Тревожная молодость дочери короля 11 страница

Шашои боялся, что Генрих начнет мстить или совершит какую-нибудь глупость, но тот просто решил подождать. Не удалось в сентябре, получится после. Но обязательно получится. Она все равно лишится всех титулов и званий, она все равно станет камеристкой Елизаветы в ее резиденции Хэт-филд. А там, без поддержки, ее бунтарский дух быстро будет сломлен, потому что почтение все будут оказывать только малолетней принцессе.

И вот 10 декабря к Марии с королевским приказом прибыл герцог Норфолк и объявил, чтобы она готовилась к переезду в резиденцию принцессы Уэльской Елизаветы. «Этот титул, — ответила Мария, — по праву принадлежит мне, и никому больше. Так что все сказанное вами, герцог, мне кажется странным и неуместным». Видя, что разговор принимает нежелательный оборот, Норфолк коротко бросил, что «не собирается здесь устраивать диспут, а лишь желает исполнить волю короля». Мария поняла, что пришло время вручить письменный протест, и сказала, что ей нужно отлучиться на полчаса.

Пройдя в спальню, Мария извлекла записи Шашои, быстро переписала их своей рукой, а затем возвратилась к Норфолку. Протягивая документ, она осведомилась, какие приготовления следует сделать слугам для переезда в другую резиденцию. Если они будут уволены, то заплатят ли им годовое жалованье? Скольким членам свиты будет позволено сопровождать ее при переезде? Может ли она оставить у себя фрейлин, капеллана и исповедника? Герцог ответил, что в новой резиденции слуг хватает, а свита ей практически не нужна. И это при том, что несколько недель назад от нее уже удалили некоторое количество приближенных — за то, что они якобы «способствовали строптивому поведению королевской дочери».

К сожалению, в Хэтфилд не позволили ехать и Маргарет Поул, графине Солсбери, находившейся рядом с Марией с младенчества, которая после матери была для нее самым близким человеком. Графине было сказано, что в ее услугах больше не нуждаются. Она настаивала, что желает служить Марии и согласна это делать без оплаты, а если нужно, и платить за свое содержание, но Норфолк был непреклонен. Он заявил, что для незаконнорожденной дочери короля двух фрейлин вполне достаточно. Так что Марии предстояло расставание со старыми гувернантками и сотней других дорогих людей, состоявших при ней почти восемнадцать лет.

Накануне Рождества Чарльз Брэндоп перевез Марию в новую резиденцию. Сразу же после прибытия в Хэтфилд повторился разговор, какой месяц назад она вела с герцогом Норфолком.

«Я законная принцесса, а не Елизавета, — сказала Мария Брэидону. — Елизавету я буду называть только сестрой, как всегда звала Генри Фитцроя братом. Принцессой же величать должны только меня».

Перед уходом Брэндоп решил дать ей последний шанс умилостивить отца. Он спросил, не хочет ли она передать что-нибудь королю.

«Ничего, — ответила она, — кроме того, что его дочь, принцесса Уэльская, просит благословения».

Брэидон нахмурился и пробормотал, что такое передать королю не осмеливается.

«В таком случае, — отозвалась Мария, — отправляйтесь и оставьте меня одну».

Шапюи позднее записал, что после ухода Брэндопа Мария вошла в комнату, где ей предстояло жить несколько последующих лет, и заплакала. «Это были худшие апартаменты во всем дворце, — писал он, — и не годились даже для камеристки». «У ее опекунов коварные замыслы, — продолжал он, — они хотят уморить ее через страдания или еще каким-либо путем и при этом принудить отказаться от своих прав… а возможно, найдут жениха низкого происхождения или станут, потворствовать ее соблазнению, лишь бы иметь оправдание тому, чтобы лишить принцессу Марию права наследования». Последнее предположение было довольно странным, если учесть воспитание Марии. Можно не сомневаться, что па пороге восемнадцатилетия она была необыкновенно миловидной девушкой и будь на ее месте любая другая ее возраста, действительно, возможно, какой-то мужчина и имел шансы добиться успеха и скомпрометировать ее. Когда угрозы не помогают, годятся и такие методы..До Мария не была «любой другой» девушкой. У дочери грозного короля и мужественной матери, к тому же обладающей острым умом, титул принцессы отобрать можно было только силой, а не обманом либо с помощью каких-то подобных средств.

Первые восемь месяцев пребывания Марии в резиденции Елизаветы были самыми худшими. Каждый раз, когда Мария слышала, что Елизавету называют «принцессой», она протестовала; каждый раз, когда ее называли «леди Мария», она была обязана напоминать говорящему, что не признает этот титул. Естественно, малолетней Елизавете за обеденным столом отводилось самое почетное место, а Марии чуть ли не самое низкое по рангу, поэтому она отказалась от общей трапезы и ела в своих апартаментах. Позднее Анна ей это запретила, и тогда Мария, каждый раз садясь за стол, повторяла свои словесные протесты. Она громко возмущалась также, когда Елизавету везли в бархатном паланкине, а ее заставляли шагать рядом по грязи или при более длительном путешествии ехать в паланйине для лиц низкого ранга, обитом кожей.

Всякий раз, когда Мария протестовала, ее наказывали. Вначале конфискацией всех драгоценностей и дорогих нарядов, затем отобрали практически все остальное. Она послала Генриху записку, где указала, что «почти лишена одежды и других необходимых вещей», наказав гонцу принять либо деньги, либо одежду, если это будет предложено, «но не принимать писем и записок, в которых ее не титулуют принцессой». После того как все другие средства оказались исчерпаны, начали применять силу. В конце марта, когда свита переезжала из Хэтфилда в другой дворец и Мария, как всегда, отказалась путешествовать в условиях, при которых у Елизаветы был более высокий статус, «какие-то придворные» схватили ее и впихнули в паланкин гувернантки, леди Шелтон. Непривычная к такому грубому обращению, Мария пробормотала свой протест и весь путь провела в горестном молчании.

Теперь Мария полностью перешла под опеку тетки Анны, леди Шелтон, которая, вероятно, настоящей ненависти к Марии не испытывала. Шапюи ничего определенного на этот счет ire записал, но в любом случае гувернантка ревностно защищала интересы семьи Болейн и неплохо исполняла роль гонительницы. В ее пользу можно сказать лишь то, что вначале она этой роли сопротивлялась. Впервые увидев ее с Марией, Джордж Болейн и Норфолк были разгневаны тем, что она относится к этой незаконнорожденной «с чересчур большим уважением и добротой». Леди Шелтон возразила, что если бы даже Мария была внебрачной дочерью бедного Дворянина, а не короля, «то все равно заслуживала бы почитания и хорошего обращения за свою добродетель и набожность». Тот факт, что Марии удалось заслужить такую похвалу от тетки Анны, является убедительным доказательством благочестия. Однако Генрих считал ее упрямой, неблагодарной и не поддающейся никаким убеждениям. Позднее под давлением Анны и ее приближенных леди Шелтон стала послушной исполнительницей их воли. Анна распорядилась, чтобы всякий раз, когда Мария заявляла о своих правах принцессы, «давать ей пощечины и вообще бить и обзывать проклятым бастардом, каковым она и является». В Хэтфилд часто приезжали гости засвидетельствовать почтение Елизавете. Они надеялись также увидеть и Марию, но гувернантка запирала ее в комнате и приказывала наглухо закрыть окна.

Мучители Марии дурно обращались"пе только с ней самой, но и преследовали все ее окружение, добавляя тем самым ей печали. Из свиты Елизаветы убрали всех, кто проявлял к Марии малейшую человечность. Анну Хасси, жену бывшего камергера Марии, Джона Хасси, которая, перестав быть у нее в услужении, все еще продолжала беспокоиться о здоровье принцессы и состоянии ее духа, арестовали и заточили в Тауэр. Доносчики сообщили, что во время своих редких визитов к Марии в Хэтфилд она по старой привычке продолжала величать ее принцессой. Однажды она предложила «выпить за принцессу», а днем позже заметила, что «принцесса вышла погулять». На допросе госпожа Хасси призналась, что время от времени тайком передавала Марии записки, а в ответ принимала «словесные» сообщения. Ее вынудили также назвать и своих сообщников. После подписания признания Генрих ее помиловал. Анну Хасси выпустили, но теперь леди Шелтон стала следить за Марией еще строже.

Генрих подозревал, что продолжать сопротивление Марию вдохновляют некие личности, письма от которых тайно доставляли связные. Этой связной оказалась единственная горничная, находившаяся в услужении у Марии, молодая девушка, чье имя в истории не сохранилось, но Шашои подтверждал, что именно через нее он передавал Марии письма от Екатерины и ввои собственные и получал в ответ короткие записки, которые Мария ухитрялась написать в моменты, когда за ней не следили. Уличить в чем-либо предосудительном горничную было нельзя, но она отказалась присягнуть «Акту о наследовании» и сдалась только после того, как ее заперли в комнате и пригрозили отправить в Тауэр. Все равно через месяц Генрих приказал леди Шелтон ее уволить, Шапюи писал, что Мария была «этим очень опечалена», поскольку у девушки этой не было денег и «Мария была единственной, кому она могла довериться».

На третий месяц пребывания Марии в Хэтфилде ее посетила самая важная гостья — королева Англии, Анна Болейп. Последний раз они виделись еще до коронации, и эта встреча была для обеих тяжелым испытанием. Перед Анной стояла девушка, чью мать она обесчестила, а перед Марией — женщина, разрушившая ее семью, оторвавшая от отца, породившая «скандал в христианском мире» и чьей дочери, пока еще ребенку, теперь воздают почести, по праву принадлежащие ей.

Вначале Анна держалась вежливо, приглашала Марию приехать во дворец засвидетельствовать почтение, сказав, что, если Мария будет почитать ее как королеву, она попытается помирить ее с Генрихом. Анна пообещала вступиться за Марию и проследить, чтобы к ней «относились так же или даже лучше, чем прежде». Ответ Марии был столь же вежливым, хотя внутри кипел праведный гнев.

«В Англии, — сказала она, — я не знаю никакой другой королевы, кроме моей матушки… но если вы, леди Анна, изволите поговорить обо мне с Его Величеством, я буду вам за это весьма признательна».

Анна повторила предложение, подчеркивая преимущества королевской милости и опасность гнева, но Мария оставалась непреклонна. В конце беседы Анна рассердилась и ушла, заявив, что «сломает гордость этой разнузданной испанской девки», чего бы ей это ни стоило.

Осведомители Шапюи при дворе Генриха донесли, что она полна решимости выполнить угрозу. Вскоре после неприятного визита Анны посол «из источника, заслуживающего доверия», получил сообщение о ее разговоре с братом, в котором разгневанная королева неоднократно повторила, что, как только Генрих покинет страну и оставит ее регентшей, она, чтобы погубить Марию, употребит всю свою власть, «либо уморив голодом, либо как-то иначе». В ответ на предупреждение брата, что Генрих в этом случае сильно разгневается, Анна дерзко ответила, что все равно непременно сделает так, как она замыслила, «даже если ее после этого сожгут живьем».

Впрочем, Генрих не испытывал к своей дочери никакой жалости. Как и Анна, он называл Марию «упрямой испанской девкой», а одному дипломату, встречавшемуся с королем в это время, показалось, что он ее вообще ненавидит. Генрих мучил Марию тем, что, приезжая в Хэтфилд повидаться со своей второй, малолетней, дочерью, приказывал на все время его пребывания во дворце запирать старшую дочь в комнате. Леди Шелтои то и дело пугала Марию, передавая слова короля, что он скоро прикажет ее обезглавить за отказ признать «Акт о наследовании». Шапюи полагал, что она принимала эти угрозы всерьез и готовилась к смерти.

Но, как известно, Генрих был с причудами и в отношении к своей первой дочери постоянством никогда не отличался. Однажды он пожаловался французскому послу на ее упрямство, а тот в ответ заметил, что девушка она тем не менее добродетельная и хорошего воспитания. Король быстро закивал, а его глаза неожиданно наполнились слезами. Как и Анна, он по крайней мере однажды попытался подкупить Марию, предлагая «королевский титул и почести», а также вернуть ей свое расположение, если она «отложит в сторону притязания». Сильно страдая, Мария все же это предложение не приняла. В ней преобладала преданность Екатерине, это несомненно, но определенная часть ее существа наверняка принадлежала и отцу, которого она боялась, презирала и… любила. Марию мучило его непостоянство, а неискренность смущала и сбивала с толку, по она продолжала его любить.

Один случай, происшедший в Хэтфилде, запомнился ей надолго. Генрих вновь приехал навестить Елизавету, и Марии, как всегда, было приказано не появляться рядом с апартаментами, где находился ее отец. Ей удалось послать ему записочку, в которой она умоляла отца позволить ей войти и поцеловать руку. Ответа не последовало. Когда Генрих уже собрался уезжать, она вышла на верхнюю террасу. Он садился па коня и вдруг поднял глаза вверх. Возможно, ее кто-то заметил и сказал ему об этом или он случайно сам увидел дочь, но вид Марии на коленях, с молитвенно сложенными руками его, по-видимому, тронул. Он едва заметно кивнул и коснулся рукой шляпы, а затем быстро развернул коня и поскакал в Лондон.

 

ГЛАВА 12

 

Мысли мои — в беспорядке, в душе — зима,

Телом больна я, нет силы былой ума;

Радость печалью стала, глухой тоской;

Скоро ль наступит предел для жизни пустой?

Слезы текут ручьями, и меркнет свет.

Так я живу — в череде бесконечных бед.

Нет мне покоя — и даже надежды нет.

 

 

За две недели до девятнадцатилетия Мария Тюдор серьезно заболела. Генрих ждал шесть дней, не оказывая никакой помощи, а затем призвал Шашои и сообщил о грозящей дочери опасности. Он хотел, чтобы вместе с королевскими лекарями посол прислал к Марии и своих. Если Мария умрет, пусть ответственность за это понесут также и лекари императора. Он сообщил Шашои, что его врачи считают болезнь Марии неизлечимой, добавив, что даже лекарь Екатерины не стал приезжать, чтобы подтвердить диагноз.

Посол императора встревожился. Он знал о болезни Марии из своих источников, но его сведения сильно отличались от того, что сказал Генрих. Осведомители передали Шапюи, что главный лекарь Генриха, доктор Баттс, описал королю болезнь Марии как действительно серьезную, но излечимую. Доктор Баттс добавил, что без хорошего ухода она может не выжить, и поэтому ей следует сменить обстановку. Шашои также было известно довольно важное обстоятельство: все врачи убеждены, что Генрих желает смерти дочери и потому не позволяет назначить ей никакого лечения. Его лекари отказались лечить Марию до тех пор, пока к ним не присоединится лекарь-испанец Екатерины, а тот отказался от всех попыток вылечить Марию, пока ее не перевезут к матери, потому что основную причину болезни видел в их разлуке. Шапюи и сам колебался, стоит ли посылать своих врачей, боясь что это может нанести ущерб интересам империи. Парадоксально, но чем тяжелее становилось состояние Марии, тем менее вероятным было оказание ей врачебной помощи, поскольку все лекари боялись взять на себя ответственность в случае ее смерти.

Шли дни. Марии становилось все хуже, а лечения по-прежнему никакого не было. Шапюи опасался, что такое невнимание может очень быстро «свести ее в могилу», и предпринимал что мог. Видеть Марию ему не позволяли — она находилась в Гринвиче под неласковой опекой леди Шел-тон, — но он ежедневно посылал туда своих слуг и потому о ее состоянии осведомлен был лучше, чем король. Он так надоел лорд-канцлеру Генриха, Кромвелю, что тот в конце концов послал доктора Баттса осмотреть Марию. При дворе посол пытался опровергнуть версию Генриха о неизлечимости болезни его дочери, сообщая правду. Но король предпочитал оставаться в этом вопросе пессимистом, и его примеру следовали все придворные и советники. Несколько членов Совета при встрече с Шапюи заметили, что поскольку Карла с Генрихом сейчас не может помирить никакое человеческое посредничество, то Господь, видимо, «отворил двери», чтобы обсудить этот вопрос с Марией.

Шапюи тревожили не только нерешительность лекарей и то, что королевские советники, по-видимому, уже примирились с гибелью Марии. Он боялся, что ее отравят. Все хорошо помнили угрозы Анны, поэтому никто и не хотел вмешиваться. Мария заболела внезапно и тяжело, что могло быть следствием действия яда, который подсыпали в пищу или питье. А тот факт, что у нее не было специального слуги, пробующего пищу, уже давно беспокоил и Екатерину, и Шапюи. Безразличие Генриха к состоянию дочери — Шапюи казалось, что король радуется ее болезни, — со всей определенностью указывало на то, что если он и не участвовал в отравлении сам лично, то, уж во всяком случае, возражений не имел.

И только один человек продолжал надеяться — ее мать. Она писала Шапюи, просила его умолить Генриха, чтобы тот позволил ей ухаживать за дочерью. Екатерина пребывала в Кимболтоне, бывшей резиденции герцога, которая теперь представляла собой.полуразрушенное здание с обветшавшими стенами и поросшим сорняками участком. К тому же Кимболтон считался местом нездоровым, и она сама постоянно недомогала, Генрих же распространил слухи, что его бывшая жена страдает водянкой и постепенно теряет рассудок. Екатерина просила позволить ей лечить Марию «своими собственными руками», говорила, что уложит ее в свою постель и «будет с ней день и ночь». Как и многие придворные, она «сильно сомневалась в случайности болезни дочери» и понимала, что та может не выздороветь. «Если Бог призовет Марию, — писала она, — то пусть она отойдет к нему под моей опекой. Моему сердцу тогда будет спокойнее, ибо сейчас оно пребывает в сильных страданиях».

Генрих принял издевательское решение. Он повелел перевезти дочь в дом, расположенный неподалеку от резиденции Екатерины, но видеться им запретил. Когда Марию начали готовить к переезду, ей неожиданно полегчало, может быть, из-за кровопусканий, которые за это время делали по крайней мере дважды. Небольшим улучшением в состоянии Марии воспользовался аптекарь-испанец Екатерины, который тут же явился со своими микстурами и пилюлями.

Как только Мария смогла взять в руки перо, она тут же послала Шапюи записку, в которой настоятельно просила походатайствовать перед императором, чтобы тот вступился за нее и повлиял на короля. «Если император даст совет Его Величеству, — писала она, — то определенно есть надежда побыть нам с матушкой с приятностью в обществе друг друга, особенно после такой тяжкой болезни, какую я перенесла». Мария ничего не написала о том, как ослабела после болезни, и о враждебном отношении «тюремщиков», но Шапюи передали, что, когда Мария лежала, мучаясь болями, леди Шелтон, обращаясь к придворным, громко (специально, чтобы Мария слышала) говорила, что никак не может дождаться, когда же та наконец умрет. У постели тяжелобольной они спокойно обсуждали, насколько кстати будет ее смерть, потому что избавит их всех от тягостных обязанностей.

Вряд ли подобные разговоры способствовали ее выздоровлению. А причиной болезни, вполне вероятно, могли стать непрерывные угрозы. Дело в том, что всех отказавшихся присягпуть «Акту о наследовании» ждало наказание. В конце 1534 года Марии сказали, что она должна принести присягу, пригрозив, что отправят в Тауэр, если она еще хотя бы раз объявит себя принцессой, а свою мать королевой. Было совершенно ясно, что у Генриха очень серьезные намерения. По его приказу уже заточили в тюрьму нескольких видных противников развода, включая епископа Рочестерского, Джона Фишера, и бывшего лорд-канцлера Томаса Мора, и число узников росло. В январе обстановка обострилась еще сильнее. Лекарь Екатерины предупредил свою госпожу, что Генрих решительно настроен заставить Марию присягнуть новым установлениям и что ее отказ будет означать либо смерть, либо пожизненное заключение. Это предупреждение было передано Марии, а через несколько дней она заболела.

Возможно, это было так, однако Марию начиная с 1531 года периодически мучили болезни. Головные и желудочные боли не проходили иногда по восемь или десять дней кряду. Пользовал ее лекарь Екатерины со своим аптекарем. Правда, в сентябре 1534 года, когда Мария пожаловалась на головную боль и несварение желудка, леди Шелтон прислала своего аптекаря. Он дал ей пилюли, «после которых она стала очень больной; аптекарь крайне обеспокоился и сказал, что никогда больше не станет пользовать ее один». Осмотреть Марию приехал лекарь Генриха, доктор Баттс, который позднее написал Кромвелю отчет. Марии, должно быть, показалось, что ей дали яд, ведь она жила в постоянном ожидании чего-то подобного. Шапюи вначале даже был в этом уверен, но скорее всего аптекарь здесь был ни при чем. Ухудшение состояния Марии, вероятно, было вызвано аллергической реакцией на лекарство. Это мог быть также и психосоматический отклик на предполагаемую угрозу. Тем не менее, какими бы безобидными ни были действительные обстоятельства, инцидент этот заставил Марию принимать все лекарства с опаской. Постоянные страхи ослабляли иммунитет, что, несомненно, способствовало тяжелому заболеванию в феврале.

Мария оправилась от недуга далеко не сразу. В конце марта она только-только начала приходить в себя и, чтобы избежать возврата болезни, должна была соблюдать специальную диету. По утрам требовалось есть мясо, поэтому ей был позволен обильный завтрак. В свите Елизаветы мясные блюда подавали только в середине дня. Разумеется, этим Марии была оказана специальная милость, но это отнюдь не означало, что она находилась вне опасности. В разговоре с Шапюи Кромвель мрачно намекнул, что смерть Марии вряд ли явится таким уж большим событием, разве что слегка огорчит народ и ненадолго обеспокоит императора.

«Она так усложняет жизнь своему отцу, — заметил Кромвель, — что, наверное, каждый способен сообразить, почему он хочет от нее избавиться».

Казалось бы, яснее не скажешь. Но Генрих намекнул даже еще прозрачнее. Когда в середине марта Мария.снова слегла с серьезным рецидивом болезни, Генрих заявил, что обеспокоен этим и желает ее увидеть, таков, мол, его отцовский долг. Но, прибыв в Гринвич, встретился только с леди Шел-тон и камеристками, а с лекарями Марии и с ней самой говорить не стал. Когда доктор Баттс явился к Генриху без приглашения поговорить о состоянии здоровья дочери, тот обвинил его едва ли не в предательстве, заявив, что он намеренно преувеличивает болезнь Марии и чуть ли не поддерживает притязания бывшей принцессы.

«Если ее перевести в Кимболтон, — проворчал король, — они с матерью, чего доброго, объединятся и устроят против меня мятеж. — Короля, как видно, беспокоил призрак Изабеллы. — Екатерина всегда была такой надменной по духу, — неистовствовал Генрих, — что вполне может поднять большое количество людей и затеять войну так же смело, как и ее мать, королева Изабелла».

Возможно, подобные подозрения имели право на существование, поскольку стойкости и мужества и матери, и дочери было не занимать, но даже если бы Екатерина пребывала в добром здравии — чего не было, — ее решимость подчиняться Генриху во всем, что не противоречит совести, удержала бы ее и от существенно более мягкого выражения протеста, чем мятеж. Кроме того, трудно было представить себе, чтобы Мария начала действовать одна, без поддержки Екатерины.

Итак, Генрих вбил себе в голову, что эти несчастные женщины замышляют против него бунт, поэтому не был настроен хотя бы как-то поддержать дочь и утешить ее своим присутствием. Он приказал леди Шелтон передать Марии, что считает ее своим «самым злейшим врагом», а строптивое поведение рассматривает как составную часть заговора, направленного на разжигание мятежа.

«Она уже добилась успеха, — негодовал он, — настроив против меня почти всех христианских правителей в Европе, и потому не может ждать ничего, кроме гнева и отмщения».

Ощущая в воздухе запах бунта, Генрих был не так уж далек от истины. В течение года, а то и больше Шапюи принимал визитеров — десятки высших аристократов, которые горели желанием поднять оружие против Генриха в защиту прав Екатерины и Марии. Личные обиды у них смешивались с недовольством религиозной (и не только) политикой, проводимой Генрихом. Незадолго до того суд пэров оправдал Томаса Дакра, бывшего смотрителя Западных границ, которого обвиняли в предательстве. Его оправдание показало солидарность знати и непопулярность королевской политики. Лорд Дакр был среди большой группы северных пэров — один из лордов говорил Шапюи, что их шестнадцать сотен, — которые готовы были поддержать любую вооруженную попытку с целью заставить Генриха отказаться от Анны, отменить богохульные религиозные законы и восстановить Екатерину и Марию в их законных правах.

Сторонники вооруженного восстания с радостью встречали вести о раздоре, начавшемся в королевской семье. В последнее время Генрих и Анна часто ссорились, причем яростно. Даже те, кто ненавидел Анну, признавали, что теперь она сама попала в чистилище. В чем тут дело, вначале вообще было трудно понять. Сказать, что Генрих устал от Анны, особенно после «неудачи» с Елизаветой, как будто бы было нельзя. Он, кажется, все еще находил ее чрезвычайно привлекательной (позднее эту привлекательность объявят колдовской силой), но, с другой стороны, Генрих уже давно, чуть ли не сразу после венчания, начал флиртовать, соблазнять и затевать романтические интрижки, которыми увлекался, живя с Екатериной. Почувствовав, что стала одной из многих, Анна принялась было протестовать, требуя от супруга соблюдения верности, но он живо поставил ее на место.

Единственное, чем Анна могла крепко привязать к себе супруга, — это родить ему сына. Весной 1534 года она сказала Генриху, что снова беременна, и на несколько месяцев их совместная жизнь вновь стала похожей па прежнюю. Но когда в начале лета она была вынуждена признаться, что ошиблась, этого ей уже не простили. Король опять приблизил к себе старую любовь, «очень красивую девушку» из придворных, имя которой в истории не сохранилось Известно лишь, что она была сторонницей Екатерины и Марии, а значит, противницей Анны. Невестка Анны пыталась было расстроить эту интрижку, но король отослал ее от двора. Шапюи в то время заметил, что, чем дольше длится это страстное увлечение короля, тем более подавленной и беспокойной становится Анна.

Не было ни малейших сомнений, что Генрих таким образом мстит Анне. За обман с беременностью он наказал супругу не только тем, что демонстративно развлекался с любовницей, но и тем, что в определенной степени понизил статус ее ребенка. Марию неожиданно, в первый раз с тех пор как она попала в свиту Елизаветы, с официальным визитом посетили несколько видных придворных. По совету Генриха почти все придворные кавалеры и дамы засвидетельствовали ей почтение в загородной резиденции, где она жила в свите Елизаветы, а при переезде в Ричмонд Мария ехала в таком же бархатном паланкине, как и Елизавета. Эти многозначительные намеки — визиты придворных и бархатный паланкин, — разумеется, от внимания Анны не ускользнули. Временное и незначительное возвышение Марии ее «крайне раздосадовало», а известие о том, что «новая фаворитка» Генриха прислала дочери короля теплое послание, вообще лишило покоя. В послании говорилось, что «фаворитка» является настоящим другом Марии, ее преданной служанкой, и та побуждала принцессу дождаться благоприятных изменений обстоятельств, которые обязательно наступят в ближайшем будущем. Анна вновь возмутилась, но ее протесты были приняты холодно. Генрих сказал жене, что она должна быть благодарна ему за все, что он для нее сделал, и довольствоваться своим теперешним положением — оно не столь уж плохое. Немного помолчав, король добавил, что, если бы у него была» возможность начать все сначала, он бы никогда на ней не женился. А вот это уже было серьезно. Он намекал, что развелся с одной женой, поэтому ему ничто не может помешать развестись и с другой.

В письмах того периода Шапюи называет Анну коварной убийцей, полной решимости расправиться со всеми своими врагами. Упоминая о ее конфликте с Генрихом, он всегда добавлял, что она по-прежнему управляет королем и в конце концов обязательно вновь окажется на коне. Другие наблюдатели, настроенные по отношению к Анне не столь сурово, воспринимали ее положение иначе, считая, что за всеми ухищрениями и интригами королевы стоят отчаяние и страх. Да, с Марией она действительно обращается очень плохо, но такова логикд борьбы за права своего ребенка, потому что Анна — королева, а Елизавета — принцесса лишь по милости Генриха. Титул Анны не признал ни один европейский монарх, а при каждом дворе жалели Екатерину, называя Анну «наложницей» и «шлюхой». Если Генрих решит отодвинуть надоевшую супругу в сторону, то ни церковь, ни советники, ни законники на ее защиту не встанут. Родственники тут же от нее откажутся, а немногочисленные «друзья» при дворе начнут поносить громче и яростнее, чем враги. Французский посланник, посетивший двор Генриха в период тяжелой болезни Марии, в феврале 1535 года, написал, что Анна сильно ограничивает свое передвижение в страхе за безопасность. «Ее взгляд выдает тревогу и нервозность», — записал он, добавив, что она считает свое положение более слабым, чем до замужества. Анна шепнула ему, что за ней очень пристально наблюдают и что она не может ни говорить с кем бы то ни было свободно, ни писать, а затем быстро покинула посланника. Тому показалось, что все ее слова — не преувеличение.

Почувствовав охлаждение короля к Анне, ее родственники засуетились. О ком же еще им было думать, как не о себе! Тут же ко двору была привезена Маргарет Шелтоп, дочь леди Шелтон, кузина Анны. Была надежда, что она сможет стать следующей любовницей Генриха. И действительно, Маргарет вытеснила девушку, имя которой осталось неизвестным, — ту, что ободряла Марию, — но ненадолго. За ней последовали другие, а потом у короля неожиданно пробудилась страсть к Джейн Сеймур, дочери дворянина из Уилтшира. Конечно, полностью от Анны Генрих еще не отказался, временами он по-прежнему находил удовольствие в общении с ней, но король начал ощущать большое разочарование оттого, что Анна произвела на свет лишь единственную дочь. Его брак неожиданно стал казатьэя ему капканом.