This file was created with BookDesigner program [email protected]

Джон Уиндем Отклонение от нормы

 

 

 

Аннотация

 

Это суровый мир после ядерного взрыва, где преследуют, уничтожают или изгоняют мутантов. От старых времен осталось понятие Нормы человеческого тела, любое отклонение от которой считается мутацией, и это стало настоящей жестокой религией. Наш герой растет в доме фанатика Нормы, и он вполне отвечает всем ее строгим требованиям, по крайней мере, он сам так думает. А по ночам ему снится странный чудесный Город, где есть летающие машины, прекрасные дома и нет мутантов…

 

ГЛАВА 1

 

Еще в очень раннем детстве мне иногда снился Город. В этом не было ничего странного, если бы не одно обстоятельство: сны эти стали посещать меня задолго до того, как я узнал, что это, собственно, значит – Город. Тем не менее, видения эти упрямо повторялись. Я видел ослепительное солнце над голубым заливом, улицы, здания, набережную, огромные лодки у пристани… Наяву мне никогда не доводилось видеть ни моря, ни лодок.

Дома во сне были совершенно не похожи на те, которые окружали меня в жизни. Улицы тоже поражали необычностью: странные на вид экипажи двигались сами по себе, без лошадей. Иногда в небе мелькали какие-то огромные блестящие предметы, и почему-то я твердо знал, что это не птицы.

Обычно это удивительное место представало передо мной, залитое светом – там был день. Но иногда – очень редко – там была ночь, и тогда какие-то яркие огни освещали берег. Некоторые из них напоминали молнии, пронизывающие небо.

Это было удивительное, ни на что не похожее зрелище. Однажды, когда я был еще настолько мал, чтобы понять, что совершаю оплошность, я спросил свою старшую сестру Мэри, где может находиться это необыкновенное место.

Выслушав меня, Мэри отрицательно мотнула головой и сказала, что такого места нигде нет. Во всяком случае, в наше время. Быть может, сказала она, мне снилось то, что было очень давно, много-много лет назад. Сны вообще забавная штука, для них ведь нет никаких границ, и то, что я видел, могло быть миром Древних – тем самым чудесным миром, в котором жили Древние до того, как на них обрушилась Кара.

Объяснив мне все это, Мэри очень внимательно на меня посмотрела, и лицо ее приняло озабоченное выражение. Тихо, но очень настойчиво она предупредила, чтобы я ни под каким видом никогда и никому не говорил об этих удивительных снах. Насколько она знает, никого больше не посещают такие причудливые видения, ни во сне, ни наяву, поэтому ни в коем случае не следует упоминать о них при посторонних.

Это был хороший совет, и, к моему великому счастью, я ему последовал. У всех наших соседей было весьма острое чутье на все, хоть сколько-нибудь необычное. Даже на то, что я был левша, они смотрели косо. Так вот и вышло, что я долго-долго никому не рассказывал о своих странных снах. Я даже почти забыл о них: чем старше я становился, тем реже мне удавалось во сне видеть свой Город.

Но совет старшей сестры сделал свое дело. Если бы не он, я наверняка сболтнул бы кому-нибудь не только об этих снах, но и о нашем необыкновенном общении с моей кузиной Розалиндой. А это уж, без сомнения, кончилось бы страшной бедой для нас обоих. (В том случае, конечно, если бы нам поверили). Хотя в то время мы с Розалиндой не придавали нашим «разговорам», как мы это называли, никакого значения, мы все-таки держали их в тайне. Впрочем, я, кажется, забежал вперед. О своих, так называемых «разговорах» с Розалиндой, я расскажу позже.

Несмотря на мои странные сны и тайну, связывавшую меня с Розалиндой, я совсем не чувствовал себя не похожим на других. Я был нормальным мальчишкой, как и все мои сверстники, и воспринимал действительность, окружавшую меня, как единственно нормальную и единственно возможную форму жизни.

Так продолжалось до тех пор, пока я не встретил Софи.

Впрочем, даже и тогда я не ощутил особого сдвига в своем сознании. Только теперь, оглядываясь назад, я безошибочно могу выделить этот день, как самый первый момент, когда у меня, ребенка, появились первые сомнения.

В этот день, как это часто бывало и раньше, я был предоставлен самому себе, никто не обращал на меня никакого внимания. Мне было тогда лет десять, не больше. Самая младшая из моих сестер была пятью годами старше меня, поэтому большую часть своего времени я проводил в одиночестве.

Я решил пойти по нашей проселочной дороге к югу. Миновав несколько полей, я подошел к высоченной насыпи и взобрался на самый ее гребень.

Тогда я еще совершенно не задумывался о происхождении этой насыпи. Она была слишком грандиозна, чтобы я мог предположить, что ее сделали люди. И уж совсем не приходило мне в голову связывать ее с Древними, о которых я тогда уже слышал от взрослых. Насыпь сперва описывала как бы часть очень правильного круга, а потом, превратившись в прямую и длинную, как стрела, линию, уходила в сторону гор. Для меня это была просто часть окружавшего меня мира, не вызывавшая никакого удивления, как не вызывали его река, небо или те же горы.

Я и раньше часто взбирался на ее гребень, но почти никогда не спускался оттуда на противоположную сторону. Почему-то я считал землю по ту сторону насыпи чужой – не враждебной, а просто чужой, мне не принадлежащей. Но недавно я обнаружил там одно местечко, где дождевая вода, стекающая по противоположной стороне насыпи, образовала в песке довольно большую лощину. Если сесть на самом гребне склона этой лощины и сильно оттолкнуться, можно было прокатиться на хорошей скорости вниз, а под конец пролететь несколько футов в воздухе, прежде чем приземлиться в кучу мягкого, теплого песка.

Я бывал здесь и раньше, но мне ни разу еще не приходилось кого-нибудь встретить. Но на этот раз, когда я поднимался с песка после третьего своего полета, чей-то голос сзади окликнул меня:

– Привет!

Я обернулся. Сперва я не мог понять, откуда доносится это приветствие, но потом мой взгляд привлекли шевелящиеся ветки кустарника. Ветки раздвинулись, и из них выглянуло маленькое загорелое личико, обрамленное темными кудряшками. Выражение его было серьезно, даже настороженно, но глаза светились доверчивостью и любопытством. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Потом я осторожно кивнул и тоже сказал:

– Привет!

Девчушка поколебалась немного, отвела ветки в сторону и вышла из кустарника. Она была чуть ниже ростом, да и, наверно, моложе меня. На ней были рыжие штанишки из грубой ткани и желтая рубашонка. Несколько секунд она стояла неподвижно, не решаясь отойти от кустарника, но любопытство взяло верх, и она подошла ближе.

Я уставился на нее с изумлением. У нас часто бывали многолюдные сборища, на которых я видел всех детей, живущих в округе даже на расстоянии многих миль. Немудрено, что я был удивлен до крайности, повстречав незнакомую девчонку.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Софи, – ответила она. – А тебя?

– Дэвид, – назвал я себя и, помолчав, спросил: – Ты где живешь?

– Там, – она неопределенно махнула в сторону «чужой» земли.

Она не могла оторвать глаз от песчаного желоба, по которому я только что лихо скатился.

– Тебе не страшно было? – спросила она, глядя уже не так настороженно.

– Ничуть. Хочешь попробовать?

Ни слова не говоря, она ловко вскарабкалась на насыпь. Сильно оттолкнувшись, слетела вниз, с развевающимися кудряшками и пылающим от возбуждения лицом. Глаза светились восторгом.

– Давай еще! – крикнула она и, не дождавшись меня, полезла наверх.

Второй полет раззадорил еще больше. Но третий оказался неудачным. Немного не рассчитав, она приземлилась не там, где я, а чуть левее. Я ждал что она вот-вот поднимется, и мы снова полезем наверх. Но она почему-то осталась сидеть на песке.

– Ну! Вставай же! – нетерпеливо подтолкнул я ее.

Она попробовала шевельнуться, но лицо ее сморщилось от боли.

– Не могу… Больно, – слабо простонала она.

– Где больно? – не понял я.

Ее личико напряглось, на глаза набежали слезы.

– Нога застряла, – сказала она чуть слышно.

Ее левый ботинок был засыпан песком. Я разгреб песок руками и увидел, что он был крепко зажат между двумя большими камнями. Я попробовал раздвинуть камни, но они не поддавались.

– Поверти ногой и дерни сильнее, – посоветовал я.

Она попробовала и тут же прикусила губу от боли.

– Никак!

– Давай я дерну, – предложил я.

– Нет, нет, что ты! – испугалась она. Но я уже и сам понял, что мое предложение никуда не годилось: было видно, что каждое движение ноги причиняет ей невыносимую боль. «Что же делать?» – подумал я. И тут меня осенило:

– Давай разрежем шнурки, ты снимешь ботинок и вытащишь ногу.

В глазах ее мелькнул ужас.

– Нет! – крикнула она так, словно я предложил ей нечто чудовищное. – Я… я не могу… Мне… мне нельзя…

Она была так напугана, что я не стал настаивать. Если бы она вытащила ногу из ботинка, мы потом уж как-нибудь сумели вызволить и ботинок. А так – я просто не знал, что делать.

Она обхватила застрявшую ногу обеими руками. Лицо ее было все в слезах, но даже и сейчас она не ревела в голос, а только слегка поскуливала, как маленький щенок.

В растерянности я уселся возле нее. Она обеими руками вцепилась в мою ладонь и стиснула ее изо всех сил. Я чувствовал, что ей с каждой секундой становится все больнее. Пожалуй, впервые в жизни я оказался в положении, которое требовало немедленного и твердого решения.

– Послушай! – сказал я. – Ботинок все равно придется снять. Если ты этого не сделаешь, ты останешься здесь навсегда и умрешь…

Снова тот же непонятный ужас отразился на ее лице.

– Нет! – лепетала она. – Нельзя! Мне нельзя этого делать! Никогда!

Но в конце концов она согласилась, что другого выхода нет. Будто завороженная глядела она, как я разрезаю шнурок. А когда я покончил с этим делом, сказала:

– А теперь уйди. Ты не должен… смотреть!

Я не стал спорить, отошел на несколько шагов и повернулся к Софи спиной. Я слышал, как она тяжело дышала, а потом снова заплакала.

– Ничего не выходит, – простонала она.

Вернувшись, я наклонился над ее ногой и стал соображать, как бы все-таки вытащить ее из расщелины.

– Ты никому никогда не должен говорить об этом! – прошептала Софи. – Никогда! Ни одному человеку. Обещаешь?

Я пообещал, хотя мало что понял. Меня в этот момент заботило совсем другое. С большим трудом мне все-таки удалось вытащить ее ногу из ботинка. Боль, видно, была невыносимая. Но Софи даже не вскрикнула. Только всхлипывала слегка стиснув зубы. Ни разу в жизни мне еще не приходилось видеть такую храбрую девчонку.

Вызволенная из беды нога выглядела ужасно: была вся красная и очень распухла. Поэтому я даже не заметил тогда, что пальцев на ноге у Софи было больше, чем у меня…

После долгой возни мне удалось вытащить и ботинок, но Софи никак не могла надеть его на распухшую ногу. Да и о том, чтобы ступить на поврежденную ногу, не могло быть и речи. Я подумал, что мне удастся дотащить девчонку до дому на закорках. Но она оказалась гораздо тяжелее, чем я думал, и вскоре я понял, что так мы далеко не уйдем.

– Пойду позову кого-нибудь из взрослых, – сказал я.

– Нет! – отчаянно крикнула Софи. – Я могу ползти на четвереньках.

Она ползла, осторожно подтягивая больную ногу, а я плелся сзади, таща в руке ее башмак. Никогда я еще не чувствовал себя таким беспомощным. Она ползла долго, но, в конце концов, все-таки выбилась из сил. Штанишки ее продрались на коленях и ссадины сильно кровоточили. Любой из моих сверстников, даже мальчишка, давным-давно уже разревелся бы на ее месте. Мужество этой маленькой, хрупкой девчонки вызывало у меня восхищение. И в то же время сердце мое сжималось от жалости.

Я помог ей встать на ноги, чтобы она показала мне, где находится ее дом. Уговорив Софи подождать меня, я изо всех сил припустил к дому, а когда оглянулся назад, увидел, что она заползла в высокий кустарник и спряталась там.

Подбежав к дому, я стал что силы барабанить в дверь. Мне открыла высокая красивая женщина с добрым, усталым лицом. Ее коричневое платье было чуть короче, чем у наших женщин, но на груди был нашит матерчатый крест, как у всех: две полосы от шеи до пояса и одна поперечная. Крест был зеленый, под цвет косынки на голове.

– Вы мама Софи? – спросил я, отдышавшись.

– Что случилось? – тревожно спросила она. Она была так взволнована моим появлением, что вопрос невольно прозвучал резко и даже не слишком доброжелательно.

Я сбивчиво рассказал ей обо всем, что произошло.

– Нога?! О боже! – воскликнула она. И на лице ее появилось знакомое мне выражение ужаса: то самое выражение, которое совсем недавно я видел на лице Софи.

Но она быстро совладала со своими чувствами. Я повел ее к кустарнику, в котором оставил Софи. Услышав голос матери, девчонка сразу выползла ей навстречу. Со слезами на глазах женщина глядела на распухшую ступню дочери, на ее разорванные штанишки и кровоточащие коленки.

– Бедняжка ты моя! – вырвалось у нее, и она бережно взяла Софи на руки. Приласкав и успокоив ее, она спросила, понизив голос:

– Он видел?

– Да, – сказала Софи. – Не сердись, мам! Я терпела изо всех сил. Но без него я бы не справилась. Было… Было очень больно!

Мать помолчала немножко, потом тяжело вздохнула и, словно отгоняя от себя какие-то мрачные мысли, сказала:

– Ну что ж… Теперь уж ничего не поделаешь… Пойдем!

Софи взобралась к матери на плечи, и мы двинулись к дому.

 

Заповеди, которые вдалбливают ребенку в детстве, прочно удерживаются в его памяти. Но, как правило, они мало, что для него значат, пока он не столкнется с реальностью. Кроме того, даже столкнувшись в жизни с чем-то напоминающим эти заповеди, надо еще связать воедино слова и действительность. Лишь тогда слова перестанут быть пустым звуком и обретут смысл.

Я тихонько сидел и смотрел, как мать перевязывала распухшую ножку Софи, и мне даже в голову не приходило связать то, что я видел, с тем, что я всю жизнь слышал по воскресным дням:

«И создал Господь человека по образу и подобию своему. И пожелал Господь, чтобы у человека было одно тело, одна голова, две руки и две ноги. Каждая рука должна оканчиваться ладонью, и каждая ладонь должна иметь пять пальцев, и на конце каждого пальца должен быть ноготь…» И так далее.

Я знал все это наизусть, и тем не менее шестипалая ножка Софи не вызывала у меня никаких особых чувств. Я видел только слезы на глазах у матери, и мне самому было до слез жалко их обеих, а больше я ничего не чувствовал.

Когда перевязка была закончена, я с любопытством огляделся. Дом был намного меньше нашего, но понравился мне гораздо больше. Он был как-то по-другому настроен к людям. Теплее. Дружелюбнее… Мать Софи очень нервничала, но ничем не дала мне понять, что я – нежеланный гость, принесший в их дом беду.

Внутреннее убранство дома тоже очень понравилось мне, особенно потому, что на стенах не было никаких изречений и надписей, которые мне всегда казались полной бессмыслицей, унылой и скучной, но, по-видимому, необходимой. Здесь вместо них висели рисунки, изображающие лошадей, и они показались мне очень забавными.

Миссис Уэндер велела мне подождать ее здесь, пока она отнесет дочку наверх. Вскоре она возвратилась и села рядом со мной. Она взяла меня за руку и заглянула прямо в глаза. Я чувствовал, что она очень взволнована, но не мог понять причину ее беспокойства. Я мысленно попытался уверить ее, что нет никакой нужды беспокоиться, но мне это не удалось. Она продолжала пристально глядеть на меня, и глаза ее были очень похожи на глаза Софи, когда та еле удерживалась от рыданий. Как я не напрягался, чтобы проникнуть в ее мысли, я чувствовал лишь смутное беспокойство и беззащитность. И мои мысли тоже, сколько я ни старался, не доходили до нее.

Наконец она вздохнула и проговорила:

– Ты хороший мальчик, Дэвид. Ты был очень добр к Софи, и я хочу как-нибудь отблагодарить тебя за это.

Чтобы скрыть смущение, я опустил голову и уставился на свои ботинки. Я не помнил, чтобы до этих пор кто-нибудь называл меня хорошим мальчиком. Я просто не знал, что нужно говорить в таких случаях.

– Тебе понравилась Софи, правда? – продолжала она, не отрывая от меня глаз.

– Да, – сказал я. – Она очень храбрая. Она ни разу не заплакала, а нога, наверное, здорово болела.

– Ты умеешь хранить тайну? – спросила она и торопливо добавила – Это очень важно! Ради нее, Дэвид!

– Да, конечно, – ответил я не совсем уверенно, потому что не догадывался, о чем идет речь.

– Ты видел ее ногу? Ее пальцы? – дрожащим голосом спросила миссис Уэндер. Я кивнул. Она побледнела, но справилась с собой и твердо сказала:

– Вот это и есть то самое, что нужно сохранить в тайне, Дэвид. Никто больше не должен знать об этом. Знаешь только ты, если не считать меня и отца Софи. Больше – никто. Никто и никогда…

– Хорошо, – сказал я.

Она замолчала. Я снова попытался проникнуть в ее мысли, но чувствовал все ту же смутную и мрачную тревогу.

– Это очень, очень важно! – прошептала она, стискивая руки. – Как бы мне объяснить тебе это!

На самом деле ей не надо было ничего объяснять. Я всем своим существом ощущал, насколько это для нее важно. Мне все не удавалось успокоить ее мысленно, поэтому я громко и твердо сказал:

– От меня никто ничего не узнает… Никогда!

Однако я чувствовал, что тревога не оставляет ее, даже растет. Слова, которые она произнесла, были намного бесцветнее и слабее ее мыслей.

– Если кто-нибудь узнает о Софи, – запинаясь сказала она, – они… они обойдутся с ней жестоко. Этого не должно случиться!

Мне вдруг показалось, что я отчетливо вижу у нее в груди острую железную занозу, которая рвет и терзает ее сердце.

Я спросил:

– Это из-за того, что у нее шесть пальцев?

– Да.

– Я обещаю! Если хотите, я могу поклясться…

– Нет, нет, – вздохнула она. – Мне довольно твоего обещания.

Забегая вперед, могу сказать, что я сдержал свое слово и даже Розалинде не открыл этой тайны, так поразила меня непонятная тревога миссис Уэндер.

Она продолжала грустно и, как мне показалось, все еще недоверчиво смотреть мне в глаза. Я почувствовал себя неловко. И тут она улыбнулась, словно вся тяжесть вдруг упала с ее души.

– Все в порядке, – сказала она. – Мы будем держать это в тайне. Даже между собой никогда не будем говорить об этом. Ладно?

Я утвердительно кивнул.

У двери я остановился и спросил:

– А можно мне иногда приходить сюда поиграть с Софи?

Она поколебалась немного, что-то обдумывая, и ответила:

– Можно… Только… Помни, никто не должен об этом знать.

 

Монотонные воскресные проповеди все еще не связывались у меня с реальностью, когда я шел к насыпи. Но когда я взобрался на гребень, они странным образом начали приходить во взаимодействие с только что пережитым и вдруг обрели для меня совершенно новый смысл. Определение Человека медленно всплыло у меня в мозгу:

«…И каждая нога должна сгибаться посередине и иметь одну ступню. И каждая ступня должна иметь пять пальцев, и каждый палец должен иметь на конце ноготь…» И дальше: «И любое существо, которое имеет человеческий облик, но устроено не так, как здесь сказано, – не есть человек. Это не мужчина и не женщина. Это богохульство, издевательство над истинным подобием Господа, и оно ненавистно взору Господню».

Я был растерян. Богохульство! Всю мою короткую жизнь мне вдалбливали в голову, что нет ничего на свете страшнее этого… Но что могло быть страшного в Софи? Она была самая обыкновенная девчонка, если не считать того, что она была лучше и храбрее других. Однако, если верить Определению…

Нет, наверняка здесь какая-то ошибка! Ведь не может же быть, чтобы из-за одного маленького пальца, пусть даже двух (наверное, на другой ноге у нее их тоже шесть), она стала «ненавистна взору Господню»…

Странные вещи творились в окружавшем меня мире.

 

ГЛАВА 2

 

Я шел домой обычной своей дорогой. Когда на моем пути стали попадаться деревья, я сполз с насыпи вниз на узкую тропку, по которой редко кто ходил. Я беспокойно оглядывался по сторонам, крепко сжимая рукоятку ножа. Мне очень хотелось поскорее выбраться из зарослей, потому что иногда даже крупные звери забредали в наши места и здесь вполне можно было встретить дикую кошку или собаку. Но на этот раз мне встречались только мелкие зверушки, испуганно шарахавшиеся при моем приближении.

Пройдя около мили, я вышел на возделанную землю: отсюда уже был виден наш дом. Я огляделся, прошел вдоль опушки леса ближе к поселку, пересек все поля, кроме последнего, прячась за изгородями, и вновь стал оглядываться вокруг: не заметил ли кто-нибудь, откуда я пришел. Поблизости не было никого, кроме старого Джейкоба: он разгребал во дворе навоз. Когда он повернулся ко мне спиной, я неслышно преодолел открытое пространство, отделявшее меня от дома, влез в окно и торопливо прошел в свою комнату.

Не так-то легко представить себе наш дом, не видя его ни разу. С тех пор как пятьдесят лет тому назад мой прадед Элиас Строрм выстроил самую старую его половину, к нему множество раз пристраивались новые комнаты, веранды и разные подсобные помещения. Теперь одно его крыло занимали сараи, амбары и стойла, а в другом находились столовые, гостиные и комнаты работников. Оба крыла сильно выдавались вперед и почти смыкались вокруг большого возделанного сада перед главным строением.

Как и все дома в поселке, наш дом был сложен из грубо обтесанных бревен. Но поскольку он был самый старый, в стенах его было полно щелей и трещин, заложенных кирпичами и осколками камней, взятыми из развалин, оставшихся от жилищ Древних. Внутри дом был разделен на комнаты плетенными перегородками, покрытыми штукатуркой.

Дед мой, как я представлял себе со слов отца, был человек, исполненный фанатичной веры в святость и непогрешимость божественных заповедей. Лишь много позже мне удалось «по кусочкам» составить истинный его портрет, менее расплывчатый, чем в детстве, но гораздо более отталкивающий.

Элиас Строрм пришел в здешние места с западного побережья. Причина, побудившая его переменить место жительства, по его словам, заключалась в том, что образ жизни там, на побережье, не отвечал его богоугодным устремлениям. Однако краем уха я слышал, что его родные не могли ужиться с ним и попросту заставили его покинуть родные места. Так или иначе, он приехал сюда, в Вакнук, со всеми своими пожитками. Было ему тогда лет сорок пять.

Это был сильный, рослый человек с властной осанкой и горящими глазами фанатика. Все его существо было пронизано истовым почитанием Господа и постоянным страхом перед кознями сатаны.

Вскоре после того, как выстроил дом, он ненадолго покинул наши края и вернулся с невестой – прелестной застенчивой девушкой. Она была младше Элиаса на двадцать пять лет. У нее была огромная копна золотисто-рыжих волос и нежные розовые щеки. Когда ей казалось, что никто на нее не смотрит, ее движения напоминали игру молодого жеребенка. Но под взглядом мужа она съеживалась, и кровь отливала от ее розовых щек.

Не было любви в этом браке. Молодое, юное создание может иной раз вдохнуть жизнь в зрелого, увядающего мужчину, поделиться с ним своей свежестью. Но у них вышло иначе. Постоянными молитвами и назиданиями Элиас стер краску с ее лица, золото с ее волос. Через несколько лет по дому ходило серое, забитое существо, преисполненное отвращения к своей жизни, к своему дому и к людям, которые ее окружали. После рождения второго сына она умерла, не испытывая сожаления от того, что расстается с жизнью.

У Элиаса Строрма не было сомнений насчет того, каким должен быть его наследник. Убеждения деда были крепко вбиты в голову моего отца. Оба в жизни руководствовались прописями из Библии и никольсоновских «Раскаяний». В делах веры отец и дед были заодно. Разве только сын – мой отец – был не таким яростным, но таким же суровым и строгим ревнителем Твердости Веры и Чистоты Расы.

Мой отец, Джозеф Строрм, женился уже после смерти деда и не повторил его ошибки. Взгляды моей матери полностью совпадали с его взглядами.

Нашу местность, как и наш дом, звали Вакнуком, ибо существовало поверье, будто это место так звалось еще во времена Древних. Поверье это, как часто бывает, не имело под собой никакой реальной почвы, хотя тут и вправду были остатки каких-то древних строений. Вскоре они были растасканы людьми для их собственных жилищ.

Как я уже говорил, была здесь еще огромная насыпь, тянувшаяся до самых гор. И громадный утес, который, быть может, тоже был сделан Древними, когда они своими чудодейственными, неведомыми нам способами кроили и резали горы для каких-то своих, неведомых нам, целей.

Селение наше было невелико – несколько сотен хозяйств, больших и маленьких, процветающих и пришедших в упадок. Послушание и богобоязненность были неотъемлемыми чертами всех поселенцев.

Мой отец – влиятельное лицо в Вакнуке. Когда шестнадцатилетним юнцом он впервые публично выступил с воскресной проповедью в дедовской церкви, весь наш округ едва ли насчитывал более шестидесяти семей. Чем больше земли расчищали под пахоту, тем больше людей приходило и селилось здесь. Однако наше хозяйство ничуть не страдало от этого. Отец по-прежнему был самым крупным землевладельцем, по-прежнему в воскресные дни часто выступал с проповедями в церкви, разъясняя ближним Божьи заветы. По определенным дням в будни он также авторитетно толковал им светские законы в качестве судьи. А в остальное время следил за тем, чтобы его домашние и все соседи неукоснительно выполняли эти законы и показывали всем остальным пример высшей добропорядочности и нравственности.

Главной комнатой внутри по заведенному обычаю была гостиная. Как и весь дом, наша гостиная была самая просторная в Вакнуке. Огромный камин, выложенный из каменных глыб, с кирпичной трубой, был предметом особой гордости. Черепичная крыша вокруг трубы была единственной во всей округе.

Моя мать была помешана на чистоте и порядке. Пол большой комнаты был сделан из обтесанных камней, плотно подогнанных друг к другу и всегда надраенных до блеска. Стены тоже сверкали чистотой, как и вся наша мебель – стол, стулья, несколько кресел. Три-четыре блестящих кастрюли, которые были слишком велики для буфета, висели на стенах. Но главным украшением гостиной были деревянные панели с искусно вырезанными изречениями (в основном из «Раскаяний»). Слева от камина можно было прочесть: «ТОЛЬКО ОБРАЗ БОЖИЙ И ЕГО ПОДОБИЕ ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК». Справа: «НЕ ОСКВЕРНИ НЕЧИСТЬЮ РОД, УГОДНЫЙ БОГУ». На противоположной стене было еще два изречения: «ОДИН ЕСТЬ ПУТЬ – СВЯТОСТЬ» и «В ОЧИЩЕНИИ – НАШЕ СПАСЕНИЕ». И наконец, громадная панель напротив двери, ведущей во двор, властно призывала всех входящих: «ИЩИ И НАЙДИ МУТАНТА!!!»

Все эти изречения я знал задолго до того, как научился читать. Вполне возможно, что эти надписи и служили первым моим букварем. Я знал их наизусть, как и все прочие, украшавшие стены других комнат нашего дома: «НОРМА – ЖЕЛАНИЕ ГОСПОДА», «ЛИШЬ ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ НОРМЫ ЕСТЬ ТВОРЕНИЕ ГОСПОДА», «ЛЮБОЕ ОТКЛОНЕНИЕ – ОТ ДЬЯВОЛА».

Некоторые из этих заповедей были для меня пустым звуком, но о других я имел кое-какое понятие. Например, обо всем, что касалось ПРЕСТУПЛЕНИЙ. Тут у меня была возможность своими глазами увидеть, что именно подразумевалось под этим словом.

Обычно, когда случалось что-нибудь подобное, отец возвращался домой в отвратительном настроении. Вечером он созывал всех в гостиную (это касалось не только членов семьи, но и работников), мы становились на колени, твердили слова раскаяния, а он громко молился о прощении. На следующее утро мы все собирались во дворе. С восходом солнца мы дружно затягивали гимн, и отец торжественно казнил двухголового теленка, цыпленка с четырьмя ногами или еще какую-нибудь живность, оказавшуюся ПРЕСТУПЛЕНИЕМ против Господа.

ПРЕСТУПЛЕНИЯ могли повстречаться где угодно. Иногда отец с гневом и стыдом крошил на кухонном столе всходы злаков или овощей. Если их было немного, они просто выдирались из земли и уничтожались. Если же все поле было покрыто ими, мы дожидались солнечной погоды и поджигали его, распевая гимны и молясь, пока преступные растения не выгорали дотла. Эти зрелища в ту пору казались мне очень забавными.

Поскольку отец мой был особенно ревностен во всем, что касалось ПРЕСТУПЛЕНИЙ, такие ритуальные уничтожения происходили у нас чаще, чем у соседей. Однако малейшее замечание на этот счет невероятно злило отца. Он не так глуп, – раздраженно доказывал он в таких случаях, – чтобы швырять деньги на ветер! И если бы его соседи были так же тверды в вере, как он, то и у них казней было бы не меньше. Но, к сожалению, некоторые люди в нашей округе слишком мягкотелы, и твердость их убеждений оставляет желать лучшего.

Таким образом, я довольно в раннем возрасте уяснил, что такое ПРЕСТУПЛЕНИЕ. ПРЕСТУПЛЕНИЕ – это отклонение от нормы. Иногда отклонение было совсем незначительным, но суть дела от этого не менялась. В большом ли, в малом ли было расхождение с нормой, все равно это было ПРЕСТУПЛЕНИЕ. А если дело касалось людей, оно именовалось еще более страшным словом – БОГОХУЛЬСТВО. Впрочем, разница была лишь в словах. Как у животных и растений, так и у человека суть состояла в ОТКЛОНЕНИИ ОТ НОРМЫ.

Однако проблема эта была не так проста, как может показаться. Немало было случаев, которые вызывали споры и даже стычки. Тогда для выяснения истины приезжал государственный инспектор.

Отец мой редко посылал за инспектором: он предпочитал всегда сам обезопасить себя, уничтожая все, что вызывало хотя бы тень сомнения.

Тяжким трудом наши поселенцы добились хороших урожаев, и в конце концов Вакнук перестал считаться пограничной зоной. Теперь надо было идти по крайней мере тридцать миль к югу или к юго-западу, чтобы выйти к Дикой Земле – местам, где ОТКЛОНЕНИЙ было почти столько же, сколько НОРМЫ. А еще через десять-двадцать миль простирались таинственные окраины – Джунгли, где, если верить моему отцу, «находится земля дьявола». А еще дальше находилась земля, которую называли проклятой и о которой никто толком ничего не знал. Люди, уходившие туда, обычно там и пропадали, а те немногие, кто возвращался назад, тоже недолго задерживались на этом свете.

Джунгли причиняли нам немало хлопот. У тамошних людей – я называю их людьми, потому что, хотя они и были ОТКЛОНЕНИЕМ ОТ НОРМЫ, некоторые из них ничем не отличались от нас, – так вот, у них было очень мало всякой утвари, орудий, одежды, еды. Поэтому они часто вторгались в наши земли, воровали зерно, пищу, а если удавалось, то и оружие. Иногда они уводили с собою детей.

Такие набеги случались два-три раза в год, и, вообще-то говоря, на них смотрели сквозь пальцы (разумеется, кроме тех, кто сам подвергся грабежу). Люди, как правило, успевали вовремя скрыться, так что страдало только их имущество. Тогда все остальные собирали деньги и кое-какой скарб, чтобы помочь потерпевшим снова встать на ноги.

Но чем дальше на юг отодвигалась граница, тем злее становились обитатели Джунглей. Набеги участились, и теперь это были уже не просто мелкие кражи и грабежи. В наши владения вторгались хорошо вооруженные, организованные банды, причинявшие нам немало вреда.

Когда мой отец был ребенком, матери стращали своих непослушных детей, грозя им «чудовищами» из Джунглей. Теперь же «чудовища» эти вызывали ужас не только у детей.

Все обращения к правительству с просьбой о помощи были безрезультатны. Да и на какую помощь можно было рассчитывать, если нельзя было предугадать, когда и откуда произойдет следующее нападение. Вся помощь правительства заключалась в ободряющих фразах и предложениях создать нечто вроде местной милиции. Такие отряды в Вакнуке были созданы задолго до указания властей, и чем чаще совершались набеги из Джунглей, тем чаще мужскому населению приходилось отрываться от работы на фермах, чтобы защитить свои земли и имущество от бандитов.

И тем не менее, жизнь наша протекала относительно спокойно. Семья у нас была довольно большая: кроме отца и матери, у меня было две сестры и дядя Аксель. С нами еще жили служанки со своими мужьями, работниками нашей фермы. У них, само собой, тоже были дети. Так что за стол у нас садилось никак не меньше двадцати человек. Когда же мы собирались на молитву, народу становилось еще больше, потому что в этих случаях к нам обычно присоединялись и соседи.

Дядя Аксель приходился мне не родным дядей: он был мужем моей тетки, материной сестры Элизабет. Она умерла в Риго, когда дядя был в плавании. Возвратился он из плавания хромым, и отец позволил ему жить у нас. Несмотря на свою хромоту, он был хорошим работником, и его все любили. А я считал его своим лучшим другом.

Моя мать родилась в семье, где было двое сыновей и пятеро дочерей. Старшую, Анну, муж выгнал вскоре после свадьбы, и никто не знал, куда она делась. Дальше по старшинству шла Эмили, моя мать. Затем Харриет – она вышла замуж за владельца огромной фермы милях в пятнадцати от нас. Следующая, Элизабет, была женой дяди Акселя, о ней я уже говорил. Про других моих родственников с материнской стороны я мало что знал. Вернее, знал только дядю Ангуса Мортона, маминого сводного брата. Ему принадлежала соседняя с нами ферма, что крайне раздражало моего отца: не было случая, чтобы он хоть в чем-нибудь согласился с Ангусом. Дочь Ангуса Мортона, Розалинда, была моей двоюродной сестрой.

С каждым годом наш поселок разрастался. Теперь говорили, что даже жители Риго могут, не глядя на карту, сказать, где находится Вакнук.

Итак, я жил в процветающем крае, на одной из самых богатых ферм. Но в десятилетнем возрасте я мало про это думал. Для меня это было место, очень неудобное для игр, где всегда полно работы, если не успеть вовремя скрыться от бдительного взора взрослых, всегда норовящих поручить мне какое-нибудь скучное дело.

Поэтому в тот вечер я, как обычно, старался не привлекать к себе внимания, пока не услышал знакомые звуки тарелок и не догадался, что время близится к ужину. Некоторое время я послонялся по двору, глядя, как распрягают лошадей, пока наконец не раздался звук гонга: двери гостиной открылись, и все гурьбой повалили в дом. Панель с надписью: «ИЩИ И НАЙДИ МУТАНТА» торчала у меня перед глазами, как и у всех входящих, но не вызвала в моем сознании никаких ассоциаций – привычная часть обстановки, не больше. Что меня в данный момент занимало больше всего – это запах вкусной еды.

 

ГЛАВА 3

 

С тех пор я стал время от времени наведываться к Софи – примерно раз или два в неделю. Школьные занятия у нас обычно бывали по утрам. Впрочем, занятия – слишком громко сказано, просто какая-нибудь пожилая женщина собирала несколько ребятишек и учила их писать, читать, а тех, кто постарше, – простым арифметическим действиям. Так что мне несложно было ускользнуть в середине дня, встав из-за обеденного стола чуть раньше, пока никто не нашел для меня какого-нибудь дела.

Когда лодыжка Софи зажила, мы с ней стали часто бродить по окрестностям.

Однажды я привел ее на нашу сторону карьера, чтобы показать паровой двигатель – другого такого не было на сотни миль вокруг, и мы все им очень гордились. Корки, который присматривал за ним, по обыкновению где-то шлялся, но двери сарая были открыты, и мы хорошо слышали ритмичный звук работающей машины. Однако только слушать – показалось нам мало, и мы забрались внутрь. Поначалу было страшно интересно наблюдать за работой «чудовища», но минут через десять нам стало скучно просто стоять и глазеть. Зрелище было хотя и впечатляющее, но довольно однообразное. Мы вышли из сарая и забрались на самую верхушку поленницы. Там мы уселись, свесив ноги, и стали болтать, прислушиваясь к пыхтению машины.

– Дядя Аксель говорит, что у Древних были машины во сто раз лучше, чем эта, – сказал я.

– А мой папа говорит, что если бы четверть того, что рассказывают про Древних, было правдой, они были бы не людьми, а волшебниками, – возразила Софи.

– Что же, твой отец, – спросил я, – не верит, что Древние могли летать по воздуху, как птицы?

– Нет, – покачала она головой, – это просто глупо. Ведь если они могли летать, то и мы научились бы.

– Но… но ведь мы теперь уже многое умеем, – попытался возразить я.

– Только не летать, – она опять упрямо покачала головой, – это все сказки.

Я уже хотел было рассказать ей про свои сны, в которых я видел Город и блестящие летающие предметы в небе, но подумал, что сон не доказательство, и промолчал. Мы еще немножко посидели на поленнице, потом спустились вниз и пошли к ее дому.

Джон Уэндер, ее отец, был дома. Звуки молотка доносились из сарая, где он что-то мастерил. Софи подбежала к нему и повисла у него на шее.

– Привет, цыпленок! – ласково сказал он. Потом повернулся ко мне и хмуро кивнул головой. Он всегда так здоровался со мной, еще с самого первого раза – хмурый кивок и все, но я чувствовал, что он относится ко мне уже получше. В тот самый первый раз он смотрел на меня так, что я и вздохнуть боялся. Теперь я уже не чувствовал страха – мы стали почти друзьями. Он подолгу разговаривал со мной, иногда рассказывал об очень интересных вещах, и все же я часто ловил на себе его взгляд, внимательный, изучающий…

Только несколько лет спустя я понял, что для него значило – прийти домой и узнать, что ножку его Софи увидел не кто-нибудь, а Дэвид Строрм, сын Джозефа Строрма. Думаю, не раз ему приходило в голову, что мертвый мальчишка никогда не нарушит своего обещания молчать, даже если захочет… Может быть, я обязан жизнью его жене, миссис Уэндер? Может быть…

И еще я думаю, он раз и навсегда поверил бы мне и выкинул все сомнения из головы, доведись ему увидеть то, что произошло в нашем доме спустя месяц после того дня, как я познакомился с Софи.

Я тогда слегка поранил руку, вытаскивая занозу, и ранка кровоточила. Я зашел на кухню и, видя, что все домашние заняты, попытался сам перевязать себе ранку чистой тряпкой. Тут меня увидела мать. Она сразу запричитала, заохала, велела тщательно промыть ранку и сама стала перевязывать мне руку, бормоча, что я, как всегда, заставляю ее заниматься моей персоной в самый неподходящий момент. Оправдываясь, я случайно брякнул:

– Я и сам бы мог это сделать, будь у меня еще одна рука.

После этих, как мне казалось, ничего не значащих слов в кухне воцарилось гробовое молчание. Мать замерла, как статуя. В недоумении я оглядел всех, кто был в это время на кухне: Мэри с куском пирога в руке, двух работников, ждущих своей порции еды, отца, сидевшего во главе стола. Все молча уставились на меня. Постепенно с лица отца сошло изумление, губы сжались в жесткую прямую линию, челюсть выдвинулась вперед, брови сошлись на переносице.

– Что ты сказал? – медленно выговорил он.

Я хорошо знал этот тон, и мне стало страшно. Еще страшнее было то, что я совершенно не понимал, чем мог так рассердить его.

– Я… я с-с-сказал, что и с-сам бы мог… – выдавил я с трудом, заикаясь от страха.

Глаза отца сузились, и в них мелькнуло что-то, заставившее меня содрогнуться. Моя спина стала липкой от пота.

– И ты пожелал себе третью руку?! – все так же медленно и отчетливо выговаривая каждый слог, произнес он.

– Да нет же, отец, нет! Я только сказал если бы …

– Если бы у тебя была третья рука, ты бы мог сделать что-то. Так ты сказал?!

Я кивнул.

– Стало быть, ты пожелал?!

– Да нет же, отец, нет! Я только сказал если …

Я был так напуган, что никак не мог объяснить ему. Я хотел сказать, что не имел в виду ничего плохого, но не находил слов. Язык прилип к гортани, и я молча стоял в ожидании кары. Взгляды всех домашних были обращены теперь на отца.

– Ты! Ты – мой сын, призывал дьявола, чтобы он дал тебе третью руку!! – прогремел он.

– Не призывал я никого! Я только…

– Замолчи! – он властно поднял руку. – Все слышали, что ты сказал! Не лги же теперь, не отягощай свой поступок еще и ложью!

– Но ведь…

– Не лги и отвечай мне правду: было ли в твоих мыслях недовольство той формой тела, которую тебе дал Господь? Той формой, которая есть его подобие?

– Я только сказал если бы …

– Ты богохульствовал! Ты поносил НОРМУ! Все здесь слышали это, и тебе нечего возразить. Знаешь ли ты, что есть НОРМА?

Я хорошо знал своего отца – возражать было бессмысленно и опасно. Он все равно не поймет, не захочет понять.

– НОРМА есть образ и подобие Господа, – скороговоркой пробормотал я.

– Выходит, ты знаешь! И зная, ты пожелал стать мутантом. Ты – мой сын, совершил кощунство! Здесь! Перед твоим отцом! Что есть мутант?!

– Проклятый Богом и людьми, – автоматически проговорил я давно вызубренные мною слова.

– Так вот кем ты хотел стать?! Ну, отвечай же!

Я опустил глаза и ничего не сказал – отвечать было бесполезно.

– На колени! – скомандовал отец. – Всем на колени и молиться!

Вместе со всеми я опустился на колени. Голос отца звенел у меня в ушах:

– Мы виноваты перед тобой, Господь! Мы плохо втолковали твои заветы этому несмышленышу и просим тебя: даруй нам прощенье!

Казалось, этой молитве не будет конца. Затем отец молвил: «Аминь», – и все поднялись с колен. Я тоже поднялся и услышал его строгий голос:

– Ступай к себе и молись. Молись о милосердии Божьем, которого ты не заслуживаешь, но которое господь по своей милости, быть может, все-таки дарует тебе! Ступай! Я приду к тебе позже.

 

Ночью, когда боль в спине после отцовского визита понемногу утихла, я долго еще не мог заснуть от терзавших меня мыслей. Я ведь знал, что на самом деле не желал себе никакой третьей руки, но… А если бы даже и пожелал? Что здесь такого? И если даже на миг подумать об этом – кощунство, то каково же тогда иметь нечто подобное… Например… Например, лишний палец на ноге!

Наконец я заснул. И мне приснился сон.

Все мы собрались во дворе, точь-в-точь как при последнем Очищении. Тогда в центре стоял маленький, только что родившийся теленок, туповато глядевший на отцовский нож. Теперь там была маленькая девчушка… Софи! Она стояла босиком, пугливо озираясь и тщетно пытаясь прикрыть одной ступней другую. Все мы молча ждали. Софи начала метаться от одного из нас к другому и молить о пощаде, но никто не шелохнулся, не изменился в лице. Мой отец медленно двинулся к ней, и нож его сверкнул в лучах утреннего солнца. Софи заметалась еще отчаяннее, и слезы ручьями потекли по ее обезумевшему от страха лицу. Отец подходил все ближе и ближе к ней, но ни один из нас по-прежнему не двигался с места. Отец схватил ее точно так же, как он хватал того новорожденного теленка, все мы хором запели гимн, он поднял руку с ножом… Нож сверкнул, в последний раз в его лезвии отразился блик медно-красного солнца, и тут же он окрасился кровью, брызнувшей из горла Софи…

Если бы Джон и Мэри Уэндер видели меня в тот момент, когда я проснулся в слезах, с криком, застрявшим у меня в горле, и долго еще лежал в темноте, твердя про себя, что это всего лишь сон… Их не мучили бы больше опасения, что я могу выболтать людям тайну их маленькой Софи.

 

ГЛАВА 4

 

Время, о котором я сейчас рассказываю, было для меня временем перехода к другой, более осмысленной, жизни. Произошли события, каждое из которых в отдельности случалось и раньше, но теперь они связались для меня воедино и приобрели совершенно иное значение. А кое с чем мне пришлось столкнуться впервые.

Первым таким событием была моя встреча с Софи. А вскоре дядя Аксель обнаружил то, что происходило между мной и моей двоюродной сестрой Розалиндой. Дядя (на мое счастье, это был он, а не кто-нибудь другой) наткнулся на меня как раз в тот момент, когда я разговаривал с ней.

Возможно, это был просто инстинкт самосохранения, который заставил нас обоих (меня и Розалинду) скрывать до сих пор наши «разговоры», поскольку разумом мы еще не понимали, что нам грозит. Когда дядя Аксель наткнулся на меня, сидящего возле стога сена и громко бормотавшего что-то вслух, я даже не пытался скрыться или утаить от него, чем я занимаюсь. Он постоял сзади меня некоторое время, потом я обернулся и глаза наши встретились.

Дядя Аксель был высоким и сильным мужчиной. Когда я видел его за работой, мне казалось, что его пальцы слиты воедино с рукоятью инструмента. Теперь он стоял у меня за спиной в своей излюбленной позе, тяжело опираясь на толстую палку, которой ему приходилось пользоваться из-за неправильно сросшейся ноги. Черные брови его были нахмурены, но загорелое лицо не выражало ни озабоченности, ни недовольства, разве что только любопытство.

– Ну, Дэви! – обратился он ко мне ласково. – С кем это ты тут так весело болтаешь? Небось, с лешими или с гномами – кого вы, мальчишки, еще там выдумываете? А может быть, с зайцами, ведь их тут полным-полно? А?

Я отрицательно покачал головой.

– По-моему, куда интереснее болтать с другими ребятишками… Куда интереснее, – протянул он, – чем сидеть здесь вот так, одному, и бормотать что-то себе под нос. А?

Секунду я колебался… Но ведь это был мой дядя – дядя Аксель – самый лучший друг.

– Я… говорил не… не сам с собой… – неуверенно протянул я.

– С кем же? – озадаченно спросил дядя.

– Ну… с приятелем… Вернее, с приятельницей, – поправился я.

– А с кем именно?

– С Розалиндой.

Помолчав, он как-то странно на меня поглядел.

– М-м-да… Но я что-то не вижу ее здесь. – Он продолжал смотреть на меня в упор, и тогда я решился все ему объяснить.

– Здесь ее и вправду нет. Она у себя дома… То есть, я хотел сказать, недалеко от дома, в маленьком шалаше на дереве, который ее братья сделали в рощице. Она очень любит там прятаться, – пояснил я.

Поначалу он никак не мог взять в толк, что я имею в виду, и говорил со мной так, словно это была игра. Но в конце концов мне удалось объяснить ему все как есть. Тут выражение его лица изменилось. Таким серьезным я его еще никогда не видел. Некоторое время он молчал, что-то обдумывая, потом спросил:

– Ты не разыгрываешь меня, Дэви? Все это была не выдумка? Ты… ты говорил мне сейчас правду?

– Ну конечно, правду! – уверил я его.

– А ты никому… никому не говорил обо всем этом, кроме меня?

– Конечно, нет. Это – наш секрет. Так интересней.

Выплюнув травинку, он вздохнул, как мне показалось, с облегчением, но когда он вновь поднял на меня глаза, я увидел, что выражение его лица стало еще более серьезным и даже мрачным.

– Дэви, – сказал он, – я хочу, чтобы ты пообещал мне одну вещь.

– А что это за вещь, дядя? – спросил я.

– А вот что, – сказал он, не отрывая от меня своего серьезного и мрачноватого взгляда. – Я хочу, чтобы это было по-прежнему секретом. Обещай мне, что ты никому… Ты понял меня? Никому не скажешь о том, что рассказал сейчас мне. Никому и никогда, Дэви! Это очень важно, чтобы ты понял меня, мальчик, понял, как это важно. Позже ты и сам поймешь, почему это так важно. Но сейчас… Сейчас ты ни в коем случае не должен дать кому-нибудь повод даже заподозрить тебя в том, что я сейчас от тебя узнал. Ты обещаешь мне, Дэви?!

В его голосе звучала не только озабоченность, но и какая-то угрюмая, мрачная настойчивость. Это поразило меня: никогда раньше он со мной так не разговаривал. И когда я поклялся ему, что буду молчать, у меня было ощущение, будто я делаю что-то куда более важное, чем просто выполняю обычную дядину просьбу. Пока я уверял его, что буду строго хранить наш секрет, он не спускал с меня глаз, и наконец, кивнул, почувствовав, что до меня дошла вся серьезность нашего разговора. Мы скрепили наш договор крепким рукопожатием, и он сказал:

– Вообще-то, лучше было бы, если бы ты… ну, забыл про это… Забыл как это делается.

– Наверно, это у меня уже не получится, дядя, – подумав, честно сказал я. – Это… Это просто есть, и все. Забыть это – все равно что… – я никак не мог найти слова, чтобы объяснить ему суть наших «разговоров» с Розалиндой.

– Все равно как забыть, что ты умеешь говорить или слушать? – спросил он.

– Да… почти, – кивнул я.

Он опять ненадолго задумался.

– Ты слышишь слова внутри головы? Прямо внутри?

– Не совсем так. Я не то, чтобы слышу их и не то, чтобы вижу. Это… это как тени, и если при этом еще произносить слова вслух, тени становятся яснее. Я лучше их различаю.

– Но тебе не обязательно произносить эти слова вслух, как ты это делал, когда я подошел к тебе, а, Дэви?

– Нет, конечно, нет… Просто это иногда помогает… Ну, делает наш разговор легче, что ли.

– И делает его гораздо опаснее для вас обоих, Дэви! – угрюмо пробормотал дядя. – Я хочу, чтобы ты мне пообещал еще кое-что. Ты никогда не должен больше произносить эти слова вслух. Понимаешь?

– Хорошо, дядя Аксель! Раз вы так хотите… – пожал я плечами.

– Когда ты станешь старше, ты поймешь, почему это так важно, – вновь повторил он. – Да! Непременно заставь Розалинду пообещать вести себя также осторожно! Слышишь?

Я решил ничего не говорить ему об остальных, потому что видел, как взволновал его мой рассказ об одной Розалинде. Но про себя я подумал, что нужно заставить всех пообещать мне то, что я сам пообещал дяде Акселю.

Дядя еще раз крепко сжал мою руку, и я постарался ответить ему таким же крепким рукопожатием в знак того, что никогда не нарушу своего слова.

 

В тот же вечер я рассказал Розалинде и всем остальным о нашем разговоре с дядей Акселем. Мне показалось, что тревога, которую этот разговор вызвал у меня, уже коснулась всех остальных. Быть может, кто-то из нас уже ловил на себе настороженно-удивленные взгляды, чувствовал какое-то подозрение, и это заставляло нас инстинктивно скрывать нашу способность обмениваться мыслями. До моего разговора с дядей Акселем мы никогда об этом не говорили, просто каждый сам по себе подсознательно делал то, что считал нужным, и принятые нами меры никак не носили характер сговора. Теперь же настойчивость Акселя усилила смутное чувство страха. Это чувство еще не обрело для нас какие-то конкретные очертания (мы не отдавали себе ясного отчета, чего и почему нужно бояться), но оно стало более острым, более осязаемым, что ли, и когда я пытался передать остальным ту серьезную настойчивость, с которой Аксель добивался от меня обещания держать все в секрете, я не только не встретил в них недоумения или отпора, но, наоборот, все они восприняли это с готовностью и немедленно согласились со мной. Все охотно дали обещание хранить тайну, и у всех нас было такое чувство, словно мы сбросили с себя какую-то давящую ношу. Вот это и был наш первый сговор.

Впервые мы вместе приняли определенное решение, и это, пожалуй, было первое звено в цепи событий, отделивших нас от других людей. Обозначилась грань между нами и ими, хотя тогда мы, конечно, не могли понимать, насколько серьезен был этот самый первый шаг.

Это событие, касавшееся только нас, совпало с другим – вооруженным набегом из Джунглей.

Как всегда в таких случаях, организованного плана сопротивления не было. Селение наше было разбито на участки, и все взрослые мужчины по тревоге должны были собираться на своих участках и уже на месте решать, как дать отпор банде. С небольшими бандами обычно справлялись легко, но когда люди Джунглей находили вожаков, способных организовать большую банду, нам приходилось туго. Банды легко сминали небольшие отряды нашей милиции на границах и, не встречая серьезного сопротивления, вторгались в наши земли миль на двадцать – двадцать пять вглубь.

Но на этот раз наши люди не были застигнуты врасплох, да и вооружены они были неплохо: у многих были ружья, тогда как у вторгшейся банды кроме нескольких старых, когда-то украденных ружей, были лишь ножи, луки и стрелы. И все же сладить с ними было трудно: они гораздо лучше умели прятаться в лесу, да и дрались, надо отдать им должное, неплохо, поэтому настигнуть их и заставить принять открытый бой удалось лишь в глубине нашей территории, милях в пятнадцати от пограничной зоны.

Набег, сражение, погоня – что может быть интереснее для мальчишки?! Люди Джунглей были не более, чем в семи милях от Вакнука, и наш двор стал местом военного сбора. Отец, который в первые же дни набега был ранен в руку, помогал сколачивать отряды добровольцев, и несколько дней на нашем дворе выстраивали все новых и новых бойцов, а женщины со слезами провожали уходящие отряды. Когда ушел последний отряд и вместе с ним все рабочие с нашей фермы, во дворе стало как-то непривычно тихо. Через некоторое время прискакал одинокий всадник и, задыхаясь, рассказал нам об удачном сражении и бегстве банды, несколько вожаков которой, по его словам, были взяты в плен.

– Бежали так, что только пятки сверкали, – закончил он свой короткий рассказ и поскакал с этой вестью дальше.

В тот же день небольшой отряд всадников заехал к нам во двор. С ними были два пленных вожака. Узнав об этом, я бросил все свои дела и побежал смотреть на пленных. Поначалу зрелище разочаровало меня: по многочисленным рассказам о Джунглях я ожидал увидеть как, минимум, чудищ с двумя головами, заросших шерстью, с дюжиной рук и ног, похожих на щупальца осьминога. Вместо этого я увидел двух в общем-то обыкновенных бородатых мужчин, правда, ужасно грязных и оборванных. Один из них был коротышка с жесткими клочковатыми волосами, торчащими так, словно их отхватили тупым ножом. Когда же я глянул на второго, у меня перехватило дыхание. Я просто остолбенел и никак не мог оторвать от него взгляд, потому что… Потому что, если бы он был одет более или менее прилично и борода его была бы аккуратно подстрижена, он был бы точной копией моего отца…

Его взгляд на миг задержался на мне. Он цепко глянул мне в лицо, и в глазах его мелькнуло странное выражение, которое показалось мне одновременно отталкивающим и притягивающим.

Какие-то слова были уже готовы сорваться с его языка, но тут из дома вышла группа людей и с ними мой отец. Отец остановился на ступеньке крыльца и здоровой рукой помахал всадникам. Потом он, как и я, заметил того человека. Несколько секунд он не отрывал от него пристального взгляда, и вдруг кровь отхлынула у него от лица – он посерел у меня на глазах.

Я быстро перевел взгляд с отца на его «двойника». Он не шевелясь сидел на лошади, но от выражения его лица у меня что-то екнуло в груди. Никогда до сих пор мне не приходилось видеть ненависть, такую страшную в своей неприкрытой откровенности: неожиданно прорезавшиеся складки возле глаз и губы, приоткрывшие злобный, звериный оскал. Эта внезапная вспышка злобы подействовала на меня, как пощечина. Я столкнулся с чем-то, чему не мог еще дать названия, чем-то непонятным и настолько страшным, что это звероподобное лицо навсегда врезалось в мою память.

Отец, по-прежнему без кровинки в лице, здоровой рукой ухватился за дверной косяк, несколько секунд постоял так, прикрыв глаза, и медленно, как дряхлый старик, повернулся и пошел в дом.

Один из охранников перерезал веревку, связывающую пленника, тот расправил затекшие руки и плечи и я, наконец, понял, чем он отличался от нормальных людей: он был сантиметров на сорок выше, чем все, стоящие вокруг, но совсем не потому, что был уж очень рослым и здоровым мужчиной. Дело было в его ногах. Они были чудовищно длинные и почти такие же тонкие, как руки. Руки его тоже были непропорционально длинными, и эта уродливая длина конечностей делала его похожим на паука…

Стражники дали ему поесть и выпить пива, и он присел на скамью возле крыльца: его костлявые колени при этом стали почти вровень с плечами. Жуя хлеб с сыром, он внимательно оглядывал двор, не упуская ни одной детали, и его взгляд снова остановился на мне. Он поманил меня к себе, но я сделал вид, будто не заметил этого. Он поманил меня снова, и я устыдился своего страха. Я подошел ближе, но все же мысленно прикинул расстояние так, чтобы «паук» не мог дотянуться до меня своими длиннющими руками.

– Как тебя звать, парень? – спросил он.

– Дэвид, – сказал я, – Дэвид Строрм.

Он кивнул, словно я подтвердил то, что он и без того знал.

– Человек на крыльце с рукой на перевязи – твой отец, Джозеф Строрм, не так ли? – был следующий его вопрос.

– Ну, да, – сказал я.

Он опять кивнул и снова внимательно оглядел наш дом и весь двор.

– Стало быть, это Вакнук? – не то спросил, не то просто отметил про себя он.

– Да, – сказал я в третий раз и стал ждать следующего вопроса. Может быть, он и спросил бы меня о чем-нибудь еще, но тут один из стражников велел мне отойти подальше. Вскоре маленький отряд уехал по направлению к Кентаку, и я, честно говоря, был этому рад: мое первое знакомство с людьми из Джунглей оказалось совсем не таким интересным, как я себе представлял, и лишь оставило у меня в душе какой-то неприятный осадок.

Позже я слышал, что обоим пленникам удалось той же ночью сбежать. Я не помню, кто сказал мне об этом, но во всяком случае, не отец: от него я ни разу не слышал ни слова об этом странном человеке, а у меня самого так и не хватило мужества спросить его, кто такой был этот «паук».

 

Когда все постепенно успокоились после набега и наши люди вернулись к своим обычным делам и заботам, отец вновь рассорился с моим дядей Ангусом Мортоном. Они вообще были настолько несхожи во всем, что уже много лет находились в очень натянутых отношениях. От отца мы постоянно слышали о беспринципности Ангуса и его разлагающем влиянии на соседей. Ангус же неустанно повторял, что Джозеф Строрм – упрямый догматик, в башке у которого нет ни капли здравого смысла. Поводом к очередной крупной ссоре стала на этот раз пара здоровенных лошадей, купленных Ангусом. Слухи об этих лошадях просочились в Вакнук, но никто их до сих пор в глаза не видел. Однако сам факт, что лошади появились именно у Мортона, насторожил отца, и он не поленился поехать взглянуть на них.

Одного взгляда на этих громадных животных было достаточно для отца, чтобы немедленно счесть их неправильными. С брезгливой гримасой он повернулся к ним спиной и отправился прямиком к инспектору, чтобы потребовать немедленного уничтожения нечисти. Однако дело приняло неожиданный оборот.

– На сей раз вы не правы, – с ядовитой улыбкой сказал инспектор отцу, весьма довольный тем, что данный случай никаких споров и пререканий не вызовет. – На них есть разрешение правительства и говорить, стало быть, тут не о чем.

– Не верю я в это! – раздраженно буркнул мой отец. – Никогда еще Бог не создавал лошадей такого размера, и правительство не могло дать на них разрешения.

– Однако разрешение есть, – твердо сказал инспектор. – Более того, сам Ангус, зная своих соседей, выпросил на своих лошадей специальное разрешение в письменном виде.

– Люди, выдающие подобные разрешения, не заслуживают никакого уважения! Это ни в какие ворота не лезет! – вышел из себя отец.

– Вы оспариваете законность официального документа? – ледяным тоном осведомился инспектор. Но отца этот тон не смутил.

– Я прекрасно понимаю, почему кое-кто смотрит сквозь пальцы на это, – сказал он. – Один такой выродок может работать за двоих, даже за троих лошадей, а обходится он дешевле. Что ж, выгода есть, а значит, есть и повод попустительствовать беззаконию. Но это еще не значит, что они нормальны! Такая лошадь не творение Господа, это нечисть, подлежащая уничтожению!

– В официальном заключении сказано, что порода выведена обычным путем, но никто не лишает вас прав искать у них отклонения от НОРМЫ, – миролюбиво заметил инспектор.

– Все это от того, что держать таких монстров выгодно! – упрямо твердил мой отец. – Но вы! Вы-то ведь видите, что они неправильные, как бы и кто бы не закрывал на это глаза. Подумайте, что будет, если мы будем смотреть сквозь пальцы на то, про что точно знаем – это отклонение?! Нельзя отступать от веры лишь только потому, что кому-то удалось выправить разрешение! Кто тверд в вере, тот знает, что – от Господа, а что – от дьявола, и всегда будет знать это, даже если правительство этого знать не хочет!

– Повторяется история с дэйкеровской кошкой? – насмешливо спросил инспектор отца. Отец покраснел и раскашлялся.

…Дело в том, что около года назад отец узнал о бесхвостой кошке, которую подобрала жена Бена Дэйкера. Выяснив, что кошка эта была бесхвостой от рождения, отец потребовал от инспектора санкции на ее уничтожение, которую тот и выдал. Однако Дэйкеры подали жалобу, и это так разозлило отца, что он собственноручно привел приговор в исполнение, не дожидаясь официального судебного решения. Однако дело обернулось весьма неожиданно: пришло официальное уведомление о том, что существует признанная и утвержденная порода бесхвостых кошек (кстати, порода весьма ценная), и отцу пришлось публично извиниться, не говоря уже о возмещении Дэйкерам нанесенного им материального ущерба.

– Это дело гораздо серьезнее, – оправившись от смущения, твердо сказал отец.

– Послушайте, Строрм! – уже теряя терпение, сказал инспектор. – Порода имеет официальное разрешение. На эту пару есть письменное разрешение. Если всего этого вам мало, ступайте и застрелите их собственноручно, на свою ответственность. Но попомните мое слово – простым извинением вы тут не отделаетесь!

– Ваш долг – выдать мне разрешение на казнь этих ублюдков! – не унимался отец, пока окончательно не вывел инспектора из себя и тот в сердцах не крикнул:

– Мой долг – защищать их от догматиков и кретинов!

Не знаю, дошло ли у них дело до драки, думаю, что нет, но несколько дней отца буквально трясло от ярости и злобы. Следующую субботу он заставил всех нас воссылать проклятия укрывателям мутантов, оскверняющих чистоту всего поселка. Он призывал к бойкоту владельцев «нечисти», разглагольствовал о коррупции и попустительстве властей и закончил тем, что объявил некоторых официальных лиц поборниками сил «Зла и Порока».

Инспектор не стал раздувать публичного скандала, но кое-какие реплики его относительно религиозных «маньяков» и «кретинов» дошли до отца. Это была последняя капля, переполнившая его терпение. Пускай у него была куча неприятностей из-за злополучной дэйкеровской кошки, но лошадей Ангуса он вынести не мог… Может быть, окажись их владельцем кто-нибудь другой, но Ангус! Ярость его искала выхода…

Вся эта накаленная атмосфера в доме позволяла мне делать, что вздумается и убегать из дома, когда захочется. На меня никто не обращал внимания.

Незнакомые люди перестали появляться в наших окрестностях, и родители Софи опять стали отпускать ее из дому на песчаную насыпь. Часто и мне удавалось пробраться туда незамеченным.

О том, что Софи ходила в школу, как все остальные дети, не могло быть и речи: все обнаружилось бы очень быстро, будь у нее даже фальшивая Метрика. Родители сами учили ее читать и писать, но никаких книг у них не было, поэтому во время наших прогулок и игр я старался как можно подробнее рассказать ей о том, чему нас учили и что читал сам.

– Мир, где мы живем, очень большой, – рассказывал я Софи, – цивилизованная часть его, к которой принадлежит наш Вакнук, – лишь крохотный пятачок. Называется он Лабрадор. Говорят, что название это дали ему еще Древние, но точно никто этого не знает. Вокруг почти всего Лабрадора очень много воды, она называется морем, и там полно всякой рыбы. Никто из тех, кого я знал, не считая дядю Акселя, не видел моря, потому что оно очень далеко отсюда – миль триста на восток или северо-восток. Если же идти к югу и к юго-западу, можно прийти лишь к Джунглям, а дальше, еще дальше – к Плохой Земле, которая убивает.

<