Пааво Ринтала, Вейнё Лахти

Ээва-Мария

Монопьеса в двух частях

Действующее лицо

Ээва-Мария.

Место действия — Финляндия. Время действия — вся жизнь героини.

Часть первая
Великий, всесильный и всемогущий боже, Сила твоя и слава, и все добро

сего мира. И войска небесные твои, и ангелы,

и херувимы,— Никогда не допусти того, Чтобы дно закромов просвечивало

в этом доме. Смотри, чтобы бочонки с салакой

были полны,

Чтобы в рассоле не какая-нибудь Жалкая салачка плавала, Чтобы кадушки с солониной

всегда были полны, И в кладовой пусть всегда висят Говяжьи туши и вяленая рыба. Да будет так во веки веков. Аминь.

12*
Ээва-Мария. Еще несколько недель тому назад всего лишь Ээва-Мария. А теперь все имена и фамилия: Ээва-Мария-Кустаава Мёммё. Теперь я — все это имя. Так было запи­сано в Юрьев день в договоре о найме. Это тебе уже не просто какая-то Ээва — девчонка или дев­чоночка, а батрачка, коровница в большом по­местье Ярвенпяя. (Величественно.) Батрачка Мёммё.

Вся в гусиной коже, как и раньше, дома. Каждый день мерзнешь. Это худоба. И тонкий ситец. В барских усадьбах у кухонных девок новые платья и красивые белые передники. Упитанные девки. И говорить по-барски пытаются. Тесемки на передниках лопаются, когда они хохочут, зад­ний шов на кофте расходится на вершок с каж­дым взрывом смеха. Недаром им дают сахар и кофе со сливками и сдобную булку. У меня еще никогда не было платья, сшитого на меня. И мяса-то у меня на костях столько нет, чтобы стоило что-нибудь шить специально, даже если бы дома случайно нашелся ситец. Да и не было, к счастью. Добротная материя даром бы пропала. Но скоро будет. В этом доме хорошо батрачить. Хозяйка обещала мне в этом году за­платить одеждой и харчами.

— Посмотрим, — говорит она, — может, в бу­
дущем году и деньгами получишь. Но деньги хра­
ниться будут у меня, чтобы на пустяки не растра­
тила. Работу свою, работу не забывай и выпол­
няй, как следует.

Я так и делаю. В большом доме все ясно и понят­но. Каши и хлеба можно есть сколько хочешь, и соленой салаки — сколько совесть позволит. А когда пить хочется, разбавленного кефира — сколько душа принимает. А ночью, если от сала­ки жажда мучит, можно язык в пахте помочить. Богатый дом. Хозяйка говорит:

— Не забывай молиться иногда за душу хозя­
ев, которые все эти блага тебе дали. У нас не
придется одну картошку в рассол из-под салаки
макать.
Ботинки от сапожника, специально по мерке.

— Блюди себя, — говорит хозяйка, — раз уж такая нарядная в село идешь. У нас не положе­но, чтобы работницы к себе в постель батраков приводили или во дворе у стенок обнимались. Пригожая ты девка. Они к тебе лезть будут. А ты им строго — наш хозяин, мол, не позволяет. Ког­да темно, с батраками вдвоем не ходи, особенно с видным. Такие привыкли, что им либо отдают­ся, либо они сами берут. Эхма... Жизнь торпаря нелегкая. За такой жизнью гнаться не надо, она и сама тебя найдет — батрачку. Старайся избе­гать ее, пока можешь... Подтяни пояс. Пусть лю­ди видят, что наши батрачки грудастые, что их голодом не морят... Батрачки в теле делают честь дому... Радовать взор в писании не возбраняется. Ступай с легким сердцем. И в сенях не застре­вай в объятьях пустых батраков. Коль батрак по­рядочный, так он посреди избы с тобой плясать будет, да так, что пустые, малорослые батраки и батрачки шарахнутся в сторону от удивления. Батраки да батрачки, пустые и толковые... Житье-бытье торпарей, замужество... Красивая рожа не прокормит... Будто сама я этой премудрости не знала. Смотрите на здоровье. Есть на что посмотреть. Это вам не какая-нибудь пустая, никудышняя батрачка, это батрачка большого поместья, жен­щина, человек.

Шушукаться в дверях можно, и зависть мне по­нятна. Танцует старшая батрачка с главным бат­раком.

Завидуйте на здоровье. Из коровницы в старшие батрачки. Что для этого надо уметь? Да сущие пустяки.

Надо только: подоить коров, накормить скот, убрать навоз, прибрать комнаты, испечь хлеб, взбить масло, отмочить кадушку, постричь овец, начесать шерсть, натрепать лен, спрясть пряжу, соткать ткань, засолить рыбу, заготовить мясо,

выстирать белье и между делом собрать на зиму брусники, а летом сгребать сено и забрасывать его на колья, а во время жатвы с серпом в руках сгибаться во ржи, потом молотить — в риге с ут­ра до вечера цепы звенят, времени невпроворот, оно не утечет, и никакой спешки, когда не суетишься.

Другого не требуется, чтобы смело выйти на се­редину избы. И было бы странно, если бы на тан­цах не нашлось кавалеров на каждый палец. Конюхов, хозяйских сыновей. Старшей батрачке не приходится с другими девками по углам енку плясать.

Этот кофейник хозяйка мне подарила на память. Хозяин умер, наследники стали ссориться из-за дома. И я сказала — с меня хватит. Хозяйка сказала:

—Правильно. Всему, чему могла, ты в нашем
доме научилась. Работала ты за двоих. Вот тебе
на память кофейник. Всю жизнь мне служил.
Только трижды лужон. Будешь беречь — еще
внукам в наследство останется... А если у меня
спросишь, я скажу — в рустгалт иди, наймись в
служанки, там порядочные хозяева, светская
жизнь, они общаются с господами и газету вы­
писывают.

—Нет, в служанки больше не пойду. Это дело
я уже знаю, В село подамся. Или в город. На
швею учиться. Спасибо вам за все и прощайте.

Какой же он большой и страшный, этот белый свет! В прошлый раз, когда я здесь была, село не казалось мне таким большим и страшным. Но в прошлый раз я знала, что на ночь вернусь к хо­зяевам. А теперь уже не вернусь. Иду только впе­ред, возврата больше нет.

Честному человеку мир открыт, должна найтись и другая работа, не все ведь батрачат. Не стоит мне увеличивать число батрачек мира. Есть же в большом селе для мужиков иная рабо­та — на заводе, на лесопилке, на перевозках, в лавке...

Боже мой, чего мелю. Что же это на свете будет, если нет смирения и у бедняков. Нет, видно, правильно говорят — батрачке век быть батрачкой. За двумя зайцами погонишься... Так, наверно, и со мной получится. Все обошла, и уже сумерки. Неужели придется смириться?.. На лесопилке взяли бы мужика. Неужто крепкой бабе не справиться? Я горазда работать...

Уже стемнело, в селе огни зажглись. И звезды. Одинаково далеки и те и другие, раз ты жен­щина...

За озером мерцает огонек. И за речкой. Там кожевенная мастерская. Кожевник — знако-
мый покойного батюшки. Почему сразу не поду­мала?

Возле дома стояла хозяйка мастера.

—Добрый вечер. Мастер дома?

—Какие шкуры ты принесла — бараньи, те­
лячьи или бычьи? Он в мастерской, ты туда иди.

—Добрый вечер.

—У тебя какие шкуры?

—Я — дочь Мёммё. Работу ищу.

—Работу? Какую работу?

—Кожевенную.

—Кожевенную, говоришь. Вот как. Ну, смело­
сти тебе не занимать. А разве это не слишком
тяжело женщине? Думаешь, сдюжишь? Хотя ты
девка крепкая... Говорят, что это, мол, не бабье
дело... А знаешь, девка, у нас женам кожевни­
ков-пьяниц много работать приходилось, всегда
приходилось... Ну что же. Кожу выделывать.
Я тебя возьму и научу. Это дело знать — не­
плохо.

Только в шесть часов работа начинается. Каж­дое утро не раньше шести?.. Ну и грешная жизнь: валяться в постели до поло­вины шестого и прямо за накрытый стол, и на хлеб накладывать сало — сколько душе угодно. Беспечная жизнь.

—Ну-ка, девка, засучи рукава и вытаскивай
из чана бычью шкуру на верстак. С этого начи­
нается выделывание кожи... Тяни, тяни и не мор­
щись: это всего-навсего куриный помет, скоро
привыкнешь. Шкуру на верстак, и на тебе скре­
бок. Им будешь снимать кровавые куски мяса.
Вечером уже совсем не кажется грешным, что
ужин на столе и что еда наваристая и жирная.
Хотят узнать, что я за птица — серьезно я или
просто так. Пожалуй, справлюсь. Постараюсь по
крайней мере, если только мастер учить будет.
За год многому научусь, а дольше я быть и не
собираюсь.

—Мастер, а когда бараньи шкуры отмачива­
ются в ржаном отваре, сколько времени им там
лежать? Мастер, в чем тут хитрость — эта шкура
получается такая мягкая и рыхлая, а другая —
твердая? И почему эта, черная, блестит, а та
становится коричневой и матовой?

—Это дело опыта. Тут ни слова, ни хит­
рость ни при чем. Век живи, век учись да все не
научишься. Жесткую дерюгу сделает любой ду­
бильщик. Но дубильщик и красить должен уметь,
только тогда он настоящий кожевник, кожевник-
красильщик, который сделает, что захочет, с лю­
бым блеском и любого оттенка. Красильный по-

рошок не по рецепту сыпать надо, а чутьем. Как соль в суп... Так что, если ты, девка, когда-нибудь за кожевника пойдешь, смотри, чтоб он и красить умел.

— Нет уж. Я за кожевника... благодарю покор­но. Я уж не стану всю жизнь в кожевенной ма­стерской проводить, куриный помет и дубильную кору нюхать.

В день всех святых истекает срок контракта двух подмастерьев. На их место поступают новые. Ма­стер расспрашивает, откуда они и что делать умеют.

— Мы когда кожу обработаем, ее хоть сквозь
колечко протянуть можно.

Другой — невысокий, темный, большеглазый

только ухмыляется. Молчит, все в мастерской

разглядывает.

Мастер спрашивает, откуда он, из какой части

Финляндии?

—Кабы знать. Как вечный жид я брожу по
этому великому княжеству.

—Ты что — не знаешь, откуда ты родом?

—Да, не знаю. — Невысокий открывает крыш­
ку, заглядывает в чан, качает головой: — По вони
аж во дворе можно было распознать. Куриное.

—Оно самое, — соглашается мастер.

—Могли бы весь отвар вылить. Известкой
лучше получается. Быстрее, дешевле, вони мень­
ше и вечного кудахтанья слушать не надо...
А эта женщина здесь при чем?

—Рабочий как рабочий. Нанял девку потому,
что она хочет зарабатывать больше, чем батрач­
ки зарабатывают.

—Больше, чем батрачки?.. Давай сюда скре­
бок. Что ты кожу, как брюкву, чистишь? Мастер,
я стану кожу для рукавиц обрабатывать, а мой
напарник может помогать этой женщине. С это­
го и начнем, наверно, или как вы, мастер, ду­
маете?

Вихтори на своих харчах. Ест хлеб с кефиром, картофель и салаку. Когда все сидят в избе за столом и разговаривают, он сидит у печи и читает газету. Его медный кофейник на шесть чашек ки­пит на плите. Надо встать, снять кофейник и толкнуть Вихтори:

— Эй, у тебя кофе убежит!

Когда к лавочнику в селе поступает селедка, Вих­тори покупает бочонок в десять кило. Каждый ве­чер, придя с работы, он кладет селедку в молоко отмачиваться и съедает ее на следующий день в обед. Хозяйка удивляется, зачем селедку в моло­ке отмачивать?

— Не знаю. Мать так учила.

Но в мастерской Вихтори не стоит в стороне. Он и мастеру советы дает. Мастер даже обидеться не
успел, а Вихтори уже показал, как придать мато­вый блеск коже для сбруи.

Иногда мастер сам приходит помочь мне, скажет несколько любезных слов, похлопает по плечу. А Вихтори — никогда. Учит меня так же, как мужиков. Иногда кажется, что Вихтори команду­ет мной больше, чем другими, назло в самую тя­желую работу запрягает.

Пусть мучает, если охота. Я покажу ему, что ме­ня не измучаешь, хоть я и женщина. «Женщина». Иначе тот большеглазый и не называет. И это слово он растягивает издевательски — «же-е-нщи-на». Что за злоба, и что за охота всегда рявкать на меня? С чего это он на меня обозлился?.. Я ни плохого ни хорошего о нем не говорила.

—Вихтори, когда ты пойдешь проверять на­
лимьи запруды?

—Не раньше воскресенья. Иначе не успе­
ешь— темно когда идешь на работу, темно ког­
да возвращаешься. Была бы хоть чуть проворнее,
не отставала, я бы успел днем на озеро сходить.
И что ты такой беспомощный напарник?

—Не подходи сюда. Работай с другими.

—Что ты. Я тебя стараюсь научить, а ты ню­
ни распустила, учиться не хочешь. Зачем тогда
в кожевники пошла? Отправляйся обратно, бат­
рачить.

—Не твое дело, чем я занимаюсь. Пошел от­
сюда, а то я тебя!.. Ты... ты... черт этакий!

—Разве ты не понимаешь, что я... уже полтора
месяца как собираюсь.:, посвататься.

Целую неделю Вихтори избегает меня. Лишь в воскресенье, когда сталкиваемся во дворе, он говорит:

—Я пойду проверю запруду. А ты не могла
бы немного погодя на берег выйти? Этого... надо
бы наедине поговорить.

—Вот как. В чем дело? Мы же и сейчас на­
едине.

—Ну, придешь, услышишь...

—Ох, и много налимов у тебя.

—Много. Мелких выпустил. Тут, пожалуй,
меньше двухкилограммовых не найдется. На все
хозяйство кожевника хватит. Это сколько, ты ду­
маешь, весит?

Я беру налима в руку. Стараюсь определить, сколько бы он мог весить.

—Ну, подумала?

—Сколько весит?

—Да нет, насчет сватовства.

—Так неожиданно. Я никак не ожидала, что
ты свататься будешь. Мне подумать надо. Разве
не понимаешь?

—Подумай, мне не к спеху, — говорит он, на-
хлобучивает шляпу и поднимается по тропинке.

—Эй, один налим остался!..

Я долго стою с налимом в руке. Втягиваю в себя запах дубильной коры и помета. Думаю о том, что, если стану женой кожевника, придется ню­хать этот запах всю жизнь. На душе спокойно. Ну что — я теперь невеста? Не знаю. Вот он там

идет с корзиной рыбы, жених этакий. И что это за невеста, которую оставляют одну на берегу с рыбой в руке?

Кажется, так получается — буду женой кожев­ника.

—Преподнес бы мастеру рюмочку.

—Не буду.
Мастер подходит к нам:

—Вот вы и поженились, новобрачные. Как
мастер, хотел бы я произнести простую и коро­
тенькую речь. Не какую-нибудь длинную и непо­
нятную, а такую коротенькую, как надо. И рань­
ше бывало, что у меня в мастерской свадьбу иг­
рали, но такого чуда, чтобы один подмастерье
за другого выходил, не было. Но теперь один из
рабочих — женщина. Я такой же скромный, низ­
кого сословия человек, как и вы, но красить ко­
жу всегда умел. В прежние времена, когда я ко­
лесил по Финляндии, про меня говорили — этот
малый не просто кто попало, а настоящий кожев­
ник-красильщик.

Потом я перебрался сюда, в родные места, уст­роился, женился на Кайсе, открыл мастерскую, так и живем. Как?.. Да, с божьей помощью. Эти' теперешние хорошие времена сильно подняли стоимость кожи. Новые времена... Все теперь стремятся к равенству, это означает, что кожа все больше и больше нужна. Так что вам легко в та­кие времена в брак вступать. Нынче и деревен­ские за свои леса получают столько, сколько успе­вают на лесопилку возить. Другое было дело, ког­да я женился. Не было паровых лесопилок. Лес у хозяев гнил на корню, и даже зажиточные хо­зяева платили за дубление мукой. Другие време­на были, неправда ли, Кайса?

— Да, да. Теперь все так просто, и жениться
просто, когда все наличными оплачивается.

О паровых лесопилках мастер говорит. В свадеб­ной речи. Моя свадьба. Сперва невестой была. Всего одно мгновение. Там, на берегу. С нали­мом в руках. А я, дура, думала, что невеста — это какой-то особый род женщины. С того момен­та, когда мужик сватается и становится женихом, девка превращается во что-то необыкновенное: в невесту... Она ходит с венком на голове, и все ею восхищаются.

«Лишь раз в жизни невесте венок на голове но­сить...»

—Ну, скажи что-нибудь!

—А что тут говорить. Уберу этот подаренный
ром. Нам он ни к чему, разве что от простуды или
озноба.

Ну скажи хоть что-нибудь! Ну о том, что в
писании... о том, что, когда в брак вступают, и в
трудный час... Любишь?..

—Приходится, раз женщину себе в жены за­
манил. Нельзя же ее на произвол судьбы остав­
лять... Вот так, и не смейся ты...

—Я не над тобой смеюсь. Знаешь, вот смотрю
я на тебя: пышные такие усы, прямой большой
нос, большие карие глаза... Ты прямо-таки краси­
вый, очень даже красивый с лица.

—С лица воды не пить. На этом свете надо
серьезный нрав иметь.

—Да-да, это я прекрасно знаю.

—А чего тогда смеешься?

—Дай же мне посмеяться...

Однажды, в прекрасный весенний день в глазах потемнело, голова закружилась.

—Что с тобой? — забеспокоился Вихтори.

—Глисты у нее, — говорит мастер с авторите­
том. — Надо небольшие забористые луковицы по
три-четыре в день есть. Если глист незрелый, он
от этого подохнет. А если старый, тогда уж ни­
что, кроме лекарства, не поможет. Отрава для
лисиц — лучшее лекарство. Оно и мне всегда по­
могало. И Кайсе всегда даю.

—Ни лук, ни отрава тут ни к чему. Ступайте,
мне уже лучше.

Вечером Вихтори спрашивает:

—Когда он родится?

—Только осенью, не пугайся.

—Я... нет... Поздравляю. Приятно думать о
перемене в нашей жизни. Ведь скоро нас будет
трое.

—Не раньше, чем осенью.

—Все равно, думать об этом надо заранее...
У дьячка две комнаты свободные, снимем их.
Благослови тебя бог.

— Я, пожалуй, домой пойду.

—Если время пришло, ступай. Кайса вместо
тебя поможет.

—Да, наверно, рано. Я на всякий случай пой­
ду.

Иду от мастерской до дворовой пристройки дьячка, синева неба ослепляет, бездонная. Вечером, когда Вихтори возвращается с работы и открывает дверь, жена дьячка встречает его в большом переднике. Вихтори сразу же на ум приходит пир, он понимает, что произошло что-то торжественное.

—Ну, как там?

—Дите, крепкая девчурка.

—Нет, как жена?

—Хорошо, чего ей. Не она первая на свете
детей рожала...

— Скажите ей, что скоро вернусь.

Когда Вихтори возвращается, у него в руках мед­ный кофейник на пять чашек.

— Это, что ли, наша новая? У меня для нее
гостинец. Как услышал, что девка, вот... Пусть
знает, что хоть что-то теплое ее ожидает на этой
холодной земле... Подрастет, кофе сварит...

Три медных кофейника пришлось купить Вихтори в течение следующих двенадцати лет. Каждому сыну покупал по финке и шилу. Три финки и три шила. Всего шестеро детей дал нам бог. Айно-Амалия. Кайса-Катрийна. Линда-Лийса-Элиса-бет. Уно-Лахья-Армас. Оскари. Онни-Ёханнес. Но вскоре после рождения дочки мастер сказал: — Слушай-ка, Вихтори... Дело такого рода, что тебе придется подыскивать себе новое место. Больше не могу посторонних держать... Из-за слишком хороших времен в маленькой мастер­ской работа кончилась. Из-за невероятно хоро­ших времен. Мир так чертовски разбогател, обза­велся такими машинами, что сельские кожевни­ки больше не нужны. Новое время на всех парах наступает и кричит: «С дороги, ремесленники, вы — вымирающая раса!..» Эй, я напишу тебе в справке, как обстоит дело — вследствие прекра­щения деятельности!

«Вследствие прекращения деятельности» напи­шут в следующей справке Вихтори два года спу­стя, и через год — в третий раз, а потом уже не­полный год спустя — снова.

Трое детей на возу. Еще хорошо, что четвертый ребенок пока что тут под сердцем, не нужно ему особого местечка.

И

— Что? Говори громче. Ты что, спишь, Вихто­ри?.. Труу... Вихтори, ты же совсем посинел... Садись в телегу, я буду рядом идти. Это ему только полезно — пусть уже в утробе привыкает к вечным переездам, коль в семье кожевника ро­диться собирается. На следующий день он и родился. Сын. Назвали его Уно. Уно-Лахья-Армас.

Воробей на кустик сел

Возле ежевики.

Эй, вийвеливоовели, вийвеливоо...

И на весь огромный мир

Смело зачирикал.

Услыхал охотник злой

Голос воробьиный,

Эй, вийвелиоовели вийвеливоо...

Подбежал к тому кусту

И винтовку вскинул.
Подстрелил он воробья

Утром на рассвете.

Эй, вийвелиоовели, вийвеливоо...

И воробушка теперь

Нет на белом свете.

Троица сегодня. Как это я всю ночь проспала. До утра.

—Вихтори, проснись. Уно умер. Не дышит.
Его тельце совсем холодное. И глазки закрыты...
Мамин волобусек умер. Вихтори, у тебя платка
не найдется. Высморкаться надо.

—Пойду выну боксовую кожу из дубильных
чанов. Успеют за два дня высохнуть. Вынуть-то
все равно надо.

—Нет, разреши — я пойду. На этот раз.
Уно не хочет в землю...

Он не хочет, чтоб на него сыпали землю. Мамин волобусек.. «Спой, мама, про ангела»... Если существует рай, то Уно прямо в рай взяли Пастор говорит, что бог все знает. Все мы — дети божьи. Уно — так же, как и я, и я — так же, как Уно. Божьи или чьи там. Того, кто полон добра и только добра. Перед богом все, как первоклассная замша, ведь боксовую ко­жу он и не знает.

Легко делается на душе, когда подумаешь об этом.

Жена мастера. Не просто какая-то баба. Кроме кухни и горницы есть еще одна комната, залой называется. В нашем квартале' есть квар­тиры и в четыре комнаты. В них живут настоя­щие господа — железнодорожные писари и вся­кие там секретари да чиновники, не говоря уж об учителях. Жена мастера. Тоже не так просто. Дети мастера всегда должны быть шикарно оде­ты. Когда во всем должно быть чуть лучше, чем у других, то только и поспеваешь быть лучше, чем другие. Так вот и крутишься. К счастью, Айно-Амалия понимает, что значит быть дочерью мастера. Здорово умеет на себя шить. И Линда-Лийса выпрашивает кружева на нижнюю юбку.

А Вихтори-то — сам мастер. Совсем этого не по­нимает. Он уже не какой-то сельский кожевник. Он первый мастер большого предприятия. А но­вую тужурку никак не даст себе сшить. И усы у него висят полны крошек, как и раньше. Я чувствую, как хорошею. Высматриваю в окне дамские шляпки, покупаю материю, мастерю са­ма себе шляпу и хожу в ней по городу. Жители квартала смотрят и завидуют. Госпожа Кюнсилехто. Да. Госпожа. Чистейшая правда. Товарищи Вихтори по работе и те называют гос­пожой. А они хорошие кожевники. Некоторые из них даже мастера.

Сидят на кухне до поздней ночи, пьют кофе, ру­гают царя, не говоря уже о губернаторе, а меня

величают госпожой. И совсем не с пьяных глаз. Они участвуют в рабочем движении и никогда не пьют. Это действительно хорошо. И Пюльвяйнен меня так величает. Хотя хозяин всего квартала.

—Здравствуйте, госпожа Кюнсилехто.

—Как поживаете, госпожа Кюнсилехто?

—Это ваш прелестный ребенок, госпожа Кюн­
силехто?

Иногда прямо совестно, что так наслаждаешься жизнью, кажется грешным быть такой барыней. Я переделываю шляпу для Айно-Амалии и опять надеваю платок.

Я мать одного умершего и четверых живых де­тей. Старшая скоро конфирмуется, а я ожидаю шестого.

А что в этом зазорного?

В том, что дожидаешься прихода детей и наслаж­даешься запахом вкусной еды? Смотришь, как дети приходят домой, как едят. Есть и сыр, и масло, и колбаса. Душа радуется, а иногда тут же щемит сердце.

Разве грех, если есть, чем детей покормить? На этот раз мои дети не голодают. И я радуюсь, что это так.

— Мам, послушай, у меня к тебе дело. Только
между нами. Я уже скоро взрослая, скоро двад­
цать будет.

И в самом деле. Старшей скоро двадцать, а младшему скоро два года. А я? Старуха. Вихтори должен был сделать меня хорошим красильщи­ком. На что все эти годы ушли? На штопку, стирку, стряпню, на вскапывание картофельного поля, на окучивание, на прополку огорода и ко­пание картофеля.

Айно-Амалия куда-то собирается. Стоит перед зеркалом и робким голосом говорит:

—Дело есть.
Знаю я, какое дело...

—Выйдем на крылечко, поговорим.
Выхожу на крылечко.

—Жених у меня — Пени. Хороший плотник.
Его по-настоящему зовут Пеньями, но все гово­
рят — Пени, Пеньями Хирвеля. Он композитор.

—Какой еще композитор? Ты же сказала —
плотник. Композитор... Что это такое? Я думала,
порядочный человек.

—Да плотник, плотник. Но сам говорит, что
композитор. Он десятник плотников, хотя еще та­
кой молодой. Когда строят дома, он ходит с чер­
тежами впереди плотников и смотрит на бумагу:
где какому углу быть, а где быть трубе. Осталь­
ные идут за ним и втыкают шесты, где он указы­
вает. Прямо поет по чертежам, и встают дома.

Я и раньше знала, что в строительных рабо­
тах чертежи и композиторы нужны. Ну, приведи
его как-нибудь сюда, посмотрим, что это за ком-
позитор. Вихтори-то сам такой композитор, что сразу распознает, рабочий он человек или фаль­шивит.

И у Кайсы-Катрийны ухажер. Потом и Линда-Лийса. Неужели так получится, что все девки вы­растут и выйдут замуж? Мальчики-то еще ма­ленькие, слава богу. Пока они не выросли, по хо­зяйству хлопот хватит. Но есть же у меня Вих­тори. Он уже больше не вырастет.

—Эй ты, Кайса-Катрийна, смотри не сбивай­
ся с пути.

—Не собьюсь. Юлиус — мой жених. Профес­
сия есть. Железнодорожник. И другое имя у не­
го есть — Юрьё. Но он вторым именем не пользу­
ется, потому что на железной дороге, говорят,
сейчас много парней с именем Юрьё.

—А фамилия?

—Сянтти. Юлиус даже назначение имеет —
станционный служащий первого класса. Мог бы
стать начальником любой станции. Но он не хо­
чет. С будущего года начнет в Хельсинки учиться
на спецкурсах, кондуктором станет.

—Ладно. Приведешь его сюда в воскресенье.
Вихтори и Пени разглядят, что он за парень.
Однажды, возвращаясь с работы, Вихтори сооб­
щает новость:

—Мировую войну затеяли господа... «На Па­
риж! На Париж!» — заставляют глупый народ
кричать в Берлине. А в Париже кричат: «На Бер­
лин!» И так же в Питере... Война, солдаты, мар­
шируют, винтовки в руках, ранцы за плечами.
Будто на свете работа кончилась. Пулеметы стро­
чат, и пушки палят... Матери и дочери провожа­
ют мужей и отцов... «К победе, к победе!»— гла­
сит телеграмма из Берлина, а другая — из Пи­
тера... Каждому нынче надо наслаждаться пло­
дами победы и разгромом врага...

—Значит, Вихтори, кончились сытые годы.
Ну, нам не привыкать. Опять придется приспо­
сабливаться.

Мужики...

Казалось бы, им все одно — устоит или не устоит царь и его владычество в такие времена... Ведь все равно другой на его место протиснется... Нет, все мужики, видимо, одинаковые. Страсть как любят сидеть тут за кухонным столом до поздней ночи и рассуждать. Даже вот Пени, зять. Всегда его разумным считала.

—Слышишь, Пени, я тебя разумным считала,
а ты в какой-то рабочий совет дал себя выбрать.
Позволил себя завлечь. Смотри, чтобы не съели
господа тебя с потрохами в твоем совете.

—Сейчас улаживаем дела Финляндии, — отве­
чает мне он.

С тех пор, как тут, в городе, живем, вечно они за кухонным столом улаживают дела Финляндии. Лучше, конечно, что они здесь сидят, а не в каба-

ке, хоть иногда кажется — пошли бы уж хоть в кабак, не считали бы себя какими-то особенны­ми. Улаживать дела Финляндии... Это их страсть. Вихтори тоже хорош — у самого бронхит, а па­пиросу за папиросой тянет, глаза горят, щек не видать, а улаживает дела Финляндии... Боже мой! — другого не скажешь.

— Я уже наизусть ваши дела знаю. Вам бы пора знать, с какого конца надо начинать дела в стране улаживать: ты, Пени, принеси мне дров из сарая, а ты, Вихтори, сними шкуру, что в се­нях висит, — завтра захватишь ее па фабрику и начнешь выделывать из нее кожу для подметок... Да-да... Я ее на масло детям сменяю. На жирное масло. А вашими разговорами его не раздобу­дешь. Я скоро сама на фабрику пойду и стану подошвы делать.

«Так сидели мы и плакали,

Когда вспоминали о Сионе.

На берегах его

Повесили мы наши арфы...» Слышу голос капеллана:

— Родные и друзья! Вы его знали. Я его знал. Он себя работой в могилу свел. И это не зависе­ло от какого-нибудь строя. Он был такого покроя человек, который уморит себя работой, живи он в нищете или в роскоши. Он был счастливым че­ловеком. Он говорил: «Я для общего блага людей ничего другого не умею делать, как работу ко­жевника. Таким образом я помогаю развитию и делу мира. Потому у меня и сил хватает. Это для меня не просто ремесло. Мать меня этому делу обучила. Оттого у меня к делу кожевенному и душа лежит. Как у вас к пению псалмов, пастор». Вихтори был мастер. Мастер как никто из нас. Но человечество все еще сурово, обнажено и не­счастливо, как эта декабрьская земля у нас под ногами. И тяжело, и серо небо над нашими голо­вами.

Друзья, еще солнце не озаряет высоты челове­чества сейчас, когда провожаем этого труженика. Виктор Кюнсилехто — «земля еси и в землю оты-деши...»
бы облеплены: «Революция!» «Власть беднякам!» «Совет народных уполномоченных». И как это Пени собирается всю семью прокормить? Никогда так тяжело не казалось свинью резать. Своя свинушка, сама ее кормила, сама почесы­вала. А резать приходится — будто воровать со­бираешься.

Эмма в чане лучше сохранится, чем на своих но­гах.

Визжит так, чтобы и вся Красная гвардия и ко­миссия по продразверстке слышали.

—Что ты удивляешься, Пени?.. Да-да, в Фин­
ляндии революция и власть в руках народа. Но
вашу власть есть нельзя... Ты, Пени, нашу Линду
не видел там, в революции?

—Нет, не видел. А у тебя не найдется красный
материал?

—Для чего?

—Для штаба. Нужны повязки на рукава.

—Что, так бедна эта народная власть, что да­
же красного ситцу нету? Ну, поищу. Дрожжей
нет, а вы думаете красными повязками мир лучше
сделать? Я не из-за повязок плачу, не из-за крас­
ных или белых... Из этой материи я Уно шила...
Материя хорошая. Только не годится она как ку­
мач революции, ведь она с цветочками...
Слушай, Пени, если ты думаешь, что мир станет
лучше оттого, что вы будете разгуливать с крас­
ными повязками на рукавах, то я ее покрашу —
материю эту. Пусть у тебя не будет недостатка
в красном.

Антракт

Если бы я обеих свиней зарезала до рождества, то одна была бы уже давно съедена и от другой бы уже немного оставалось. Хорошо что прибе­регла вторую. Куда же все делись?

— Онни, Онни!..

И тот исчез. Мал он еще, чтоб одному бродить, будь строй красный или белый. Даже дрожжей нет. Плакатами только все стол-

Часть вторая
по духу белогвардеец. Мои сослуживцы с желез­ной дороги могут за мной прийти, чтобы забрать в Красную гвардию или арестовать.

—В чулане спрячься, за мешком с мукой.

—Там холодно. Я думал, может, дверь запрем?
Сюда они не догадаются прийти за мной, ведь
Пени — красный.

—А я, по-твоему, кто — красная или белая?

—Вы — нейтральная.

—Ну тогда не разговаривай. Снимай пальто и оставайся, если хочешь. Тебе никуда не надо ид­ти, если б даже и пришли за тобой. Не стоит пря­таться.

Ээва-Мария. На следующий день приходят экспроприаторы. Трое парней со штыками на вин­товках, с ремнями от ранцев на груди.

—Вот у нас квитанция из штаба. Так что надо
бы вам сейчас... по приказу из штаба... нам... это­
го, того... свинью сдать.

—Вот, значит, куда дошло сведение о том, что
я третьего дня свинью зарезала. Быстро молва
об этой свинье катится! Ну и сузился мир, коль
мои малые свинячьи дела доходят аж до штаба.
Если ваша революция так слаба, что на моей сви­
нье держится, то я бы вам посоветовала бросить
это дело, пока не поздно. Убери-ка свою квитан­
цию. Не стану я мясо на такую бумажку обмени­
вать... На нее я, что ли, прокормлю и своих детей,
и семью Хирвеля, и семью Сянтти?

А ты-то когда офицером стал, Сеппянен Олави? Ты же соседский... Кто в штаб докладывал, мать твоя, что ли? Кто-то из соседей, это точно. Скажи, чтобы сами приходили за свиньей. Разве они не понимают, что одну свинью не поделишь на весь штаб. А нам чем голод утолить? Есть им в штабе хочется. Всем есть хочется. Ну, ешьте.

—Пени?

—Белогвардейцы подходят к городу.

—Что, действительно война будет?

—Обязательно будет. Меня уже приспешни­
ком беляков называют за то, что не дал красным
на губернское правление напасть и белых убить.
Сколько бы тут людей погибло с той и другой
стороны, людей, которые еще несколько месяцев
назад друг с другом здоровались... Если со мной
что-нибудь случится, возьми Айно и Пертти к се­
бе.

—Юлиус?

—Я прошу вас, спрячьте меня.

—Взрослого мужика?

Да. На эту ночь. Завтра белые займут го­
род. Это критическая ночь в моей жизни. Я ведь
Свободная, освобожденная... Ну вот, Финляндия свободна. Освобождена от власти красных и прочего сброда. Так говорят обеспеченные люди. Но все одно — муки нет. Дрожжи кончились уже во время предыдущей свободы: красной свободы и раздолья рабочего народа.

В одно ухо я впускаю, в другое выпускаю эти речи о свободе и справедливости. И молчать буду, как молчала при свободе кра­сных.

Чувство справедливости лучше держать при себе.

Да-да, Айно-Амалия, я знаю. Пени в Свеаборг выслан. Преступник якобы, красный убийца. Пени больше нет. Нам из этого исходить надо. Иначе никто не выдержит. Ду­май, что Пени умер. Другого и думать не надо. И плачь. Будто на могиле плачешь. Легче станет. Мы в деревню переезжаем. Ты об этом думай.

Мир полон чудес.

Еще на прошлой неделе я бы не поверила, что та­кое может быть. Сколько неожиданного может произойти в жизни человека между четвергом и понедельником. Сегодня понедельник. И Оскари идет в школу. Здесь и в школу ходят. Старые знакомые спрашивают про Вихтори. И Линду-Лийсу примут на работу, и Айно-Ама-лию, а я — ответственный мастер. Удивительное дело. Будто бог по доброте своей непостижимой разделил Финляндию на малень­кие кусочки и сказал: тут лагерь для пленных, тут расстреливают главарей красных, тут вообще ругают и презирают, а тут, на берегу реки, где кожевенная мастерская, тут живет память о Ви­хтори. Здесь Кюнсилехто могут спокойно себе жить. Здесь сыновья Вихтори могут наедаться каши, а Оскари может ходить в школу. Здесь вдова Вихтори становится мастером, который ко-

мандует двумя своими дочерьми и одним настоя­щим кожевником Сойниненом.

— Эх, Вихтори, Вихтори, ты и сам не знаешь, что ты за мужик, — и после смерти ты нам хлеб даешь.

И бог сменил гнев на милость в отношении Пени, направил его в Таммисаари на пожизненную ка­торгу. И то лучше, чем голову сложить. Когда мы тут прожили сколько-то времени, зани­маясь кожевенным делом, и опять наступила вес­на, бог послал нам рослого, дородного парня с ленцой, которого звали Калле Рантанен. Он влю­бился в Линду и стал новым мужиком в семье, коль скоро Пени находится в таммисаарских «университетах» и его не собираются освобож­дать.

Все казалось так хорошо, даже слишком хорошо. Но когда Пени вернулся, все изменилось.

—Коммунисты, долой из свободной страны!

—Не бейте нам окна! Кто вам дал право на­
рушать домашний покой?

Боже милосердный, ты в своем милосердии по­спешил. Дал бы Пени еще годик посидеть в Там­мисаари.

Пени лишен гражданских прав. Ему дали желтый билет, и он должен каждый месяц являться в по­лицию. Его паспорт полон пометок, и все они ка­саются одного и того же: чего поднадзорному нельзя делать. А делать вообще ничего нельзя. Пени, брось ораторствовать. Пусть другие этим занимаются.

Боже, избавь меня от страха. И не допусти, чтобы с Пени что-нибудь случилось. Ты же знаешь, он сам не понимает, что говорит, когда в раж вой­дет. Никакой он не оратор. Тюрьма ему школой была. Покойный Кастрен гораздо мягче говорил, только слово божье проповедовал, у него и жел­того билета не было, а все же его забрали. Где Пени?

Где Пени запропастился? Почему не идет обедать? Пени пропал. Что это значит? Пропал, Вот о чем надо подумать. Время уходит на раз­мышление.

На нас теперь смотрят со злобой и гонят отовсюду. Но куда же нам податься?

Слушай, что я тебе скажу, Айно, вдова Хирвеля, вдова при живом муже или жена красного под­польщика, как бы они тебя там ни звали. Или вдова сбежавшего туда, в красный рай. Хотя Пени никуда не удрал — он бы семью не бросил.

Где Пени, это один бог знает и еще кто-то, но не я.

Слушай, Айно, естественные наказания челове­ка — это скудная пища, плита с плохой тягой, тя-
желый труд и грубые люди вокруг. Если будешь от этого ожесточаться, то всю жизнь ожесточенной проживешь. Вот мое средство; нельзя горечь в душу допу­скать, чтобы душа не зачерствела. Утратишь веру и надежду, тогда тебе конец.

— Многие лета!..

Это выдумки Калле. Никогда мой день рождения не справляли. Даже Онни приехал. Добрый па­рень, но откуда у него кровь такая беспокойная, что ни на одной работе не удерживается? Сын Вихтори — Вихтори, который капли хмельного в рот не брал. Хорошо, что Вихтори не дожил до этого.

—Бабушка, бабушка, все собрались! Скорей
сниматься, дядя Юлиус уже аппарат настроил.

—Прошу всех на одну скамью. А то все не бу­
дут видны, подвиньтесь сюда... Теснее, теснее,
чтобы все уместились... Оскари пытается сесть в
конце скамейки, Онни подвинулся. Онни пихает
Кайсу, Кайса — Линду, а она в свою очередь —
мужа. Калле сидит себе посредине скамейки, дер­
жит на руках первенца Отто. Бережет его как
зеницу ока, а как же.

—' Бабушка, сниматься!

—Ты, Пертти, сюда.

—И Сянттины мальчики. Юсси и Кустаа-Эми,
тезка маршала, и Ватти, скорей сниматься.

—Никак не уместиться!

—Нельзя же бабушку с краю!

—Нельзя же именинницу с краю!

—Теперь бабушка посредине.

—Ну и душно.

—Наверно, гроза будет.

—Не знаю, но жарко.

—Внимание, снимаю!..

—Готово, заснял, но давайте еще раз, на вся­
кий случай!

—Спасибо, а теперь кофе пить.

—Давайте еще споем бабушке. Многие лета!..
Бас Калле Рантанена, тенор Оскари и чистые
голоса Кайсы и Линды. Но над всеми слышен
красивый сильный голос Онни. Остальные усту­
пают голосу Онни. Когда доходят до последнего
куплета, они замолкают. Онни поднимается и про­
должает стоя:

—Труд твой — простой, будничный, который
пропадает бесследно, оставляя за собой только
детей, внуков и правнуков, которые со временем,
рассматривая старые фотографии, только усмех­
нутся — вот, мол, люди как странно прежде оде­
вались... Ты для нас что-то такое... даже сердце
замирает, когда о тебе думаем, замирает, и мы
поражаемся. Мы поражаемся и благодарим го­
спода за дела его и доброту непостижимую...
Еще утром я думала, что этот праздник на меня
не подействует, а он подействовал, да еще как.

Надо побыть с собой наедине, чтоб успокоиться... Нет ни Вихтори, ни Уно, ни Пени, ни Айно. Нет их с нами сегодня... Айно больно легко сдалась. От­ступила перед смертью. От дифтерита человек не умирает, если всерьез сопротивляется.

Когда я смотрю на эту комнату с кухней, вспоми­наю нашу первую квартиру с Вихтори. Тут все-таки плита есть, и на ней можно готовить. Опять в город переехали, втроем. Оскари работает, а Пертти в лицее учится.

Впервые в жизни я так праздно живу. Смотрю только, чтобы Оскари и Пертти утром выпивали по кружке молока. Пертти в обеденный перерыв приходит поесть. А Оскари приходит только ве­чером.

— Ты теперь, мама, свободна. Остается только ужин готовить и за домом следить. За домом.

Праздность — это значит ждать прихода Оска­ри и Пертти и скучать. Рукодельничать я так и не научилась. Никогда не хватало времени на вы­шивание и тому подобное.

Оскари верен себе. Из него слова не вытянешь. Он и раньше неразговорчив был, а теперь совсем молчит. И чересчур о своей одежде заботится. Чтоб ни ворсинки на пиджаке не было, когда на работу идет. И ботинки должны блестеть. Сам се­бе готов стряпать. Он, конечно, холостяком оста­нется.

Еще только полвторого. Сегодня четверг. Пертти в три часа школу кончает. До тех пор придется скучать.
же и радио изо дня в день повторяет... Ну где же все красненькие, искры надежды, червы? Все не идут... Наконец-то толстяк — червонный король, на отца твоего похожий... Нет, не вышел... Остал­ся под письмом с черной каймой... Не стану я больше, завтра снова попытаюсь... Должны же хоть искры надежды появиться...

Ничего страшного Калле не угрожает. Он ведь и действительную отбывал в артиллерии, заведовал там свинарником. Наверно, и в эту войну свиньи нужны, а чтобы за свиньями смотреть, — человек нужен. Калле для этого как раз подходящий, он дело знает. И кроме того, ведь невмоготу ему с ружьем бегать и целиться. Он же ни разу в жизни оружия в руках не держал. Такого тол­стобрюхого эти начальники не могут послать ни в какую переделку, — всем видно, что наш Калле в солдаты не годится.

Гробов все больше по воскресеньям на кладбище, и газеты полны объявлений о смерти, а от Калле все веселые письма идут — все, мол, хорошо, теп­ло, и еда есть и одежда.

Приходит известие о заключении мира и вскоре письмо от Калле, написанное за день до мира. Мужики возвращаются: Оскари, Онни-Ёханнес, соседские...

А Калле все не едет. Только в конце мая, когда спускающийся к реке луг весь пожелтел от лю­тиков, пришла похоронка от военного пастора. Калле остался на поле брани. Остался где-то на поле, спускающемся к реке Вуоксе. Его будут от­певать на общей могиле оставшихся на поле бра­ни в городе Лаппеенранта... Так пишет военный пастор. Для меня Калле не остался на поле бра­ни... Смотрю я на этот луг в цвету, покрытый лю­тиками. После долгой и снежной зимы поле пол­но желтых шариков... И там они покрывают Кал­ле... Нет, человек не так просто умирает.

 

23 24

 

Война, война...

В ушах звенит. Кто-то из них обо мне думает. Онни-Ёханнес... Оскари... соседский сын.... Калле... Наверно, твой отец. Вот и перестало звенеть. Да, это Калле, твой отец, обо мне вспомнил. Ты не смейся, Отто, — на свете много такого, что разуму не поддается. Это как раз такое дело. Че­ловек вполне может чувствовать, когда кто-то о нем думает. Я это всегда чувствую. Разум тут, Отто, ни при чем...

Знают ли карты, что я хочу узнать то, чего разум не подсказывает...

Нет, Отто, гаданием будущего не раскроешь. Карты ничего не говорят, они по настроению из колоды идут... В хорошие времена идут червон­ные и бубновые короли, а сейчас все пики, да тре­фы лезут... Гляди, гляди — сама пиковая дама в сумерках по дороге идет, за ней трефовый валет... Ну, столько-то мы и по газетам знаем, нынче это
— Пертти, господин студент, иди, а то в школу
опоздаешь.

И этот барином будет. Сначала на военную служ­бу, а потом учиться, чтоб барином стать. Что же будет с этим светом, если честный труд никто ни во что ставить не хочет?

Так на мне закончился род кожевников. Эх, Вих­тори, знал бы ты!..

И Оскари. Директором его величать надо. Этого старого холостяка. Теперь есть крайняя горница, средняя горница и еще одна горница. Места мно­го. Комнат как в аду.

Оскари! И костюм специально у портного зака­зал на выпускной праздник Пертти.

— Это визитка. Я ее в честь Пертти сшил, к
его празднику. Ты не понимаешь, это визитка.
Ви-зит-ка. Визитка как раз так должна выгля­
деть.

—Сказал бы мне перед тем, как пошел зака­
зывать. Брюки могли быть из той же материи, что
и пиджак. И что это за глупые выдумки — такие
фалды?.. Хорошую ткань зря на барские штучки
израсходовали.

—Пертти будет хирургом, — отвечает Оска-
ри. — Пока я жив и кооперативная бойня дер­
жится, Пертти может учиться...

—Господин студент, начинай есть. Нет, я не
пойду. Я же разревусь, когда все это торжество
увижу. Осрамлю тебя только. Ведь пойдет же
туда Оскари в своей визитке... Ладно-ладно, не
сердись. Сейчас пойдем. Ты только поешь...

Ну как можно мне в таком виде? Нет, я не плачу. Я просто так. Стала думать, ког­да у меня раньше такое чувство было, и вспом­нила, — в конце мая, когда Уно болел... Да нет, я не грущу. У меня никогда не было похо­ронного настроения. Но сейчас у меня такое же чувство и состояние, как тогда...

— Эй, Пертти, подойди-ка, я тебе покажу!..
В этом отделении бутерброды, а тут полотенце,
мыло и бритва. Тут белье, тут немножко булки и
яйца — они должны быть здесь, чтобы не раз­
бились, а тут бутылка с соком, будешь наливать
немного в стакан и разбавлять водой, так хватит
надолго... Ну, смотри же, чтобы знать, что где ле­
жит, тогда весь рюкзак не надо будет перевора­
чивать.

Я на всякий случай шерстяные перчатки положи­ла. Почем знать, насколько затянется эта моби­лизация. А вдруг война опять начнется? И в крике кулика предчувствие войны. Говорят, теплушки полны оружия и ящиков со снарядами, и ни одного солдата, едущего на побывку. Черемуха скоро распустится.

—Отто!.. Отто, иди сюда!

—Иго-го!

Не надо по-лошадиному, по-человечески попро­щайся. Пертти и дядя Онни уходят. Ну, ступайте. Я в баню пойду, а то расплачусь. Прощайте, прощайте, я иду в баню. Бегу в крайнюю горницу, где окна на улицу. Му­жики стоят там, на улице, и ребята их окружают. Они проходят по дороге мимо дома, доходят до фонаря, потом мимо следующего дома, вот и чет­вертый дом, а там перекресток. Они сворачивают и идут в сторону города. Если подойду к друго­му окну, то еще мельком их увижу... Нет, не вижу. Листья уже такие большие, что из-за них ничего не видно. Или глаза стали плохо видеть?.. Почему это я шерстяные перчатки Перт­ти положила, а Онни-Ёханнесу не положила? На душе так горько, что и плакать не могу, как бы ни старалась. Вот что опять наделали!
26

Привет из бани!

Вот опять скоро Иванов день, и весна прошла. А я где-то здесь между делом состарилась. Из бани возвращаться все тяжелее — я теперь ду­маю о возвращении, когда еще только иду в ба­ню.

Ведь совсем недавно налимы икру метали, и бы­ла зима, и я не думала о возвращении из бани. Потом пришла весна. Я следила за картофельны­ми ростками, ждала южный ветер и нерест леща. Неужели дни ушли на то, чтобы караулить кар­тофельные ростки в ожидании южного ветра и нереста леща? Я ждала и надеялась, а между тем наступила старость. Когда же? За какое время? С какого нереста до какого?.. Утром слышала, что в кооператив завезли селед­ку. Послала Отто в очередь, чтоб держал место мне и себе. Но у меня так много времени ушло на то, чтобы проковылять четыре квартала, что От­то успел добраться до прилавка и получить се­ледку. Мне пришлось встать в конец очереди, и, конечно, селедки не хватило. Каждому выдава­ли всего по три. Если бы я добралась, мы полу­чили бы шесть, да ноги подвели. Неужто я калекой становлюсь, сама того не за­мечая? «Косолапая! Косолапая!» — кричала дет­вора за забором. Наверно, они правы. Присела на крылечко молочной лавки. Госпожа Нюпери шла мимо:

—Теперь и старый человек душой молодеет,
когда Финляндия свои земли отвоевывает.
«Свои земли...» — подумала я и посмотрела ей в
глаза, но она совсем всерьез. Мне стало страшно.

—Я вам сочувствую...

Нет, не будем больше говорит про Онни-Ехан-неса. Ему и при жизни не везло... Хорошо, семьей не обзавелся. Не раз думала я, что следовало бы мне его обратно принять и снова на этот свет родить. Но ведь человеку такое не дано.

— Господин офицер! Пертти, а ну-ка вставай есть, чтобы опять вечером к своей бабе идти. Взрослый мужик, а прямо ничего не говорит, все вокруг да около, будто ветер в голове. Со старой бабой спутался... В школе ты был таким застен­чивым, ни с одной девушкой не гулял. Я все ста­ралась, подговаривала, а ты ни за что. А сейчас вот, с места в карьер, снюхался с первой попав­шейся инженершей. Ты бы свое мужское естест­во на что-нибудь лучшее расходовал, если у тебя вообще таковое имеется. Я-то в этом не слишком уверена.

Может, я тебя пилю как старуха. Может, я уже не могу тебе сказать, что правильно, а что нет.

Раньше я сама еще верила, что знаю, но когда ты мне рассказал, как лежал на поле боя, у ме­ня будто что-то надломилось... Лежал ты там и, наверное, думал: где же другие прапорщики? А тебе потом сказали, что других прапорщиков уже нет, что все, мол, убиты. Ты единственный остался из тех выпускников лицея, что в пять утра отправились в путь. Ты клялся и божился, что если только останешься в живых, то не пом­решь, не познав какую-нибудь женщину, какую угодно, все равно какую, что тебе некогда ждать, отпуск короткий...

Наверно, это так. «Контакт с настоящей жиз­нью». Мне только кажется, что водиться с этой инженершей — такое же убивание людей, как стрелять из пушки или бомбы бросать-Ну давай ешь, кобель этакий, чтоб растолстеть. Толстей и развратничай. Через несколько лет, если эта веселая жизнь будет продолжаться, ты станешь похожим на надутый пузырь. С виду ты на отца смахиваешь и росту того же, да силы от­цовской нет. Козявка ты по сравнению с отцом. Вот бы Пени жив был. Он бы такую мелюзгу за шкирку взял, а заодно и твоего бога никудыш­него... Что это за бог, которому такие клятвы дают..-

В моей молодости с богом о более важных делах договаривались, не о том, как переспать с кем-нибудь. Мы договаривались с богом о хлебе, и о детях, и о дублении бычьих кож. По крайней ме­ре, мы с Вихтори... Но что было, то было, что с того... Ты считаешь, что я уже стара, что мне по­ра на погост...

Видишь, Отто на тебя смотрит как на божество какое. И вот что из вас получается, даже из те­бя. Негодяй ты этакий! Знала бы я, до чего все это доведет, не стала бы за тебя школу оплачи­вать, одевать тебя, баловать. Поработал бы чер­норабочим, хотя бы вести себя по-человечески научился. Поговорил бы немножко и с Оскари. Ты ему как сын родной. Ты знаешь, какие на­дежды он на тебя возлагает. А война вот теперь из года в год продолжается... Так что бывал бы ты побольше дома, когда на побывку приезжа­ешь, сидел бы немножко и с ним. Он умнее, чем ты считаешь, и много думает, хотя и мало гово­рит.

Чего? «Вкусную кашу ты, бабушка, сварила». О, господи! Разум говорит, что надо бы мне ва­ши головы другим наполнять и оставить кашу. Я за свою жизнь достаточно каши наварила. Это дело я уж, наверно, знаю. За это меня хвалить не надо. Ржаную, ячневую, картофельную, пшен­ную, овсяную. Все кашу да кашу. Кашеваром я останусь, кашеваром и помру... Хотя, с другой стороны, я на бога не ропщу, что он меня жен­щиной сотворил и вечным кашеваром. Видишь ли, Пертти, у тебя бы из этого ничего не получи­лось, как и у многих других мужиков. У бабы, господин лейтенант, должен быть твердый ха­рактер. Это такая серая, однообразная жизнь, и все время несешь ответственность... Нет, мужи-
кам это не под силу. Мужикам суета нужна. В ней они счастье ищут.

— Слушай, Отто, когда дети маленькие были, мы с Вихтори чуть не каждый вечер острогой рыбу били, если бывало тихо и пасмурно в авгу­сте-сентябре...

Полезай, Отто, для веса на нос лодки... Нет, да­вай-ка сядь лучше на место гребца, оттуда все видно... Хорошо получается. Этим я занималась в последний раз в двенадцатом году, нет, в сем­надцатом, когда с Вихтори в деревню ездили. Тогда он в последний раз острогой рыбу бил... Карабкаться теперь не так легко, как раньше, но все-таки на банке еще держусь- В этой лодке ши­рокая банка.

Пасмурно и тихо. Лучшего ветра для ловли с острогой не придумаешь... Отпихни, Отто, лодку от берега, чтоб днище не царапало... Встань, чтоб лучше дно видеть...

Смотри, вот мелкая рыбешка плавает, плотва, тут окунь спит, а поди ударь — редко в него по­падешь. Ну и быстрая рыбешка.

Тихой речи они не боятся. Черная тень от лод­ки хуже всего. Нельзя, чтобы она на рыбу ложи­лась, рыба сразу уйдет. Она понимает, что тут смерть грозит. И многое другое понимает. Вих­тори мне об этом рассказывал. Он все знал о ры­бах.

Проясняется. Это небо спускается на поверх­ность воды и под воду, до самого дна, в рыбье царство. И рыбы этому радуются. Покой овева­ет рыб, и они сливаются со звездами. Мне ка­жется, что рыбы больше понимают в звездах, чем люди. Как им не понимать, если они каж­дую осень к берегу нарочно приплывают. Вихто­ри говорил, что они приплывают к берегу небе­са слушать и на звезды смотреть. Я верю, что это так. Потому такое веселье и плеск доносятся из мелких бухт в ясные ночи. Поверхность во­ды — сплошное песнопение. Это пение, игру рыб и звезды слушают и небосвод...

Видишь, Отто, эту большую щуку?.. Наблюдай за мной... Осторожно опускаю острогу под во­ду и вонзаю ее у самой головы щуки, теперь так же осторожно опускаю зубья ко дну. А теперь забрасываю щуку в лодку. Отцепи ее. Тут нель­зя рывком. Ну вот, теперь мы знаем, как это де­лается. Давай продолжим путь. Вот там бухта начинается, а у бухты всегда щуки водятся. Лодка плывет от звезды к звезде. Эти яркие звездочки — звезды детей, умерших с голоду и от болезни на нашей планете... Там и звездочка Уно. Люди не так звезды назвали... Вот эта, которую ты называешь Львом, по-мое­му, звезда всех парней, павших от пули, — она так ярко блестит. Ну посмотри, как сверкает,

будто пальцем манит — сюда, сюда все наповал убитые юноши.

Пиф-паф-бум!

Человек то менее, то более глуп. Ни во что дру­гое я больше не верю. Никак не могу убедить Отто в существовании того мира, которым я жи­ву. День ото дня все более бурно крутится в его голове эта война, стрельба, жизнь и смерть вое­начальников. А как-никак Отто — единствен­ный, который хоть немного прислушивается к моим речам, так как еще ребенок. Скоро, навер­но, и он не на каждое мое слово будет говорить, что вот бы здорово, если б кто-нибудь трахнул по тому-то и тому. Здорово было бы, если бы да­ли бабахать!.. Наверно, это так... Сколько забот, нежности и ласки нужно, чтобы родить челове­ка, а чтобы убить его — достаточно одного вы­стрела. Неужто так и всему свету когда-нибудь конец?

Пертти сам говорил, что врачом станет, хирур­гом. Не думаю я, что он в герои метил...

Ну и бог с ней, с этой вязанкой. Какой смысл?.. Все равно в один прекрасный день вязанка ока­зывается сильнее человека. Сегодня, видимо, этот день наступил для меня. После суеты и су­матохи— вот тебе награда. Когда немощное тело уже устало, приходит конец. В один пре­красный день замечаешь, что у тебя сил больше нет даже надеяться. Пора мне на погост. И ты, Отто, пойдешь своим путем. Такой уж порядок, смотри, вот ветка сухая лежит. Солнце ее су­шит, скрючивает, и ветка принимает вид змеи. А летом, когда змея выползает из леса, набив брюхо лягушками, она пристроится тут на тро­пинке, на солнышке. Она может даже на ночь остаться на теплом местечке, не надо будет в хо­лодный лес возвращаться. У нее свой защитный цвет: в сумерках идущий человек примет ее за ветку, не наступит, а осторожно перешагнет. Так же и деревья валятся в воду, превращаются в коряги, похожие на щук.

Рыбак плывет вдоль берега с острогой в руке, светит красное пламя смолья, рыбак проплывает над щукой, не замечает, не нарушает ее сон. Это воля того, который растит траву и одевает деревья листвой, чтобы птица могла вить гнездо, скрытая от ястреба.
Он своих охраняет. А ты, бедняга Отто, всего только человек, беззащитное существо. Человек лишь у другого человека опору и защиту найти может. Нет у тебя места, как у щуки или язя, нет камыша у родного твоего залива... О, ты, щука, лещ, птица, о, змееныш весенний... Ты мне не верь, Отто. Наверно, я очень ошиба­юсь... Сам посуди: ровным счетом ничего не уму­дрилась я себе приобрести на этом свете. Сбережений у меня — всего лишь всплеск ры­бы в озере, взмах лисьего хвоста в скалах, и кое-какие вечерние зори летом около мастерской на берегу реки.

Бег зайца был когда-то моим.

Ни одно дерево, ни один лист

На дереве не были моими,

Хотя я всегда любила деревья. Никогда я не верила ни в какое счастье, кроме удачи в рыбной ловле. В нее я по опыту верю. Перед ней надо быть смиренной, тогда она тебя не покинет.

Послушай, Отто, пусть тебе покажется странным, но я думаю, что не буду в могиле, никогда... Ко­нечно, меня положат в землю, но я там не оста­нусь. Смотри на эти руки... на эти мозоли и буг­ры... на шишки на коленях и щиколотках. Они, конечно, истлеют, но я думаю, что я — не мор­щинистая старуха, которую ты видишь перед собой, а что-то другое.

В человеке есть что-то непостижимое, и оно по­стоянно тут, во мне тоже, под ревматизмом, по ту сторону боли в суставах. Есть такие дела, которые можно понять, только прислушиваясь к ним и сливаясь с ними воедино. Мне кажется, что смерть — именно такое дело. Мне думается, что смерть вот какая — засну я однажды, и ко мне придет большой и добрый жук. Соберет он все мои заботы, и боли, и шиш­ки на суставах.

Кто знает, может, на небесах жизнь кишмя-ки-шит? Этот жук снимет с меня ограниченность, которая мешает мне сейчас быстро передвигать­ся с места на место, и я отправлюсь, но не куда-нибудь в Америку, а раз-два, и очутилась на той стороне Луны. Как молния. Ничего себе мысль...

Мне столько приходилось передвигаться с тру­дом, что так быстро скакать, крутиться и при­плясывать было бы для меня такой радостью... ты себе и представить не можешь. Вовсю буду енку и польку плясать. В старину попы говорили, что на небесах потом плясать будем.

Я эти пляски понимаю так: быстрые прыжки с Земли на Луну и с одной звезды на другую. Вот тебе небесная пляска, только попы не сумели это подробно описать.

Не знаю точно, но все же думаю, что я когда-ни­будь еще буду скакать между кладбищем этого города и солнцем на небе...