Тексти для обговорення
І. Джерело: ФІЛОСОФСЬКА ДУМКА. УКРАЇНСЬКИЙ НАУКОВО-ТЕОРЕТИЧНИЙ ЧАСОПИС 5’ 2011. – С. 89-94.
ДОТОРК: УСНІ ІСТОРІЇ ФІЛОСОФІЇ
Тетяна Чайка
БЕСІДИ З КРИМСЬКИМ. «РОЗУМ, НАСТОЯНИЙ НА СОВІСТІ»
Я повинна сказати, що саме такої бесіди з Сергієм Борисовичем, у тому вигляді, як вона представлена тут, фактично не було. Власне, вона була, але набагато триваліша й докладніша. Це — тільки доторк до тієї нашої розмови. Сама ж розмова являє собою прикметний випадок: учений, охоплюючи свій творчий доробок «атакуючим оглядом» (його власний вислів), викладає основи своєї концепції. У повному обсязі цей виклад буде поданий у книзі «Наш разговор длиною в жизнь». Ну а тут я намагалася знайти й відобразити стрижень концепції Кримського, її осердя. Гадаю, що таким осердям є ідея моральності пізнання — ідея «розуму, настояного на совісті», в якій мислитель убачав сумарний принцип своєї епістемології. Ті ж, хто знав Сергія Борисовича, певно, погодяться, що це не тільки стрижень його концепції, а й усього його єства. Розум, настояний на совісті, — це про нього, як про вченого, так і про людину. Терпкий аромат цього настою хотілося б донести до читача.
Тетяна Чайка: Сергію Борисовичу, Ви хотіли окремо поговорити про особистість. А що, на Ваш розсуд, є її осердям?
Сергій Кримський: На мою думку, стрижнем особистості є духовність. Розумієте як? Духовність пов’язана з саморозбудовою особистості. У нас же досі вважають: «А, духовність! Знову, набридло!» Її зазвичай чомусь пов’язують тільки з церквою, хоча це лише один з її різновидів. Зокрема, існує і наукова, і антична, і східна духовність тощо. Але все пов’язують з церквою. І я розумію людей, які так вважають. Їм так простіше, адже справжня духовність, тобто саморозбудова особистості, вимагає зазирання всередину себе. А це дуже важка і небезпечна справа! Треба бути дуже добре озброєним, аби вміти зазирнути всередину себе. Сучасна психологія твердить, що тільки п’ять відсотків людей щось тямлять у своїй внутрішній сутності, всі інші не відають, хто вони й що вони. Античні греки взагалі казали, що про себе знають тільки боги. Християнські богослови твердили, що лише на Страшному суді люди вперше довідаються, хто вони насправді є. А от Герцен писав так: як тільки людина народжується, вона починає кричати, аби не чути якоїсь тривожної істини, що перебуває в її власному єстві. Далі впродовж життя людина напивається, приймає хтозна які наркотики, покладає на себе важкі труди, і все це аби не чути тієї загрозливої істини. У цьому штучно створеному недозвіллі ми проходимо життя спросонку і вмираємо в чаду, в облозі безглуздя і дрібниць, так і не оговтавшися до пуття. Тому що людину створено таким чином, що все неґативне вона відносить на рахунок інших, а не самої себе. І коли вона ненароком починає зазирати всередину себе, вона знаходить там таке, на що зовсім не сподівалася. Я вважаю, що пробудження людини до свідомого самопізнання може здійснюватися тільки через духовність. Точніше, через набуття власного духовного досвіду. Тож під духовністю я маю на увазі не духовний розвиток суспільства — духовний розвиток суспільства — це проблема культури, власне філософії тощо, — а саморозбудову особистості. Власне, саморозбудова монадної особистості, здатність людини стати монадною особистістю і є, як на мене, проблемою духовності.
Т. Ч.: А от про монадну особистість, Сергію Борисовичу, якщо можна, трошки докладніше. Як я розумію, це поняття має солідне філософське підґрунтя.
С. К.: Безперечно. Взагалі, в історії не можна твердити, що чогось, мовляв, зовсім не було, а потім воно з’явилося. Хоч би про що ми вели мову, все обов’язково має своїх попередників. Так ось, монадні особистості, звісно, існували й раніше — пророки, генії, вожді. Такі були, але їх існування було винятком, а не правилом. Нині ж, завдяки потужним комунікаціям, завдяки виникненню техносфери, яка охопила планету, щільність соціальних зв’язків настільки зросла, що можливість стати монадною особистістю, тобто особистістю, здатною репрезентувати свою епоху, свій час, свою націю, реально з’явилася у більшості людей. Саме можливість. Наскільки ця можливість реалізується, інша справа. Принаймні ми бачимо, що в монадній особистості є нагальна потреба. Розумієте, у другій половині ХХ ст., а ще виразніше в нашу добу, відбувається крах масових політичних партій. Ми ж пам’ятаємо, які були партії: в Радянському Союзі 18 мільйонів людей, в Італії — 5, у Франції — 3 мільйони. Зараз цього нема і, гадаю, ніколи більше не буде. Принципам колеґіальності, партійності, соборності все виразніше протистоїть принцип монадності, тобто здатності окремої особистості репрезентувати свій час. І справді, сучасна історія довела, що такі монадні особистості, як Махатма Ґанді, Мартин Лютер Кінґ, Андрій Сахаров, як Володимир Короленко в Україні, Володимир Вернадський, матір Марія та ін., справили на людство більший вплив, аніж усі політичні партії разом узяті. Таким чином, принцип соборності отримує зараз доповнення у вигляді принципу монадності, тобто особистісної репрезентації свого часу. А принцип монадності висуває на передній план людські якості, нерозвиненість яких стає нині відчутним гальмом навіть для науково-технічного проґресу.
Слід взяти до уваги, що людські якості часто протистоять загальним ідеям. Герой роману Василя Гроссмана «Життя і доля», в’язень фашистського концтабору, висловлює своєму товаришеві таку думку: взагалі я проти ідеї добра, Гітлер може використати цю ідею для виправдання існування навіть цього табору, але я за людську доброту. Доброта — така собі людська якість.
Ось дивіться. ХХ сторіччя чітко показує нам таку важливу річ: абстрактну ідею, хоч би якою прекрасною або рятівною вона була, завжди можна повернути як у позитивний, так і в неґативний бік. Скажімо, ту ж саму національну ідею можна долаштувати до принципу розвитку особистості й культури — а можна й звести до ідеології націонал-соціалізму. Зрештою, виявляється, що будь-які абстрактні ідеї звернені як у позитивний, так і в неґативний бік, тим часом людська якість більш надійна. Сьогодні ми вже не маємо дефіциту ідей — на ХХ сторіччя людство, здається, винайшло вже всі ідеї власного порятунку, але щодалі відчутнішим стає дефіцит людських якостей. А вони надійніші, на них більше можна покладатися, ніж на абстрактні ідеї. На мою думку, проблема людських якостей — це і є проблема монадності особистості, проблема особистісної репрезентації свого часу.
Т. Ч.: А от якщо повернутися в лоно філософії, чи можна вважати людські якості суттєвим чинником, скажімо, процесу пізнання? Чи правильно я розумію, що в рамках Вашої концепції як пізнання Всесвіту, так і самопізнання людини в кінцевому рахунку уявляється неможливим без напрацювання певних людських якостей самим суб’єктом, що пізнає?
С. К.: Знаєте, апостол Павло казав, що людина здатна пізнавати лише тоді, коли сама вона пізнана Богом, тобто Абсолютом.
Т. Ч.: Гадаю, мається на увазі, що Бог не тільки пізнає, а й упізнає в такій людині якості, адекватні образу та подобі Його.
С. К.: Певно, що так. У моєму раціоналістичному тлумаченні ідеться про те, що умовою пізнання є долучення пізнавального суб’єкта до світового прарозуму. А таке долучення без певного морального викшталтування — річ неможлива. Розумієте, я будую свою теорію пізнання некласичним чином. З мого погляду, є підстави вичленувати в процесі пізнання два результати: раціональне знання в дусі класичної епістемології та софійну мудрість, що визначається пафосом причетності до вищих цінностей буття, закоханістю в істину, благоговійним доторком до предмета знань. Згідно з моєю точкою зору, це — два рівні знання, що формують певну вертикаль, на вершині якої у людини, за словами Платона, відбувається поворот очей душі, поворот від споглядання зовнішнього світу до власного внутрішнього світу.
Т. Ч.: Сергію Борисовичу, чи правильно я зрозуміла, що такий поворот здійснюється вже не стільки в пізнавальному, скільки в етичному вимірі людської духовності?
С. К.: Безперечно. Етичне у мене залучене до пізнавального процесу, просто без нього пізнання неможливе.
Т. Ч.: Тоді, Сергію Борисовичу, про це, якщо можна, трохи докладніше. Справді, як можна уявити собі власне етичний контекст пізнання?
С. К.: Гаразд, поговоримо про це докладніше. Це важливе питання, і мені воно цікаве. Річ у тім, що для мене воно пов’язане з більш широким розумінням самої етики. Для мене (гадаю, не лише для мене, але в даному разі я кажу це від свого імені, це моя позиція, я просто наполягаю на ній, хоч і не вважаю себе у цьому пункті ориґінальним) етика — це не тільки й не стільки правила поведінки людей, це більш широка річ... Метафорично кажучи, це тонка мембрана, що вловлює вібрації універсуму. Можу це підтвердити.
Як відомо, з-поміж багатьох цивілізацій, що існували впродовж історії людства (Тойнбі нараховує їх 21, Шпенґлер – 8, але річ не в цьому), життєздатними виявилися тільки ті, що створили етичні цінності світового значення — юдейська, християнська, мусульманська, буддійська... Виходить, що етика є своєрідним способом виживання — виживання хоча, можливо, і не окремої особистості, але цивілізацій як таких і людства в цілому. Розумієте, у чому річ? Є якийсь іще не позначений, не обрахований, не класифікований і не розкритий закон спасіння людства в його історії. Коли справа доходить до межі, за якою постає загроза знищення людства, з’являються якісь непередбачувані рятівні сили.
Т. Ч.: Ви наполягаєте на тому, що це саме закон?
С. К.: Так, саме закон. І один з його аспектів — моральний. Є така моральна межа, знехтувавши якою, цивілізація гине. Як загинули давні царства. Існує якийсь рубіж лиходійств, за яким усе... До речі, це стосується не тільки цивілізацій. Ми ж знаємо, що всі тоталітарні режими недовговічні. Межа, приблизно, півсторіччя. Ну, що стосується Радянського Союзу, це особлива дивна річ, він 70 років протримався, але це, здається, найдовший строк, зазвичай 40—50 років — і гинуть!
Т. Ч.: А чи існує моральна межа в самому пізнанні?
С. К.: Гадаю, що так. Певно, що існують етичні заборони на деякі різновиди знання — коли, скажімо, втручаються в механізм мислення людини, в її генетичний апарат, в ті глибинні рівні матерії, де стався Великий вибух тощо.
Тож для мене етичні заборони — це дуже серйозна річ. Знаєте, я навіть колись розробити «Етичний кодекс ученого» намагався.
Т. Ч.: І розробили?
С. К.: Та ні. Формальні правила — це, як виявилося, не мій стиль. Один з головних принципів, який є для мене очевидним: справжній учений повинен зробити все для спростування самого себе, тільки тоді його результати можуть вважатися надійними.
Т. Ч.: Тобто, на Вашу думку, учений повинен зважати на всі альтернативні можливості?
С. К.: Так, і, найголовніше, ліквідувати абсолютну впевненість у своїй правоті. Завважте, на солідних міжнародних конференціях ніхто ніколи не висловлюється категорично. Це у нас філософи звикли висловлюватися категорично — і це перша ознака поганого філософа. Розумієте, навіть коли вчений одержує безперечно вагомі й загальновизнані результати, у нього повинен зберігатися безперервний сумнів. Це і є його моральний обов’язок.
Т. Ч.: Сергію Борисовичу, щойно Ви вийшли на дуже важливу проблему — проблему заборони на знання. Я хотіла б Вас запитати, в якій площині Ви вважаєте цю заборону реальною, адже відомо, що науковий проґрес не рахується з такими заборонами. Чи можна вважати, що вона існує виключно в сфері моралі?
С. К.: Розумієте, досліджуючи епістемологічну проблематику, я вийшов на такий феномен, який взагалі-то в історії був відомий, але зовсім не опрацьований і не пояснений. Це феномен знання, яке веде до спасіння, і знання, яке веде до згуби. Саме такий поділ є в Авґустина Блаженного. Він його зазначає, проте далі нічого не пояснює. Я намагався розібратися в цьому питанні. Виявилося, що справді існує знання, небезпечне не тільки для людства, а і для окремої людини. Є навіть така модель суїциду: людина вкорочує собі віку, отримавши певне знання, тому що жити з ним вона не може. Тобто є речі, заборонені для людини, є уявлення, за рамки яких не можна виходити. І справді, цікаво, що в історії пізнання ставилася проблема не тільки відкритості й доступності знання, тобто просвіти, але і його закритості. Певні види знання традиційно приховувалися. Навіть якщо взяти Сковороду, у нього ж за життя жодна праця не опублікована. Він забороняв їх друкувати, бо вважав, що це знання тільки для втаємничених.
Т. Ч.: Сергію Борисовичу, а як у цьому контексті звучить давній девіз «Sapere aude»?
С. К.: Його Кант використовував. У нього він дещо інший сенс має. Ну, принаймні, Кант точно мав на думці тільки такий сенс: «Май мужність іти за своїм розумом».
Т. Ч.: Це кантівське тлумачення, а у Вашому контексті як?
С. К.: У моєму контексті так: «Завжди май мужність послуговуватися знанням».
Т. Ч.: Саме мужність?
С. К.: Мужність, саме мужність. Чому? Тому що інколи людина лякається істини й прагне не істини, а ілюзії. Є екзистенційні ситуації, де людина навіть розраховує на ілюзію, шукає її. Проте раціональність вимагає мати мужність, мужність приймати всі наслідки з одержаних положень. В своїй епістемології я формулюю принцип етичної сили істини. Що він означає? От як Ґете казав, що так, в якихось ситуаціях ми звертаємося до ілюзій, до неправди. Тим часом істини бувають руйнівні, такі, що нищать нас. Але брехня ніколи не виправляє свої неґативні наслідки, а істина виправляє. Тому, писав Ґете, я віддаю перевагу руйнівній істині перед рятівною неправдою...
Т. Ч.: Так виходить, що істина має власну етичну силу? У такому разі, які вимоги висуває вона до людини, здатної її осягнути?
С. К.: Знаєте, про це колись чудово сказав Самуїл Маршак: «Хай буде розум добрим у вас, а серце мудрим буде». Розумієте, це ідея доброго розуму, морального розуму. У мене це теж особливий принцип пізнання — принцип морального розуму. Власне, це ще античний, олімпійський принцип. Справа в тому, що розум сам по собі, так би мовити, чистий розум може бути і зовсім недобрим. Взагалі розум — як поліцейський, розум говорить «це можна, а це ні-ні, ось це істина, а це хиба». Розум сам по собі — це сила, яка може бути віддана й машині. Саме тому розум необхідно поєднувати з етикою. Щоб людський розум був настояний на совісті.
Тетяна Чайка — кандидат філософських наук, науковий співробітник Інституту філо-
софії ім. Г.С. Сковороди Національної академії наук України. Сфера наукових інтересів —
історія давньоруської філософської думки, етика, юдаїка.
ІІ. Джерело: Генри Дэвид Торо. Жизнь без принципа; [ Перевод Э.Осиновой ]// В кн.: Писатели США о литературе, т.1. М.: Прогресс, 1982
Прочитано в качестве лекции не ранее 1854 г. под заглавием Getting a Living, or What Shall It Profit a Man if He Gain the Whole World and Lose His Own Soul. Опубликовано посмертно в Atlantic Monthly осенью 1863 г.
Не так давно я был на лекции в Лицее, и мне показалось, что оратор выбрал тему, слишком далекую от него, и слушать его было неинтересно. Он говорил о вещах, близких не его сердцу, а скорее его конечностям или коже. В этом смысле лекция не имела центральной или объединяющей мысли. Лучше бы он рассказал о своих сокровенных мыслях, как делают поэты. Однажды меня спросили, что я думаю, и внимательно выслушали ответ, и это было самым большим комплиментом, который мне когда-либо делали. Я удивляюсь и радуюсь, когда такое случается. Люди редко интересуются тем, что я думаю, как будто они имеют дело с орудием. Обыкновенно от меня хотят одного: знать, сколько акров земли я намерил – поскольку я землемер – или, самое большее, какие новости я принес. Им нужна не моя сущность, а моя оболочка. Как-то издалека приехал ко мне человек с предложением прочесть лекцию о рабстве. Поговорив с ним, я понял, что он и кучка его единомышленников хотели продиктовать семь восьмых моей лекции, оставив мне лишь одну восьмую, поэтому я отказался. Когда меня приглашают прочесть лекцию – а у меня в этом деле есть небольшой опыт, – я считаю само собой разумеющимся, что от меня хотят услышать не просто что-то приятное или такое, с чем все согласятся, но что я в действительности думаю по какому-то вопросу, будь я даже самым последним в мире дураком, поэтому я намерен ввести им большую дозу самого себя. За мной послали и согласны платить, и я твердо решил, что они услышат меня, хотя бы я и наскучил им до смерти.
А теперь скажу нечто подобное и вам, мои читатели. Поскольку вы мои читатели и путешествовать я не очень-то люблю, не буду говорить о людях, которые живут за тридевять земель, но постараюсь держаться поближе к дому. Времени у меня в обрез, поэтому опущу все комплименты и оставлю одну критику.
Давайте посмотрим, как мы живем.
Наш мир – это мир "дела". Какая в нем бесконечная суета! Почти каждую ночь меня будит пыхтение паровоза. Оно нарушает мои сны. И так всю неделю, без перерыва. Было бы славно увидеть хоть раз, как человечество отдыхает. Но нет, оно работает, работает, работает. Нельзя купить чистую тетрадь, чтобы заносить туда мысли, – они обычно разлинованы для записи долларов и центов. Ирландец, увидевший, как я пишу что-то в блокноте, стоя в поле, решил, что я подсчитываю свой заработок. Если человека в младенчестве выбросили из окна, искалечив его на всю жизнь, если его до смерти напугали индейцы и он превратился в слабоумного, жалеют его больше всего потому, что теперь он неспособен... вести дело! Думаю, на свете нет ничего (включая преступление) более чуждого поэзии, философии, да и самой жизни, чем эти бесконечные дела.
На окраине нашего города живет грубоватый и крикливый человек, который любит делать деньги. Он собирается построить насыпь у подножия холма вдоль границы своего луга. Боги вселили ему эту мысль, чтобы уберечь его от бед и зол, так вот он хочет, чтобы я три недели рыл вместе с ним землю. В результате, может быть, он скопит еще больше денег для своих наследников, которые их бездумно промотают. Если я помогу ему, большинство людей с одобрением отзовутся обо мне как о человеке усердном и трудолюбивом. Но если я предпочту посвятить себя работе, которая даст больше подлинной выгоды, хоть и меньше денег, во мне будут склонны видеть лентяя. И все же, поскольку мне не нужна дисциплина бессмысленного труда и я не вижу ничего особенно похвального в предприятии этого человека, – не больше, чем во многих предприятиях нашего или иноземных правительств, – я предпочту закончить образование в другой школе, каким бы смешным ему или им это ни показалось.
Если ходишь по лесу много часов каждый день просто потому, что любишь лес, тебя могут принять за бездельника. Но если проводишь целый день, спекулируя на бирже, продавая этот лес и оголяя землю раньше времени, тебя считают трудолюбивым и предприимчивым гражданином. Как будто городу нужно от леса только одно: спилить его!
Большинство людей сочтут за оскорбление, если им предложить перебрасывать камни через стену и потом обратно только для того, чтобы заработать. Однако многие сейчас делают работу и похуже. Приведу пример. Однажды летним утром, сразу после восхода солнца, я увидел, как один из моих соседей шел с упряжкой волов, медленно тянувших телегу с огромной каменной глыбой. Человек этот являл собой настоящий образец трудолюбия: рабочий день начался, на лбу у него выступил пот, упрек всем лентяям и бездельникам; остановившись рядом с упряжкой и полуобернувшись, он щелкнул бичом, и волы прибавили шагу. А я подумал: вот труд, защищать который – задача американского Конгресса, труд честный и мужественный, честный, как длинный день; он делает заработанный хлеб слаще и предохраняет общество от порчи, труд этот все почитают и благословляют, а мой сосед – один из избранного сословия, которое делает необходимую, но трудную и утомительную работу. И в самом деле, я почувствовал легкий укор совести: ведь я смотрел на него из окна, а не шел по улице, занятый каким-нибудь подобным делом. Когда наступил вечер, мне случилось пройти мимо двора другого соседа – у него много слуг и куча денег, которые он бросает на ветер, не добавляя ничего к общему капиталу, – и там я увидел ту же каменную глыбу, что и утром. Она лежала рядом с причудливой постройкой, которой надлежало украшать покои этого американского лорда Тимоти Декстера*, что сразу уронило в моих глазах достоинство труда возчика. По-моему, солнце было сотворено для того, чтобы освещать занятия более достойные, чем это. Могу добавить, что его работодатель, задолжав с тех пор почти всем в городе, исчез, а после того как совестный суд разобрал дело о его банкротстве, он основался где-то в других краях и снова стал покровителем искусств.
* Американский богач, "лорд" Тимоти Декстер украшал свой особняк в Ньюпорте статуями мифологических и исторических персонажей в полный рост. – Прим. перев.
Пути, которыми можно заработать на жизнь, почти все без исключения ведут вниз. Что бы вы ни делали ради заработка самого по себе, вы не работали, а просто-напросто бездельничали или того хуже. И если человек получает только то, что платит ему наниматель, он может считать себя обманутым. Он обманывает сам себя. Если вы зарабатываете ремеслом писателя или лектора, вы должны быть популярны, а это значит стремглав лететь вниз. Те услуги, которые общество охотнее всего оплачивает, неприятнее всего оказывать. Вам платят за то, чтобы вы были величиной меньшей, чем человек. Государство не более разумно вознаграждает и труд гения. Даже поэт-лауреат предпочел бы не воспевать различные события из жизни царствующей фамилии. Его приходится подкупать мерой вина. А другого поэта, может статься, отрывают от его музы, чтобы отмерить эту меру. Что касается моей работы, то даже то, что я мог бы сделать наилучшим образом как землемер, не нужно моим нанимателям. Их устраивает, чтобы я делал свое дело кое-как и не слишком старался. Когда я говорю, что есть разные способы проводить землемерную съемку, мой наниматель обычно спрашивает, какой из них даст ему больше земли, а не какой самый точный. Однажды я изобрел способ измерять кубатуру дров и пытался предложить его в Бостоне, однако мерщик дров сказал мне, что продавцы совсем не заинтересованы в точности и что его мерка достаточно хороша для них, поэтому они обычно обмеряют дрова еще в Чарльстоуне, не переезжая моста.
Целью работника должно быть не стремление добыть средства к существованию или получить приличное место, но хорошо сделать свое дело. В денежном отношении городу было бы выгоднее оплачивать труд людей так, чтобы они не чувствовали себя работающими ради низменной цели – лишь бы заработать на жизнь, но для целей научных или даже нравственных. Нанимайте человека, который трудился бы не ради денег, а из любви к делу.
Удивительно, как мало людей работают для души, но и они ради денег и славы готовы бросить свои занятия. Я вижу объявления о том, что требуются энергичные молодые люди, как будто энергичность – единственный капитал, которым они располагают. Потому я был удивлен, когда некто предложил мне, человеку зрелому, в полной уверенности, что я соглашусь, вступить с ним в партнерство, как будто мне абсолютно нечего делать и вся моя прежняя жизнь была лишь серией неудач. Комплимент весьма сомнительный! Это все равно как если бы он встретил меня посреди океана без руля и без ветрил и предложил мне плыть за ним! Если бы я согласился, что, по-вашему, сказала бы страховая компания? Ну уж нет! На этом этапе плавания у меня есть дело. Сказать по правде, когда совсем мальчишкой я бродил по родному порту, я увидел объявление, что требуются сильные и ловкие матросы, и я пустился в плавание, как только достиг совершеннолетия.
У общества нет таких богатств, которыми можно было бы подкупить мудрого человека. Можно собрать достаточно денег, чтобы прорыть туннель в горе, но нельзя собрать столько, чтобы нанять человека, занятого своим делом. Толковый и стоящий человек делает то, что может, платит ли ему общество за это или нет. Люди бестолковые предлагают свою бестолковость тому, кто дает больше, и вечно, рассчитывают получить влиятельную должность. Можно не сомневаться, они редко разочаровываются.
Пожалуй, я ревнивее, чем принято, отношусь к своей свободе. Чувствую, что связь моя с обществом и обязанности по отношению к нему все еще слабы и случайны. Тот необременительный труд, который дает мне заработок и которым, как считают, я в какой-то степени приношу пользу своим современникам, для меня в основном приятен, и мне не часто напоминают, что это моя обязанность. Пока мне в этом сопутствовал успех. Но я предвижу, что, если мои потребности увеличатся, труд, необходимый для их удовлетворения, превратится в тяжелую и нудную работу. Если я запродам все утренние и дневные часы обществу, как делает большинство, то мне не для чего будет жить. Думаю, я никогда не продам право первородства за чечевичную похлебку. Я бы сказал, что человек может быть очень трудолюбивым и все же проводить время не лучшим образом... Нет на свете большего глупца, чем тот, кто расходует значительную часть жизни, чтобы заработать на жизнь. Великие начинания не нуждаются в финансовой поддержке. Поэт, к примеру, должен поддерживать свое тело поэзией, подобно тому как лесопилка питает паровые котлы стружкой. Зарабатывать на жизнь надо любовью. Говорят, что девяносто семь купцов из ста терпят крах, так что люди, если мерить их жизнь этой меркой, в большинстве своем неудачники и можно смело предсказать их неминуемое банкротство.
Вступить в жизнь наследником состояния – значит не родиться на свет, а, скорее, появиться в нем мертворожденным. Пользоваться милосердием друзей или правительственной пенсией (в том случае, если вы еще дышите), каким бы из пяти синонимов вы ни обозначили эти отношения, – значит отправиться в богадельню. По воскресеньям несчастный должник идет в церковь, чтобы переучесть свои акции, и, естественно, обнаруживает, что расходы его больше доходов. Католики чаще всего обращаются в совестный суд, чистосердечно признаются в банкротстве, отказываются от имущества и собираются начать жить заново. Так люди, лежа на спине, рассуждают о грехопадении человека и даже не пытаются подняться.
Люди делятся на два типа в зависимости от того, что они хотят получить от жизни. Одни довольствуются скромным успехом; цели, которые они ставят, можно поразить выстрелом в упор. Другие же, хотя и неудачники, стремятся к целям все более и более возвышенным, пусть они и находятся невысоко над горизонтом. Я бы предпочел последнее, хотя, как говорят на Востоке, величие не приходит к тем, кто опускает очи долу, и всякий, чей взор устремлен ввысь, впадает в нищету.
Удивительно, что почти ничего значительного не написано о том, как зарабатывать на жизнь и как сделать работу ради пропитания не только почетной, но привлекательной и славной, ибо, если работа не такова, не такова и жизнь. Бросив взгляд на литературу, можно подумать, что эта проблема никогда даже не волновала думы одинокого мыслителя. Может быть, люди испытывают такое отвращение к своей работе, что им неприятно говорить о ней? Мы склонны обходить молчанием ценный урок, который дают нам деньги и который Творец Вселенной с таким трудом пытается преподать нам. Что касается средств к существованию, то достойно удивления, насколько люди разных сословий, даже так называемые реформаторы, не придают никакого значения тому, живем ли мы наследственным капиталом, честным трудом или воровством. Думаю, что Общество ничего не сделало для нас в этом смысле, оно скорее уничтожило то, что уже сделало. Лучше я буду терпеть холод и голод, чем соглашусь предохранить себя от них способами, которые приняты среди людей и пропагандируются ими.
Мы чаще всего неверно понимаем слово «мудрый». Как может быть мудрым человек, если он не умеет жить лучше, чем другие, если он лишь хитрее и умнее? Разве мудрость работает на ступальном колесе? Или учит нас своим примером, как преуспеть в жизни? Можно ли говорить о мудрости, оторванной от жизни? Неужели она всего-навсего мельник, перемалывающий в муку тончайшую логику? Уместно спросить, а зарабатывал ли Платон свой хлеб более достойным способом и преуспел ли он в этом лучше своих современников или отступал, подобно другим, перед трудностями жизни? Неужели он преодолевал их только благодаря равнодушию или тому, что напускал на себя важность? Может быть, его жизнь была легче оттого, что тетка упомянула его в завещании? Способы, коими люди зарабатывают свой хлеб, то есть живут, всего лишь паллиативы, просто-напросто увиливание от настоящего жизненного дела, в основном потому, что они не знают лучших, а может, и не хотят знать.
Золотая лихорадка в Калифорнии, например, и отношение к ней не только торговцев, но философов и так называемых пророков – свидетельства величайшего позора, постигшего человечество. Подумать только, как многие готовы жить милостью Фортуны и получать возможность распоряжаться трудом менее удачливых, не внося собственного вклада в общественное богатство! И это называют предприимчивостью! Я просто не знаю более поразительного свидетельства аморальности торговли и всех обычных способов зарабатывать деньги. Философия, поэзия и религия этих людей не стоят и выеденного яйца. Боров, роющий землю рылом и тем добывающий себе пропитание, постыдился бы такой компании. Если бы я мог, пошевелив лишь пальцем, распоряжаться всеми богатствами мира, я не стал бы платить за них такую цену. Даже Магомет знал, что Бог создал этот мир не шутки ради. Ведь Бог – не богатый джентльмен, который разбрасывает пригоршни монет, для того чтобы посмотреть, как человечество бросится их поднимать, расталкивая друг друга локтями. Всемирная лотерея! Как можно добывать пропитание в царстве Природы с помощью лотереи? Какой горький комментарий, какая сатира на наши общественные институты! Кончится тем, что человечество повесится на дереве. Разве только этому и учили нас все заповеди всех Библий? И разве последние и самые удивительные изобретения человеческого ума всего-навсего усовершенствованные грабли для навоза? Неужели это та почва, на которой встречаются Восток и Запад? Разве Бог велел нам добывать себе средства к существованию, копая там, где мы не сеяли, в надежде, что Он, быть может, наградит нас слитками золота?
Бог выдал праведнику бумагу, которая обеспечивает ему пищу и одежду, а неправедный нашел в сундуках Бога ее facsimile и, присвоив его, получает пищу и одежду наравне с первым. Это одна из самых распространенных систем обмана, какие только видел мир. Я не подозревал, что человечество страдает от нехватки золота. В жизни я видел его немного, но знаю, что оно очень ковкое, хотя и не такое ковкое, как ум. Крупицей золота можно покрыть большую поверхность, но все же меньшую, чем крупицей мудрости. Золотоискатель в горных долинах, такой же игрок, как и его собрат в салунах Сан-Франциско. Какая разница в конце концов – бросать кости или грязь? Если вы выиграли, в убытке останется общество. Старатель – враг честного труженика, хоть он и не получает жалованья. Мало того, что вы работали как вол, добывая золото. У дьявола тоже много работы. Пути грешников нелегки во многих отношениях. Самый неискушенный наблюдатель, отправляющийся на прииск, видит (и говорит), что золотоискательство похоже на лотерею: добываемое там золото и заработок честного труженика – вещи разные. Но, как правило, он забывает то, что увидел, так как видел он лишь факты, а не принцип, и начинает там торговое дело, иначе говоря, покупает билет другой лотерии (как выясняется позже), где факты не столь очевидны.
Прочитав однажды вечером отчет Ховитта об австралийских старателях, я всю ночь видел во сне бесчисленные долины, в которых ручьи были изрыты ямами глубиной от десяти до ста футов и шириной футов шесть. Ямы находились совсем близко друг от друга и были наполовину заполнены водой, и вот в эту-то местность люди стремятся, чтобы попытать счастья. Они не знают, где копать, – быть может, золото залегает прямо под их лагерем, и иногда разрывают землю на площади сто на шестьдесят футов, прежде чем обнаружат жилу, а иногда проходят в футе от нее. Они превращаются в дьяволов и в своей жажде обогащения посягают на права друг друга. Целые долины на протяжении тридцати миль становятся похожими на огромные соты, в которых вязнут сотни старателей – стоя в воде, покрытые грязью и глиной, они работают день и ночь и умирают от истощения и болезней. Прочитанные мной факты почти изгладились из моей памяти, но однажды я подумал о своей собственной несовершенной жизни, похожей на жизнь других. Эти ямы все еще стояли у меня перед глазами, когда я спросил себя, почему бы и мне не промывать золото каждый день, пусть даже ради мельчайших крупиц, почему бы и мне не пробить шахту до золотой жилы, которая проходит внутри меня, и не разрабатывать ее? Чем она хуже приисков Балларата или Бендиго, даже если будет больше похожа на обыкновенный колодец? По крайней мере я смог бы идти каким-то путем, пусть одиноким, узким и кривым, но я смог бы шагать, преисполненный любви и благоговения. Там, где человек отделяется от толпы и идет своим путем, испытывая эти чувства, дорога делает развилку, хотя обычный путешественник увидит лишь дыру в изгороди. Одинокая тропа напрямик окажется лучшей из этих двух дорог…
…Ховитт пишет о человеке, который на приисках в Бендиго в Австралии нашел самородок весом в двадцать восемь фунтов: Он скоро начал пить; купил коня и скакал по округе во весь опор, а когда ему встречались люди, он обычно их спрашивал, знают ли они, кто он таков, и затем снисходительно сообщал, что он – тот самый несчастный, которого угораздило найти самородок. Кончилось тем, что он врезался на полном скаку в дерево и чуть не вышиб себе мозги. Думаю, опасность этого была невелика, поскольку мозги ему отшибло еще самородком. Ховитт добавляет: Это совершенно пропащий человек. Однако он типичный представитель определенной категории людей. Все они ведут беспутную жизнь. Вот послушайте, как называются некоторые прииски, где они роют золото: Ослиная низина, Лощина бараньей головы, Отмель убийцы и т.д. Разве сами названия не звучат иронично? Пусть даже они увезут добытое лихим путем золото куда угодно, все равно они будут обретаться в Ослиной квартире или Баре убийцы*.
* Игра слов: flat – низина и квартира; bar – отмель и бар. – Прим. перев.
Новейшим способом применить нашу энергию стал грабеж захоронений на Дарьенском перешейке – предприятие, находящееся еще в стадии младенчества, так как, по последним сообщениям, в законодательном собрании Новой Гранады прошло второе чтение законопроекта, регулирующего этот метод добычи. Корреспондент Трибьюн пишет: В сухое время года, когда погода позволяет вести раскопки, несомненно будут найдены другие guacas (т.е. кладбища). К эмигрантам он обращает такие слова: Не приезжайте сюда раньше декабря. Держите путь через перешеек, он лучше дороги через Бока дель Торо. Не обременяйте себя лишним багажом и не берите палатку. Здесь нужна лишь пара теплых одеял, кирка, лопата и хороший топор – вот почти все, что вам потребуется (совет, похоже, взятый из путеводителя Бедекера). Заканчивает он следующей фразой, набранной курсивом и заглавными буквами: Если дела у вас идут хорошо, ОСТАВАЙТЕСЬ ДОМА, что можно перевести так: Если вы неплохо зарабатываете ограблением кладбищ, оставайтесь дома.
Но зачем искать тему для проповеди в Калифорнии? Она ведь дитя Новой Англии, воспитанное в ее школе и взращенное в лоне ее церкви.
Удивительно, как мало среди проповедников моральных учителей. К помощи пророков прибегают, чтобы оправдать жизнь человеческую. Весьма почтенные мужи, illuminati* нашего века, между делом, вспоминая о чем-то своем, вздыхая и передергиваясь от отвращения, со снисходительной улыбкой советуют мне не относиться ко всему столь серьезно и примириться, что равносильно совету отхватить себе кусок побольше. Самое возвышенное, что мне говорили по этому поводу, был совет унизиться. Смысл его заключался в следующем: не стоит тратить времени на то, чтобы переделывать мир; не спрашивайте, как выпекается хлеб насущный, не то вас стошнит, и тому подобные вещи. Лучше уж сразу умереть, чем лишиться совести, добывая свой хлеб. Если в умном человеке не сидит простак – он один из ангелов ада. По мере того как мы стареем, мы живем грубее, делаем себе небольшие поблажки и в какой-то степени перестаем повиноваться своим лучшим инстинктам. Нужно быть щепетильными до крайности и не обращать внимания на насмешки больших горемык, чем мы сами.
* Просвещенные (лат).
Ни наша наука, ни даже философия не дают истинной и абсолютной картины мира. Дух фанатизма и ханжества топчет своим копытом небо. В этом легко убедиться, стоит лишь заговорить о том, есть ли жизнь на звездах. Зачем осквернять небо, как мы оскверняем землю? К нашему несчастью, установлено, что доктор Кейн был масоном и сэр Джон Франклин – тоже. Но еще хуже предположение, что в этом-то и кроется причина, почему первый из них отправился на поиски второго. В нашей стране нет ни одного популярного журнала, который бы осмелился поместить на своих страницах без комментариев какую-нибудь детскую мысль о важных предметах. Ее непременно отдадут на суд докторов богословия (а не сословия синиц, как сделал бы я).
Побывав на заупокойной службе по человечеству, перейдем к рассмотрению какого-нибудь явления природы. Для мира даже несмелая мысль похожа на могильщика.
Я, пожалуй, не знаю мыслящего человека, обладающего такими широкими взглядами и настолько свободного от предрассудков, чтобы в его обществе можно было думать вслух. Большинство людей, с которыми вы пытаетесь говорить, вскоре начинают спорить с вами относительно какого-нибудь установления, акционерами которого они, оказывается, являются. Они смотрят на мир со своей колокольни и неспособны взглянуть на него широко. Эти люди постоянно воздвигают свою низенькую крышу с узким оконцем между вами и небом, когда хочется смотреть на небо без всяких преград. Прочь с дороги вместе с вашей паутиной! Вымойте окна! – говорю им я. Я слышал, что советы кураторов некоторых лицеев проголосовали за запрещение лекций о религии. Но как узнать, что для них религия и когда я приближаюсь к запретной теме, а когда удаляюсь от нее? Я затронул эту тему и постарался честно рассказать о моем религиозном опыте, но слушатели даже не поняли, о чем я говорил. Для них лекция была столь же безобидна, как мечты. Прочитай я им даже жизнеописание самых отъявленных мерзавцев в человеческой истории, они, вполне вероятно, решили бы, что я написал жития отцов церкви. Меня обыкновенно спрашивают, откуда я или куда еду. Но однажды я случайно услышал вопрос, гораздо более уместный, когда один из присутствовавших в зале спросил другого: Зачем он это говорит? Эти слова заставили меня содрогнуться.
Я не могу сказать, не покривив душой, что лучшие люди, которых я знаю, исполнены безмятежности и спокойствия и заключают в себе целый мир. Больше всего их занимает соблюдение этикета, они обходительны и более других стремятся произвести впечатление, только и всего. Мы закладываем гранит в фундаменты наших домов и амбаров, строим заборы из камня, но сами не опираемся на гранит истины, этой глубинной и первозданной горной породы. Наши лежни прогнили. Из какого же материала сделан тот человек, который, по нашему мнению, живет не в согласии с самой совершенной и неуловимой истиной? Я часто виню моих хороших знакомых в безмерном легкомыслии, потому что, хотя мы и не говорим друг другу комплиментов, но и не даем уроков честности и искренности, как делают животные, твердости и надежности, как делают скалы. Но вина тут обычно обоюдная, ибо мы, как правило, не требуем друг от друга большего.
Вся эта шумиха вокруг Кошута,* надуманная и столь характерная для нас, – еще одна разновидность политики или танцев. В его честь повсеместно произносились речи, причем каждый оратор выражал мысль – или отсутствие оной – толпы. Никто из них не основывался на истине. Связанные вместе, они, как водится, опирались друг на друга – и все вместе – ни на что. Так индусы ставили мир на слона, слона на черепаху, черепаху на змею, а змею поставить было уже не на что. Единственный плод этой шумной кампании – новый фасон шляп (Kossuth hat).
* В 1851-1852 гг. борец за независимость Венгрии Лайош Кошут (1802-1894) в качестве почетного гостя посетил США, где его восторженно принимали. Однако с нам вступили в конфликт венгерские революционеры-эмигранты, заявившие протест против известных попыток Кошута представить себя единственным героем Венгерской революции 1848 г. – Прим. перев.
Вот так пусты и бессмысленны бывают подчас наши разговоры: одна плоскость притягивает другую. Когда жизнь наша перестает быть уединенной и обращенной в думу, разговор вырождается в сплетни. Редко встречаем мы человека, который может сообщить нам новости, взятые не из газет или разговоров с соседом. Большей частью мы отличаемся от своих ближних только тем, что они читали газету или были в гостях, а мы нет. Чем беднее становится наша внутренняя жизнь, тем чаще и со все большим упорством мы ходим на почту. Можете быть уверены: тот бедняга, что уходит с наибольшим количеством писем, гордый своей обширной перепиской, все это время ни разу не написал самому себе.
Мне кажется, прочесть даже одну газету в неделю и то слишком много. Последнее время я это делаю, и у меня такое чувство, словно я живу в чужом краю. Солнце, облака на небе, снег и деревья не говорят мне так много, как раньше. Нельзя быть слугой двух господ. Целого дня сосредоточенного созерцания не хватит, чтобы понять и овладеть богатством дня.
Мы можем стыдиться того, что прочли или услышали за день. Я не знаю, почему мои вести должны быть столь несущественны в сравнении с мечтами и ожиданиями, почему события моей жизни должны быть столь ничтожны. Новости, которые мы слышим, в основном не новы для нашего духа. Они – лишь бесконечное повторение избитых истин. Меня часто подмывает спросить, почему такое значение уделяют какому-то частному событию, ну, например, тому, что через двадцать пять лет вы снова встретили на улице архивариуса Хоббинза. Ну и что же, вы не уступили ему дорогу? Таковы ежедневные новости. Они, похоже, носятся в воздухе, неприметные, как споры, и попадают на какой-нибудь забытый thallus или поверхность нашего ума, которая становится для них почвой, и так начинает развиваться опухоль. Нужно смывать с себя такие новости. Даже если земля наша разлетится на куски, что из того, если при этом самая суть ее останется неизменной? Если мы в здравом уме, то не должны интересоваться такими вещами. Мы живем не для праздных забав. Я не заверну и за угол, чтобы посмотреть, как мир взлетит на воздух.
Возможно, все лето и почти всю осень вы неосознанно избегали газет и новостей, потому что, как теперь стало ясно, утро и вечер были полны вестей для вас, а прогулки – полны неожиданностей. И вы следили не за новостями в Европе, а занимались своим делом в полях Массачусетса. Если вы живете, двигаетесь, существуете в тонком слое, куда просачиваются вести о событиях, делающих газетные новости (слой тоньше газетного листа, на котором они напечатаны), тогда они заполняют собой ваш мир. Но если вы воспаряете выше или погружаетесь ниже этого слоя, не может быть, чтобы вы помнили или вам напоминали о них. Видеть, как восходит и садится каждый день солнце, устанавливать именно такие отношения между нами и абсолютной истиной – значит сохранить здравый ум. Говорят о народах, а что такое народы? Татары, гунны, китайцы! Они живут роями, как насекомые. Историки тщетно пытаются запечатлеть их в нашей памяти. Так много народу стало потому, что нет личностей. А ведь именно они – население мира. Любой мыслящий человек может сказать вместе с духом Лодина*:
Смотрю с вышины на народы,
И кажутся они мне прахом,
Моя обитель в облаках приятна,
Тиха просторная опочивальня.
Давайте жить так, чтобы не походить на эскимосов, которых собаки тащат не разбирая дороги, кусая друг друга за уши.
* Имеется в виду персонаж кельтского фольклора. – Прим. перев.
Часто не без содрогания я сознаю опасность того, что чуть не допустил в свой ум подробности какого-нибудь пустячного дела или уличного происшествия. Я с удивлением замечаю, как охотно люди загружают ум этой чепухой и позволяют пустым слухам и мелким случайностям вторгаться в сферу, которая должна быть священна для мысли. Разве ум – поприще, куда сходятся, чтобы перемывать кости ближнего и обсуждать сплетни, услышанные за чайным столом? Или это – часть самого неба, храм, освященный и предназначенный для богослужений? Мне трудно разобраться с теми немногими фактами, которые важны для меня, поэтому я не тороплюсь занимать свое внимание вещами незначительными, которые может прояснить лишь божественная мудрость. Таковы, в основном, новости, содержащиеся в газетах и в разговорах. В отношении их важно сохранять чистоту ума. Стоит лишь допустить в свои мысли детали одного-единственного судебного дела, дать им проникнуть в наш sanctum sanctorum* – на час, на много часов! – и сокровеннейшая область разума превратится в распивочную, как если бы все это время нас интересовала уличная пыль и сама улица с ее движением, суетой и грязью осквернила святыню наших мыслей! Разве это не было бы интеллектуальным и моральным самоубийством? Когда я был вынужден провести несколько часов в качестве зрителя и слушателя в зале суда, я видел, как время от времени дверь открывалась и в зал входили мои соседи с вымытыми руками и лицами, хотя они вовсе не обязаны были там быть, и на цыпочках проходили поближе. Мне показалось, что, когда они снимали шапки, уши у них превращались в огромные воронки для звука и сдавливали их маленькие головки. Подобно крыльям ветряной мельницы, они улавливали широкий, но мелкий поток звука, который, сделав несколько витков в их мозгу и пощекотав его выступы и зубцы, выходил с другой стороны. Интересно, подумал я, когда они приходят домой, они так же тщательно моют уши, как перед тем – руки и лица? Мне всегда казалось, что в таких случаях слушатели и свидетели, адвокат и присяжные, судья и сидящий на скамье подсудимых преступник – если можно считать его виновным до вынесения приговора – все в равной мере виновны, и можно ожидать, что сверкнет молния и поразит их всех вместе.
* Святилище (лат.).
С помощью всяких уловок и разных вывесок, грозящих нарушителям карой господней, не допускайте таких людей на единственную территорию, которая для вас священна. Как трудно забыть то, что совершенно бесполезно помнить! Если мне суждено стать руслом, я предпочту, чтобы по нему протекали горные ручьи, воды парнасских источников, а не городских сточных канав. Существует вдохновение, эта ведущаяся при дворе Бога беседа, достигающая чуткого слуха вашего ума. А есть нечестивое и затхлое откровение пивной и полицейского участка. Одно и то же ухо способно воспринимать и то и другое. И только характер слушающего определяет, чему его слух будет открыт, а для чего закрыт. Я верю, что ум может быть осквернен постоянным вниманием к вещам обыденным, так что и все наши мысли принимают оттенок обыденности. Самый рассудок наш становится похожим на мостовую, его основание разбивают на куски, по которым могут ездить экипажи, а если хотите знать, какое покрытие самое лучшее, превосходящее по прочности булыжники, еловые плашки или асфальт, посмотрите только, что представляет собой ум некоторых из нас, долго подвергавшийся такому обращению.
Уж если мы так себя осквернили – а кто не скажет этого о себе? – помочь делу можно лишь одним путем: осторожностью и сосредоточенностью вернуть уму его святость и вновь превратить его в храм. Мы должны относиться к уму, то есть к самим себе, как к невинному и бесхитростному ребенку, чьим опекуном мы являемся, и быть очень осторожными в выборе тем и предметов, на которые мы стараемся обратить его внимание. Читайте не Времена*, читайте Вечность. Условности в конечном счете не лучше нечистот. Даже научные факты могут засорить мозги, если каждое утро не стирать с них сухую пыль этих фактов или не смачивать росой свежей и живой истины, чтобы заставить их плодоносить. Знание дается нам не по частям, оно озаряет, как яркие вспышки небесного света. Да, каждая мысль, приходящая нам в голову, изнашивает ум, пробивает в нем колеи, которые, как на улицах Помпеи, говорят о том, как много им пользовались. Есть много вещей, о которых мы решаем после длительного размышления, что их стоит знать, стоит пускать, как коробейника с его тележкой, шагом или рысцой по тому мосту с огромным пролетом, которым мы надеемся пройти от самого дальнего берега времени и достигнуть в конце концов ближайшего берега вечности! Разве мы совсем не обладаем ни культурой, ни тонкостью, а одним лишь умением жить как варвары и прислуживать дьяволу, добывая богатство, славу или свободу, всего понемногу, и выставляя их напоказ, будто мы лишь шелуха и скорлупа, лишенная нежного и живого ядра? Разве наши установления непременно должны походить на колючие плоды каштана с недоразвитым ядром, годные лишь на то, чтобы колоть пальцы?
* Игра слов The Times – название газеты. – Прим. перев.
Говорят, Америке предстоит стать ареной битвы за свободу, но при этом, должно быть, имеют в виду свободу не только в политическом смысле. Даже если допустить, что американцы освободились от тирании политической, они все еще остаются рабами тирании экономической и моральной. Теперь, когда республика – res-publica – утвердилась, настало время позаботиться о res-privata – государстве, личности, присмотреть за тем, чтобы, как римский сенат предписывал своим консулам, ne quid res-PRlVATA detrimenti caperet, то есть чтобы положению личности не был нанесен ущерб.
Мы, кажется, называем свою страну страной свободы? Но что значит быть свободными от короля Георга и продолжать быть рабами короля Предрассудка? Что значит родиться свободным, но не жить свободно? Какова цена политической свободы, если она не является средством к достижению свободы нравственной? Чем мы, собственно, гордимся – свободой быть рабами или свободой быть свободными? Мы – нация политиков, заботящихся об укреплении самых дальних подступов к свободе. Может быть, только наши внуки будут по-настоящему свободными. Мы слишком обременяем себя. Существует частица нас, которая никак не представлена. Получается, так сказать, налогообложение без представительства. Мы размещаем у себя войска, расквартировываем глупцов и скотов всех мастей. Мы размещаем на постой к нашим бедным душам свои грубые тела, и в результате постояльцы пожирают хозяев.
У нас нет подлинной культуры, как у Европы, нет зрелости, мы глубоко провинциальны, настоящие Джонатаны. А провинциальны мы потому, что ищем образцы для подражания не дома, чтим не истину, но отражение ее, мы развращены и ограничены исключительным пристрастием к торговле и коммерции, промышленности и сельскому хозяйству и тому подобным вещам, а ведь они лишь средства, но не цель.
Английский парламент тоже провинциален. Его члены проявляют себя неотесанными мужланами, когда нужно решать сколько-нибудь важный вопрос, к примеру ирландский или... английский – почему бы не сказать и так? Работа, которую они исполняют, подчиняет себе их характер. Полученное ими хорошее воспитание распространяется лишь на вещи второстепенные. Самые изящные в мире манеры рядом с высоким интеллектом кажутся неуклюжими и бессмысленными. Они похожи на моды прошлого – изысканность, пряжки у колена, короткие старомодные штаны в обтяжку. Мы постепенно отказываемся от них из-за их консерватизма, а не их достоинств. Они лишь выброшенная за ненужностью одежда или оболочка, претендующая на уважение, которым пользовалось живое существо. Обычно мы видим оболочку без содержимого, и тот факт, что у некоторых рыб чешуя ценнее мяса, не может служить оправданием. Тот, кто навязывает мне свои манеры, похож на человека, пытающегося продемонстрировать собрание диковинок, в то время когда мне интересен он сам. Поэт Дэкер совсем в ином смысле слова назвал Христа первым настоящим джентльменом. Повторяю, что в этом смысле самый роскошный двор в христианском мире провинциален, он имеет влияние на дела стран, лежащих севернее Альп, но не на Рим. Чтобы уладить вопросы, занимающие внимание английского парламента или американского конгресса, достаточно будет проконсула или претора.
Управление и законодательство! Я-то думал, это почтенные профессии. Мы слышали о божественных нумах помпилиях, ликургах, солонах в мировой истории, чьи имена хотя бы могут служить символами идеальных законодателей. Но принимать законы, регулирующие размножение рабов или экспорт табака! Какое отношение имеют божественные законодатели к экспорту или импорту табака, а гуманные – к размножению рабов? А если бы вам нужно было представить этот вопрос на рассмотрение какого-нибудь сына Господня, а у Него нет детей в XIX веке? Значит ли это, что вымерла вся семья? И на каких условиях вы смогли бы вернуть ее? Что скажет в свое оправдание в Судный день штат, подобный Вирджинии, где основным продуктом производства являются рабы? Что может питать патриотизм в таком штате? Я беру факты из статистических таблиц, которые были опубликованы самими штатами.
Что это за торговля, которая оправдывает любую экспедицию за орехами и изюмом и превращает для этого своих матросов в рабов? На днях я видел потерпевшее крушение судно, на нем погибло много народу, а груз, состоявший из тряпья, ягод можжевельника и горького миндаля, был разбросан на берегу. Стоило ли подвергаться опасностям на пути из Ливорно в Нью-Йорк ради груза из ягод можжевельника и горького миндаля? Подумать только, Америка шлет корабли в Старый Свет за горькой настойкой! Разве морская вода, разве кораблекрушение не горьки сами по себе настолько, чтобы чаша жизни пошла ко дну? А между тем наша хваленая торговля по большей части именно такова. Но есть люди, называющие себя философами и государственными деятелями, которые настолько слепы, что ставят прогресс и цивилизацию в зависимость именно от подобного рода деятельности, которую можно уподобить жужжанию мух вокруг бочонка с патокой. Хорошо, если бы люди были устрицами, заметил некто. Хорошо, отвечу я, если бы они были комарами.
Лейтенант Херндон, которого наше правительство послало исследовать Амазонку и, как говорят, расширять зону рабовладения, заметил, что там ощущается большая нехватка трудолюбивого и деятельного населения, которое знает, в чем радости жизни, и имеет искусственные потребности, для удовлетворения которых нужно разрабатывать огромные природные ресурсы этой страны. Но что это за искусственные потребности, которые нужно поощрять? Это не любовь к предметам роскоши вроде табака или рабов из его родной (так я думаю) Вирджинии и не потребность во льде, граните или других материалах, которыми богата наша родная Новая Англия, а огромные ресурсы страны – отнюдь не плодородные или скудные почвы, которые рождают их. Главное, чего не хватало в каждом штате, где я побывал, было отсутствие высокой и честной цели в жизни его обитателей. Только это истощает огромные ресурсы Природы и в конце концов оставляет ее без ресурсов, так как человек, естественно, вымирает. Когда культура будет нам нужна больше, чем картофель, а просвещение больше, нежели засахаренные сливы, тогда будут разрабатываться огромные ресурсы мира, а результатом или главным продуктом производства будут не рабы, не чиновники, а люди – эти редкие плоды, именуемые героями, святыми, поэтами, философами и спасителями.
Короче, точно так же как сугроб образуется там, где нет ветра, человеческое установление возникает там, где нет истины. Но все же ветер истины дует поверх его и в конце концов сметает его прочь.
То, что называют политикой, есть нечто сравнительно поверхностное и не свойственное человеку, поэтому я практически никогда вполне не сознавал, что она имеет ко мне какое-либо отношение. Как я понимаю, газеты отводят часть полос политике и правительству по собственной инициативе, и это, можно сказать, единственное, что спасает дело. Но поскольку я люблю литературу и в какой-то мере правду тоже, я не читаю этих столбцов ни под каким видом. Я совсем не желаю притуплять чувство справедливости. И мне не придется отвечать за то, что я прочел хоть одно-единственное президентское послание. В странное время мы живем, когда империи, королевства и республики попрошайничают у дверей личности и жалуются ей на свои невзгоды! Когда бы я ни взял в руки газету, всегда какое-то жалкое правительство, стоящее на грани банкротства, назойливее итальянского нищего умоляет меня, читателя, проголосовать за него. А вздумай я заглянуть в его бумаги, выписанные, быть может, каким-нибудь добродушным приказчиком или капитаном торгового судна, привезшим их издалека (в них нет ни слова по-английски), я, возможно, прочту об извержении какого-нибудь Везувия или разливе По, реальных или выдуманных, которые и довели его до этого банкротства. В подобном случае я без колебаний советую ему трудиться или отправляться в богадельню. А то сидел бы себе тихо дома, как обычно делаю я. Бедняга президент! Необходимость поддерживать популярность и выполнять свои обязанности совсем сбила его с толку. Газеты – вот правящая нами сила. Любое другое правительство – всего лишь горстка морских пехотинцев из форта Индепенденс. Если вы не читаете Дейли таймс, правительство будет на коленях просить вас одуматься, ведь в наши дни не читать газеты – измена.
Политика или каждодневные дела, больше всего занимающие сейчас людей, являются, без сомнения, жизненно важными функциями человеческого общества, но исполнять их нужно автоматически, не задумываясь, подобно тому как мы отправляем соответствующие функции организма. Это – нечто растительное, инфрачеловеческое. Иногда я смутно чувствую их влияние вокруг себя, как человек чувствует процессы пищеварения, когда он болен или страдает от диспепсии, как называют расстройство желудка медики. Это равносильно тому, что мыслитель позволит желудку мироздания переваривать себя. Политика вроде желудка общества, наполненного, как у птиц, песком и камешками, а обе наши политические партии – два его отдела. Иногда они могут делиться еще и на четверти, которые находятся в постоянном трении. Так, не только отдельные люди, но и государства страдают очевидным расстройством желудка, о чем свидетельствуют красноречивые звуки, которые легко можно себе представить. Наша жизнь, таким образом, не забывание, но, увы, по большей части удержание в памяти того, что мы не должны бы даже сознавать, во всяком случае не в состоянии бодрствования. Почему бы нам иногда не встречаться – не как диспептикам, рассказывающим дурные сны, но как эупептикам, чтобы поздравить друг друга с великолепным утром? Думаю, это не такое уж непомерное требование.
