Певец казачьего Присуда!..

 

Нас не манили кресты и чины,
Просто, в тисках неизбежности,
Мы знали, что с детства обречены
Жить без тепла и нежности...
М.Надеждин (США)

 

В 1972 году в г. Мюнхене (ФРГ), в издательстве И.Башкирцева, вышел очередной сборник стихов донского казака П.С.Полякова «Veni, vidi, vale» («Пришёл, увидел, прощай»). Издатель посчитал необходимым в конце книги отметить:
«О стихах Павла Сергеевича Полякова, напечатанных ранее, я слышал мнение: «Ужасный сепаратизм!». Правду сказать, получив его рукопись, я ожидал найти в них всякие «ужасы». И нашёл... здоровое, несколько, правда, преувеличенное страдание за свой вольный Дон. Но идеализирование прошлого свойственно всем эмигрантам, и Поляков - не исключение.
И я решил напечатать стихи «сепаратиста», которые в общем хороши. Во всяком случае, - не хуже стихов многих признанных в эмиграции поэтов.
Стихи Полякова может с интересом читать как эмигрант, так и читатель там, и не почувствует отталкивания, которое так часто вызывают и у читателей там, и у большинства «новых» эмигрантов нытьё и витание в облаках многих признанных эмиграцией поэтов...».
Что касается «преувеличенного страдания за свой вольный Дон», то это, действительно, не «нытьё и витание в облаках». Это ни что иное, как присущие подавляющему большинству оказавшихся в изгнании казаков страстная, не проходящая с годами любовь к своим казачьим краям, верность заветам старины и гордость славным казачьим прошлым, и, вместе с тем, - это безмолвный крик страдающей в изгнании казачьей души, вырывающийся всякий раз, как вспоминал казак свою семью и близких, отчий дом, родной хутор или станицу.
Поэтому и неудивительно, что поэзия П.С.Полякова, озарённая к тому же и большим талантом, как в 20-30-е годы, так и в послевоенные десятилетия была хорошо известна, понятна и весьма популярна в среде казачьего зарубежья, в том числе и среди тех, кто не во всём, а подчас и совершенно не разделял его идейно-политических взглядов и настроений. Так, журнал «Родимый Край» (г.Париж), печатный орган Донского Войскового Объединения во Франции, в № 104 (1973 год), сообщая об издании сборника ««Veni, vidi, vale», подчёркивал: «...писать стихи, рифмовать - это ещё не значит быть настоящим поэтом. Для этого нужно иметь талант, искру Божью. Настоящих поэтов в эмиграции не так уж и много. Но П.С.Поляков принадлежит именно к этой второй категории: он ярко и образно передаёт свои мысли, свои переживания, психику и переживания своих героев. Красной нитью через большинство его произведений проходит его любовь к Дону, к казакам, к нашему прошлому...», -

Господь послал мне в дар любовь,
И вот - всю жизнь мою
Я славлю родимый Дон,
О степи я пою.

Казак станицы Березовской, Усть-Медведицкого округа, Области Войска Донского Павел Сергеевич ПОЛЯКОВ действительно имел «...талант, искру Божью» и является одним из крупнейших поэтов казачьего зарубежья.
Вместе с тем, как отмечалось в «Казачьем словаре-справочнике» (США), «...если бы его темы касались глубоких общечеловеческих проблем, он бы выдвинулся в ряды корифеев мировой поэзии. Но поэт П. (П.С. Поляков - К.Х.) живёт только казачьими радостями и бедами, его гложет только казачья скорбь, его духовный голод могут утолить только соки родной земли и к ней, к родной почве, тянутся с чужбины не отсохшие живые корешки его души...»* [«Казачий словарь-справочник», г.Кливленд (США), 1966, с.290.], -

Всевеликое Войско Донское –
Ты ему свою душу отдал!

Обвинения же в «сепаратизме», звучавшие неоднократно в адрес П.С. Полякова, не всегда можно признать достаточно обоснованными. За «сепаратизм» нередко принимались законная гордость за свой, насчитывающий многие десятилетия и даже столетия, род казаков Поляковых, верно служивших Казачеству и России, и под корень вырубленный в годы кровавой междуусобицы, -

Двадцать шесть нас было. Казаки, казачки
И детишек малых целая гурьба.
Казаков - побили. Сгибли и казачки.
Та же ожидала и детей судьба, -

страстная, обострённая изгнанием, любовь к родовому хутору Разуваеву, к казачьим станицам, к Тихому Дону-батюшке и всему вольнолюбивому Казачеству, -

Дон!..
Что благовест пасхальный.
Дон!..
Что грохот канонады,
Ты в душе моей оставил
След божественной услады...

Родился П.С.Поляков 7 (20) декабря 1902 года на отцовском хуторе Разуваев казаков Поляковых, станицы Островской, Усть-Медведицкого округа, Области Войска Донского (ныне - Даниловский район, Волгоградской области), в семье казачьего офицера из старинного донского казачьего дворянского рода. Детство его прошло на родном хуторе, а затем он был отправлен родителями на учёбу в реальное училище (г.Камышин).
В 1918 году 16-летний Павел Поляков добровольцем вступил в ряды Донской армии и в её рядах сражался на Донском фронте Гражданской войны, -

Мы в восемнадцатом могли
Спасти святые наши грани.
Да нас с оглядкой повели
Не казаки, а россияне.

В начале 1920 года в рядах 13-го Донского полка, в числе некоторых других частей казачьих формирований, не обеспеченных командованием Добровольческой армии возможностью эвакуироваться из Новороссийска в Крым, Павел Поляков вместе с родителями ушёл по Черноморскому побережью Кавказа в Грузию, -

Тиф и снег. Сгоревшие станицы.
В горы, в Поти добежавший след.

Через некоторое время, намыкавшись, натерпевшись горя в г. Поти и похоронив мать, -

Там повилики твой крест обвили
И спит кладбище без снов и грёз, -

Павел вместе с отцом - полковником С.А.Поляковым, перебрался в Крым. Здесь 18-летний Павел Поляков был зачислен в конвой генерала П.Н.Врангеля.

В начале ноября 1920 года новая эвакуация - из Крыма в Турцию, -

И повёл нас за синее море
Стародавний некрасовский шлях, -

жизнь в полуразрушенных, загаженных овцами казармах бывшей турецкой армии, а затем в холодных землянках и продуваемых ледяными ветрами палатках на контролировавшемся французами греческом острове Лемнос в Эгейском море. В конце 1921 года, как и многие тысячи российских изгнанников, Поляковы переехали в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Здесь Павел, обожжённый огнём сражений Гражданской войны, переживший смерть матери и боевых товарищей, был зачислен, для завершения образования, в Донской Императора Александра III кадетский корпус в г.Билече (Герцеговина), -

Стиснув зубы. Веривший много.
Ни на что не нашедший ответ.
По Требинской
в Билечу
дороге
Ты во что поверил, кадет?

В 1924 году, в 35-м выпуске, Павел Поляков окончил кадетский корпус и поступил на отделение филологии философского факультета Белградского университета. По его окончании он становится чиновником министерства Народного просвещения Югославии и одновременно привлекается к работе в литературном бюро югославской скупщины (парламента) в качестве одного из редакторов документов.
Литературный дар Павла Полякова проявился в период учёбы в Югославии, где в разные годы кадетами издавались рукописные журналы «Донец», «Казак», «Донец на чужбине» и «Наука и жизнь». Публиковался в них и Павел Поляков.
В 1925 году в литературном сборнике «Казачий быт» (г. Париж) было помещено стихотворение студента П.Полякова «Степи».
В 1926 году его принимают в созданное в Чехословакии творческое объединение «Литературная Казачья Семья» (ЛКС). Однако в 1929 году из-за разногласий с руководителем ЛКС, донским казаком И.И. Колесовым, П.С.Поляков, как и группа других казаков, выходит из состава объединения.
В 20-30-е годы многочисленные стихи, а также поэмы, отдельные рассказы и фельетоны Павла Полякова публиковались в изданиях казачьего зарубежья: «Вольное Казачество» (Чехословакия-Франция), «Казачий Путь» - «Путь Казачества», «Тихий Дон», «Казачий сполох», «Казачество», «Казакия» (все - Чехословакия), «Родимый Край», «Казачье дело», «Казачий Голос» (все - Франция), «Единство» (Югославия).
В 1927 году, в № 7-8 (100-101) журнала «Путь Казачества», в статье, оценивающей творчество казаков-литераторов в зарубежье, о поэзии Павла Полякова, в частности, писалось: «...Честное и непокорно-удалое сердце его не может спокойно и терпеливо переносить страду изгнания, не может не реагировать на творящуюся вокруг него игру казачьим именем... Но... «вера в изгнаньи сильней и чудесней», и вот этой-то верой в «правду» казачью и проникнуты блестящие по внешности и глубокие по содержанию произведения талантливого П.Полякова», -

Всю жизнь отдавши для стихов,
Слагал лирические строки,
Нашедши в песнях казаков
Для них священные истоки.

В 1937 году, в №6 (12) журнала «Дневник казака» (г.Париж), прошло сообщение о том, что в издающейся во Франции «...серии «Казачья библиотека» вышла поэма «Иван и Феня» П.Полякова».
В 30-е годы, в г.Белграде (Югославия), в переводе П.С.Полякова на сербский язык, были изданы: П.П.Ершов, «Конёк Горбунок» (1935г.), А.С.Пушкин, «Сказка о царе Салтане» (1937г.) и Н.В.Гоголь, «Вечера на хуторе близь Диканьки» (1938г.). Им были также переведены на русский язык и опубликованы в ряде изданий российского и казачьего зарубежья стихи некоторых сербских поэтов.
В 1939 году, в г.Праге, издательством «Литературная Казачья Семья», хотя П.С.Поляков и вышел из состава ЛКС, был издан его сборник «Поэмы», а несколько ранее в Югославии сборник стихов «Песни воли», иллюстрированный ставшим известным позднее в Югославии архитектором, дизайнером и художником, донским казаком, профессором Г.И.Самойловым.
Заметную роль в жизни П.С.Полякова, его становлении как патриота и будущего народного казачьего поэта сыграл отец - казак станицы Березовской, Области Войска Донского, полковник Сергей Алексеевич Поляков (11.09.1877 - 1958). Выпускник Новочеркасского казачьего юнкерского училища, он 9 января 1913 года Определением Области Войска Донского Дворянского Депутатского Собрания был причислен к дворянскому роду прадеда, войскового старшины Якова Полякова. Человек достаточно образованный, не лишённый, видимо, литературных увлечений, С.А.Поляков в беженском лагере Кабакджа (Турция) входил в состав редакционной коллегии, издававшей при Донском казачьем корпусе машинописный «литературно-художественный и исторический» журнал «Донской маяк».
Все долгие годы жизни в изгнании С.А.Поляков, даже, как в Югославии, не будучи рядом с сыном, являясь инвалидом и не имея возможности помочь ему материально, всегда, особенно в трудные часы, которых, к сожалению, в жизни Павла Полякова было очень много, морально поддерживал сына, у которого не сложилась личная жизнь, наставлял, предостерегал, помогая выстоять, найти правильые пути, -

Я пошёл твоей, отец, дорогой:
Горя, болей и надежд пустых...

И при жизни отца, и многие годы после его смерти П.С.Поляков не раз мысленно обращался к нему за советом, за моральной поддержкой. И, вместе с тем, в словах поэта часто звучала горечь, боль за отца, за его тяжкую почти сорокалетнюю жизнь в изгнании, -

Ты же был, ах, ей-же-ей, хороший!
Ты любил, и верил, и терпел...
Почему же, отчего же, что же
Так твой горек...
Страшен так удел?

Почти все годы жизни в изгнании П.С.Поляков принимал активное участие в работе ряда организаций казачьего зарубежья, разделяя и проводя в жизнь идейно-политические позиции возникшего во второй половине 20-х годов движения «Вольное Казачество».
В феврале 1928 года Павел Поляков был избран атаманом Белградской Общеказачьей студенческой станицы. С этого же года по инициативе станицы в г.Белграде стали регулярно проводиться, в основном, на квартире у бывшего члена Кубанской Краевой Рады П.М.Курганского, «Литературные Казачьи Собрания». Их активным участником, естественно, был и Павел Поляков.
Во второй половине 20-х годов молодой, но уже уверенно заявивший о себе стихами и активным участием в деятельности «Вольного Казачества», Павел Поляков стал представителем в Югославии журнала «Вольное Казачество»; в 1932 году на съезде Вольно-казачьего округа в Югославии был избран окружным атаманом, каковым оставался вплоть до 1936 года, одновременно, до 1944 года, являясь и руководителем организации «Вольного Казачества» в Югославии.
28 июня 1933 года по инициативе окружного правления и при активном участии атамана П.С.Полякова в г.Белграде был учреждён «Казачий университет» с целью «...политической подготовки рядового Казачества».
В 1932-1939 годах П.С.Поляков регулярно совершал поездки по хуторам и станицам Вольно-казачьего округа в различных городах и других населённых пунктах Югославии, где выступал перед казаками с докладами: «Современные Войсковые Атаманы. Их политика в прошлом и настоящем», «Контрреволюция и Казачество в период последней революции», «Идеал Правды», «Характеристика главных путей российского государства и Казачества», «225 лет после Булавина» и др.
В 1941 году, в оккупированной немцами Югославии, П.С.Поляков становится руководителем «Всеказачьего Союза», объединившего все казачьи организации в стране. Вместе с тем, как сообщал в №6 от 15 декабря 1941 года «Казачий Вестник» (г.Прага), «...немецкими властями в Белграде в распоряжение казаков-националистов (руководителя «Всеказачьего Союза» в Сербии П.С.Полякова) предоставлено одно из зданий белградской школы. Таким образом теперь имеется в Белграде свой «Казачий Дом», в котором помещается и Казачья Канцелярия...».
Там же была опубликована информация о том, что распоряжением руководства «Казачьего Национального Освободительного Движения» (КНОД) в г.Праге (Чехословакия) П.С.Поляков назначен руководителем (представителем) КНОД в Сербии.
В 1944 году в связи с приближением линии фронта и всё более частыми и массированными бомбардировками Белграда союзной авиацией, от чего погибло много мирных жителей, в том числе и российских эмигрантов, П.С.Поляков с дочерью и отцом уезжает в сельскую местность, а в октябре 1944 года навсегда покидает Сербию, -

Снова должен бросить всё, что сердцу мило,
Чтоб уйти, не дрогнув, в новую печаль.., -

и перебирается в Чехословакию. Здесь П.С.Поляков побывал в гостях у известного поэта казачьего зарубежья, донского казака Н.А.Келина, которому адресовал стихотворение «Николаю Келину», с болью и горечью отметив, -

Пьян тоской безмерной и нездешней,
Глубоко отчаянье тая,
Снова, путник и чужак заезжий,
Прохожу безвестные края.

В апреле 1945 года, в составе большой группы активистов ряда организаций казачьего зарубежья, Поляковы уезжают в западную зону оккупации Германии и в последующем, более 40 лет, П.С.Поляков живёт, в основном, в г.Мюнхене (ФРГ).
С дипломом философского факультета Белградского университета в Западной Германии работу найти было весьма непросто, и П.С.Поляков многие годы вынужден был заниматься физическим трудом, в основном, в сфере коммунального хозяйства.
Вместе с тем, он продолжает активно участвовать в общественной жизни казачьего зарубежья, много писать и публиковаться в 50-80-е годы в журналах: «Родимый Край» (Франция), «Казакия» (ФРГ), «Общеказачий журнал» (США), «Казачья Надежда» (Австралия), в газете «Казак» (Франция) и в ряде других изданий казачьего зарубежья.
В эти же годы в Западной Европе вышли его сборники: «Сказки» (1957 г.) и «Стихи. Лирика» (1958 г.), отдельными книжками - поэмы «Три брата», «Олень», «Дядя Янош» (все -1965 г.) и сборник «Поэмы» (1968 г.).
Некоторые произведения П.С.Полякова ранее, в 20-40-е годы, были опубликованы в переводе на сербский, венгерский и польский языки, а в 50-70-е годы - в ФРГ на немецком языке.
Так уж, видимо, было суждено П.С.Полякову, что всю долгую сознательную жизнь в изгнании он отдал служению Казачеству и воспитанию единственной, горячо любимой дочери, ныне живущей в ФРГ, которой он посвятил ряд стихов, и которая, судя по стихам, доставила ему много радости и счастья в невесёлых эмигрантских буднях, -

Пустота...
Твои лишь светят глазки,
Долго мы по вечерам не спим...
И, тебе рассказывая сказки,
Я и сам под старость верю им.., -

и ей, как единственному для него близкому и дорогому человеку, П.С.Поляков завещал, -

Жизни боли наконец изведав,
Всё стерпев, что приготовит Бог,
Не забудь своих казачьих дедов,
Свет степной, Свой Угол и Порог.

Вышедший в 1973 году в г.Мюнхене сборник стихов «Veni, vidi, vale» П.С.Поляков посвятил «...баварским внукам моим: Клаусу, Сергею, Сузи и Александру», адресовав им добрые, проникновенные слова, -

Блещут Вам звёзды, как нам горели,
И шепчут саги о светлой цели,
Сказки расскажут, кроясь туманом,
И зачаруют вечным обманом.

В 1981 году, в г.Мюнхене, вышел последний прижизненный сборник стихов П.С.Полякова «Отава», посвященный поэтом «Казачьему Народу, Россией и Западом распятому», народу, историческая роль которого, и не только для судеб Государства Российского, в должной мере ещё не оценена и не признана в современной России, в то время, как -

Это нам от зачатия века,
Бог свелел на кровавом пути,
По Запольным собравшися рекам,
Кликнуть клич о правах человека
И по миру его пронести.

Особое место в поэзии П.С.Полякова занимают стихи и поэмы о женщине-казачке и, особенно, о Матери-казачке. Объединённые, они могли бы составить добротный цикл. В стихах о казачках, в частности, через образы матери и бабушки поэта, и в поэмах, звучит восхищение их физической и духовной красотой, -

Благословен Господь, что в жизни неприветной
Вложил в сердца огонь и влил живую кровь,
Благословен, что дал своим донским казачкам
И стройный, гибкий стан и соболину бровь.., -

преклонение перед вековечной нелёгкой судьбой Матери-казачки, выростившей, воспитавшей и проводившей сыновей на ратный подвиг, на защиту Отечества и родного Казачьего Присуда, -

Провожали сынов на войну...
Поп молитвы читал на морозе,
И катились из старческих глаз
Бриллиантом горевшие слёзы.., -

гордость за необычайную стойкость казачек и их мужество, в частности, перед ударами кровавого урагана, разорившего казачьи края и обрекшего многие тысячи их отцов и мужей, внуков и сыновей на незаслуженное изгнание, признание их твёрдости и святой веры перед лицом горьких утрат и острой, до последнего жизненного часа не проходящей, материнской тоски, -

Сыновья...
Растерялись по свету,
Растерялися в землях чужих!
Там, где нет ни любви, ни привета,
Там, где нет утешенья для них.

И как реквием славы Матери-казачки, как осознание её горькой доли и великого подвига в жизни, звучат обращенные к Всевышнему слова, -

Сколько слёз твои пролили очи,
Сколько болей затаила грудь...
Отче наш... В грядущей страшной ночи
Освети ей, мученице, путь!

Следует также отметить, что в литературе казачьего зарубежья заметное место у многих авторов отводится стихам и упоминаниям в прозе о верном друге и боевом товарище казака - его строевом коне. Эта тема присутствует в стихах Н.Н.Туроверова (Франция) и Б.А.Кундрюцкова (Югославия), И.И.Сагацкого (Франция) и А.Персидскова (Чехословакия), В.А. Смоленского (Франция) и П.Юшкина-Котлобанского (США), в прозе одного из крупнейших писателей XX столетия, бывшего Донского Атамана, генерала от кавалерии П.Н.Краснова, в рассказах И.И.Колесова и М.И.Самсонова (оба - Чехословакия), а также в произведениях других поэтов и прозаиков. Но особое место эта тема, вылившаяся в цикл стихов «О моей Маруське», занимает в творчестве П.С.Полякова. Это стихи буквально «со слезою на глазах», с острой тоской о верном боевом друге и чувством непроходящей вины перед ним, -

У неё - Маруськи - грива золотая,
Правая передняя у неё в чулке...
Бились волны, бились... Пала мгла седая,
Брошенные ржали кони на песке...
(«Баварский друг»)

И, в степном опалившись пожаре,
Всё отдавши лихому огню,
С винтаря заржавевшего вдарил
По заплывшему в море коню.
(«Осень»)

В послевоенные десятилетия, проживая в г.Мюнхене, где находился один из ведущих центров антикоммунизма - «Комитет радио «Свобода», П.С.Поляков принимал участие в деятельности ряда антикоммунистических организаций, сотрудничал не только с группой изданий казачьего зарубежья, но и публиковал свои статьи в немецких журналах «Der Europaische Osten», «Das Neues Abendland», «Geopolitik», «National und Soldaten Zeitung».
Одно время П.С.Поляков состоял членом редакции журнала «Problems of the Peoples of the USSR».
21 февраля 1963 года на отчётном собрании Союза Свободной прессы в отеле «Оиропеше Гоф», в г.Мюнхене, на котором присутствовали представители 12 национальных групп, П.С.Поляков был избран в состав Правления в качестве казначея.
В 1964 году, в №2 газеты «Дойче Солдатен унд Национальцайтунг», была опубликована большая статья П.С.Полякова «Казаки живы», по поводу 20-летия декларации германского правительства от 10 ноября 1943 года.
Как и в 20-40-е годы, П.С.Поляков в послевоенные десятилетия принимал активное участие в трансформировавшемся после войны движении казаков-националистов; в 1961 году был избран заместителем председателя «Правительства «Казачьего Национально-освободительного Движения»; в 60-е годы был редактором издавашихся в г.Мюнхене журналов «Казакия» (издатель - Верховное Казачье Представительство за рубежом) и «Казачье слово».
В начале 1963 года журнал «Родимый Край» (г.Париж) сообщал о том, что «...в кругах казаков-националистов отмечен 60-летний юбилей известного казачьего поэта, донского казака П.Полякова».
В середине 60-х годов П.С.Поляков был избран членом президиума Донского Круга за рубежом.
Но неумолимое время вносит в жизнь свои коррективы, умиротворяет страсти, а многолетняя бесплодность борьбы порождает чувство пессимизма, неверия в её положительный исход, -

Не увидя воскрешённой славы,
Нам уйти из жизни суждено.

В феврале 1966 года, в №90 газеты «Казак» (г.Париж), было опубликовано сообщение о том, что «...в Мюнхене вышел №14 журнала «Казакия», издававшегося под редакцией П.С.Полякова. На последней странице напечатано такое предупреждение: «Этот номер журнала «Казакия» является последним и редактор его не состоит больше ни в каких казачьих организациях».
Для человека, отдавшего как на родине, так и в зарубежье более пятидесяти лет борьбе за Казачий Присуд, за объективность оценки прошлого и настоящего Казачества, непримиримого в борьбе за восстановление попранной в отношении его справедливости, в том числе и оценки трагических дней Лиенца (Австрия) и других учинённых властями Англии и США массовых депортаций в СССР в 1945-1947 годах, -

Так мы Запад культурный узнали,
Одинаково все хороши:
Торговали. Душили. Продали.
Вот и делят теперь барыши, -

такое заявление было горьким и, безусловно, тяжёлым.

В 1969 году «Союз Свободной Прессы» издал в г.Мюнхене (ФРГ) на немецком языке сборник «Volker Klagenan» («Народы обвиняют»), в котором была большая статья и П.С.Полякова «Казаки и 50 лет после революции».
Все годы жизни в изгнании спасали поэта от гнетущей тоски, -

Сердце плачет новой, страшной раной,
Расцветают это цветики тоски.., -

от тягот нелёгкого эмигрантского существования только глубокая Вера поэта в святое Господнее Слово, в предназначенность определённого им каждому пути, -

Эту веру веками храня,
Бились мы за казацкие грани
И осветит она для меня
Путь отцов в межпланетном тумане.
(«Ворота в рай»)

Подниму я взор усталый,
Прямо в очи Богу гляну,
Покажу тоски казачьей
Огневую, злую рану.., -

и непрерывавшаяся крепкая духовная связь с родным Доном-Батюшкой, неумирающая -

Любовь к чубатому народу,
Что, поднявшись в буре и огне,
Жизнь отдал за призраки свободы,
Веру в Правду передавши мне.

Эти сильные, помогавшие выстоять и выжить чувства были у П.С.Полякова в крови, впитанные с молоком матери, в психике, в душевном складе и, естественно, отражались в его взглядах на окружавший западный мир, в 1945-1947 годах вновь предавший и продавший казаков, -

Здесь кровавый повторился сказ,
Здесь, где Запад скопом бьёт лежачих,
Где последних доконают нас.

И растёт в душе поэта обостряемое неутихающей тоской чувство пессимизма, безнадёжности и безысходности, -

И дано мне от Господа много:
Я - на Дон никогда не вернусь.
На чужих, каменистых дорогах
Злой тоской и слезой захлебнусь.

А ведь многие годы и десятилетия жила в душе П.С.Полякова голубая мечта, мечта о возвращении на родной Тихий Дон, -

Рубахи ворот разорву...
И, слёз ни от кого не пряча,
Шагну. Свалюсь в ковыль-траву.
Заплачу. В радости заплачу.
И землю дедов обниму,
Её дыхание почуя.., -

жила светлая надежда увидеть -

...светлый восход над моею рекой
И родительской ласки привет.

П.С.Поляков был воистину народным казачьим поэтом, который при жизни не был удостоен звания «Баяна Казачества», но именно таковым был и останется, воспевая Казачество, прославляя родные казачьи степи, взрастившие и вскормившие казачью вольницу, -

В мире нет их шире и чудесней...
В них свершенье первозданья дышит.
Вспомнят степи о казачьих песнях,
Но вовек их больше не услышат.

К счастью, в этом П.С.Поляков ошибся. Услышали, и слышат ныне бескрайние казачьи степи крепнущее многоголосье казачьих песен, как одно из убедительных свидетельств начавшегося в конце 80-х годов и всё более уверенно набирающего силы движения возрождения Казачества. Но, как суровое и, к сожалению, оправдавшееся предостережение возрождающемуся Казачеству, звучат слова П.С.Полякова, -

Помяну ль в печали беспредельной
О раздорах - злую гибель нашу.

Время, к сожалению, неумолимо, и П.С.Поляков это прекрасно понимал. Но смерть не страшила его и, в частности, потому, что в душе поэта, который всю жизнь -

Славу пел моему народу.., -

жила, как и у многих тысяч казаков-изгнанников, вера в формировавшуюся столетиями жизненную стойкость Казачества, в неискоренимость его вековых традиций и обычаев, -

Мы уйдём в изгнанье, но мы верим твёрдо,
Что живёшь ты, Старый, и что будешь жить..,

жила твёрдая вера в грядущее возрождение Казачества, -

Одно только знаю:
Кто был казаком,
Погибнет,
Не сдастся,
Не станет рабом, -

и теплилась надежда на, пусть и нескорое, возвращение в свои политые кровью и потом десятков поколений казачьи края, -

Слышь, придёт это время, я знаю, придёт,
Снова станет на ноги казачий народ.

Умер П.С.Поляков 13 октября 1991 года в доме для престарелых, где он провёл свои последние годы, в г.Фрейеинге, и был похоронен в г.Нортике, в Баварии (ФРГ). Но умер с верой и едва ли не последними были его слова, -

Флаг мой сине-жёлто-алый
Над моей родной станицей
Будет виться! Будет виться!

И он вьётся, и теперь всегда будет виться!!!
Только в середине 90-х годов стало известно о том, что в послевоенные десятилетия П.С.Поляков многие годы работал над рукописью четырехтомного романа-эпопеи «Смерть Тихого Дона», который, к сожалению, не успел завершить. Считалось, что эта рукопись, как и некоторые другие рукописи, архив и личные вещи П.С.Полякова, была уничтожена после его смерти в больнице дома для престарелых.
К счастью, это оказалось не так. С помощью донского казака, доктора В.А.Быкадорова (ФРГ), и донской казачки К.М.Антич (ФРГ) удалось выяснить, что знакомый с П.С.Поляковым ещё с 70-х годов Ю.В.Денбский (ФРГ) спас рукопись романа - итог многолетних воспоминаний и размышлений о прошлой жизни на Дону, о времени Первой мировой и Гражданской войн, выявления автором, анализа и осмысления объективных причин и субъективных факторов трагических событий 1917-1920 годов в России и, особенно на Дону, и наложившегося на них активного, настойчивого и целенаправленного действия сил, традиционно враждебных Исторической и Национальной России и верно служившему ей три столетия Казачеству.
С большим художественным мастерством П.С.Поляков, показавший себя великолепным знатоком казачьего быта, отразил в романе не просто жизнь в донских казачьих хуторах и станицах, но и описал многие казачьи традиции и обычаи, подчеркнул особое отношение в казачьей среде к старикам и подростающему поколению казаков, гордость славным казачьим прошлым, верность заветам старины и постоянную готовность к защите Отечества.
Но, проделав огромную работу, вложив в роман душу, П.С.Поляков, видимо, не верил, что рукопись романа когда-либо будет востребована на родимом Дону и станет достоянием Казачества. «...Свой роман, - отмечал Ю.В.Денбский в письме от 28 июля 2000-го года, - П.С. (П.С.Поляков - К.Х.) мне передал, так сказать мимоходом, «между прочим», - в коридоре дома престарелых, где я его несколько раз посетил. При передаче «на ходу» сказал только: «Посмотрите, и поступайте, как знаете». Только и всего! А ведь работал он над этим произведением десятки лет!..».
Понимая литературную ценность романа и его исключительную значимость для культурно-исторического, духовного возрождения Казачества, Ю.В.Денбский вместе с проживающей в г.Киеве (Украина) Г.И.Андреевой разобрали рукопись, квалифицированно отредактировали, сделали распечатку текста и предоставили все четыре тома романа для возможного издания.
Теперь это время пришло!
Мотивируя свой, безусловно, благородный поступок, Ю.В.Денбский 28 июля 2000-го года писал: «...На первом плане - это почёт и глубокое посмертное уважение к Павлу Сергеевичу, а на втором плане - убеждение в том, что этот роман имеет огромное этнографическое и историческое значение для казачества, а значит - и для всего человечества! Я очень ценю также и его литературные качества...».
С середины 90-х годов имя и литературное наследие талантливого донского казака П.С.Полякова, стремившегося -

...напомнить славу лучших поколений
Тем, кто умеет родину любить, -

верившего в грядущее возрождение Казачества и завещавшего потомкам -

Помнить веру отцов и казачьи преданья,
Славу дедов своих никогда не забыть, -

и высказавшего на исходе жизни свой посмертный наказ-завещание, -

Передайте детям, расскажите внукам,
Что в земле далёкой спит степной поэт,
Что душа поэта горлицей летает,
И что ей покоя в мире этом нет.
…………………………………………
На чужбине дальней кости соберите,
Принесите кости на родимый Дон, -

начали возвращаться на воспетый им в стихах и в романе Тихий Дон.

В начале 90-х годов подборка стихов П.С.Полякова мною помещена в журнала «Дон» (г.Ростов-на-Дону), позднее там же был опубликован журнальный вариант романа «Смерть Тихого Дона»; на ДонТР, в радиоцикле «Дон литературный», была проведена передача о жизни и творчестве поэта; некоторые его стихи были включены в изданные в серии книг «Казачье зарубежье» сборники: «Родине покинутой молюсь...», «Прости, родная!», «Что такое Казачество?!», «Кто мы, казаки?!» и «Степные рыцари России!..»; в 2001 году, в г.Ростове-на-Дону, был издан сборник избранных стихов П.С.Полякова «Господь казаков воскресит!..».
Но, к сожалению, следует признать, что и по сей день имя и огромное по объёму и талантливое по исполнению литературное наследие П.С.Полякова практически неизвестны в России и пока явно недостаточно известны на его родине - на Тихом Дону.
Теперь же, благодаря инициативе А.В. Воробьева - издать роман-эпопею П.С.Полякова «Смерть Тихого Дона» большим тиражом и содействовать его широкому распространению, в первую очередь в казачьей среде на Дону, есть все основания утверждать, что ситуация в ближайшие годы кардинально изменится!
Вне всякого сомнения, роман-эпопея П.С.Полякова «Смерть Тихого Дона» - значительное явление, и не только в казачьем литературном наследии, и со временем, в чём я уверен, станет в один ряд с лучшими российскими романами XX столетия!

 

Директор Некоммерческого фонда
«Казачье зарубежье»
К.Н.Хохульников.
г.Ростов-на-Дону, 2006 год.

 

Содержание

 

Главная

 

Певец казачьего Присуда (К.Н.Хохульников)

 

Часть I

 

Часть II

 

Часть III

 

Часть IV

Часть I

 

О чем пели рабы, возводящие пирамиду Хеопса? Что пели и, пели ли вообще, несчастные кули, строившие Китайскую Стену? О чем, кроме горсточки риса, мечтали они, во что верили, на что надеялись, как обращались к своему Богу, о чем просили Его, упав на землю в изнеможении?

Страшен, непосилен был труд их, безнадежно глядели они в равнодушное небо... И шли, и шли, и шли. И несли тяжес­ти, и складывали их так, как велели им их надсмотрщики, видимо, ничто не приходило им в голову, кроме мысли о еде и отдыхе. Они и умирали молча, зная, что на место каждого умершего сразу же будет пригнан новый, даже я, который никого не будет интересовать.

Прошли века. Изменилось лицо земли и труд, и люди. И многое стало иным, лучшим. Но многое, очень многое оста­лось по духу своему таким же, каким было оно при стройке пирамид.

И если попал ты в машину, перемалывающую людей, в наше, ах - столь богатое вождями и социальными идеями время, то кончишь немногим лучше тех, кто таскал дьяволь­ски тяжелые камни на самую вершину пирамиды.

Всё это инстинктивно чувствовал Семен, безрадостно не то напевая, не то постанывая старинную казачью песню.

Через всю длину огромного помещения пролегла на высо­те человеческого роста бесконечная лента, по которой неус­танно бежит уголь в широкие пасти бункеров. Когда заглядывает после полудня солнце на эту ленту, падает тогда ее тень на противоположную стену и, будто в кинематографе, бежит по ней живым, мутно мерцающим отражением.

И кажется Семену, уже много лет вынужденному, как феллах, как кули, молча и безропотно работать кочегаром, что вовсе это не тени угольных горок, а высокие холмы с выстроенными на них городами. Стены, колокольни, зубча­тые башни, храмы и капища, купола и крыши домов быстро пробегают мимо и исчезают там, где, сгибаясь на вале, выб­расывает лента свой черный груз. И бегут, и текут снова и снова в фантастическом, миражевом рисунке.

Сколько таких городов повидал Семен в своих скитаниях, в скольких жил и сколько их оставил, уже и не сосчитать. Часто казалось ему, что нашлось, наконец, надежное приста­нище, часто влюблялся в какой-то из городов, но неумоли­мые обстоятельства вынуждали покидать и эти города. И всё холодней и холодней глядели на него чужие окна...

Бегущая лента вызывает в нем томительные воспомина­ния о всех них, но чаще всего, отчетливо и ярко, о хуторе Пономарёв, в котором родился он в семье казачьего офицера.

Пра-пра-пра-прадед его Яков Пономарев, служа под ко­мандой генералиссимуса Суворова в «Итальянском походе», прошел от Вероны на Милан и Турин, и сам видал и участво­вал со станишниками своими в бою в ущельях реки Рейсы при взятии Чертова Моста. Был за это награжден чином сотника и в составе группы особо отличившихся казачьих офицеров был отправлен в город Санкт-Петербург, где и удостоился приема у императрицы Екатерины. Обласкала их раздобревшая ца­рица. Умела она и весело поболтать, и очаровательно улыбнуться, и такое слово сказать смущенному степняку, что на всю жизнь запомнил он и лицо ее, и звонкий смех, и улыб­ку, показавшуюся ему ангельской.

Подивилась немудреным словам его матушка царица, срав­нив их с пышной реляцией о его подвиге, в результате кото­рого казаками взят был неприступный Чертов Мост и тем выиграна кампания Италийская.

Вот такими словами, как на духу, рассказал сотник Поно­марев, до конца дней своих никак понять не мог: за что же пожаловала царица его в есаулы, дала ему звание дворянское и десять тысяч десятин земли в юрту станицы Островской.

Вернулся на Дон Яков Пономарев и в первый же день по возвращении в полной парадной форме пошел на могилу деда, подарившего ему шашку со словами: «Смотри, внучек, не осрами Войску Донскуя!», и живым его не дождавшегося.

Крепко чесал затылок отец Якова Пономарева, есаула, урядник Егор Пономарев, прикидывая, как же это так нач­нут они теперь оба хозяйничать на десяти тысячах десятин земли с тем инвентарем, с которым едва управлялся он на станишном своем наделе. И как же это теперь пойдет за плу­гом с быками сын его Яков, когда вышел он в чины и стал дворянином Империи Российской?

А на полученных в дар землях, по которым еще со дня их сотворения плуг не хаживал, выли холодными зимними но­чами волки, сновали бесчисленные лисицы, и хоть сто верст скачи - живой души не встретишь. Туговато пришлось но­вым дворянам, да помогло Войско: обстроились, поставили на речке Ольховке хутор, развели овец, ушли по уши в хозяй­ство; одни умирали, другие родились и слали, непрерывно слали сынов своих в полки казачьи на границы Российские, в бесчисленные войны против врагов и супостатов.

В те же далекие времена прославился и другой прапрадед - Семенов Гавриил, налетевший в городе Саранске на взбунто­вавшихся горожан, пошедших на зов Пугачева, и успевший вовремя потушить зажженный со всех четырех сторон боль­шой сарай, в котором затворили они взятых ими в плен вер­ных царице офицеров и их семейства. Сотни мужчин, жен­щин и детей спас он от смерти в пламени, и носили с тех пор они двойную фамилию - Пономарев-Саранский.

Немногим отличались тогда казачьи мелкие дворяне от рядового казачества. Только и было разницы, что позднее могли они учить сыновей своих в корпусах кадетских, что выходили те в номерные полки не рядовыми, а офицерами, и служили там вместе со своими одногодками-казачатами, с которыми в детстве ловили они в станицах рыбу, гоняли ко­ней на попас, джигитовали на церковных праздниках и, по­пав в армию, оставались и там станишниками и друзьями. Беспрекословно слушались казаки офицеров своих на служ­бе, в строю, а вне службы, на биваке, у костров, по зимним квартирам, балагурили с ними так же, как смеялись и шути­ли на улицах и по садам своих хуторов и станиц. Не зазна­вался казак, став офицером, а по старому обычаю становился лишь старшим в братстве столетних традиций и обычаев.

С годами разрослась семья Пономаревых; на донской трехверстке-карте обозначались их хутора большим черным кру­жочком, и имели они теперь, кроме старого прадедовского дома, еще пять поместий, лежавших вдоль речки Ольховки.

Совсем еще Семен был малым, не знал, что, отвоевав на русско-японской войне, вернулся отец его домой, составил, было, планы новых построек, но со всеми остальными взрос­лыми ставшей совсем большой семьи должен был снова от­правиться в полк. Не знал еще тогда Семен, что это за «бес­порядки», начавшиеся тогда по всей России, не знал он, что закипала это революция, которая позднее лишит его родины, его Тихого Дона. Не знал, что решили, наконец, русские крестьяне стать хозяевами той земли, на которой сотнями лет жили они рабами, а вместе с ней прибрать к рукам и Земли Казачьи.

Семьи ушедших в полки офицеров собрались на прапраде­довском Старом Хуторе, у бабушки, где и жили, ожидая ушед­ших на службу...

Как-то ночью приснился ему сон, страшный сон, будто бросается на него их самый большой петух и норовит клю­нуть его прямо в глаз и неестественно высоко в воздухе трепетал красный его гребешок.

Тогда он еще не знал, что мужики села Клиновки, собрав­шись на мирском сходе, порешили сжечь имения Пономаре­вых, а с ними и всех в них живущих. Глубокой ночью всем селом подошли они лесистым берегом речки к Старому Хуто­ру. Те из них, что раньше у Пономаревых работали, прима­нили и передушили охранявших хутор собак, а остальные, обложив постройки соломой, подожгли их вместе с теми, кто в них спал.

Совсем еще Семен был маленьким. Испугавшись страш­ного петуха, криком своим разбудил бабушку Наталию Ива­новну, и ослепил его наяву сквозь щели в ставнях огонь горевшей за деревянной стеной дома соломы.

Одному из клиновцев, бывшему работнику у Пономаре­вых, удалось от односельчан скрыться. Три версты пробежал он босиком по лесу в казачий хутор Разуваев и всполошил там стариков-казаков. Охлюпкой прискакали они к горевше­му хутору, все жители его были спасены, но построек отсто­ять не удалось. Всё тогда погорело у Пономаревых. И пра-пра-прадедовский дом есаула Якова Пономарева. А когда яви­лись домой вызванные из полков телеграммами отцы семейств, то нашли они жен своих и детей у разуваевских казаков на квартирах, а на месте хуторов лишь золу, головешки, да ста­рое родовое кладбище. Не знал тогда Семен, что позднее, на суде, разводили, недоумевая руками их поджигатели, ничего не понимая из того, что происходит. Истово крестились на висевшую в углу икону Николая Угодника и говорили с под­купающей искренностью:

- Никак мы не виноваты. А пожечь поместья, верно, всем миром сговорились, потому время такое подошло, чтобы по­мещичьи земли нашими стали. Грех на душу для пользы народной брали.

Снова отстроились Пономаревы.

И так же, как при Якове, как при Гавриле, так же и теперь, при старейшем в роде Алексее Михайловиче, носив­шем бакенбарды и расчесывавшем надвое свою аккуратную короткую бородку, шумела вода на речных перекатах, всё так же пахла акация и сирень в садах, так же яблони, груши с вишнями, и так же дружно заливались соловьи, заглушая вечерние концерты лягушек.

Безудержно катились годы. Родились, вырастали, учились военному делу и шли служить царь-отечеству Пономаревы. И если не погибали в боях где-то в Турции или Японии, то окончательно возвращались домой, уйдя в отставку с чином не старше войскового старшины или полковника, получали пенсию, сеяли пшеницу, рожь, ячмень, подсолнухи и люцер­ну, разводили бахчи и огороды, овец и скот и добрых донс­ких лошадок, охотились, рыбалили и доживали свой век до глубокой старости. А когда призывал их Господь к Себе, то тесно ложились они друг возле друга на плетнем огорожен­ном старинном кладбище с добротными, по сто лет стоявши­ми дубовыми староверческими крестами.

Лежали там и Яков Пономарев с супругой своей Маланьей Исаевной, и все внуки их и правнуки, кого сподобил Гос­подь помереть на Тихом Дону, а не на чужой сторонке. И когда регулярно, каждое воскресенье, отправлялась бабушка Наталия Ивановна в церковь слободы Ольховки, населенной украинцами и лежавшей за девять верст в соседней Саратовской губернии, то подавала она с просвитками и два длинных списка. За здравие живущих и за упокой тех, кто лежал на Старом Хуторе, или, как один из дедов, Степан, - под Силистрией в Болгарии, другой, Ефим - где-то под никому не изве­стным Браунау, а третий, Евграф, в Монпарнси под Пари­жем. Не вернулись они на Тихий Дон, но поминали их неиз­менно, и ставили, и ставили свечки перед святыми иконами, веря, что видят души их огоньки эти и легче им там просить Господа за живущих.

Великим любителем рыбной ловли был Алексей Михайло­вич. Заразил он своей любовью и сына своего Сергея Алексе­евича, и перешла эта любовь на внука его Семена. И зимой и летом хранили они в порядке свои рыбные снасти и снабжа­ли они, трое, и собственный стол, и кухни сородичей сазана­ми, щуками, лещами, сомами, окунями, линями, налимами, уже не говоря о раках, красноперках, плотве.

Отец Семена, Сергей Алексеевич, есаул в отставке, жил на хуторе после плохо залеченного ранения, полученного им на реке Ялу в Японской кампании, а с ним и неизлечимую тогда болезнь, для Семена особенно мудрено звавшуюся «остомиэлитис».

В те немногие месяцы, когда позволяла ему болезнь, не­устанно ходил он с двухстволкой на перепелов и куропаток. Пробовал, было, взять с собой и сына на зайцев, да когда услыхал тот страшный, детский, крик подстреленного зай­ца, зажал уши руками, плача, бросился домой, проплакал целый день и лишь к вечеру успокоился. Долго вечером про­сидели над ним мать и бабушка, наведывались и отец с де­дом, крутили головами и, уйдя в столовую на рюмочку горькой, вынесли единодушное решение:

- Вряд из Семена хороший казак будет.

Зато на рыбальство ходил он с отцом и дедушкой очень охотно. Плотно закутанный башлыком, в шубе и валенках, с перчатками и рукавицами, должен он был следить за камышинками, торчавшими из горок льда от вырубленных глубоких лун. Поперек каждой лунки лежала дощечка с намотанным на ней шнуром. Часть этого шнура разматы­валась, перебрасывалась через расщеп в камышинке и опус­калась в воду. А на конце этого шнурка, на большом в форме якоря крючке, насаживался живец - маленькая жи­вая рыбешка. Заранее наловленные живцы хранились тут же, в ведерке, и задачей их было, крутясь на крючке, пронизывавшем их спину, приманить - к себе щуку и быть ею проглоченными.

Примостившись под крутым берегом в затишке, сидя на нарезанном камыше, курили отец и дед папиросы, набитые табаком «Султан-Флор», вился табачный дымок над глубоко промерзшей речкой, давил мороз и резал глаза яркий свет голубевшего под солнцем снега.

Когда щука «брала», то обламывал шнурок камышинку, и нужно было, быстро схватив дощечку, чтобы, упаси Бог, не утянула ее щука под лед или не порвала шнурка, «подсечь» попавшуюся рыбину, потом, то попуская, то притягивая к себе, «выводить» ее и уморить и, никак не торопясь, подвес­ти ее, совершенно выбившуюся из сил, к отверстию лунки. Тут и брали ее, матушку, либо сачком, либо голыми руками под жабры. Здорово подсекал дедушка, хорошо вываживал отец, а за последнюю зиму и Семен здорово наловчился. До­вольные, скрипя валенками по глубокому снегу, возвращались промерзшие рыбаки домой. Впереди шел отец, затем шагал в его следы дед, затем Семен, совершенно не замечавший, что под слезшим на бок малахаем давно побелело замерзшее левое ухо.

Рыбу приносили домой, с довольным видом выслушивали восторженные восклицания стряпухи и торжественные заве­рения Ваньки-Козла, работника, жившего у них с детских лет и ставшего на службе почти членом семьи, что таких громадных щук он на веку своем сроду не видывал, с трудом стягивались валенки и полушубки, дед и отец отправлялись в столовую, а уже у порога поджидавшая рыболовов бабушка хватала Семена за руку, тащила его снова во двор и принима­лась растирать снегом замерзшее ухо. Вернувшись в кухню, попадал он в руки стряпухи и няньки Федосьи, не только немедленно же смазывавшей это ухо лампадным маслом, но и читавшей при этом молитву Пантелеймону-целителю, га­рантировавшую, что всё теперь, как рукой снимет. Наконец-то, мог и он появиться в столовой. Там за большим круглым столом давно уже сидели отец и дедушка. До обеда было еще далеко. В таких случаях обращался обыкновенно дедушка к снохе:

- Гм, а что, Наташа, не сочинишь ли ты нам вот с сынком моим и внучком чего-нибудь душеспасительного?

Мать уходила в кухню. Было слышно, как начинали хло­пать двери, и не больше как через две-три минуты, метя полы юбками, появлялись то Грунька, то Дунька, то Мотька, девки, находившиеся «в услужении», и заставлялся стол та­релками и подносами с балыком, колбасой, икрой паюсной и зернистой, маринованными грибками, холодной индюшати­ной. Наконец, и мама снова появлялась с графинчиком водки в руках. Семену же приносили рюмку вишневой наливки, разбавленной сиропом. Первый тост поднимал дедушка:

- Господи, благослови. С хорошим уловом вас!

Семен выпивает и закусывает вместе со взрослыми. По­морщившись после глотка вишневки совершенно так же, как делали это, выпив водки, взрослые, закусывал и он только после второго глотка. Так полагается. После первого не заку­сывают!

Широко улыбается дедушка:

- Так-так... правильно, внучек, мимо рта не проноси. А что опять ухо отморозил, не беда. До свадьбы заживет.

Смеется дедушка заливчатым, добрым старческим смехом, за который так он его любит. С ним и отцом сложились у него такие отношения, которые иначе как дружескими ни­как назвать нельзя. Ни крикнуть, ни, упаси Бог, ударить ребенка ни отец, ни дед никак себе не позволяли.

Семен бесконечно счастлив. Говорит с ним дедушка та­ким же совершенно тоном, каким разговаривает с отцом, об­суждая дела хозяйственные и семейные.

- Так, дедушка!

Дед щурится:

- Только гляди, чтобы не получилось опять какой оказии, вроде той, с тьмой египетской.

- Не буду, дедушка.

- Ну ладно. Только наперед: уговор дороже казаков, всё общим советом.

Семен сидит смущенный. Напомнил ему дедушка одно дельце, за которое страшно обиделась на него бабушка. Проплакала она тогда, почитай, три дня. А как всё получилось - и вспоминать неприятно. Есть у них конь Карий. Разрешали ему на нем брать первые уроки верховой езды. Десятки раз падал он с него, и в степи, и на дороге, и во дворе. И приво­дил тем дедушку в полный восторг:

- Пр-рав-вильно! Зарывай, брат, репку, пока по-настояще­му верхи ездить не научишься. А навостришься охлюпкой - седло подарю.

Снова и снова залезал Семен, ухватившись за гриву, на спокойно стоявшего Карего и долбил его до тех пор пятками, пока, вздохнув, не выносил он его старческой рысью в луга или в степь. Находился Карий под присмотром кучера Мат­вея, был когда-то верховой лошадью, а теперь, за преклон­ным возрастом, возил бабушку в церковь, дрова из лесу, ки­зяки с базов. Бывали случаи, когда решительно отказывал ему Матвей в езде на Карем, если тот перед этим много рабо­тал и устал. И вообще, обращался с ним Матвей недостаточно почтительно, называл, его попросту «барчук» и никаких осо­бенных знаков внимания не оказывал. Но страшно любил Матвей бабушку, был ей бесконечно предан, гордясь тем, что только он один имел право возить в церковь «старую бары­ню», как называли ее все в доме и округе. Любил Матвей и Карего и ни за что в жизни не позволил бы перегрузить воз или гнать его без нужды рысью, когда, слава Богу, нам всё одно - торопиться некуда. Не цыгане!

Одного лишь не одобрял Матвей в бабушкином поведе­нии: пользуясь глубокой ее религиозностью, крепко подживались на ней разные монашки и странницы, и вообще какие-то калеки перехожие, дьяконы и священники из самых отдаленнейших приходов, наслышанные о ее готовности ода­рить, помочь, подать ради Христа. Дедушка же не терпел этих странников, что толкались в помольной хате. И не с пустыми руками приходили они к ней - одни приносили стружки из гроба Господня, другие гвозди от того же гроба, которыми крышку прибивали, третьи предлагали иконки осо­бенно чтимых святых. В комнате у бабушки постоянно теп­лилась неугасимая лампада, одна из стен заставлена была целым иконостасом образов, икон и складней, и тут же, на полках, на этажерке и в комоде, в ларцах и иных, как дедушка говорил, «тайных ухоронах» хранились со всеми эти­ми реликвиями и целебные травы. Вот от одной из таких странниц и приобрела бабушка за мешок крупчатки пузырек с «тьмой египетской». Объяснила бабушке посетительница, что беречь пузырек этот надо пуще глазу, что как раз в нем и собрана та самая тьма египетская, которую наслал Господь на фараонов нечестивых в наказание за грехи ихние. А когда фараоны те были за грехи ихние проучены, то собрали свя­тые отцы ту «тьму египетскую» в пузырьки, и раздается те­перь она на хранение либо в монастыри и церкви, либо таким людям, которые известны своим благочестием. Вот и хранила бабушка «тьму» эту под образами. Только раз показала она ее внуку, объяснив, что пузырек этот никак открывать нельзя, а не то снова распространится та тьма по всему свету и пропа­дет на земле всё живущее.

- И Карий пропадет?

- Пропадет и Карий!

И поверил Семен в эту «египетскую тьму» твердо.

После всего этого и случилось происшествие, столь по­забавившее вначале отца с дедом и несказанно огорчившее бабушку. Как-то раз, в субботу, попросил Семен у Матвея взять Карего на прогулку. Отказал Матвей, заявив, что зав­тра с утра в церковь на нем поедут, что конь и без того мореный, и что барчук может и чем иным заняться. На замечание его, что хозяйский он сын и имеет право взять своего коня, когда ему только вздумается, ответил ему Мат­вей, что верно это, что он сын хозяйский, но дедушка-то поручил Карего на присмотр ему, Матвею, и уж так оно и будет, как он, Матвей, скажет, а когда хозяйский сын под­растет, да сам за своим конем глядеть станет, и прибирать за ним, и кормить, и чистить его будет, и будет тот конь только в его, сына хозяйского, распоряжении, вот тогда совсем другой табак-дело будет, пусть он тогда на том коне, своем собственном, и катается за милую душу, сколько вле­зет.

И созрел в голове Семена план страшной мести. Ага, не даешь Карего - хорошо. Погоди же вот! Поедет завтра бабуш­ка в Ольховку, в церковь, а хвалишься ты, что только с тобой она в полной сохранности обратно приезжает, вот гляну я как ты ее назад привезешь, ежели возьму я да и выпущу из пузырька ту «тьму египетскую»!

Не успела на следующий день бабушка и с версту отъе­хать, как забрался он в ее комнату, вытащил пузырек из-под образов и убежал в курятник. Спрятав его в пустом гнезде, прогулялся к пруду, прошелся на мельницу, а когда услы­хал, что пробили часы двенадцать, значит, обедня в Ольховке кончилась, побежал в курятник снова и, лишь теперь хорошо к пузырьку приглядевшись, увидел, что пробка в нем сидит вовсе прочно. Нужно было заполучить штопор. Был он в ве­дении кухарки Федосьи. Сказал, что дедушке нужен што­пор, и был тот сразу же в его руках. Но через минуту после того, как получил он нужное, пришел на кухню дедушка и тоже штопор спросил. Подивился дед ответу, но, не сказав Федосье ни слова, пошел искать внука. Поглядел в комнатах - нету, в катухах - нет его, заглянул на мельницу и в помолку - и там нету, поглядел в конюшне - и там пусто. И забрел дедушка в курятник. А тут как раз грех-то и случился: от­крывая пузырек, не рассчитал Семен свои силы и так потя­нул пробку, что жидкость в бутылочке, - позднее люди пони­мающие утверждали, что были это самые обыкновенные чер­нила, - выплеснулась из горлышка и облила ему брюки и подол белой, щегольской воскресной рубахи. Полетели брыз­ги и на лицо из неловко схваченного пузырька, капали чер­нила на новые сандалии и чулки.

Никак не понять дедушке, да что же это за флакон в руках у внука и почему понадобилось ему открывать его в курятнике?

- Что ты тут натворил? Признавайся начистоту!

И дед, и отец, и бабушка, и мама постоянно говорили ему, что врать - самое распоследнее дело, что ни человек, ни казак тот, кто врет отцу с дедом. И признался преступник во всем откровенно. Позвал дедушка сына Сергея, пошептался с ним, вышли они из курятника, и услыхал вдруг Семен такой хохот, какого давно ему слушать не приходилось.

Через несколько минут вошли и дед, и отец в курятник снова, отобрали у него «тьму» и, только было отправились в дом, как услыхали на мосту стук тарантаса. Бабушка, не достояв обедни, выехала из Ольховки несколько раньше и увидела всю процессию, шествовавшую через двор: впереди дедушка, за ним отец, замыкал его внук, весь забрызганный чернилами. И сразу же, с первого взгляда, узнала бабушка в руках деда пузырек от «тьмы египетской». Был он особенной формы и каждую неделю вытирала она с него пыль, держа его особенно осторожно.

Глубоко раскаявшись, расплакался Семен, дедушка и отец, воспитатели его, чувствовали себя крайне сконфужено, а ба­бушка, узнав о всем подробно, так расстроилась, так распла­калась, что ушла в свою комнату и даже к обеду не вышла. С тех пор далеко не каждую странницу принимала она у себя. А когда с полгода спустя две какие-то монашки все же получили от нее мешок пуха и, заночевав в походной хате, стали его делить, заспорили, таская и вырывая из рук одна у другой, разорвали мешок и выпустили пух в Мельниковой горнице, появился на крики их и причитания дедушка с плетью в руках и, как сам потом говорил, замирил их враз, как черкесов, ограничила и вовсе бабушка свои приемы. После всех этих злоключений, съездив как-то на базар, при­вез дедушка внуку фунт «раковых шеек» - любимых его конфет.

- Держи-ка, брат. Это тебе мое и отцовское спасибо за «тьму египетскую». Отвадил ты бездельников от бабушки. Только в другой раз - гляди! В бабушкину горницу без спро­су не лазь. А залезешь - не утерплю, выпорю, как Сидорову козу, так что и до новых веников не заживет.

Бабушка.

Казачка донская, Наталия Ивановна Попова, была дочкой урядника с хутора Писарева. Далеко вдоль по речке Ширяю при впадении ее в Иловлю и растянулся этот хутор и разбро­сал дворы свои вдоль невысоких ее берегов. Что ни двор, то и десятина, а то и две под садом. Превратили казаки весь хутор в сплошное море зелени, та - весной далеко в соседние хуто­ра несла аромат стоявших в цвету деревьев.

Торопясь по делам в станицу Иловлинскую, как-то влетел на хутор Писарев на вороной доброй паре, запряженной в новый тарантас, сотник Алексей Иванович Пономарев. Ду­мал было проскочить его, не задерживаясь, да увидал у колодца молодую казачку, вытянувшую ведро холодной воды, остановился и попросил напиться.

- Ты мне, господин сотник, ведро опоганишь.

- Как так - опоганю? Что я, скотина, что ли?

- Был бы ты бык ай верблюд, напоила бы, а вот тибе-то как раз и няльзя!

Взглянул сотник в лицо смело глядевшей ему в глаза ка­зачки и понял, что она из тех староверов, которые никому из посторонних посуды своей не дают. А была она такой краса­вицей, каких встречать ему не приходилось. Вышел он из тарантаса, попросил слить ему воды на руки, испросил:

- А чья же ты будешь?

- Отец мой Попов Иван Ликсеич, урядник он.

- Это какой Попов? Не Грекова ли полку?

- Говорили батяня, што Грекова.

- Ага! Ну перекажи ему, што вот, как вернусь из Иловлинской, заеду погостевать. А звать меня Алексеем Иванови­чем Пономаревым, поняла?

- Чего тут мудреного. Поняла!

Тронул сотник своих лошадей рысью, оглянулся: стоит казачка у колодца и вслед ему смотрит. И стало ему почему-то так весело, такая его радость какая-то охватила, что все время, которое провел он в станице, было для него днями счастливого ожидания. Через три дня снова остановил он свою пару у колодца перед воротами урядника Попова, постучал в них кнутом и крикнул:

- Эй, хозяин, не пустишь ли переночевать?!

На стук его вышел сам урядник Попов, пригляделся по­лучше к приезжему и так и всплеснул руками:

- Господи Исусе Христе, дать никак это вы, господин сотник?

- Я! Ну, говори, примешь гостя али нет? Распахнулись ворота, тихо въехала запыленная пара во двор, и крепко засел сотник в гостях у бывшего своего уряд­ника. Узнали соседи, что завернул к Попову его офицер, при­шли познакомиться да потолковать, выставил хозяин угоще­ние, выпили гости и поели всё, что на столе стояло, и всё, что в печи было, и тогда поднялся их сосед, вахмистр Смирнов, поклонившись всем, сказал:

- А таперь, милости прошу, ко мне пожаловать.

И началось то, что называют казаки «ходить по сабе». От одного хозяина к другому, пока не обошли весь хутор, а обой­дя так, и не заметили, что, почитай, неделя прошла. И лишь под воскресенье, проснувшись, наконец, снова в курене уряд­ника Попова, выпив с похмелья чуть ли не с полведра взвару, поблагодарил сотник радушного хозяина, сел да и укатил. А укатил с тем, чтобы сказать отцу с матерью, что нашел он себе невесту по сердцу.

Так выбрал себе подругу жизни дед Семенов. Крепко лю­бил он ее, сделал полной хозяйкой, управлявшей домом По­номаревых. И в домашнем распорядке, и в делах церковных, в семейных отношениях, забрала она всё в свои руки, а когда узнала, что первенец ее, Андрей, привезет из Санкт-Петер­бурга, где служил он в Лейб-Гвардии Атаманском полку, мо­лодую жену, им самим там, без родительского благослове­ния, облюбованную, улыбнулась кротко и сказала:

- Ну, и дай бог счастья. Ить и меня мой-то вот так же, без материнского глазу, искал.

Приехал Андрей, привез жену свою из столичного горо­да, и ахнули все, увидав ее, высокую, стройную, с затейли­вой прической, открытое, веселое лицо, освещенное, голу­быми глазами. Звали ее Мина, была она немкой. Развел дед руками:

- Вот и дожили! Начальство говорит нам, что германцев пуще огня опасаться надо, а глянь-ка какая немецкая рас­красавица в курень наш вошла! Ну, дай Бог счастья!

Во многих походах побывал дедушка. Лишь на короткое время возвращался домой на побывку. И лишь гораздо по­зднее родился у них второй сын, Сергей. Вырос, выучился и ушел на службу царскую. И вот получили письмо и от него, служившаго в 3-м Ермака Тимофеевича полку, в городе Виль­но, в царстве Польском, что нашел он там себе девушку по сердцу, что белорусска она и звать ее, как и бабушку, Ната­льей. Послали им благословение, потужили, что не смог Сер­гей для венчанья на хутор приехать, а на весну - вот они! - прикатили, он и жена, решив обрадовать родителей неожи­данным появлением.

И третий сын родился у бабушки с дедушкой. Валентином крестил. Окончил и он Донской кадетский корпус и по­шел в Петербург, в Николаевское Каваллерийское училище. Вступил в нем в лихую казачью сотню, окончил науки и явился на хутор хорунжим 14-го Донского полка. Тут, непо­далеку, нашел он себе подругу жизни, тетю Веру. Родня она им какая-то приходилась, для разрешения венчаться нужно было к самому архиерею обращаться. Послали тому архиерею прошеньице да из хуторских продуктов кое-чего, на пару те­лег наклали. Глядь - а и недели не прошло, вот тебе и нуж­ное благословение отца духовного. И телеги порожние домой счастливо вернулись.

Пошло, побежало время, растила Минушка сыновей, Алек­сея, Гаврила и Аристарха, и порадовался дед, что и у Сергея сын появился, дали ему при крещении имя Симеона-Столпника.

Шумела вода в колёсах мельницы, приходили зимы с мо­розами и вьюгами, сменяли их дружные весны, дарили степь урожаем степные теплые лёта и томили душу длинные дожд­ливые ночи осени. Собирались тогда все Пономаревы по вече­рам, по очереди то у бабушки, то у дяди Андрея, то у тети Агнюши, единственной дочки дедушки и бабушки, то в доме Сергея и Наталии. Темнело осенью рано. Холодно и непри­ветливо на дворе. Стучится то дождь, то ветер в плотно зак­рытые ставни, будто и им охотка попасть в столовую, где за самоваром давно уже вся их семья собралась. Кто сидит за стаканом чая, кто с рюмочкой вина, водки или наливки, а Семен, как правило, с чашечкой чудесного меда, который так мастерски варит сама бабушка. После разговоров о делах домашних и служебных, первым всегда предлагавшим что-либо почитать был дядя Воля. Выбиралось что-нибудь самое новое и попеременно читали все присутствовавшие вслух либо роман, либо повесть, специально выписанные из Москвы или полученные как приложение к журналу «Нива». Заканчива­ла чтения эти бабушка замечанием, что завтра вставать рано надо, пироги печь будут и что керосин-то опять, гляди, ка­кой дорогой стал.

Вот на одном из таких чтений и решилась судьба Семена. Был тогда в доме у бабушки какой-то проезжий священник, который после доброго ужина поучал ребятишек тому, что все православные христиане должны довольствоваться теми крохами, что падают к ним со стола Господня. Поерзал Се­мен на стуле и спросил:

- А как же это так? Вот мои дедушка и бабушка, и папа с мамой любят меня не хуже, чем Бог, людей, а кормят не крошками, а всем, чем только захочу.

Крякнул дедушка от удовольствия, долго что-то туманное и нудное толковал в ответ Семену заезжий, а на другой день, за утренним чаем, пристально глянул дед на внука и сказал сыну Сергею:

- Нет, Серега, с тех пор как Семен твой по зайцу плакал, стал я к нему получше приглядываться. Не быть ему таки­ми, как мы были. Слыхал ты, что он вчера упорол? Он, брат, своей головой думать хочет. Из таких хороших офицеров не бывает. Ты как хочешь, а я так думаю, что в гимназию его отдавать придется. Довольно все мы мундиры потаскали. Пусть хоть он что другое делать научится.

Призвали на совет бабушку и маму, расспросили дядю Андрея о том, как там, в Питере, насчет университетов раз­ных и порешили: пусть пока идет малец в церковно-приходское училище на хуторе Разуваеве, а потом повезут его в Камышин, на Волгу, да отдадут в реальное училище, или, как дедушка особенно хотел бы, - в гимназию.

Остался дедушка разговором доволен:

- Во, внучек, приедешь потом на хутор и начнешь с кобе­лем твоим с Буяном по-латыни объясняться. Того он ученос­ти твоей удивляться будет!

По нужному делу останавливается Карий, седоков не спра­шивая. Окончит всё, от природы положенное, мотнет хвос­том, оглянется, тряхнет головой и гривой, и снова, без пону­кания, потянет тарантас дальше. Луговая дорожка состоит из двух колей, глубоко проторенных колесами, с прибитой меж ними лошадиными копытами стежкой, по краям обросшей высокой щеткой зеленой травы. Густо, буйно заросли луга по бокам дороги, сочно зеленеют, уходя к речке, а за ней, оста­вив за собой прибрежные камыши и кугу, стелятся далеко-далеко, под самые бугры, искулиженные солонцами и супес­ками, полыни Польши, спокон веков непаханные.

- Эй ты, живей!

Только так, для порядка, прикрикивает дедушка на Каре­го, хлопает его по бокам вожжами и машет высоко над кру­пом длинным ременны