилось страшно за его судьбу. Его мама боготворила его. Он ее страстно

любил и боялся. Птицелов написал на него следующую эпиграмму:

"Мне мама не дает ни водки, ни вина. Она твердит: вино бросает в жар

любовный; мой Сема должен быть как камень хладнокровный, мамашу слушаться и

не кричать со сна".

Он действительно не пил вина, и у него не было явных любовных связей,

хотя он был значительно старше всех нас, еще гимназистов. Одно из его

немногочисленных стихотворений (кажется, то, которое понравилось Блоку)

считалось у нас шедевром. Он сам читал его с благоговением, как молитву:

"Прибой утих. Молите бога, чтоб был обилен ваш улов. Трудна и пениста

дорога по мутной зелени валов. Все холодней, все позже зори. Плывет сентябрь

по облакам. Какие сны та открытом море приснятся бедным рыбакам? Опасны

пропасти морские. Но знает кормчий ваш седой, что ходят по морю святые и

носят звезды над водой"...

У меня уже начала разрушаться память, и некоторые волшебные строчки

выпали из полузабытых стихов, как кирпичи из старинных замков эпохи

Возрождения, так что пришлось их заменить другими, собственного

изготовления. Но, к счастью, лучшие строчки сохранились.

...еще там упоминался святой Николай с темным ликом и белой бородой,

покровитель моряков и рыбаков...

Почему нас так волновали эти стихи? Может быть, мы и были этими самыми

бедными ланжероновскими рыбаками, и сентябрь ярусами плыл по низким облакам,

и нам снились несказанные блоковские сны, и по морю, где-то далеко за

Дофиновкой, ходили святые и над водой носили звезды: Юпитер, Вегу, Сириус,

Венеру, Полярную звезду...

Настало время, и мы все один за другим покинули родной город в поисках

славы. Один лишь эскесс не захотел бросить свой полуподвал, свою стареющую

маму, которая привыкла, астматически дыша, тащиться с корзинкой на Привоз за

скумбрией и за синенькими, свой город, уже опаленный огнем революции, и

навсегда остался в нем, поступил на работу в какое-то скромное советское

учреждение, кажется даже в губернский транспортный отдел, называвшийся

сокращенно юмористическим словом "Губтрамот", бросил писать стихи и

впоследствии, во время Великой Отечественной войны и немецкой оккупации,

вместе со своей больной мамой погиб в фашистском концлагере в раскаленной

печи с высокой трубой, откуда день и ночь валил жирный черный дым...

...теперь из всей нашей странной республики гениев, пророков, подлинных

поэтов и посредственных стихотворцев, ремесленников и неудачников остался,

кажется, я один. Почти все ушли в ту страну вечной весны, откуда нет

возврата...

...нет возврата!..

...Но, безвозвратно исчезая, они навсегда остались в моей памяти, и я

обречен никогда не расставаться с ними, а также со многими большими и малыми

гениями из других республик и царств, даривших меня своей дружбой, ибо между

поэтами дружба - это не что иное как вражда, вывернутая наизнанку. Не могу

взять грех на душу и назвать их подлинными именами. Лучше всего дам им всем

прозвища, которые буду писать с маленькой буквы, как обыкновенные слова:

ключик, птицелов, эскесс... Исключение сделаю -для одного лишь Командора.

Его буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается

над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое

заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города.

А, например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой

буквы, хотя он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не

поделаешь: он сам однажды, возможно даже бессознательно, назвал себя в

автобиографическом стихотворении с маленькой буквы:

"Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. Ох, как

крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать

скворцом, заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак".

Он сам напророчил свою гибель, мой бедный, полусумасшедший щелкунчик,

дружок, дурак. Ю. О. я уже назвал ключиком. Ведь буква Ю - это, в конце

концов, и есть нечто вроде ключика. А остальные прописные О иллюминаторов

были заглавные буквы имен его матери и жены.

Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода

людей, отмеченных божественным даром жить только воображением. Мы были из

этой породы. Подобно донне Анне, скрестившей на сердце руки, мы видели

неземные сны, но, проснувшись, тотчас забывали их. Забытые сновидения, как

призраки, являлись в наших стихах, и трудно было понять, из каких глубин

сознания они взялись.

...некогда, давным-давно, еще до первой мировой войны, до моего

знакомства с ключиком, птицелов стоял на сцене дачного театра. Отсутствие

гимназического пояса, а также гимназическая куртка со светлыми пуговицами,

обшитыми для маскировки серой материей, делали его похожим на выгнанного

ученика или экстерна: предосторожность не лишняя, так как учащимся средних

учебных заведений строго запрещались публичные выступления. За это

беспощадно выгоняли с волчьим билетом.

Я тоже участвовал в "вечере молодых поэтов", происходившем днем, и так

же, как и птицелов, скрывал, что я гимназист. Наш товарищ из аристократов,

барон-фон, одолжил мне свою визитку, шелковый галстук с модным рисунком

"павлиний глаз", и я со своей головой, стриженной под нуль, выглядел чучело

чучелом.

- Нам с башен рыдали церковные звоны, для нас подымали узорчатый флаг,

а мы заряжали, смеясь, мушкетоны и воздух чертили ударами шпаг, рыча и

брызгая слюной, выкрикивал птицелов в полупустой, полутемный зал, освещенный

стрелами летнего солнца, бившего сквозь дощатые стены и дырочки от выпавших

сучков. Его руки с напряженными бицепсами были полусогнуты, как у борца,

косой пробор растрепался, и волосы упали на низкий лоб, бодлеровские глаза

мрачно смотрели из-под бровей, зловеще перекошенный рот при слове "смеясь"

обнаруживал отсутствие переднего зуба. Слова "чертили ударами шпаг" он

подкреплял энергичными жестами, как бы рассекая по разным направлениям

балаганный полусвет летнего театра воображаемой шпагой, и даже как бы

слышался звук заряжаемых мушкетонов, рыдание церковных звонов с каких-то

башен - по всей вероятности, зубчатых - и прочей, как я понял впоследствии,

"гумилятины".

Птицелов принадлежал к той элите местных поэтов, которая была для меня

недоступна. Это были поэты более старшего возраста, в большинстве своем

декаденты и символисты. На деньги богатого молодого человека - сына банкира,

мецената и дилетанта - для этой элиты выпускались альманахи квадратного

формата, на глянцевой бумаге, с шикарными названиями "Шелковые фонари",

"Серебряные трубы", "Авто в облаках" и прочее в этом роде. В эти альманахи,

где царили птицелов и эскесс как звезды первой величины, мне с моими

реалистическими провинциальными стишками ходу не было.

Еще бы! Они даже свою группу называли "Аметистовые уклоны". Где уж мне!

- Когда наскучат ей лукавые новеллы и надоест лежать в плетеных

гамаках, она уходит в порт смотреть, как каравеллы из дальних стран плывут

на темных парусах, читал птицелов с упоением свою знаменитую "Креолку", от

старых кораблей так смутно пахнет дегтем... И прочее.

Видимо, все это он позаимствовал из пиратских романов Стивенсона,

которые читал на уроках, пряча под парту журнал "Мир приключений". Несмотря

на всю мою приверженность к русской классической литературе, поэзии

Кольцова, Некрасова, Никитина, не говоря уж о Пушкине и Лермонтове, несмотря

на увлечение Фетом, Полонским, впоследствии Буниным, я не мог не восхищаться

и даже завидовать моему новому другу, романтической манере его декламации,

даже его претенциозному псевдониму, под которым писал сын владельца мелочной

лавочки на Ремесленной улице. Он ютился вместе со всеми своими книгами

приключений, а также толстым томом "Жизни животных" Брема - его любимой

книги - на антресолях двухкомнатной квартирки (окнами на унылый, темный

двор) с традиционной бархатной скатертью на столе, двумя серебряными

подсвечниками и неистребимым запахом фаршированной щуки. Его стихи казались

мне недосягаемо прекрасными, а сам он гением. - Там, где выступ холодный и

серый водопадом свергается вниз, я кричу у безмолвной пещеры: Дионис!

Дионис! Дионис! - декламировал он на бис свое коронное стихотворение...

- Утомясь после долгой охоты, запылив свой пурпурный наряд, ты ушел в

бирюзовые гроты выжимать золотой виноград.

Эти стихи были одновременно и безвкусны и необъяснимо прекрасны.

Казалось, птицелов сейчас захлебнется от вдохновения. Он выглядел силачом,

атлетом. Впоследствии я узнал, что с детства он страдает бронхиальной астмой

и вся его как бы гладиаторская внешность - не что иное как не без труда

давшаяся поза. Даже небольшой шрам на его мускулисто напряженной щеке - след

детского пореза осколком оконного стекла - воспринимался как зарубцевавшаяся

рана от удара пиратской шпаги. Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный

наряд, запылившийся во время охоты? Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты

и выступ мало того что холодный и серый, но еще и "водопадом свергающийся

вниз"?

Необъяснимо.

Впоследствии он стал писать по-другому, более реалистично, и, медленно

созревая, сделался тем прославленным поэтом, имя которого - вернее, его

провинциальный псевдоним - принимается как должное: к нему просто привыкли.

Прошло более полувека, и однажды я - все в той же погоне за вечной

весной - очутился в Сицилии, куда мы прилетели из Рима, предварительно

пройдя все зловещие процедуры в аэропорту Фьюмаччино.

Угон самолетов уже стал делом обыкновенным. Воздушное пиратство.

Поэтому всех пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходить через

какую-то электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякого

металлического предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как

Сицилия считается центром всемирной мафии, то осмотр производился особенно

строго. Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилой монахини

с тяжелым саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всем законам

авантюрного жанра именно эта монахиня и была наиболее опасным членом мафии и

в ее саквояже, конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудь

взрывное устройство. Во время всего короткого перелета Рим - Палермо я не

спускал глаз с монахини, равнодушно перебиравшей четки, а когда она открыла

свой чемодан и, надев очки, стала в нем копаться, я проклял судьбу,

угораздившую посадить нас именно в этот проклятый самолет, который могут

угнать куда-нибудь к черту на рога - в Африку - или даже взорвать в воздухе.

Я не обращал внимания на красоту расстилавшегося под самолетом Тирренского

моря и перестал волноваться лишь после того, как наш самолет "алиталия"

пошел на посадку, и мимо нас побежали прибрежные скалы, холмы, покрытые

апельсиновыми рощами, желтая полоса пляжа на кружевной кромке до слез синего

моря, и мы покатились по бетонной полосе небольшого провинциального

аэродрома.

Не помню, был ли я прежде в Палермо, но этот город показался мне

знакомым. Не буду его описывать. В памяти сохранился лишь какой-то людный

перекресток с раковиной фонтана, вделанной в угол старого итальянского дома.

Из львиной пасти в эту мраморную раковину лилась не слишком обильная струя

воды. Но раковина была переполнена - видно, что-то засорилось. Водопровод

был дряхлый, вероятно его чинили в последний раз в начале двадцатого века.

Из раковины на тротуар изливалась вода; натекла большая лужа, по которой

шлепали прохожие, проклиная отдел коммунального хозяйства. Весь перекресток

был покрыт синей утренней тенью. Перед входом в дряхлый величественный собор

росла целая роща африканских пальм. Пахло светильным газом, горячим кофе,

ванилью, и во всем этом было столько староитальянского, сицилианского, что я

вспомнил давнее-предавнее время и наше путешествие с папой и маленьким моим

братом, братиком, на пароходе из Одессы в Неаполь с заходом в разные порты.

В Палермо, кажется, не заходили. Заходили в Катанию и Мессину. Но все равно

- теперь, когда в памяти все смешалось, я перенесся в ту неизмеримо далекую

пору своей жизни, когда впервые увидел Италию, старую, королевскую с

осликами или даже мулами с красными чехольчиками на ушах и черными шорами,

что делало их как бы слепыми; с тесными лавчонками, где продавался вкусный

ледяной оранжад и шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных вместо пробок

маленькими матово-стеклянными шариками, которые нужно было протолкнуть

внутрь...

Теперь, как и тогда, переходя по диагонали перекресток (не все ли

равно, где это было - в Катании или Палермо) из синей тени на залитую почти

африканским солнцем сторону, я промочил туфли возле раковины углового

фонтана с мадонной в нише, украшенной цветами и разноцветными лампадками.

Но это не важно. Извините, я отвлекся. Важно то, что в туристском

автобусе мы объехали треугольник Сицилии, окруженный со всех сторон

ализариновой синевой Средиземного моря, останавливаясь по дороге возле

древнегреческих храмов, но не из белого мрамора, как в Греции, а из местного

желтого камня, возле мраморных развалин римских городов, поверженных в прах

войсками карфагенянами,- ужасный след Ганнибала, шагнувших под трубный рев

боевых слонов через Сицилию на Апеннинский полуостров по дороге к золотым

воротам Рима,- а может быть, разрушенных землетрясениями в те дни, когда

вдруг просыпалась Этна, извергая из своих семи кратеров огонь и дым и швыряя

в небо раскаленные каменные бомбы, заставляя трескаться землю, обжигая лавой

виноградники и обволакивая остров клубами сернистых газов, озаренными снизу

отсветами преисподней... Кто знает, какая нечеловеческая сила разрушила

циклопические постройки древней Сицилии? И почему иные из них остались почти

нетронутыми, не поверженными во прах? Но теперь громадные кубические камни

разрушенных городов заросли кустами одуряюще-душистой седой полыни, такой

зловеще серебряной на фоне пустынного моря, почерневшего от дождевых туч,

надвигавшихся откуда-то из Ливии, из Туниса, из Карфагена, от которого почти

ничего не осталось, кроме легенды, кроме флоберовской "Саламбо". Здесь под

ливнем, внезапно обрушившимся на мраморные развалины, в толпе американских

туристов, как стадо испуганных лошадей бегущих к автобусу, я ощутил страшное

одиночество, тщету человеческих цивилизаций, поглощаемых одна за другой

непознаваемой бездной тысячелетий, по сравнению с которыми моя жизнь не

более чем мгновенное сновидение.

...Перечитываю написанное. Мало у меня глаголов. Вот в чем беда.

Существительное - это изображение. Глагол - действие. По соотношению

количества существительных с количеством глаголов можно судить о качестве

прозы. В хорошей прозе изобразительное и повествовательное уравновешено.

Боюсь, что я злоупотребляю существительными и прилагательными.

Существительное, впрочем, включает в себя часто и эпитет. К слову

"бриллиант", например, не надо придавать слово "сверкающий". Оно уже

заключено в самом существительном. Излишества изображений - болезнь века,

мовизм. Почти всегда в хорошей современной прозе изобразительное превышает

повествовательное.

 

Нас окружает больше предметов, чем это необходимо для существования.

 

Писатели восемнадцатого века - да и семнадцатого - были в основном

повествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цветными

изображениями. Наш век - победа изображения над повествованием. Изображение

присвоили себе таланты и гении, оставив повествование остальным. Метафора

стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческое. Мы стали

язычниками. Наш бог - материя... Вещество... Но не пора ли вернуться к

повествованию, сделав его носителем великих идей? Несколько раз я пытался

это сделать. Увы! Я слишком заражен прекрасным недугом мною же выдуманного

мовизма. Ведь даже Библия сплошь повествовательна. Она ничего не изображает.

Библейские изображения появляются в воображении читателя из голых ветвей

повествования. Повествование каким-то необъяснимым образом вызывает картину,

портрет. В Библии не описана внешность Каина. Но я его вижу как живого.

Единственно, что меня утешает - это Гомер, который был великим

изобразителем, изображение у него несет службу повествования. Он даже

эмпиричен, как и подобает подлинному мовисту: что увидел, то и нарисовал, по

стараясь вылизать свою картину.

"Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до

половины"...

Оказывается, простой список кораблей - это не статистика, а поэзия. А

вообще ничего не поделаешь. Каждый пишет как может, а главное, как хочет.

Терпение! И знайте, что все мои изображения в конце концов лишь элементы

повествования, которое я продолжаю:

...в конце концов мы очутились в Сиракузах. Распахнув окно с

решетчатыми жалюзи, мы увидели все то же Средиземное море и порт, куда как

раз в это время входил длинный старомодный пароход моего детства, черного

цвета, с суриково-красной полосой ватерлинии, но так как пароход был мало

загружен, то красная полоса была довольно широкой; а из-за горизонта, из

Африки, дул все тот же октябрьский теплый ветер и гнал, все гнал, все гнал

синие до черноты средиземноморские волны. Мы ходили в стаде туристов по

ярусам знаменитого на весь мир древнегреческого театра, удивляясь, как

хорошо сохранился его полуциркульный амфитеатр, вырубленный из одного

гигантского каменного монолита. Перепрыгивая со ступени на ступень как по

каменной лестнице его рядов, мы спустились вниз и ходили по плитам

сценической площадки, и наши голоса отчетливо слышались в самых верхних

рядах, где камень уже соприкасался с ярким, безоблачным античным небом, так

что - чудо акустики! - текст древних трагедий, произносимый актерами на

котурнах и в большеротых масках, доходил до всех зрителей одинаково ясный,

не искаженный пространством, непреложный, как ужасные веления рока. Здесь

умирали герои, но это была не настоящая смерть, а лишь ее театральное

изображение, в то время как рядом, в древнеримском цирке,- так же

удивительно сохранившемся - грубо, варварски, дико властвовала подлинная

смерть, лишенная поэтической оболочки: из каменных загонов на арену

выпускали диких зверей. Под рев низменной римской черни львы разрывали на

части рабов-гладиаторов или христиан, простиравших к небу свои белые

окровавленные руки: наглядное свидетельство того, как некогда высокогуманная

древнегреческая культура была попрана и поглощена низменной культурой

завоевателей-римлян, превративших Сицилию в дачную местность Рима, куда

патриции, богачи, приезжали на каникулы на своих триремах с красными

парусами и золочеными мачтами целыми семьями, вместе с рабами, и

блаженствовали на своих виллах, от которых до наших дней сохранились лишь

мозаичные полы многочисленных комнат. Рисунок каждого пола соответствовал

назначению комнаты. На полу столовой были изображения рыб, фазанов, лангуст,

мурен, блюда дичи, амфоры вина... На полу комнаты для гимнастических

упражнений можно было рассмотреть изображения молодых девушек в коротких

туниках, делающих, быть может, утреннюю зарядку, некоторые даже держали в

руках гантели и гимнастические палки... Особая комната для любви имела пол с

изображением высокого ложа, окруженного амурами... В детской - мозаичные изо

бражения игрушек... Видимо, и в самой жизни все у них было строго

регламентировано, как в государстве.

Но все эти туристские впечатления не трогали моей души и оказались

пустяком в сравнении с тем, что ожидало меня через несколько минут.

...Пройдя сквозь субтропический сад с померанцевыми деревьями,

смоковницами, странными невиданными цветами, мы почувствовали сырую теплоту

застоявшегося воздуха и очутились перед естественной каменной стеной

необыкновенной высоты. Можно было подумать, что это навсегда окаменевший

гладкий серый водопад, неподвижно свергающийся откуда-то с высот

безоблачного сицилийского неба. В этот миг мне показалось, что я уже

когда-то видел эту серую стену или, по крайней мере, слышал о ней...

Но где? Когда?

В стене сверху донизу темнела трещина, глубокая щель, естественный вход

в некую пещеру - даже, может быть, сказочную,- откуда тянуло подземным

холодом. Пол этого таинственного коридора, уводящего во мрак, был покрыт

тонким неподвижным слоем бирюзовой воды, из которой росли какие-то странные,

я бы даже сказал малокровные, растения декадентски изысканных форм,

неестественно бледного болотно-бирюзового цвета. Цветы мифического

подземного царства, откуда нет возврата...

...нет возврата!..

Этой картине должна была сопутствовать какая-то неземная, печальная

музыка и какие-то слова, выпавшие из памяти. Но какие? Выпадение из памяти

всегда мучительно. Вы слышите хорошо знакомую музыку, но как она называется

- забыли. Идет хорошо вам знакомый человек, но его имя выпало из памяти.

Распалась ассоциативная связь, которую так мучительно трудно наладить. Я

окаменел от усилия вернуть забытые, но некогда хорошо известные слова,

вероятно даже стихи. Вдруг все объяснилось. Наш гид произнес: - Синьоры,

внимание. Перед вами гротто Дионисо, грот Диониса.

...в тот же миг восстановилась ассоциативная связь. Молния озарила

сознание. Да, конечно, передо мной была не трещина, не щель, а вход в пещеру

- в грот Диониса. Я услышал задыхающийся астматический голос молодого

птицелова - гимназиста, взывающего из балаганной дневной полутьмы летнего

театра к античному богу: "Дионис! Дионис! Дионис!"

"Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у

безмолвной пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!" Теперь он был передо мной наяву,

этот серый гладкий каменный водопад со входом в грот Диониса, откуда

слышался тонкий запах выжатого винограда. - Здесь, синьоры,сказал гид в

клетчатом летнем костюме, с нафабренными усами,- бог Дионис впервые выжал

виноград и научил людей делать вино. Ну да!

"Ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград".

Я не удивился, если бы вдруг тут сию минуту увидел запыленный

пурпуровый плащ выходящего из каменной щели кудрявого бога в венке из

виноградных листьев, с убитой серной на плече, с колчаном и луком за спиной,

с кубком молодого вина в руке - прекрасного и слегка во хмелю, как сама

поэзия, которая его породила.

Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший

из родного города, проводивший большую часть своего времени на антресолях,

куда надо было подниматься из кухни по крашеной деревянной лесенке и где он,

изнемогая от приступов астматического кашля, в рубашке и кальсонах, скрестив

потурецки ноги, сидел на засаленной перине и, наклонив лохматую нечесаную

голову, запоем читал Стивенсона, Эдгара По или любимый им рассказ Лескова

"Шер-Амур", не говоря уж о Бодлере, Верлене, Артюре Рембо, Леконте де Лиле,

Эредиа, и всех наших символистов, а потом акмеистов и футуристов, о которых

я тогда еще не имел ни малейшего представления,- как он мог с такой

точностью вообразить себе грот Диониса? Что это было: телепатия?

ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк торгового

флота, совершавший рейсы Одесса - Сиракузы? Не знаю. И никогда не узнаю,

потому что птицелова давно нет на свете. Он первый из нас, левантинцев, ушел

в ту страну, откуда нет возврата, нет возврата...

А может быть, есть?

Раз уж я заговорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот день, когда

я познакомил его с королевичем.

 

Москва. Двадцатые годы. Тверская.

 

Кажется, они - птицелов и королевич - понравились друг другу. Во всяком

случае, королевич - уже тогда очень знаменитый - доброжелательно улыбался

провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал ни одной его строчки.

Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые цепи,

низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на своем законном

месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному

Страстному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно подходил к

его маленьким золотым луковкам.

...До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском

бульваре, невосполнимую пустоту того места, где он стоял. Привычка. Недаром

же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:

"На Тверском бульваре очень к вам привыкли".

Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям, среди

которых фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще с гармоникой

прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря. Не

уверен, что во время свидания двух поэтов - птицелова и королевича -

Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда снесли. Будем

считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его бледно-сиреневой

окраски.

Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба одинаковых

Пушкина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью, потоками

автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он

стоит на своем старом, законном месте, но его видят только старые москвичи.

Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвара они

видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью, на

которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых годов

два поэта и третий - я, их современник.

А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.

Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что

птицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая

карандаша от бумаги, написать настоящий классический сонет на любую заданную

тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сходя с

места, написать сонет на тему Пушкин. Птицелов взял у королевича карандаш и

на обложке толстого журнала "Современник", который был у меня в руках,

написал "Сонет Пушкину" по всем правилам: пятистопным ямбом с цезурой на

второй стопе, с рифмами А Б Б А в первых двух четверостишиях и с парными

рифмами в двух последних терцетах. Все честь по чести. Что он там написал -

не помню. Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может

написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка

порозовел, а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек. - Сонет?

- подозрительно спросил птицелов. - Сонет, -запальчиво сказал королевич и

прочитал вслух следующее стихотворение:

- Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не

нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что

судьба его как наша.

При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал

рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном.

(Фамилию птицелова он написал неточно: Быстрицкий, а надо было...)

Журнал с двумя бесценными автографами у меня не сохранился. Я вообще

никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было

именно так, как я здесь пишу.

...Смешно и трогательно...

Теперь на том месте, где все это происходило,- пустота. С этим мне

трудно примириться. Да и улица Горького в памяти навсегда осталась Тверской

из "Евгения Онегина".

..."вот уж по Тверской возок несется сквозь ухабы, мелькают мимо будки,

бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри, бухарцы, сани,

огороды, купцы, лачужки, мужики, бульвары, башни, казаки, аптеки, магазины

моды, балконы, львы на воротах и стаи галок на крестах"...

Почти такой увидел я Москву, когда после гражданской войны приехал с

юга. Впрочем, Москва уже была не вполне онегинская. Хотя львы на воротах и

стаи галок на крестах, а также аптеки, фонари, бульвары и прочее еще имелись

в большом количестве. Но, конечно, трамваи были уже не онегинские. Москва

пушкинская превращалась в Москву Командора.

"Проезжие прохожих реже. Еще храпит Москва деляг, Тверскую жрет,

Тверскую режет сорокасильный кадилляк".

Это тоже призрак.

Память разрушается, как старый город. Пустоты перестраиваемой Москвы

заполняются новым архитектурным содержанием. А в провалах памяти остаются

лишь призраки ныне уже не существующих, упраздненных улиц, переулков,

тупичков... Но как устойчивы эти призраки некогда существовавших здесь

церквей, особнячков, зданий... Иногда эти призраки более реальны для меня,

чем те, которые их заменили: эффект присутствия! Я изучал Москву и навсегда

запомнил ее в ту пору, когда еще был пешеходом. Мы все были некогда

пешеходами и основательно, по слишком торопясь, вглядывались в окружающий

нас мир Города во всех его подробностях. Это была география Столицы, еще так

недавно пережившей уличные бои Октябрьской революции. Два многоэтажных

обгоревших дома с зияющими окнами на углу Тверского бульвара и Большой

Никитской, сохранившаяся аптека, куда носили раненых, несколько погнутых

трамвайных столбов, пробитых пулями, поцарапанные осколками снарядов стены

бывшего Александровского военного училища - здание Реввоенсовета

республики,две шестидюймовки во дворе Музея Революции, бывшего Английского

клуба, еще так недавно обстреливавшие с Воробьевых гор Кремль, где засели

юнкера. Множество стареньких, давно не ремонтируемых церквушек неописуемо

прекрасной древнерусской архитектуры, иные со снятыми крестами, как бы

обезглавленные. Каждый новый день открывал для пешехода новые подробности

города, ставшего центром мировой революции.

Я давно уже перестал быть пешеходом. Езжу на машине. Московские улицы,

по которым я некогда проходил, останавливаясь на перекрестках и озирая дома,

теперь мелькают мимо меня, не давая возможности всматриваться в их

превращения.

Командор был тоже прирожденным пешеходом, хотя у первого из нас у него

появился автомобиль - вывезенный из Парижа "рено", но он им не пользовался.

На "рено" разъезжала по Москве та, которой он посвятил потом свои поэмы. А

он ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь среди

толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придуманную

рифму или строчку.

Город начал заново отстраиваться с пригородов, с подмосковных

бревенчатых деревенек, с пустырей, со свалок, с оврагов, на дне которых

сочились сточные воды, поблескивали болотца, поросшие ряской и всякой

растительной дрянью. На их месте выстроены новые кварталы, районы, целые

города клетчатых, ребристых домовтранзисторов, домов-башен, издали ни дать

ни взять напоминающие губную гармонику, поставленную вертикально... Я люблю

проезжать мимо них, среди разноцветных пластмассовых балконов, гордясь

торжеством своего государства, которое с неслыханной быстротой превратило

уездную Россию в мировую индустриальную сверхдержаву, о чем в нашей юности

могло только мечтаться. Теперь это кажется вполне естественным.

До поры до времени старую Москву, ее центральную часть не трогали.

Почти все старые московские уголки и связанные с ними воспоминания

оставались примерно прежними и казались навечно застывшими, кроме, конечно,

Тверской, превратившейся в улицу Горького и совершенно переменившейся.

Впрочем, к улице Горького я почему-то скоро привык и уже с трудом мог

восстановить в памяти, где какие стояли церкви, колокольни, магазины,

рестораны. Преображение Тверской не слишком задевало мои чувства, хотя я

часто и грустил по онегинской Тверской, по ее призраку.

Я был житель другого района.

Другой район являлся, в сущности, совсем другим миром. Я почти

неощутимо пережил эпоху новых мостов через Москву-реку и передвижение

громадных старых домов с одного места на другое, эпоху строительства первых

линий метрополитена, исчезновение храма Христа Спасителя, чей золотой

громадный купол, ярко блестевший на солнце, можно было разглядеть, как

золотую звезду над лесом, когда до Москвы еще оставалось верст шестьдесят.

Теперь вместо него плавательный бассейн с вечной шапкой теплого пара над его

изумрудной водой, теплой - можно купаться даже в лютые морозы.

...Но на месте плавательного бассейна я до сих пор вижу призрак храма

Христа Спасителя, на ступенях которого перед бронзовой дверью сижу я, обняв

за плечи синеглазку, и мы оба спим, а рассвет приливает, где-то вверху

жужжит аэроплан, и мне кажется, что все вокруг, весь город умерщвлен

каким-то новым газом так, как якобы уже началась новая война, и мы с

синеглазкой тоже уже умерщвлены, нас уже нет в живых, а мы только две

обнявшиеся тени...

Потом наступила более тягостная эпоха перестановки и уничтожения

памятников. Незримая всевластная рука переставляла памятники, как шахматные

фигуры, а иные из них вовсе сбрасывала с доски. Она переставила памятник

Гоголю работы гениального Андреева, тот самый памятник, где Николай

Васильевич сидит, скорбно уткнувши свой длинный птичий нос в воротник

бронзовой шинели - почти весь потонув в этой шинели,- с Арбатской площади во

двор особняка, где по преданию сумасшедший писатель сжег в камине вторую

часть "Мертвых душ", а на его место водрузила другого Гоголя - во весь рост,

в коротенькой пелеринке, на скучном официальном пьедестале, не то

водевильный артист, не то столоначальник, лишенный всякой индивидуальности и

поэзии.

Когда я приехал впервые в Москву, улица Кирова была еще Мясницкой и по

ней, кривой и извилистой, я ехал с Курского вокзала на извозчичьих санках,

на так называемом ваньке из числа тех, на которых еще езживал Антон Чехов,

застегнувшись суконкой-проеденной молью полостью на рыбьем меху. Москва еще

казалась мне непознаваемой, как страшный сон. Несмотря на мартовский снег,

кружившийся среди незнакомых мне столичных домов, я уже слышал в воздухе

что-то, обещающее весну. Сани ныряли с ухаба на ухаб, увозя меня по

неведомым улицам неведомо куда - в метель, в только что зажегшиеся

страусовые яйца голубоватых электрических фонарей на Лубянской площади,

посередине которой возвышался засыпанный снегом итальянский фонтан, а

извозчик в касторовой шляпе-цилиндре с металлической пряжкой время от

времени почмокивал губами, понукая свою клячу, и приговаривал традиционную

извозчичью присказку; - С горки на горку, барин даст на водку. А барин-то

был в потертом пальтишке, перешитом из солдатской шинели, и в ногах у него

стояла плетеная корзинка, запертая вместо замочка карандашом, а в корзинке

этой лежали рукописи и пара солдатского белья.

Начинался третий год революции.

Впоследствии Мясницкую переименовали в улицу Первого мая, потом как-то

незаметно в шуме нэпа она опять стала Мясницкой и оставалась ею до тех пор,

пока не получила окончательное название - улица Кирова, вероятно в память

того сумрачного декабрьского денька, когда посередине улицы по неубранному

снегу, издавая тягостный звук мельничного жернова, поворачивались колеса

пушечного лафета с низко установленным гробом с телом убитого Кирова,

перевозившегося с Ленинградского вокзала в Колонный зал Дома Союзов, а за

лафетом темной толпой шли провожающие, наступая на хвойные крестики и

матерчатые цветочки, падающие с венков на свинцовый декабрьский снег.

...по воле случая я шел в похоронной процессии, ужасаясь зрелищу,

свидетелем которого мне довелось стать...

Эту картину память принесла мне из сравнительно недавн