Бессознательный образ тела

Содержание

ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ

 

Об этом томе.............................. IX

От переводчика............................. XI

 

БЕССОЗНАТЕЛЬНЫЙ ОБРАЗ ТЕЛА

 

1. СХЕМА ТЕЛА И ОБРАЗ ТЕЛА......................3

Схема тела не есть образ тела.................. 12

Образ тела. Влечения к жизни и смерти.............. 29

Три динамических аспекта одного и того же образа тела...... 43

 

2. образы тела и их судьба..................... 56

Понятие символогенной кастрации................. 70

Пупочная кастрация....................... 82

Оральная кастрация......................... 91

Анальная кастрация......................... 98

Зеркало...............................137

Первичная кастрация, иногда именуемая неэдиповой

генитальной кастрацией....................... 153

Эдипов комплекс и эдипова генитальная кастрация

(запрещение инцеста)........................174

Нарциссический вклад эдиповой кастрации

в высвобождение либидо......................187

 

 

3. ПАТОЛОГИЯ ОБРАЗОВ ТЕЛА И АНАЛИТИЧЕСКАЯ КЛИНИКА.... 196

Первые риски искажения образа тела.............. 196

Оральный период до возраста хождения и речи.

Отнятие от груди, его неудачи.................. 200

Возраст оральный, анальный и дальнейшие периоды

до первичной кастрации.......................216

Патология образа тела в период латентности

(после Эдипа, получившего, тем не менее,

своевременное разрешение).................... 309

Истерия и психосоматика..................... 330

О породителях и порожденных: страдание.

О воображаемом в реальности: долги и наследство....... 345

 

Вместо заключения к этой работе...................351

Клинические случаи нарушения образа тела

(лист пациентов)........................... 352

О некоторых дополнительно затронутых темах........... 354

 

APPENDIX............................... 355

Библиография........................... 356

Лист сокращений......................... 357

Именной указатель........................ 358

Предметный указатель...................... 359

ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ

 

Об этом томе

Общая цель, которая реализуется выходящим Собранием сочинений Франсуазы Дольто, — дать русскоязычному читателю целостное и систематизированное представление о научном творче­стве одного из крупнейших детских психоаналитиков. Тома вклю­чают в себя работы, расположенные в соответствии с хронологиче­ским принципом.

Настоящий том Собрания сочинений содержит основополага­ющий труд — «Бессознательный образ тела» (1984). Эта работа является одним из самых существенных вкладов Ф. Дольто в развитие психоаналитической теории.

Многие концептуальные построения, представленные Дольто в этой книге, еще требуют своего осмысления и развернутого коммен­тария. Издательство намерено подготовить для расширения представ­лений о концепте «бессознательный образ тела» отдельное издание сборника работ учеников и последователен Ф. Дольто, который во многом предварит научные комментарии к данной книге.

В настоящее издание включены дополнительные указатели — именной и предметный, а также отдельно вынесена библиография. Все примечания научного редактора и переводчика помещены в виде сносок, заключенных в квадратные скобки.

Издатели благодарят Катрин Дольто, дочь и последователя Франсуазы Дольто, за поддержку настоящего проекта, искреннюю дружбу и готовность к сотрудничеству.

От переводчика

Более 10 лет назад Франсуаза Дольто стала моим собеседником. Первой мне в руки попала ее книга «Тuot est langage» («Все есть речь»). Я открыла ее с любопытством. Как лингвисту мне интересно все, что связано с языком. Тем более размышления человека, для кого язык — инструмент его профессионального ремесла. Лингвисты с упоением язык расчленяют, развинчивают его, получая о нем все более нюансированные знания. А мне как раз интересно, что делает его целостным и являет его сущностное начало. И с этих позиций опыт нелингвиста очень ценен.

С самого начала я была покорена ясным умом, абсолютным отсут­ствием патетики, нравоучительства и научного высокомерия, абсолютной серьезностью разговора и откровенностью мысли. В этой книге, почти стенограмме встречи психоаналитика с людьми, далекими от психоана­лиза,— воспитателями детских учреждений, фельдшерами, медицин­скими работниками низшего звена, она, не переходя на популяризатор-ство, размышляет, отвечая на вопросы, о сущностных вещах, касающихся жизненного становления ребенка. И за этим размышлением возникает педагогический фон, мне очень близкий как матери и педагогу. Благодаря этому я поняла, что обрела человека, с которым можно говорить. Сама форма высказывания диалогическая. Ф. Дольто отвечает на вопросы ауди­тории или сама себе задает вопросы и ищет ответ. Многие ее статьи, высту­пления сделаны в форме интервью. У нее есть короткие статьи, но они, как правило, представляют собой развернутый ответ на заранее поставленный вопрос. В длинных статьях либо она сама ставит вопросы, либо это диалог с коллегой, журналистом, радиослушателями.

И в этом диалоге неизменно уважительный тон, серьезное отношение без какого бы то ни было умиления (тем более снисходительности) втом, что она говорит о ребенке и как она с ним говорит. Это относится не только к ее позиции врача-психоаналитика, но и к позиции матери, что особенно импо-

 

От переводчика

XII

 

нировало мне, стремившейся в своих отношениях с собственными детьми и с учениками выстроить и сохранить позицию равенства. Мое глубинное, я бы сказала выстраданное, отношение к детям как состоятельным, умным существам нашло поддержку в размышлениях этого мудрого, ясного чело­века. Нет детей-придурков, несмышленышей, недоумков и прочих недо-, а есть другой человек со своим опытом, на своей жизненной траектории. И воспитывать его, ухаживать за ним, помогать ему — это вовсе не дрес­сировать его, не исправлять, а поддерживать в его желании и в испытаниях на взросление, с которыми он сталкивается в жизни.

«Бессознательный образ тела» вызвал у меня большой интерес тем, что рассматривает телесность как язык. Книга увлекла меня своей логич­ностью, необычными решениями, которые принимала Ф. Дольто по поводу описываемых ею случаев, но чем больше я читала этот итоговый труд Фран­суазы Дольто, тем меньше его понимала. В ответ на мою растерянность Катрин Дольто, педиатр и гаптопснхотерапевт, дочь и президент Архивов Ф. Дольто, воскликнула: «Мало кто из психоаналитиков его понимает». Это подтолкнуло меня к тому, чтобы прочесть то, что уже написано вокруг концепта бессознательного образа тела: монографии Яника Франсуа «Франсуаза Дольто. От этики к практике детского психоанализа» и Жерара Гильро «Образ тела по Франсуазе Дольто. Клиническая фило­софия», сборник «Франсуаза Дольто, это язык, дающий жизнь. Телесная теория речи», составленный детским психоаналитиком Вилли Барралем по материалам психоаналитического семинара по бессознательному образу тела, беседы психоаналитика Ж.-П. Винтера с Ф. Дольто «Образы. Слова. Тело». Все они рассматривают ту концепцию, которую она разра­батывала всю жизнь. Будучи гениальным клиницистом, она не была озабо­чена тем, чтобы создать теорию или основать теоретическую школу. Но в своей практике она, оставаясь верной теории 3. Фрейда, сформировала очень четкую систему взглядов относительно раннего детства. И разрабо­тала концепт бессознательного образа тела как ключ к пониманию станов­ления человека и как инструмент своей аналитической практики.

Когда я взялась за перевод книги, было осознание большой ответ­ственности, лежащей на переводчике, который вводит теоретический дискурс и клинику Ф. Дольто в психоаналитический обиход на русском языке. Была избрана стратегия перевода, поддержанная научным редак­тором, — максимально сохранить ход мысли Ф. Дольто, ее разворачивание, плотность ее языка, осторожно и взвешенно подбирать соответствия, стремясь к точности. Такая стратегия виделась нам единственно возможной, чтобы избежать трех главных переводческих «омутов»: замен, добавлений и опущений. Можно проиллюстрировать на одном примере перевода текста одного из видных французских психоаналитиков:

L’ordre familial ne fait que traduire que le Pére n’est pas le geniteure, et que la Mére reste contaminer la femme pour le petit d’homme; le rest s’ensuit.

Устроение семьи {замена для «семейный порядок»} всего-навсего {усиление для «лишь», т. е. добавление) обнаруживает ту истину (замена для «выражает»}, что Отец — это вовсе {добавление} не биологический {добавление} производи­тель, а {замена для «и»} женщина так и остается для мужичонки {пейоративное добавление для обозначения «ребенок»} заражена Матерью {инверсия тема-рема-тического порядка слов}; все {добавление} остальное просто {добавление} отсюда {добавление} следует.

На одну фразу в переводе четыре замены и семь добавлений. Из строгого суждения получается цветистая фраза слегка глумливого тона. Избежать греха замен — это значит быть точным в выражении смыслов. Избежать добавлений — это не поддаваться искушению сделать литера­турно или красиво, блеснуть оборотом или словечком, чем часто увлека­ются переводчики. Это особенно губительно для перевода научных текстов с французского. Французский текст ориентирован на предметный план, на сообщение фактов. Русский текст отдает приоритет плану коммуникатив­ному, передаче мироощущения речевого субъекта. Именно поэтому при переводе на русский язык текст перевода начинает пестрить внесенной модальностью, добавлением экспрессивности и т. п. Нет ничего более чуждого дискурсу Ф. Дольто, чем такие красивости. Ни в одном из своих текстов она не использует уменьшительные названия для обозначения ребенка, кроме одного случая, да и тот объясняется особыми обстоятель­ствами. Однако если взять существующие переводы Франсуазы Дольто на русский язык, то там сплошь и рядом идут замены на более эмоцио­нальные или экспрессивные. Они сильно искажают образ самого автора, превращая ее в умиляющуюся бабушку, восхищающуюся своими внуками. Она никогда не была такой, это было бы с ее стороны неуважением к ребенку. А с этической стороны все ее работы выстроены очень строго.

В моей переводческой работе у меня оказалось три козыря. Первый: ясность синтаксического построения французского текста. Переводчику

От переводчика

XIV-

XV

 

достаточно быть хорошим лоцманом в своем движении по структуре высказывания, не вносить своего членения в речевую цепь, перепроверять себя, свои остановки.

Другой козырь — это ясность мысли и прозрачность стиля Ф. Дольто, обилие иллюстраций, которые поясняют ее мысль, диалогичность ее текста. Она обладает даром делать видимым то, что люди не умеют видеть, делать невидимое почти ощутимым, что можно его потрогать. Но кроме этого, она очень ясна в развертывании смысла. Смысл конструируется автором в ходе высказывания, не сворачиваясь в концепте. Концепт тем самым присут­ствует в тексте за счет своей дефиниции. Фразы поэтому длинные, но они четко следуют линейному развертыванию, в отличие, скажем, от фразы Ж. Лакана, имеющей древовидный характер и где «ствол», т. е. ядерное высказывание, часто теряется в гуще «ответвлений».

Третий козырь — это богатые ресурсы русского языка, который, с его «нелогичностью» по сравнению с «выверенностью» французского синтак­сиса, предоставляет переводчику точные средства для передачи смысла, не прибегая к описательности, а к именованию. Нужно только уметь нахо­дить.

Мне очень помогло то, что у Ф. Дольто особые отношения со словом. Она в них вслушивается. Она осталась ребенком, который вслушивается в речь и не интерпретирует ее, а открывает сущностный смысл, как в детстве. В этом ключ к пониманию ее лексикона. Слово ребенка имеет ту специ­фику, что оно означает не ожидания взрослых в тривиально-социальном обиходе, где звучит подтверждение об отношениях, оценках и т. п., а не откровение о мире. В ее слове резонирует открытие о мире, его прямое предназначение. Не утилитарное значение, то, что принято, так все пони­мают, а сущностное. Хрестоматийный пример — ее понимание ребенком фразы «les crevettes demandent d’etre cuites», которую она постоянно слышала летом в Довиле, куда семья выезжала на отдых. И она удивля­лась взрослым: откуда они знают, что креветки просят, чтобы их сварили. Она задавала вопрос взрослым, а в ответ они говорила, что она дура. Уже взрослой она комментировала поведение родителей: «Достаточно было бы сказать, что так говорят, чтобы сказать «Надо варить креветок»». Она ведь поверила им, что и вправду дура.

В поисках точности выражения она прибегает к неологизмам. Неко­торые из них напрямую связаны с ее концептом: «coheser», «mamaiser», «charnalise» (от chair), «mimiquer», «tetete». Чтобы подчеркнуть динамику бессознательного образа тела она придумывает «vivance» (жизнь, проживание, осуществление жизни, вовлеченность в жизнь), «аimance» как динамическое проживание жизни и любви или «allant-devenant dans le genie de son sexe» (про двигающийся-становящийся в гении своего пола). Некоторые из «дольтоизмов», как их называет К.. Дольто, весьма причуд­ливы, как, например, «memete d’etre» (Я-сам-быгие, или самобытие) или носят высокую степень обобщения, что требует большой переводческой изощренности: «genitude» (происхождение и родовая принадлежность), «se materner».

Работа потребовала проработки культурного контекста. Там встре­чается некий Господин Луайяль (Лояльный). Потребовалось вникнуть в то, как идет представление в цирке, чтобы понять, что речь идет о белом клоуне. Или мама обращается к ребенку ласково «ma crotte» (корка, засо­хший кусок, какашка).

Трудности возникали при переводе образов, приходящих ассо­циативно, когда совпадают означающие: «... la ruse au service de leur fin (ou “faim”, toujours plus ou mions orale dans leur genitalite)»- В переводе: «... хитрость для подпитывания своих целей (или «голода», в их гениталь-ности это всегда скорее орально)». Или при игре в карты есть козырь (l’atout), который возникает в ассоциации с матерью, а она есть «1а Tout» (всё) для своего малыша.

На один случай хочу сослаться, чтобы показать поиск соответствия. Речь идет о клиническом случае. Это мальчик-подросток с попыткой суицида, у него не проработан эдипов комплекс. В их последнем разго­воре, когда они прощались, речь зашла о психоанализе и он сказал, что знает, что такое психоанализ, и объясняет это так: «...histoir du complexe d’OEdipe…c’etait l’histoire d’un type, il etait embete par un autre qui faisait tout le temps des lais (sic!)...». Laius — это имя отца Эдипа, и оно появ­ляется здесь как омоним в выражении «виге с!ез 1ашз» (говорить пустяки, ерунду; произносить пустые речи). Нужно было найти выражение, чтобы появилось имя отца Эдипа на русском языке — Лай. Отсюда вариант пере­вода: «...история эдипова комплекса..,, это была история одного типа, ему мешал другой, от которого все время шел лай (sic!)...».

Дольто не дистанцировалась от речи детей, не переводила ее в профессиональный жаргон. Она в работах не упускает случая сказать, когда то или иное новое слово ей подсказано ребенком. Она внимательна к внутренней форме слова и старается обходиться без технических терминов.

Поэтому ее легко понимать. Благодаря этому свойству, она была сразу же принята широким кругом людей, далеких от психоанализа. Иногда ей хватало одного слова,

чтобы понять, в чем суть проблемы, не решавшейся долгое время кем-то из ее коллег. Бытовала шутка, что достаточно Фран­суазе посмотреть на фотографию ребенка, чтобы сказать, как звали его внучатого дедушку по отцовской линии.

Те истории детей, которые она рассказывает в своих статьях, книгах, звучат как художественные повествования, где страдающий и раздав­ленный судьбой ребенок становится героем, который старается преодолеть свою драму.

Мне очень хочется, чтобы, благодаря переводу, состоялась встреча русского читателя с выдающимся французским врачом-педагогом Франсу­азой Дольто, имевшей блестящий дар помогать людям в трудные периоды их жизни. Этот дар продолжает свою исключительную миссию в ее книгах, одна из которых у Вас в руках, уважаемый читатель.

 

И.Б. Ворожцова, д.пед.н., профессор

Бессознательный образ тела

(1984)

 

 

Схема тела и образ тела

 

В начале моей практической деятельности в качестве детского психоаналитика (1938) моим консультантом была Софи Моргенштерн, первый французский детский аналитик[1]. Тогда я предложила детям, желающим вместе со мной понять, что было причиной — неведомой им — их трудностей в жизни, бумагу и цветные карандаши. Позднее я добавила пластилин.

Рисунки, выбранные цвета, формы — вот средства спонтан­ного самовыражения для большинства детей. И они любят «расска­зывать» с помощью рук про мир своих фантазмов; они вербали-зируют свои рисунки и слепленные формы тому, кто их слушает. Иногда без всякой логической (с точки зрения взрослых) связи с тем, что в этом может увидеть взрослый. И самое удивительное, что постепенно в результате этой работы у меня сложилось представ­ление, что инстанции фрейдовской теории психического — Оно, Я и Сверх-Я — обнаруживаются в любой свободной композиции, будь она графической (рисунок), пластической (лепка) и др. Эти детские произведения являются настоящими проявлениями фантазмов, в которьк можно декодировать структуры бессознательного. Они декодируются через слова ребенка, который антропоморфизирует, дает жизнь разным частям своих рисунков, как только начинает говорить об этом с аналитиком. И это свойственно именно детскому психоанализу: то, что у взрослых дешифруется на основе ассоциации идей по поводу рассказываемого сновидения, у детей обнаружи-

1 Покончнла жизнь самоубийством в 1940 г., когда немцы вошли в Париж.

3Схема тела и обрая тела

 

вается через их высказывания об изображениях или пластических композициях, отражающих их фантазмы и игру воображения в пере­носе.

Посредник этих трех психических инстанций (Оно, Я, Сверх-Я) в аллегорических репрезентациях, даваемых субъектом, оказался специфичным. Я назвала его «образ тела».

Пример 1. Два рисунка ребенка примерно 11 лет, страдающего

тяжелой формой тика.

Первый рисунок: конь, голова которого выходит за рамки листа бумаги, на нем всадник, он борется с врагом; его целиком не видно, но видна шпага в верхнем левом углу рисунка. В нижнем правом углу виден ядовитый змей, который собирается, как говорит ребенок, ужалить коня всадника. На этом рисунке у коня нет головы, у всад­ника есть голова.

Второй рисунок (сделан на одном из других сеансов). Он представляет собой вариант предыдущего мотива. Голова всадника полностью не входит в поле листа бумаги. У коня есть голова, но на рисунке нет места для хвоста. Вместо змея — голова тигра в нижнем левом углу, и она готова атаковать коня. На самом деле, голова тигра находится на том месте, где должна быть голова коня, но на более низком уровне.

Мальчику, рассказывающему по просьбе аналитика о рисунке, предлагается поставить себя на место каждого персонажа и, нахо­дясь в том месте, вообразить, что он мог бы чувствовать.

Тогда появляются друг за другом голова, означающая оральное пожирание, — это голова тигра, голова контроля анальной муску­латуры, представленная головой коня, и голова умелости всадника, которая представляет человеческое существо. Эти три головы способны меняться местами, учитывая, что исключен факт их одно­временного присутствия в поле рисунка. Всадник постоянно в опас­ности, которая представлена либо оральностью, являющейся частью тела (тигр), либо ядовитым змеем, находящимся позади, как теллу­рические и анальные силы, способные отомстить индивиду. И в то же время в него метит шпага человека, расположенного выше на иерархической лестнице.

Позднее в заключительных рисунках ребенка опасность пред­ставлена в виде громоподобной молнии, способной уничтожить одновременно всадника, коня, а также — по возможности — других присутствующих животных и тех, кто находился в конфликте с этими живыми инстанциями. Конфликт фигурирует в виде атаки.

Экспликация этих различных опасностей помогла через свободные ассоциации узнать о врагах, грозах, опасностях яда, опасностях пожи­рания, поскольку эти фигуративные темы были связаны с семейной драмой.

За смертью дедушки ребенка по отцовской линии последо­вали семейные конфликты, связанные с наследством. Причем отец ребенка был свидетелем попытки убийства старшим братом одного из своих братьев. Ребенок оказался в курсе событий, услышав случайно разговор родителей, когда он, находясь в гостях у бабушки с дедушкой, спал вместе с ними в комнате. Все это очень резко отпечаталось в его представлениях: оральная жадность до наследства, табу на убий­ство и испытанное им удивление, когда он услышал, как родители в супружеской постели с сочувственным шепотом говорят об убийце. К счастью, тот лишь ранил брата — всем было сказано о несчастном случае на охоте. При этом мальчик слышал, как родители договарива­ются о неразглашении тайны. С момента похорон дедушки у ребенка проявился тик.

Мы видим, как благодаря серии рисунков анализ воспоми­наний и ассоциаций, бессознательно проявившихся в рисунках, позволил высвободить то, что представлялось мальчику как неразрешимые противоречия, что не давало ему держать голову и в то же время сохранять мышечную энергию и управлять поведением. Он оказался немым свидетелем, а значит, сооб­щником разговора родителей, что дезориентировало его как человека по отношению к кодексу Закона. Но главное, что позволяет понять возможности, даваемые детским психоанализом, — это то, что он предоставляет данные для интерпретации, содержа­щиеся в словах относительно фантасмагорических рисунков. Это он — змея, которая так думает, он — голова тигра, представляю­щего опасную мать (отец называл ее тигрицей), с которой он себя идентифицирует и которая представляет опасность для коня, репре­зентирующего в данном случае его отца. Шпага Бога и молния с неба в других рисунках появляется как знак осуждения ребенка, она ранит его в его человеческом становлении: он оказывается в ситу­ации, что надо судить отца, пособника своего дяди. Он чувствует себя виноватым перед лицом Закона, потому что он услышал из речей родителей, что они — особенно отец и в меньшей степени мать, которая испытывала тревогу от утаивания правды, — в своем желании преступили, нарушили закон, и он выступает как ребенок инцеста, будучи случайным свидетелем их разговора в супружеской постели в доме отцовского клана.

Пример 2. Речь идет о мальчике 10 лет, совершенно затормо­женном, почти без голоса, на лице его застыла беспокойная улыбка. На просьбу нарисовать то, что он хотел бы выразить, но не может рассказать, и что было на самом деле, он принимается представлять в графическом виде «битвы танков». И на самом деле все рисунки его первых сеансов сделаны на эту тему. Способ представления ясно свидетельствует, что его торможение в отношениях с другими сильно выражено в разных аспектах. На одном из рисунков, например, танк изображен бледными дрожащими линиями. Он занимает всю стра­ницу. И лишь на правой кромке листа появляется кончик пушки другого танка. Из этого конца пушки не вылетает ни одного снаряда. Снаряд вылетает лишь из пушки видимого танка, но его направление таково, что очевидна невозможность нанесения ущерба невидимому танку этим снарядом.

От сеанса к сеансу повторяется этот рисунок безрезультатив­ного боя двух танков. Затем их сменяют два боксера, нарисованные в профиль с одной нарисованной рукой на приличном расстоянии друг от друга. Та же проблема соперничества в виде невозможного рукопашного единоборства. У этих боксеров нет — в первой серии рисунков, сделанных мальчиком, — или головы или ступней ног. Они не вмещаются целиком в пространстве бумаги, учитывая объем их тела. Обратив внимание на это, мальчик перерисовывает их с согнутыми коленями. Они оба стоят на коленях друг перед другом, но их руки, даже если их вытянуть, не смогут соприкоснуться.

Когда, наконец, после нескольких посещений ему удается разме­стить обоих боксеров стоящими друг против друга, оказывается, что у одного майка в полоску, а у другого нет. На мой вопрос, кем бы из

двух боксеров он мог бы быть на рисунке, он ответил: «Боксером в полосатой майке». Эта полосатая майка, как показали ассоциации, напоминала пуловер его товарища по классу, который, вернувшись из школы с плохой отметкой, получил взбучку от отца.

Тогда на мой вопрос «Ты бы хотел, чтобы твой отец тебе напод­давал?» он ответил: «А я вовсе не то хотел сказать. А то, что его отец им занимается».

И действительно, отец наблюдаемого мной ребенка был абсо­лютно безразличен к нему. В конце концов, отец не признавал своего сына как достойное существо. Торможение ребенка выразилось в самодеструкции его мужского либидо из-за отсутствия возмож­ности идентифицироваться с отцом, который себя таковым не признавал и не признавал в своем сыне мальчика, приобретающего ценность, ибо не имел к нему никакого интереса. Здесь имела место даже перевернутая эдипова ситуация. Отец испытывал ревность к сыну и не разрешал ему выстраивать себя по своему образу при разработке психических инстанций — Я, Сверх-Я, Идеал-Я — в силу того, что отец не являлся ни Сверх-Я, тормозящим несоблю­дение закона работы — что есть сублимация анальных влечений, — ни собеседником для своего сына. Он умел лишь говорить ему: «Замолчи. Пошел отсюда. Оставь меня в покое». Он не выносил Я-Идеального мальчика с оральной фалличностью, которая имела право и на обращение со словом к отцу, и на общение с отцом. Ребенок чувствовал себя слишком большой опасностью для отца от того, что тот его боялся. Во всяком случае, отрицая его, отец делал так, как будто он его боялся. Благодаря интерпретации рисунков удалось выявить самоторможение либидо ребенка вследствие отсутствия безопасности отца по отношению к нему, что вынудило ребенка укрыться за стеной детской жизни, где нет соперничества, а значит, и нет творчества. Вся сила либидо была блокирована тем, что ребенок чувствовал, что он представляет опасность для своего отца. Желаемое Я было следующим: быть мальчиком, у которого сильный отец, способный контролировать торможение сына в работе, прово­цируя тем самым формирование Сверх-Я, тормозителя лени. Отца, который был бы моим Я-Идеальным. Его мечтой было быть таким, как его товарищ в полосатом свитере. И тогда его отец интересовался бы всем, что интересует его сына, как отец его товарища, вознаграждающий того за хорошие отметки. Красивый полосатый свитер ему связала мать. В этой семье была и мать. У нее была возможность любить сына, не лишая своего мужа существования, и тот продолжал быть отцом, который контролирует и одновременно поддерживает энергию своего сына, чтобы тот стал социальным существом, воору­женным на всю жизнь.

Ребенок высказывается через объемы, представленные в пространстве. Они являются опорными пунктами его интенциональности. Вначале он рисует нечто вроде сцены, но на самом деле благо­даря собственной интерпретации своего рисунка он доказывает, что через графическую мизансцену он опосредует частичные влечения своего желания, находящиеся в борьбе с частичными влечениями своего желания на другом уровне. Эти психические уровни описаны Фрейдом как Я, Я-Идеальное и Сверх-Я. И энергия, которая проявляется в воображаемых сценариях (в рисунках или лепке), есть не что иное, как либидо, выражаемое телом либо пассивно, либо активно: пассивно в психосоматическом равновесии, активно в его отношении с другими.

В качестве примера приведем ситуацию, где репрезентативной опорой служит лепка.

ПримерЗ. Молодой человек, учащийся лицея, 14 лет, блестящий ученик, но «очень нервный», был приведен на консультацию. В лицее жаловались на то, что он бьет ногами по столу так сильно, что развязываются шнурки. У его матери, которая привела его на консультацию, у самой ноги оказались в синяках, с ранами на уровне берцовой кости. Она показала мне свои ноги и сказала, что из-за его необычной привычки отбиты ножки кровати с той стороны, где она спит, а также ножка стола с той стороны, где она обычно сидит.

На первой встрече все, что мальчик смог мне сказать о симптоме, сводится к словам: «Я не могу делать иначе, это сильнее меня...». — «Но как происходит, что Вы нападаете на мать, а не на отца?» — «Я не знаю, я же не нарочно».

Рисовать он отказался и выбрал лепку. Он очень артистично слепил старинный колодец. Я спросила у него: «Что Вы можете сказать по поводу колодца?» — «В глубине есть вода. Это колодец старых времен. Сейчас больше нет колодцев». — «Да. А что говорят еще иногда о том, кто прячется в колодце?» И у нас заходит разговор околодце и о правде, которая, как говорят, из него выходит совсем голая. В конце приема начинаем обсуждать время последующих визитов. И молодой человек, вполне самостоятельный, мне говорит: «Нужно спросить у мамы». — «Почему нужно спросить у мамы, разве Вы не знаете, когда свободны?» — «Нет, нужно спросить у мамы».

Заходит мама и садится слева от него. В то время как она говорит мне о днях следующих визитов, молодой человек берет правую руку матери в свою левую руку и начинает гладить ее указа­тельным пальцем внутреннюю поверхность слепленного колодца, в то время как она продолжает со мной говорить, не обращая, по всей видимости, на это внимания. Вместо того чтобы отпустить его с матерью, я ей говорю: «Будьте добры, подождите минутку, мне есть, о чем поговорить с Вашим сыном». Она выходит, а я спрашиваю у мальчика: «Что означает движение указательного пальца в колодце, которое вы заставили сделать Вашу маму?» — «Я? Как? Я не знаю...» (у него удавленный, даже оторопевший вид). Он говорит так, как будто забыл или ничего не заметил. Тогда я ему рассказала, что он делал. И я добавила: «О чем Вы в этот момент думали, когда палец Вашей мамы был в колодце?» — «А, да... Я не могу идти в туалет. Мама мне не разрешает ходить в туалет в лицее, потому что надо, чтобы она видела, проконтролировала, как я покакал». — «Зачем? У Вас есть проблемы с кишечником? Давно?» — «Нет, она так хочет, и она мне устраивает сцены, если я какаю в лицее». — «Позовите Вашу маму».

Мать заходит, и оказывается, что она также не обратила внимания на то, что он проделал с ее пальцем в колодце. Я ей сказала, что ее сын (присутствующий при разговоре) рассказал мне, что ей необходимо проверять, как он покакал. «Ну и что? Разве долгом матери не является поддерживать нормальное функциониро­вание организма своих детей? Даже моему старшему сыну (21 год) я массирую анус всякий раз, как он оправится». — «Да? И почему?» — «Мне так велел делать доктор. Когда моему старшему сыну было 18 месяцев, у него было выпадение прямой кишки, и доктор мне велел массировать анус после каждого опорожнения, чтобы вправить прямую кишку».

Вокруг этой проблемы и сформировалась в предпубертатном, а сейчас и в пубертатном возрасте т. н. нервная болезнь четырнадцатилетнего мальчика. Мать не допустила, чтобы его вегетативное функционирование стало автономным.

Мальчик выражал таким образом свою ревность к своему старшему брату, имевшему право на прерогативы анального массажа матери, в то время как его экскременты подвергались лишь визуаль­ному контролю: ему «не повезло», у него не было в младенчестве выпадения прямой кишки.

Колодец был проекцией частичного образа анального тела. Он представлял собой прямую кишку мальчика и соединял представ­ление о сексуальности женщины с наслаждением от испражнения. По сути дела мальчик остался на уровне анальной сексуальности, фиксированной матерью, не подозревающей о своем перверсивном желании инцеста по отношению к своим сыновьям и прикрываю­щейся медициной и «долгом» матери поддерживать «хорошее функ­ционирование» тела-объекта своих детей.

Благодаря этому можно также понять значение моторного симптома агрессии, выражаемого ударами ноги. Моторика, являясь выражением — в случае ее адаптированности к социуму — субли­мированного анального удовольствия, была у мальчика извращена. Оба его нижних члена были здесь и действовали в симптоме как субститут третьего нижнего члена — пениса. Он бил по ногам матери ступнями, будучи лишен возможности проникнуть в ее вагину своим пенисом.

Становится понятно, как проявлялось соперничество со старшим братом. Он представлял собой весьма несовершенным образом Я-Идеальное, являясь в большей степени регрессивной моделью, место которой младший хотел бы занять в своем ощущении маленького мальчика.

Пример 4. Речь также идет о лепке. Восьмилетний ребенок на одном из сеансов слепил кресло. Я задала ему вопрос: «Куда бы ты его поместил?» — «На чердак». — «Но у него очень прочный вид. Такие прочные кресла не убирают на чердак». — «Да, действительно». — «Тогда кем бы было это кресло, если бы оно было человеком?» — «Дедушкой... Потому что говорят, что он старый и не хочет умирать». — «Ну и что, это досаждает, что он не умирает?» — «Да, потому что в доме нет места, и мы вынуждены жить в одной

комнате с мамой и папой. Он не хочет, чтобы с ним в одной комнате кто-нибудь спал».

Итак, занимающий место старый человек живет в семье, куда его в надежде, что он скоро умрет, взяли родители. Старик пара­лизован и прикован к креслу. Его бы охотно поместили вместе с другой рухлядью на чердак. Кресло замещает надоевшее и хорошо сохранившееся тело старика, мешающего жить семье, стесненной в жилищных условиях. Очевидно, что никогда ребенок не смог бы рассказать по-другому эту историю. Благодари лепке, которая реали­зовала фантазм, проявивший анальную фиксацию к сидению, — и это буквально говоря, так как у ребенка появилось недержание кала. Именно недержание кала привело его на консультацию к психотера­певту.

Здесь вновь мы наблюдаем, как ребенок через пластические формы очеловечивает выделенные Фрейдом психические инстанции. Дедушка, в частности, воплощает анальное Сверх-Я (чувство вины за «делать», «действовать», имеющими динамический, развива­ющий характер). Проблема состояла в том, чтобы низвергнуть этого человека, оберегая его и уважая. Возможно, это и было причиной, в силу которой у ребенка были задержки кала, который потом выде­лялся без всякого контроля сфинктера. В то же время он сам попадал в сублимации оральных и анальных влечений, в ментальные манипу­ляции, каковым является для ребенка обучение в школе.

Эти примеры интересны тем, что показывают нам, как в любой свободной композиции являет себя, выражает себя образ тела: даваемые ребенком ассоциации актуализируют конфликтное сочле­нение трех инстанций психического аппарата.

У детей (и у психотиков), которые прямо не могут излагать свои сновидения и фантазмы, как это делают взрослые в свободных ассоциациях, образ тела является для субъекта медиатором их выра­жения, а для аналитика — средством их распознавания. Стало быть, это является сообщением, которое надо декодировать, к которому только у психоаналитика нет ключа. И этот ключ дается в ассоциа­циях ребенка. Именно через них аналитик приходит к самому себе. Это он приходит к тому, что схватывает себя как место тормозящих

 

противоречий для ментальной, аффективной, социальной и сексу­альной сил своего возраста.

Надо правильно понять: образ тела — это не образ, который дан на рисунке или представлен в лепке; он проступает в диалоге аналитика с ребенком. Для этого, вопреки тому, что обычно думают, аналитик интерпретирует не графический или пластический материал, даваемый ребенком. Лишь те ассоциации, которые ребенок дает по поводу материала, способны дать аналитику элементы для психоаналитической интерпретации его симптомов. Не в прямой связи, но в ассоциации со словами, которые ребенок говорит (например, полосатый свитер боксера). Исходя из этого, говорить об образе тела не означает, что он сугубо воображаемого порядка, потому что он имеет и символическую природу, являясь элементом определенного уровня либидинозной структуры, натолкнувшейся на конфликт, который может быть разрешен через то, что ребенок говорит. Нужно также, чтобы его слова были восприняты слуша­ющим ребенка взрослым через события собственной истории ребенка.

схема тела не есть образ тела

Из предыдущих примеров с неизбежностью следует необходи­мость различать эти два термина: образ тела и схема тела.

Во всех перечисленных случаях речь шла о детях со здоровой схемой тела; и лишь ее функционирование было обременено пато­генными образами тела. Орудие — тело или, лучше сказать, используемый посредник между субъектом и миром, если можно так выразиться, потенциально было в хорошем состоянии, не подвер­гнуто заболеваниям, но его функциональное использование, адапти­рованное к уровню сознания, было нарушено. Эти дети послужили театром — в своем собственном теле — торможения схемы тела в двух первых случаях (больной тиком, больной с идеативным и двигательным торможением, выраженным молчанием и застывшей улыбкой), отсутствием контроля над схемой тела для двух следующих случаев (удары ногой, недержание кала). Адекватное использование их схемы тела было разрушено, либидо спутано, что связано с несоответствующим образом тела, архаичным или инцестуозным. Путь для либидо перекрыт вследствие отсутствия кастраций, не данных взрослыми своим архаичным влечениям, и сублимаций, которые, в свою очередь, работают на то, чтобы воспитать взрослых людей, ответственных за свою гуманизацию (образование).

То, как нарушение образа тела влияет на разрушение здоровой схемы тела, можно продемонстрировать на примере ребенка, рисую­щего два танка, которым не удается драться «по правде». Схеме тела ненарушенного типа соответствовали бы, наоборот, не дрожащая линия и изображение пушек, нацеленных на противника. Или в изображении на других рисунках боксеров, у каждого из которых было бы по две руки, и они бы не стояли на коленях для того, чтобы боксировать. Можно даже сказать, что, несмотря на здоровую целостную схему тела', образу тела не хватает руки; это он стоит на коленях (о чем свидетельствует беспомощность мальчика поддер­живать свой потенциал стояния в ситуации соперничества). Это — в четвертом случае — отсутствие части образа тела как запоет агрессивности по отношению к мешающему всем дедушке, которого терпят родители. Это не дает возможности ребенку идентифициро­вать себя с мальчиком, который успешно учится, имеет мать, отца, неконфликтующих друг с другом, как жили их родители (по причине присутствия дедушки), и способствующих каждый по-своему тому, чтобы поддерживать существование своего сына среди людей и его усилия по учебе в школе.

Схема тела — реальность, существующая de facto, она в какой-то степени — жизнь нашей плоти в контакте с физическим миром. Наш опыт этой реальности зависит от целостности орга­низма или от ее нарушений, их временного или постоянного харак­тера, природы этих нарушении — неврологической, мышечной, костной, а также от наших физиологических ощущений, сосудистых, кровообращения, их еще называют кэнестезическими.

Конечно, ранние органические поражения могут вызвать нару­шения схемы тела, которые, вследствие отсутствия или прерывания речевых отношений, могут повлечь временные или постоянные моди-

 

[1]Мальчик был плотного телосложенияи физически здоров.

 

фикации образа тела. Однако часто случается, что увечная схема тела и здоровый образ тела сосуществуют в одном и том же субъекте. Например, у детей, больных полиомиелитом с двигательным, но не сензитивным параличом. Если болезнь наступает после 3 лет, после усвоения ходьбы, оправления и половой идентификации (первичная кастрация), схема тела, даже при условии ее частичного поражения на долгий срок, остается совместимой с образом тела, почти никогда не подверженному болезни, как это видно на рисунках детей.

Зато схема тела всегда поражена, по крайней мере, частично, когда полиомиелит развивается очень рано в возрасте грудного вскармливания и колыбели, особенно до приобретения опыта ходьбы. Но даже если у этих детей не восстанавливается здоровая схема тела, целостная с моторной и неврологической точки зрения, их инвалид­ность может не сказаться на их образе тела. Для этого нужно, чтобы до болезни, в течение болезни, в период излечения и восстановления их отношения с матерью и окружением были гибкими и вызывали удовлетворение, без проявлений большой тревоги со стороны роди­телей, чтобы они были адаптированы к потребностям, о которых должно быть проговорено так, что как бы дети сами эти потребности удовлетворяют, хотя мышечный паралич и его последствия делают их неспособными к этому. Ребенку-инвалиду необходимо объяснить его физический дефицит, сравнить с предыдущим неинвалидным состоянием или, если того требует случай, с врожденной разницей между ним и другими детьми. Нужно, чтобы он смог, через мимику или речь, выразить свои желания и фантазмы по их поводу, несмотря на возможность или невозможность их осуществления в соответ­ствии с его увечной схемой тела.

Так, с ребенком, больным параплегией¹, мать должна проводить игры посредством речи, говорить, как он бегает, прыгает — то, что он никогда не сможет сделать, и мать знает об этом. Тем самым он проецирует здоровый образ тела, символизируемый речью и графическими репрезента­циями, в фантазмы эротических удовлетворений, в субъектно-субъектный обмен. Тот факт, что эти желания проговариваются

таким образом с другим человеком, кто принимает эту проек­тивную игру, позволяет субъекту интегрировать в речь эти желания, несмотря на реальность, увечность его тела. И речь ему приносит открытие собственных средств коммуникации. У ребенка-фокомела, без нижних или верхних сегментов конечностей, увечная схема тела. Однако его образ тела может быть совершенно здоровым. Для него возможна речевая коммуникация той же полноты и удовлетво­рения, что и в случае любого неинвалида. Таков случай Дениз Легри, женщины без конечностей, автора книги «Рожденная такой»². Калека от рождения, она была горячо любима отцом, матерью и их социальным окружением.

Однорукий ребенок может с помощью имеющейся у него руки научиться пользоваться всеми необходимыми ему предметами. Ребенок становится асоциальным, даже трудным по характеру, с нездоровым образом тела, не способным к кастрации в момент отнятия от груди, затем действовать автономно (анальная кастрация) по отношению к матери, которая его сохраняет в зависимости от себя, с филической или фобической фиксацией в том случае, если мать ни разу не нашла нужным поговорить с ним о его инвалидности. А ведь он видит разницу между своим телом и телами других детей.

Здоровая эволюция такого субъекта, символизируемая неувечным образом тела, зависит, следовательно, от эмоциональ­ного отношения родителей к ребенку, а именно от того, что прав­дивая информация относительно его физического состояния как инвалида очень рано ему дается в словах. Эти гуманизирующие обмены — или наоборот их дегуманизирующее отсутствие — имеют исходной точкой принятие — или непринятие — инвалид­ности тела ребенка. Испытывают ли они чувство вины в своей генитальности? Испытывают ли они тревогу? Находится ли ребенок в стадии нарциссизма, которого любят таким, какой он есть, или, наоборот, он денарциссирован в своей ценности быть собеседником, будучи нелюбим из-за того, что калека, стало быть, его увечность не признана и не проговорена? В своем качестве калеки отброшен ли он родителями, вместо того чтобы быть во всей полноте признанным

 

1 [Параплегия — неврологический паралич нижних конечностей.]

[2] Legrix D. Nee comme ca. – Paris: Kent-Segep, 1972.

 

сыном/дочерью в испытании, рассматриваемым как человеческое существо со всеми правами и с инвалидностью? Если он признан как субъект своих желаний, символ речи в сопряженном аккорде со своими двумя попечителями, которые несут ответственность за его рождение и любят его в его реальности, которую не стремятся дать забыть, его родители (затем его воспитатели) могут дать в ответ на его вопросы посредством речи и бессознательным для них способом структуру здорового образа тела. «Если бы ты был птицей, ты мог бы летать...». «Если бы у тебя были ноги, руки, ты мог бы делать, как этот маленький мальчик... ты такой же умный, как он».

И мы видим, как эти дети без рук и без ног научаются рисо­вать ртом так же хорошо, как те, кто это делает руками. А те, у кого есть только ноги, делают ловко то, что другие делают руками. Но это возможно лишь, если их любят и поддерживают в тех средствах, которыми они располагают, чтобы они стали творцами, и которые являются представителями влечений в обменах с другими.

У человека может быть неструктурированным образ тела в ходе развития его схемы тела. Это может быть связано — как мы только что видели — с увечностью, с ранними органическими забо­леваниями нейровегетативного или мышечного характера; причиной могут служить и заболевания новорожденных вследствие несчастных случаев при родах или иp-за инфекций, разрушивших зоны субтиль­ного восприятия в раннем детстве (глухота, аносмия¹, заячья губа, слепота и др.).

Но можно сформулировать гипотезу, что неструктурирован­ность образа тела обусловлена большей частью тем, что обладающая правами инстанция, дезориентированная от того, что не получает обычно ожидаемых ответов от ребенка данного возраста, не пыта­ется вступать с ним в коммуникацию, кроме той, что связана с его телом, обслуживанием его физических потребностей, и не занима­ется его гуманизацией. Более чем вероятно, что такое человеческое существо — а его тело живет — будет способно рано или поздно выработать такой речевой образ тела в соответствии с данными ему

 

1[Аносмия — неспособность воспринимать или различать запахи; отсут­ствие обоняния.]

Схема тела не есть образ

условиями существования через сенсорные опоры в отношениях и аффективное сообщничество с тем, кто его любит и вводит его в отношение треугольника «отец—мать—ребенок», и которое ему позволяет иметь доступ к символизации отношения.

У детей, больных полиомиелитом, инвалидов с раннего возраста, к примеру, у которых схема тела в сильной степени увечна, вполне может сформироваться здоровый образ тела при условии, по крайней мере, что они не были подвергнуты неврозу до заболе­вания и в острый период болезни ощутили поддержку матери и отца в отношениях с другими и с ними самими. И они рисуют тела, где нет никаких дисфункций или отсутствия того, что отсутствует у них самих.