едакова Ольга Александровна, поэт, прозаик, переводчик, филолог и этнограф.

"УМ И ГЛУПОСТЬ У ПУШКИНА"

О.А.Седакова: - Для меня было огромной радостью встречаться со школой, еще не с колледжем, потому что в нашей жизни тогда, а теперь это еще заметнее, киношкола - это как бы оазис среди пустыни, которая нарастает. Пустыни культурной, пустыни человеческой, в которую превращается наша страна, что приводит меня в очень тяжелое настроение. Но здесь об этом можно на время забыть, и я надеюсь, что тут строится то будущее, которое мы потом увидим не только в оазисе, но и вокруг.

Я не имею никакого отношения ни к кино, ни к преподаванию кино и, пожалуй, к преподаванию вообще, хотя какое-то время мне приходилось читать курсы лекций в Московском Университете Ломоносова для философского факультета, но тема моя была "Поэзия для философов".

И сегодня я тоже предложила совсем далекую от современного кино тему - подумать о Пушкине.

Конечно, на сюжеты и темы Пушкина снималось очень много разных фильмов, но мне кажется, что взаимодействие литературы и кино может быть в принципе другим. То есть, можно не брать словесность как источник сюжетов, тем, а учиться у нее чему-то другому. Я была бы счастлива, увидеть фильм любого содержания, любого сюжета, в котором можно было бы заметить нечто Пушкинское, его стихию, чего, я думаю, у нас после самого Пушкина практически не бывало.

Я только что вернулась из Рима, где была презентация большого тома Сергея Сергеевича Аверинцева, моего учителя. Этот том выпущен на итальянском и на русском. У нас, его нет, и кажется мне, что его у нас слишком мало вспоминают. И в этом томе все вспоминали о девизе какого-то движения. Он напомнил девиз гуманистов: "ad fontes", "К истокам".

Уже прошло десять лет с того, как Сергей Сергеевич умер, но и тогда говорили о том же, не только у нас, но и по всему миру — о каком-то кризисе. О кризисе культурном, кризисе в каждой гуманитарной области: мы можем говорить о кризисе в словесности, вы — о кризисе в кинематографе, но на самом деле этот кризис более обширный и всеобщий. И вот Сергей Сергеевич обозначил одно из качеств этого кризиса: хронологический провинциализм. Мы обычно знаем слово "провинциализм" в каком-то географическом понятии - что есть некая столица и вокруг нее провинции, и провинциальное имеет такие устоявшиеся коннотации, что провинциальный человек — это человек непременно ограниченный, у которого слишком узок горизонт, чтобы сравнивать то, что он видит, с более широким контекстом. А вот Аверинцев говорил о хронологическом провинциализме, который охватил европейскую культуру уже с двадцатого века, когда стали говорить о модернизме, о том, что наше время какое-то такое особое. Обычно говорится, "отрезается прошлое", но на самом деле имеется в виду все, кроме текущего момента. Все остальное уже прошло, нет смысла обращаться к нему, нет смысла видеть, как действует в настоящем то, что уже было. И вот этот лозунг итальянских гуманистов - "Ad fontes" - должен был представлять альтернативу этому хронологическому провинциализму.

Для человека непредвзятого ужасно, когда люди говорят: "Сейчас-то в чем дело? Сейчас-то нам, зачем Данте?" или еще что-нибудь в этом роде, не осознавая, что это за такое "сейчас", которому больше нескольких тысяч лет. И с течением двадцатого века, время "сейчас" сужается, теперь устаревшим и ненужным считается то, что было, допустим, до изобретения электроники - это уже другая эпоха и ничего в ней интересного для нас быть не может. Кругозор сужается до ленты новостей — сейчас это новость, поэтому она интересна, а вчерашняя новость уже неинтересна. И это очень глубокое искажение человеческой культуры, потому что никто никогда так не жил, и ничего бы не смог сделать в этом отсечении всего остального как ненужного, пустого.

И этот лозунг "Ad fontes" не нужно понимать в смысле ретроградного движения, то есть: "Назад, к истокам". Это будет неправильная интерпретация. Это не программа консерватизма, потому что новое рождается из истоков. То есть, "К истокам" совсем не обозначает "к какому-нибудь древнему Египту" или "к классической античности", а "к тому источнику, из которого проистекает человеческая мысль и творчество" и "к тому, что мы можем найти в прошлом", потому что оно несопоставимо огромнее нашего настоящего. Сколько веков, сколько гениальных людей уже думало и что-то делало, и мы можем найти там исток, который бьет с большей силой, чем у наших современников, только в этом случае имеется ввиду внимание к хронологическому прошлому.

Со времен постмодернизма сама эта тема источника как бы «подорвана смыслово», потому что считается, что никаких источников больше нет. Культура последних десятилетий — это бесконечный паразитизм на уже сделанном. Это очень интересно: с одной стороны, прошлое отрицается, а с другой стороны - все, что делают - это коллажи из старых образов, довольно хаотично составленные, потому что все эти серьезные вещи берутся уже в комическом плане. Но сам по себе, например, современный русский поэт не может сделать ничего, кроме как взять Пушкинскую строчку «Я вас любил» и приставить следующую, какую-то неприличную. Вот и все творчество.

И мы увидим, что нет истока, нет самой идеи, что он есть. Этот исток может называться вдохновением, может называться божественным внушением, может называться даром. Вот это самое главное - дар, потому что это понятие так же уходит из актуальности. Для того чтобы делать многие постмодернистские вещи никакой дар не предполагается, это то, что называется теперь креативность, то есть, какая-то изобретательность технического рода. Дар - это другая вещь, это человеческое свойство, это свойство. Которое пронзает человека целиком, пронзает его душу, его телесность, и там рождаются великие вещи, а не там, где происходит техническое проектирование.

Как и многие понятия, без которых человеческая культура не существовала бы никогда, как исток, как дар, как вдохновение, все эти понятия поставлены под вопрос или объявлены метафизикой, а метафизика теперь не в моде. Искусство поставлено в такое положение, что оно отображает то, что видит каждый, даже чем меньше, тем лучше. Предполагается, что есть некоторая всем одинаково принадлежащая реальность, вот с ней и работает искусство: музыка, театр и все такое. Совершенно забыто, что корни искусства находятся не в этой реальности.

И почему мне захотелось обратиться к Пушкину? Потому что для меня в области русской культуры здесь было самое чистое проявление этого источника, и, кстати, Пушкин воспевал ключ, "ключ забвения", "ключ вдохновения" - это один из его любимых образов в классической поэзии - поэт приходит к горному ключу и там получает свое особое знание.

Так вот, о Пушкине мне хотелось поговорить также, потому что это одна из контр фигур в отношении современности. Мы знаем уже слишком много признаков того, что стало всеобщим. То, что совсем недавно было признаком бунтарского искусства теперь, наоборот, мейнстрим. Допустим, что все должно быть как-то уродливо, травмировано, сдвинуто с мест. Любой человек, который хочет быть в актуальном искусстве, обречен это все делать или его объявят просто несовременным. И, мне кажется, здесь давно уже пора подумать об этих общих местах, которые требуют своего сопротивления. Не того сопротивления - очень долго все бунтовали против классицизма, романтизма. До сих пор все время бунтуют против канонов, которых, вообще-то, уже давно не существует. Против порядка - это и есть новый порядок, новый канон - делать какое-то неприятное, травмированное безобразное. И, может, сопротивляться этому еще труднее, чем сопротивляться строгой системе строго академического классицизма.

Так вот, Пушкин, которого зарубежные исследователи называют самым нерусским из русских поэтов.

На каком основании? Во-первых, стоит заметить, что в других европейских странах не могут понять, почему у нас Пушкин занимает такое место. Толстой, Достоевский - да, это мировая классика, и уже нельзя сказать, что Достоевский в принципе принадлежит российской культуре, он, конечно, принадлежит культуре мировой. А Пушкин - нет, он в переводах теряется, и понять то место, которое ему отводилось всегда - очень трудно. Те же, кто занимается Пушкиным - слависты, говорят, что он самый нерусский из русских поэтов. В каком смысле? В том, что под русским имеют в виду, грубо говоря, Достоевского, купеческое, кабацкое, всякие надрывы, широкая русская душа и скандалы - все, чего у Пушкина совершенно нет, у него все чисто и благородно. И вот это, мне кажется, очень обидно, но в мировом контексте это не связывается с широкой русской душой. Широкая русская душа должна быть пьяной, безобразной и скандальной. И почему-то в центре русской культуре всегда стоял Пушкин, совсем иной автор, чем те, кто его любили - как тот же Достоевский, Лев Николаевич.

Чем Пушкин отличается от других авторов, которых считают типично русскими? Я думаю, вот этой самой темой, которую я просила сегодня назвать - "Глупость и ум". Пушкин - умный автор, это очень редкая вещь, в русской культуре - совсем редкая. Что я имею ввиду под умом?

Я хочу начать с того, чтобы вспомнить "Памятник" Пушкина, его завещание, которое торжественно построено по образцу классического Горациевского "Памятника", где поэт подводит итоги своей жизни и говорит о своей мировой славе, о том, что его никогда не забудут. Первым это сделал Гораций, а на русском языке, до Пушкина, это сделал Державин, точно так же переведя в родные палестины: у Горация "пока стоит Рим, меня будут помнить", у Державина - "Доколь Славянов род вселена будет чтить", то есть, пока чтут Россию - будут знать и Державина. Надеюсь, вы помните, что у Пушкина бессмертие связано с другим - "...доколь в подлунном мире/ Жив будет хоть один пиит". То есть, свое бессмертие он связывает с тем, пока на свете есть поэзия.

После этих торжественных утверждений, памятника, который он воздвиг самому себе, который он называет просто чудесным в прямом смысле - Пушкин воспринимал слова серьезно, это не метафора. "Я памятник себе воздвиг нерукотворный", замечаете, какое парадоксальное соединение слов? "Я", "Воздвиг", "Нерукотворный". Дальше утверждения о собственном значении, которые кончаются вдруг такими странными строчками: "Хвалу и клевету приемли равнодушно,/И не оспаривай глупца", последнее слово для этой торжественной оды - "глупец"

В чем же дело? Это достойно какой-то задумчивости - почему же самое торжественное прощальное стихотворение нужно кончать на этом несчастном глупце?

И вот если мы внимательно посмотрим на то, что писал Пушкин в поэзии, в прозе, в письмах и дневниках, то мы увидим, что главным своим врагом он считал глупость. Глупость, которая гораздо страшнее, чем какой-то моральный порок. Глупость - это то, с чем ничего не поделаешь, такая фатальная стихия. С ней спорить не нужно, Пушкин постоянно напоминает об этом и не только в "Памятнике" - не надо спорить с тем, в чем нет разума.

Тем не менее, это сила страшная и какая-то непоправимая. И только двадцатый век не вспомнил, а осознал силу глупости, потому что до этого это могло показаться странным - кто виноват, что человек глуп, нельзя же глупых людей ругать. И вот природа этой глупости была очень глубоко понята Дитрихом Бонхёффером, немецким протестантским священником, погибшем в антифашистском сопротивлении, который написал об этом работу, что глупость - это сознательный выбор человека, это социальный факт, а вовсе не отсутствие каких-либо способностей; человек решает быть глупым, ему удобнее таким быть, удобнее не знать, удобнее повторять, что тебе говорят.

Бонхёффер подводит итоги первым десяти годам власти Гитлера и говорит: "Глупость восторжествовала", и здесь видно, что это не врожденное свойство, а выбор - быть глупым. Можно сказать то же самое про нашу историю, потому что в один момент все, как один, стали глупыми. Я помню, как в молодости моей, в Брежневское время, люди не умели говорить, они могли только читать по бумажке, потому что глава государства умел только читать по бумажке. И это не анекдот, так все и было, поэтому когда началась гласность и перестройка, и люди заговорили без бумажек, я была действительно крайне потрясена, я была уверена, что они не умеют говорить.

Так что- то, что глупость приходит и уходит, когда требуется человеку - это совершенно очевидное явление, и примыкать к глупости в некоторые эпохи, особенно такие страшные - очень удобно.

Пушкин еще таких поворотов глупости не знал, но ему было достаточно того, что глупость душит художника, артиста. К этому есть работа о Пушкине и два эпиграфа его самого: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать" и "Что и составляет величие человека, ежели не мысль? Да будет же мысль свободна, как будет свободен человек".

Философ Семен Людвигович Франк, умерший в эмиграции, написал: "История русских иллюзий, заблуждений и фантазий изучена куда более обстоятельно, чем история здравой русской мысли, воплощенной, прежде всего в Пушкине". И Франк, и отец Александр Шмеман, и все, кто задумывались в этом, о русской культуре и русском характере, говорили об остустствии этой здравой мысли и ума, который был у Пушкина. Его, по легендарному преданию, император назвал умнейшим человеком в Росси.

И при этом, как правило, ум и поэзия противопоставляются. Поэт не считается умным человеком, он не должен быть умным, и обычно, когда я говорю об уме Пушкина, мне сразу приводят его цитату "Поэзия должна быть чуть глуповата". Опять же, обращаясь к Пушкинскому страданию от глупости, мне хочется сказать: "Посмотрите, из какого контекста эта цитата, и что она значит". Это из письма Вяземскому, где Пушкин пытается объяснить, что не надо слишком хитрить, он хочет сказать, что Вяземский применяет чересчур заумные вещи там, где этого не надо, то есть, ум бы заключался в том, чтобы быть глуповатым.

Пушкинская здравая мысль поэтична по своему существу. Она выражена не столько по существу, сколько по форме, потому что есть ум формы, и это ум художника. Он может не иметь каких-то стойких философских позиций, может ничего разумного не сказать, но его ум проявляется в форме. И нигде, кроме как у Пушкина, мы не увидим этой умной формы, умного движения композиции от начала к концу. Этому учат профессиональных художников, и, я думаю, учат кинематографистов - думать формой. Но чаще всего, это мышление несколько механистично. Вот Пушкинский ум - это нечто большее, чем техническое построение. Скорее всего, мы с Пушкиным думаем о том, что такое ум, что такое глупость, одинаково, но не совсем, я имею под «мы» среднестатистического человека, носителя общих мнений. Если мы сравним общественное мнение с Пушкинским, то заметим некую односторонность нынешнего представления. То есть, глупым, например, будут считать того, кто неумеренно восторженный и доверчивый - он неопытный, то есть, он неумный. Не надо слишком чему-то доверять, восхищаться — это глупо. Но Пушкин знает другое: не доверять и не восхищаться - это еще более глупо. В «Евгении Онегине» эпизод, где едет несколько пародийный поэт Ленский и трезвый прозаик Онегин, и Ленский влюблен в Ольгу, — он восхищен. Для Онегина это глупо. Но Онегин между делом говорит «Я выбрал бы другую, когда бы был как ты, поэт.» То есть, поэт должен был бы выбрать другую. И в конце сюжета Онегин в своем письме пишет: «Как я ошибся, как наказан». В чем он ошибся, в чем он совершил глупость? Он не поддался восхищению. Он видел Татьяну, но не поддался восхищению. Такого рода сюжетов у Пушкина очень много, и если мы посмотрим, кто у него удачливый герой, например, в «Капитанской дочке» - простодушный Гринев. И вот простодушие может быть гораздо умнее, чем хитрость. Это одна из таких особенностей мудрости у Пушкина.

Сам Пушкин, человек своего времени, то есть, времени после просветительского, после Вольтера, после Ларошфуко, после той эпохи, которая понимала ум очень конкретным образом, как раз то, что ум — это холод и дистанцированность, умение посмотреть со стороны. Как говорит сам Пушкин во вступлении к «Онегину»: «Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» или там же: «Кто жил и мыслил, тот не может, В душе не презирать людей». Мыслящий человек всему знает цену, и в конце-концов, этот ум почти не отличим от цинизма. Не надо быть грубым циником, это тоже не очень хорошо, но тем не менее, всему нужно знать цену. «И наши добродетели суть замаскированные пороки» - Ларошфуко. Моралисты восемнадцатого века, на которых вырос Пушкин, влияние которых мы можем встретить там-сям в его размышлениях, они утверждали эту недоверчивость, знание о природной испорченности человека и подавали это как норму ума: «Не надо поддаваться иллюзиям». Пушкин, как поэт, не мог принять это вполне, этим и объясняются такие его выражения как «Поэзия глуповата» - раз у вас ум такой, пусть поэзия будет глуповата. Или: «Тьмы низких истин мне дороже,/ Нас возвышающий обман». То есть, он предпочитает обман, хотя умно было бы знать истину, а она низко. Вот это представление нового времени о том, что истина низкая, болезненная, оно человека унижает, доставляет ему травму узнать, как все есть. Но так было не всегда, и если мы сравним Пушкина с Данте, то для него это было точно наоборот — только истина возвышает.

…прекрасная истина, которая нас так возвышает, это совсем другое представление об истине. В этом отношении, высокая истина – о мироздании, о человеке, об о всех таких вещах, она и есть истина. Это не есть идея лично Данте, Данте думал об этом так же, как и все его образованные современники – в это время так было принято думать, что высока истина, а иллюзии глупы и ничего хорошего они не делают. Для того, чтобы видеть истину, нужно пройти определенное обучение, очищение, только тогда ты ее увидишь и избавишься от иллюзий. Вот этой педагогике ума посвящена вся «Божественная комедия». Если мы будем читать внимательно, стих за стихом, круг за кругом, то увидим, как Данте по ходу своего странствия очищает ум, он начинает видеть вещи так, как нужно – правильно, это прекрасно, истина прекрасна.

Но в Пушкинское время такого представления об истине, конечно, уже не было, и того, кто бы это объявил, скорее сочли бы блаженным, ненормальным. Пушкину приходиться уравновешивать, делать такие упущения: да, ваш ум такой, он холодный, он жестокий, но я вот иногда предпочту все-таки оставаться глупым. «Но я, любя, был глуп и нем». Ведь есть вещи, в которых этого ума лучше и не слушать, даже не боясь прослыть глупцом. Конечно, можно посочувствовать Пушкину, что у него не было такой поддержки, которая была у Данте и у его современников – высокого средневековья, где все бы сказали: «Нет, это не ум! Все, что они объявляют умом это служебный рационализм». Это рациональность, которая посягает на то, на что она не должна посягать, потому что была определенная иерархия ума, и на верху его было то, что Пушкин называет умом. Когда он говорил, что Чацкий у Грибоедова неумный. А что в нем неумного? Он говорит не поймешь кому свои монологи, у него нет ума поведения. Это герой, который для Пушкина не может быть положительным героем – его положительный герой ведет себя уместно, он знает, когда промолчать, а когда сказать. Вот это представление об уме, которое охватывает и здравый смысл, и интуицию, и простую учтивость, потому что быть не учтивым тоже глупо. Для Пушкина почти никакого зла и нет, кроме глупости. Он говорит где то в письме, что злы только дети и дураки: дети потому что они еще не поумнели, а дураки потому что они уже никогда не поумнеют. Но умный человек по-настоящему не может быть злым и это открывает для нас представление: что же такое пушкинский ум? Ум в его потреблении это как раз не отстраненность, как стало в позднее европейском уме, а, наоборот, причастность к общему смыслу. Для этой глупости у Пушкина есть и другие слова, например – слепой; человек, который не видит того как на самом деле. Здесь он с Данте сближается, потому что глупость - неразвитость глаз ума, видит что-то не то. Эту слепоту нужно каким-то образом лечить, но Пушкин довольно пессимистично относиться к тому, что человеческий род можно было бы излечить от глупости в таких высказываниях –

«О, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!»

Там дальше о великом человеке, над кем ругается слепой и буйный век. Вот это два свойства глупости у Пушкина. Первое: слепой - не видит ничего настоящего. Второе: буйный, буйное поведение, такое разрозненное и нелепое. Это первые проявления глупости. Но в отличии от моралистов, которые говорят что все добродетели – это замаскированные пороки, Пушкин знает что внутри человека есть что-то совсем другое, это и есть глубина его мудрости.

 

(Как он говорит посланник Пината, они меня любить, лелеять учат, не смертные, божественные чувства, они дают мне знать сердечную глубь величия и немощи ее – совершенно не знаю, что делать с этим предложением, оно непонятно…)

 

Вот величие сердечной глуби, это то, чего не знает ум просвещенника – внутреннее величие человека. Глупость негативизма, которую Пушкин очень хорошо чувствовал и сказал о ней так «Глупость осуждения менее заметна, чем глупость хвалы». Он приводит пример, что если кто-нибудь восхищается плохим произведением, то все скажут что он глуп, а если тот же человек скажет: «Да я вообще в Рембрандте ничего интересного не нахожу», то никто не поймет, что он глуп, а подумают, что он, наоборот, оригинален и что-то своеобразное говорит. Пушкин очень хорошо чувствовал негативную сторону глупости, которую совсем забыли, и у его есть фигура Заила – такого ругателя, который прославился тем, что обо всех мог сказать дурно – это античный образ. О нем у Пушкина говорят глупость и ум:

«Затейник зол, с улыбкой скажет Глупость,

Невежда глуп, зевая, скажет Ум.»

То есть, Ум увидит в этом глупость и невежество, а Глупость, зато скажет: «Ах, затейник зол, он зол, но он своеобразен». И Пушкин приводит из Макиавелли такое суждение: «Человек по природе своей, склонен более к осуждению, нежели к похвале. Глупость осуждения не столь заметна, как глупая похвала. Глупец не видит никакого достоинства в Шекспире, это приписано разборчивости его вкуса, странности и т.п. Тот же глупец восхищается романом Дюкре-Дюмениля, или «Историей» господина Полевого и на него смотрят с презрением, хотя в первом случае, глупость его выразилась яснее для человека мыслящего (заметим, не для человека добродушного, а человека мыслящего)». Таким образом присоединяясь как будто бы к скептическому суждению Макиавелли, Пушкин кончает прямым выпадом против великого знатока природы человеческой. Оружие, которым Пушкин поражает скептицизм – это мысль, это то, чем скептицизм больше всего гордится. Пушкин утверждает, что мысль скептицизма это не мысль, мысль это что-то другое. Полная мысль знает иное: «она дает мне знать сердечную глубь, в могуществе и немощах его». И без малейшего морализма, потому что у Пушкина нет нигде ни его, поскольку в его системе было бы глупо читать морали – он уважает своего собеседника, и тем не менее во всех его сочинениях мы видим другую мысль о человеке, высказанную всегда косвенно, например в античной стилизации:

«Должно нам бессмертных молить,

Да сподобит нас чистой душою

Правду блюсти, ведь оно же и легче»

Вот в этом «ведь оно же и легче» легче правду блюсти, чем не блюсти, и есть мысль о том, что такое человек – по природе ему проще соблюдать правду и справедливость. Наш великий филолог Гаспаров сказал, что это вершина Пушкинского гуманизма, к которой я присоединиться не могу, я не думаю, что правду блюсти легче. Вот в этом Пушкинская мысль, но об этом еще нужно «молить». Я сравнивала Пушкинскую совершенно оригинальную мысль, потому что Пушкин мыслит против своего времени, против общепринятых линий мышления, о человеке, о мире, об истории. Это незаметно, потому что всякое революционерство в его системе глупо, буйно, слепо. И вот я сравнивала его мир с Дантевским, благополучным в этом смысле. В личном смысле Данте нисколько не благополучен, его судьба не менее трагична, чем у Пушкина, но в плане мышления ветер дул в его паруса – так думал его век, он считал, что истина высока, неисчерпаема. Души ада утратили благо ума – в аду ума нет! Глупость Пушкин и Данте чувствовали более-менее похоже, но при этом Пушкин должен был это вырабатывать сам, у него не было такого учителя, как у Данте Фомак. Говоря о Пушкинском уме, мы не можем не вспомнить о чувстве. Если ум просвещения, ум скептиков – отрезан от чувства, то пушкинский ум с ним соединен:

«Не смертные таинственные чувства

Они меня любить лелеять учат

Не смертные таинственные чувства.»

Это слово «чувства» - уже в забытом его значении, когда чувство совсем не значило эмоцию. Как сейчас, оно означало вообще восприятие, восприятие в целом. Бесчувствие это как глупость – отсутствие восприятия. Чувство – общая способность воспринимать, поэтому оно близко к мысли. В словаре Пушкина слово «мысль» - это то, что и значит чувство. Когда он в ранних стихах пишет – «где мысль одна плывет, в бессмертной чистоте» - это не та мысль, которую мы сейчас имеем в виду, говоря, что ее можно пересказать. Это некое состояние восприятия. Так же употребляются чувства в библейском тексте – мудрые связуются чувством, среда же безумных нетверда. Имеется в виду, что язык умных удерживается восприятием, та самая любимая идея Пушкинская – молчание, раз делать нечего, так и говорить нечего. Глупость у Пушкина в целом скорее душевное, чем интеллектуальное заблуждение. Это антологическая бестактность, Пушкин ценит такт – умение вести себя в соответствии со сложившимся набором обстоятельств. Умный человек ведет себя так как сейчас расположено.

Он в ранних стихах мечтал бросить этот мир, полететь туда, где смерти нет, где нет уничтожения, где мысль одна плывет в небесной чистоте. Это он писал, когда ему не было и 20 лет. Но юный Пушкин, который был атеист, говорил, что я не верю, и не уйду из этого мира.

«Клянусь! Давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,

Где мысль одна плывет в небесной чистоте...»

 

Но Пушкин этому не верит и говорит:

 

«И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой»

 

И неожиданную рифму к финальному стихотворению Пушкина о бессмертной и чистой мысли можно найти в стихотворениях Жуковского, написанных на смерть Пушкина. Они представляют собой удивительное свидетельство о последнем, вечном лице Пушкина:

 

«Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,

Что выражалось на нем, — в жизни такого

Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья

Пламень на нем; не сиял острый ум;

Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью

Было объято оно: мнилося мне, что ему

В этот миг предстояло как будто какое виденье,

Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?»

 

Это последнее лицо Пушкина, с той мыслью, о которой он мечтал.

 

Роберт Байрасов (журнал «Столичное образование»)

- Когда я еду в метро, то смотрю, что читает подрастающее поколение, видел в руках и Толстого, и Чехова, но в особенности детективы. Вот совсем недавно увидел, мужчина читает Сталина, но не видел никогда, чтобы читали поэзию и Пушкина. Говорит ли это, о том что, наше время немножко глуповатое, потому что в советское время у памятника Пушкину, собирались люди, охотно читали стихи в день его рождения, сейчас этой традиции в Москве нет. Мне интересна ваша оценка сегодняшнего.

Седакова Ольга Александровна

Вы знаете, я тоже никогда не видела в метро, чтобы читали Пушкина. Но у меня более глубокий опыт, потому что я вела занятия по Пушкину на философском факультете, приходили филологи, и я поняла, что что-то случилось, и Пушкин не воспринимается не из-за того, что у него другой язык, хотя во многом это значит, нужно знать, что кристалл в языке Пушкина значит совсем не то, что у нас.

 

Как блестки талии твоей,

Зизи кристалл души моей.

 

Что вы представляете под кристаллом? Это кубок, бокал. Поэтому талия сравнивается с этим. Очень много комментариев Пушкину, но ему нужно было другие времена. Меня поражало, что мои студенты не могли присоединиться к его стихам, потому что не верили им. Например, стихотворение «Я ВАС ЛЮБИЛ» которое кончается так «Как дай вам Бог любимой быть другим», есть версия, что это двусмысленное пожелание, что на самом деле вас так больше никто и не полюбит, в смысле дай вам Бог, чтоб вас еще так полюбили, или это прямое высказывание, по тому, что есть такая версия толкования, на что мне все сказали, что это ирония, по тому, что не может человек пожелать тому, кого он любит, чтоб кто-то еще его любил, все были уверены, что не может. Тут конечно Бродский поработал, по тому, что как дай вам бог другими, но не даст это у всех в голове. В другой раз мы читали стихотворение «Близ мест, где царствует Венеция златая»

 

Как он, без отзыва утешно я пою

И тайные стихи обдумывать люблю.

 

Все сказали в один голос это ирония, по тому, что без отзыва, утешно петь нельзя. Поет, не может утешаться, если у него нет отзыва. То, что у Пушкина не может быть воспринято прямо (студентами), это то, что называется – благородство. Вот это благородное настроение выражено абсолютно искренне у Пушкина, в нем нет никакой жеманности, притворства, это вещи для него слишком безобразные, а они не могут поверить, что так на самом деле. Что человек на самом деле хочет, чтобы того, кого он любит, еще кто-то любил. Вот это удивительно — Пушкин не откликается. Гораздо легче откликаются те страдания, страсти, которые описывает Достоевский, с этим люди себя отождествляют, с Пушкиным, видимо, что-то случилось.

 

Из зала: - Маяковский в свое время предлагал за борт выбросить поэтов, в том числе и Пушкина, говорил, что несовременен он. Сегодня, в компьютерный век, Пушкин современен?

 

 

Седакова Ольга Александровна: - Это как раз то, с чего я начинала — высказывание Аверинцева об агрессивном провинциализме современности: если сегодня не нужно, то выброси, крайняя форма. Поэтому даже отвечать — современен или нет — это глупо, такой вопрос ставить нельзя. Это зависит от тебя — живой Пушкин для тебя или нет, современный или несовременный.

Против Пушкина было множество бунтов, и Маяковский не первый. Первым была демократическая поэзия Некрасова, когда реальная критика объявила, что Пушкин устарел и теперь нужны темы общественно значимые, про народ и так далее. Эта школа критического реализма первая объявила Пушкина устаревшим и потом это продолжалось много раз. Потом он воскресал — эпоха символизма и торжества Пушкина, серебряный век, когда его больше всего чтили в русской истории.

Но бывает, что и почитание ужасно. Пушкина провозгласили классиком в Сталинское время, 1937 год, столетие смерти справлялось. Я видела эти газеты и это страшно — представить себе, что Пушкина прославляют как предтечу Сталинско-Ленинской политики и делают его классиком такого людоедского состояния дел, в то время когда он «милость к падшим призывал», то ужасный триумф. Но это могло людей несведущих от Пушкина оттолкнуть, что и случилось в шестидесятые годы — если Пушкин официален, то мы против Пушкина. В общем, его судьба в русской истории очень драматична.

 

 

Липман Ольга Григорьевна, педагог киноколледжа: - Вам удалось найти путь, чтобы устроить встречу современных студентов с Пушкиным, чтобы они поверили?

 

 

Ольга Александровна: - Да. На втором своем семинаре, где мы разбирали сказки Пушкина, и когда в конце я сказала про «Сказку о мертвой царевне»: «Видите, какой хэппи-энд, как все хорошо кончилось, все в порядке» и молодой человек с классического отделения — который был самый скептик и больше всех во всем видел иронию — сказал со слезами: «Ну, как же все? Трезорка-то умер!». И тут я поняла, что цель достигнута.

Дать представить, что не все говорится для издевательства, не все — ирония, — это очень нелегко.

 

Степанова Алла Ивановна, основатель киноколледжа: - Мне кажется, что нам сильно свезло с Пушкиным. Поскольку если поверить и представить, что он — наше все, то он может работать лакмусовой бумажкой в отношении того, насколько ты человек, потому что его предельная искренность, невероятные признания — он же необыкновенно высок и низок, даже характеризуя себя, он ничего абсолютно не скрывает, он предел настоящей правды. Мне кажется, что если Пушкин нам не близок, и противоречит нашим установкам, то мы понимаем — что-то с нами не то. И если мы этого не делаем и ищем других грубо говоря богов, которые сподобились выверить все основное в нашей жизни, то мы можем очень сильно сбиться с пути к тому, чтобы быть людьми. В этом смысле все, что связано с тем, что Пушкина сбрасывали с корабля современности, это символ того, что была угроза потери человечности. Думаете ли вы так или я преувеличиваю значение?

 

Седакова Ольга Александровна: - Да, конечно, этот эпизод со сбрасыванием Пушкина, среди многих других вандальских актов, которые касаются не только наличной культуры, но и самого человеческого состава. Я в этом убедилась, преподавая в Италии.

Мы тоже разбирали восьмистишье «Я вас любил», и я спросила слушателей, принимают ли они серьезно это пожелание или думают, что это насмешка. Все, как один, сказали, что серьезно. А у нас все, как один, сказали, что это насмешка.

И я говорю: «Обратите внимание, какое-то странное стихотворение, таких стихов больше на свете нет. Обычно стихи пишут с объяснением: «Я вас лбюлю», никто не пишет стихотворение о том, что я вас раньше любил, а теперь не люблю. Что значит это? На вы, и начинается с того, что «любил, но не беспокойтесь». Кому пишется такое, как можно представить себе ситуацию, в которой возникает желание написать такое письмо?» И один из моих итальянских слушателей говорит: «Ну, это потому что он любил замужнюю женщину, я думаю, поэтому «безмолвно, безнадежно». Я удивилась, потому что мне самой такого в голову не приходило. То есть, он не понял это как пожелание следующему.

Меня это так удивило, я спросила его: «Откуда вы взяли такую интересную интерпретацию?»

Он говорит: «Я же читал Пушкина, читал «Евгения Онегина».

И, к сожалению, я не раз наблюдала очень циничное состояние души, и в этом плане с итальянцами или англичанами наше отношение нельзя было сравнить.

 

Степанова Алла Ивановна: - Вы знаете, мне стыдно в этом признаться, но у меня в этом сюжете было четкое ощущение, что это последнее письмо молодого человека, которому отказано и принято решение ему предпочесть другого. И сейчас я, вспоминая все, до строчки, не могу понять, какая может быть другая ситуация, чтобы написать такое?

 

Саксонов Даниил Львович, педагог киноколледжа: - Я здесь на уроке литературы с одиннадцати классниками обсуждал это стихотворение, и, может, вас это немного утешит, но никому не пришло даже подозрения, что это может быть ирония.

Ольга Александровна: - Ну слава Богу, значит, время изменилось!

 

 

Саксонов Даниил Львович, педагог киноколледжа: - Может, место изменилось. И, поскольку, в каждую эпоху это было, и когда Пушкина сбрасывали парохода, была другая часть людей. Я всегда вспоминаю удивительную речь Ходасевича на собрании в память о Пушкине, она называется «Колеблемый треножник», он говорил о этой славе, которая приходит и уходит, но вспомним, что это 1921 год, и речь заканчивается словами, которые навсегда остались во мне: «Пушкин — это имя, которым мы будем аукаться в наступающем мраке».

 

 

Седакова Ольга Александровна: - Да, конечно, извинить эти высказывания молодого Маяковского может только то, что это не была государственная политика, это был один из эксцессов совершенно другого литературного мира. Слава Богу, что, глядя на присутствующих здесь, я вижу, что им не придется искать везде какую-то иронию.

Моя задача была рассказать не только о Пушкине, а еще и связать это с тем, что если мы хотим, то можем что-то сделать как художники, что-то почерпнуть из Пушкина — что-то забытое, что-то никогда не усвоенное. Этот его ум, это его молчание, эта его точность.