Очень страшный 1942 Новый год

 

 

Из истории

Да, снова в России шла война. Мы не специально вас пугаем, просто такая нелегкая судьба была в этом веке у нашей страны.

Нынешняя война тоже была Мировой, но она оказалась еще более страшной и кровопролитной, чем Первая мировая. Теперь воевали не просто солдаты, а закованные в броню танки. Тысячи самолетов сбрасывали на людей страшные бомбы. Пушки стреляли на большие расстояния и большими снарядами.

Ленинграду пришлось в годы этой войны очень тяжело. Немецкие войска окружили его со всех сторон — это называется «блокада». Город был в осаде с 31 августа 1941 года по 27 января 1944-го — 879 дней.

Советская армия не могла пробиться через блокадное кольцо, Ленинград отбивался от врага из последних сил. В городе почти не осталось еды и топлива, люди замерзали на улицах, умирали от голода в своих квартирах.

Это было действительно страшное время.

Но в Ленинграде жили очень стойкие люди. Они продолжали защищать родной город даже в таких условиях. И дети старались хоть чем-нибудь помочь родителям. Например, съесть не весь малюсенький кусочек хлеба, а остаток подарить маме. А мама, наоборот, делила последний кусочек между детьми, хотя сама очень хотела есть.

Наверное, поэтому Ленинград и выстоял.

А еще, в блокадном Ленинграде люди встречали Новый год. Может быть, город выстоял и поэтому?

 

В начале войны Морозов опять собирался уйти на фронт. Но тут вышла неувязка — по паспорту Сергею Ивановичу было 70 лет, и призыву он не подлежал.

Поэтому Морозов решил потерять паспорт и уйти добровольцем. И он даже дошел до призывного пункта, но… увидел там своих внучатых племянников. До призывного возраста оба не дотягивали, но стояли в очереди с очень важным и взрослым видом. Андрюша, видимо, специально не брился неделю — из-под носа у него, изображая усы, торчал десяток тонких волосков.

Сергей Иванович мгновенно понял, что они собираются сделать то же, что и он, то есть подделать год рождения, и рассердился не на шутку. Выдернул обоих из очереди, оттащил в сторону.

— Вы что, с ума сошли? — зарычал он страшным басом. — Матери знают, что вы тут?

— Нет, — мальчишки испугались, но хорохорились. — А что мамы? Мамы не пустят. Они не понимают…

— И правильно не понимают! И я не понимаю!

— Но, дядя Сережа! Родину же нужно защищать! По радио говорили…

— Твоя родина — это твоя мама. Вот ее ты и должен защищать! — отрезал дядя Сережа. — На фронте без вас народу хватит, а ваша задача женщинам помогать, когда взрослые мужчины на войну уйдут. Пошли домой!

— А город? Наш город? Кто его защитит, если не мы?

Морозов даже замешкался с ответом. И приятно ему было, что внушил он племянникам любовь к родному городу, и страшно за них стало.

— Я защищу, — ответил он, — я останусь и защищу. Не волнуйтесь, я город не брошу.

Сказал и понял — вот для чего он встретил племянников у военкомата. Чтобы понять, что не должен он никуда уходить, что он, Сергей Иванович Морозов, должен остаться и защитить родной город.

 

* * *

 

Дядя Сережа не рассказал мамам мальчишек про то, что те пытались попасть на фронт. Он пришел домой, немедленно связался с родственниками из Горького и уже через три дня сажал своих родных на поезд.

 

* * *

 

Перрон был забит до отказа. Бабушки с тюками, женщины с детьми и колясками. Чемоданы, узлы, баулы… Кто-то мечется в поисках своего вагона, кто-то потерял вещи, а толпа все прибывает…

Шум и гам стоит просто невообразимый.

— Ваня, Ванечка, сыночек! Граждане, ребенок потерялся!

— Я не хочу уезжа-а-а-ать…

Вдалеке голосит речитативом какая-то женщина. Плачет младенец. Пыхтит тепловоз. Все: и те, кто уезжает, и те, кто остается, — все пытаются сказать своим близким что-то важное. Все понимают, что могут больше и не увидеться никогда…

И вот поезд трогается. На перроне остаются почти одни мужчины, многие уже в военной форме. Некоторые плачут, и от этого как-то особенно жутко.

Сергей Иванович стоял на перроне и смотрел, как трогается поезд, смотрел на зареванное лицо Наташи, на лица племянников, которые не плакали до последнего, а теперь вытирали слезы кулаками, и понимал, что, кроме Маши, у него в этом городе никого не осталось.

И что второй раз в жизни он лишается своих родных, не зная, увидит ли он их когда-нибудь снова.

 

* * *

 

Дома его встретили Маша, птёрк и охля. Они жались друг к другу, как будто в квартире стоял страшный мороз, хотя на дворе было лето. Маша кинулась ему на шею.

— Я так боялась, что ты все-таки уйдешь на фронт, — сказала Маша и заплакала от облегчения.

— А ты мудреешь, Дед Мороз, — сказала охля.

А птёрк, на правах мужчины, просто похлопал Сергея Ивановича своей лапкой по руке…

А потом настала первая блокадная зима. Было холодно, и очень хотелось есть.

Но Сергей Иванович старался об этом не думать, а сосредоточился на очередной записке. Он крепко сжал ее, зажмурил глаза, даже замычал от усердия — но потом отбросил в сторону и беззвучно выругался. Маша вздрогнула. До этой страшной зимы ее муж не ругался. Даже беззвучно. Она подошла и ласково обняла Сергея Ивановича:

— Не получается?

— Получается!!! Но не все! Тут написано, — Морозов сунул записку так близко под нос жене, что та не могла прочитать, — «Хочу маленький кусочек сахара»! Я стараюсь, стараюсь…

Морозов раздраженно махнул рукой.

— Ты не можешь наколдовать маленький кусочек сахара? — встревожилась Маша.

— Могу! Но только один! И маленький! Понимаешь? Хочу большой наколдовать, или много, а получается все равно один и маленький!

Маша обняла мужа покрепче:

— Не переживай. Ты просто волшебник. Ты не можешь сделать больше, чем просят. Но ты можешь наколдовать такой сладкий-сладкий кусочек, чтобы этому ребенку надолго хватило воспоминаний.

Морозов посопел, успокоился и снова сосредоточился на записке.

Когда выдавалось свободное время, Дед Мороз надевал тулуп, брал посох и шел бродить по городу. К счастью, холода Морозов не боялся и мог ходить по улицам даже в лютые морозы. Он ночами дежурил на крышах (гасил вместе со всеми фугасные бомбы), он помогал по хозяйству многим соседям и просто незнакомым людям.

Но главное — он ловил желания. Редко — желания взрослых, они уже совсем разучились верить в чудо, а если и желали, то «чтобы враг не прошел в город» или «чтобы бомба не попала в родной дом». Да и то никто не говорил об этом вслух, Морозову приходилось разбираться с неясными образами, которые вспыхивали у людей в головах.

Дети же просили так мало, что хотелось плакать: горбушку хлеба, конфету, стакан воды с сиропом.

В Первую мировую войну Морозову казалось, что он никогда не сможет смириться с желаниями о том, чтобы папа или мама были живыми. Сейчас он тоже не смирился. Но, как бы страшно это ни звучало, — он привык.

Он знал, что его возможности ограниченны, но знал и то, что может очень много сделать… Жаль только, что исполнять желания он способен только в преддверье Нового года.

Морозов приходил домой вечером, Маша отпаивала его имитацией супа с крошечным кусочком блокадного хлеба. Иногда он приходил счастливый, если знал, что сможет выполнить желание и это спасет кому-то жизнь. Иногда — молча плакал.

Маша гладила его по руке.

Маша редко выходила из дома, она стала очень слабой от недоедания и боялась, что на улице ей станет плохо. Зато она договорилась с соседками и устроила в квартире мини детский сад. Сначала она забирала на день троих детей, потом их стало пятеро. Утром ей приводили закутанных ребят, а мамы уходили стоять в очередях в надежде отоварить продуктовые карточки.

Незаметно они все стали одной семьей. Постепенно детей перестали забирать домой, а наоборот, мамы оставались ночевать у Морозовых. Вместе было не так страшно. Вместе было не так холодно.

Обогреть одну комнату оказалось легче, чем несколько квартир. Топили буржуйку, постоянно грели воду. Невиданная роскошь — целый день горячая вода, которую можно дать попить детям.

Крошечный паек делили на всех. Если одной маме удавалось достать хоть немного крупы, а другой — кусочек мяса, то на всех детей можно было сварить суп. Он был совсем жидкий, но восхитительно пах. И если закрыть глаза, то можно было представить, что ешь настоящий наваристый бульон. А к этому супу еще полагался крошечный кусочек хлеба. Пусть наполовину из примесей, но это был хлеб. Его можно было держать в руке и откусывать потихоньку.

Дети научились ценить еду. Они ели медленно, смакуя каждый глоточек, каждый кусочек, каждую ложечку. Они не плакали, не просили еще. Доедали и молча отдавали пустые тарелки. Но глаза! Эти голодные детские глаза были страшнее, чем любая бомбежка.

В это Рождество Маша не превращала мужа в старика, а себя — в девочку. Не до того ей было, да и не хотелось смущать своих новых друзей-соседей.

День 31 декабря был очень холодным. Морозовы слушали по радио стихи Ольги Бергольц. И Дед Мороз думал о том, что сейчас слово «патриотизм» совершенно не режет ухо, хоть на дворе и Новый год.

Из радио доносился напряженный, как нерв, голос поэтессы:

 

«В еще не виданном уборе

завьюженный огромный дот —

так Ленинград — гвардеец-город —

встречает этот Новый год…»

 

Маша прижалась к мужу, а Сергей Иванович ласково гладил ее по волосам в такт ритму стихотворения.

 

«С безмерным мужеством и страстью

ведущие неравный бой,

мы знаем, что такое счастье,

что значит верность и любовь».

 

«Мы знаем, — повторила про себя Маша, — что значит верность и любовь». И прижалась к Сергею еще крепче.

 

«Так выше головы и чаши

с глотком вина — мы пьем его

за человеческое наше

незыблемое торжество!»

 

Поэтесса говорила и дальше, что-то про Армию, про власть Советов… Но Морозовы уже услышали самое главное. Они сидели обнявшись, обхватив друг друга руками и дарили друг другу свое тепло.

Точно так же в сотнях других ленинградских квартир сидели многие люди, согревая друг друга, не давая друг другу замерзнуть, ослабеть, потерять веру в чудо. И все они верили в чудо — иначе невозможно выжить в голодном городе, со всех сторон окруженном врагами…

И вечером, накануне новогодней ночи, в квартире Морозовых начались чудеса.

Возвращались из города мамы с полностью отоваренными карточками! Отличное американское мясо, крупа, вермишель, печенье! Женщины плакали, разглядывая это изобилие. Делили на несколько дней.

Маша накрывала на стол. Достала скатерть, красивые бокалы. Полезла на антресоли за новогодними игрушками и в одной из коробок нашла… коробку конфет. Бог его знает на какой Новый год про них забыли и как они попали на антресоли, но сейчас это было просто необыкновенное, невозможное, самое расчудесное на свете чудо!

Дети ждали праздника смирно. Тихо сидели возле печки, тихонько читали, рисовали, иногда засыпали. У Маши каждый раз сжималось сердце, когда она смотрела на них. Их сверстники в мирное время резвились и прыгали бы без перерыва, а у этих детей не было сил на шумные игры.

За стол сели в одиннадцать вечера. О, что это был за стол! Восхитительный суп, почти настоящий, на второе детям мясо, а взрослым просто по целой порции вермишели! Целая тарелка! Потом чай с печеньем. И напоследок Машина коробка конфет. Маша принесла ее в комнату, как драгоценную вазу, которая может разбиться. Принесла и поставила на стол, думая, что сейчас раздастся дружный детский визг…

А дети не кричали. Они со слезами на глазах смотрели на коробку, они гладили ее, рассматривали, обнимали. Потом, когда взяли по одной конфетке, смаковали их, облизывали, растягивали удовольствие.

В комнате было почти тепло, все разрумянились, даже сняли теплую верхнюю одежду. И дети ожили!

На несколько часов они снова стали детьми. Маша взялась играть с ними во всякие игры. Они водили хоровод, они смеялись, они даже попытались играть в прятки! Но быстро устали, залезли под теплые одеяла и заснули.

Заснули и их родители.

Только Морозовы тихонько сидели возле печки, поддерживая огонь.

— Знаешь, что самое страшное? — спросил Сергей Иванович у Маши после долгой паузы.

И сам ответил:

— Я пытался поймать детские желания. А они ничего не хотят.

— Как это? — испугалась Маша.

— Они хотят, чтобы было тепло и не хотелось есть. Сегодня они легли спать абсолютно счастливыми, им нечего больше хотеть. Маш, они не мечтают об игрушках, им даже в голову не приходит захотеть что-нибудь кроме еды…

— А мамы?

— Мамы… Мамы просят, чтоб дети были сыты и живы. Больше им ничего не нужно. О себе они забывают… Мне даже нечего наколдовать под елочку.

— Привет, Дед Мороз!

На коленях у Сергея Ивановича возник птёрк.

— Привет, Снегурочка!

На руки Маше спрыгнула охля.

— Идите спать, мы подежурим, — сказал птёрк.

— Как?

— А вот как!

И птёрк выпустил звездочку прямо в буржуйку. Пламя разгорелось жарче, показалось — в комнате стало ощутимо теплее.

Маша осмотрела комнату. Маленькие охли суетились в комнате, укрывали детей, затыкали дыры в оконной раме, потихоньку штопали детскую одежду.

— Идите спать, — еще раз сказала охля, — сегодня вы под самой надежной в мире защитой. Сегодня вам будет тепло и сытно.

— А завтра? — спросила Маша.

— Завтра? — вздохнула охля, — завтра будет новый день. Но за сегодняшнюю ночь вы выспитесь и согреетесь.

…Звездочек в новогоднюю ночь было гораздо меньше, чем в довоенные годы. И выпускали их птёрки и охли тихонько, чтобы не разбудить спящих людей.

 

* * *

 

После Нового года Сергей Иванович принялся за работу. Он знал, что Ленинград выстоит. Знал, потому что сам исполнял это желание сотен людей. Он столько раз мысленно видел, как кольцо блокады разжимается, как продукты привозят в изголодавшийся город! Видел даже грандиозный салют в честь победы во всей войне… Он точно знал, что это будет, только не знал когда.

И он понял, что должен поддерживать у людей веру в победу. Тогда они все выдержат.

И уже не Дед Мороз, а Сергей Иванович Морозов работал, работал и работал.

 

15 апреля 1942 года в блокадном Ленинграде был пущен трамвай. Чего это стоило в условиях голода, холода и постоянных обстрелов, знают только те, кто это сделал. Не для себя, а для того, чтобы люди помнили: город, их город, жив. И никому и никогда его не сломить!

 

Когда по городу пошел трамвай, люди смотрели на него и плакали от счастья. Плакал и Сергей Иванович, плакала Маша, ревела сидевшая у Маши на плече охля.

Вообще-то птёрки и охли не приходили к Морозовым в обычное время, кроме как в Рождество или на Новый год, но в этом году появлялись частенько. Чувствовали, что их Деду Морозу очень нужна моральная поддержка.

— Слышь, Дед Мороз, что я тебе расскажу, — охля аж подпрыгивала от нетерпения, — я сегодня специально к врагам сбегала, у них там паника. Они сначала думали, что русские какое-то новое секретное оружие испытывают, блики какие-то непонятные по городу бегают! А потом, когда поняли, что вы трамвай пустили, чуть с катушек не съехали. Один ефрейтор даже плакал: «Мы тут мерзнем, у нас люди гибнут, а они на седьмом месяце блокады пускают трамвай! О какой победе может идти речь, о какой гибели этого города, если они трамвай пустили?»

— Спасибо, — Сергей Иванович аккуратненько погладил охлю по спинке, — не ходи туда больше, они злые.

— Нет, — охля пожала плечиком, — они несчастные. Им холодно, им все надоело, они домой хотят. Не они эту войну начали. А те, кто начал, в окопах не мерзнут…

 

Второй блокадный Новый год был полегче. Не такие сильные морозы, не такие крошечные пайки по карточкам. До того, чтобы наесться досыта было еще очень далеко, но и по-настоящему голодать люди перестали.

 

Машин детский сад потихоньку разбрелся. Одной семье удалось эвакуироваться, другие переехали к родственникам. Еще две семьи вернулись жить к себе домой и теперь только забегали в гости.

Так что для Деда Мороза и Снегурочки это был уже почти обычный рабочий Новый год.

Город жил. Люди ходили на работу, дети учились в школах и ходили в садики. Просто школы и садики были расположены в бомбоубежищах. Но к этому привыкли.

В бомбоубежищах стояли елки. Самые настоящие. Игрушек, конечно, было очень мало, но тут пригодилось умение Сергея Ивановича и Маши делать их своими руками. Из проволоки, из бинтов, из бумаги, из всего, что только можно себе представить, они мастерили шарики, зверей и даже кукол. Маша так вообще открыла целые курсы по производству елочных украшений. Ее ученицы делали такую красоту, что просто глаз не отвести.

— Храните их, девочки, — просила Маша, — храните эти игрушки! Война кончится, и вы будете сидеть на большой светлой кухне и рассказывать своим внучкам о том, как когда-то в бомбоубежище клеили непонятно из чего такую красоту.

Девочки смеялись и шили.

Пока образ большой светлой кухни у них в головках не вырисовывался. Уже почти полтора года дети жили в блокадном городе. Они привыкли к обстрелам, привыкли к нехватке еды. Сидеть в бомбоубежище стало обычным делом. Уже никто не плакал и не боялся. Веселились, в мячик играли. Уроки учили, читали книжки.

А были двухлетние, трехлетние детки, которые вообще другой жизни не помнили. Придя на очередной утренник еще до его начала, Дед Мороз наткнулся на такую малышку. Она стояла в коридоре и смотрела на незнакомого дедушку огромными карими глазами.

— Ты кто? — спросила девочка.

— Я Дед Мороз. А тебя как зовут?

— Вела.

— Верочка, — улыбнулся Морозов, — иди ко мне на ручки. Давай, загадывай желание, что хочешь — все исполню!

Верочка послушно залезла на ручки, и в голове у Деда Мороза вспыхнуло солнышко.

К Деду Морозу тихонько подошла Снегурочка. И испугалась, увидев на глазах у мужа слезы.

— Верочка, у тебя будет в жизни много-много солнышка. Война закончится, и вы с мамой и папой будете каждый год ездить отдыхать к морю. А там все время солнце, представляешь?

— Нет, — честно ответила Верочка, — а еще конфету, можно? И не плачь, пазя-я-ялуста…

Верочка убежала, а Дед Мороз устало прислонился к стене.

— Я думала, у нее погиб кто-то из родных, — подала голос Маша.

— Нет, слава Богу, — устало ответил Дед Мороз, — ужасно, но к этому я готов. Я уже знаю, как себя вести, я уже научился не плакать. А вот такие мелочи… Казалось бы, мелочи… Она выросла в бомбоубежище. Она почти ничего не знает, кроме этих унылых стен, будь они неладны! Мелкими перебежками по улицам, летом во дворе между сигналами воздушной тревоги немного поиграть… Она ни разу в жизни не была за городом, в речке не купалась… Маш, кто за это ответит? Маш, что я должен сделать, чтобы это не повторилось никогда?

— Исполнять желания. Пока живы люди, которые помнят эту войну, их самым горячим желанием будет, чтобы это не повторилось.

— А потом? Через пятьдесят, через семьдесят лет?

— Наверное, сделать так, чтобы не забылось. Чтобы фильмы снимали, книжки писали, чтобы музеи специальные были и в школе дети проходили. Чтоб ни одному нормальному человеку никогда не пришло в голову начать еще одну войну.

 

* * *

 

Новогодние утренники проходили почти так же, как довоенные. С песнями, хороводами и финальным поиском подарков под елочкой.

Только подарки были, в основном, из лакомств. Да и реагировали дети на них гораздо эмоциональнее.

— Посмотри, — шептала Снегурочка Деду Морозу, — посмотри на вон ту девочку!

Девочка вытащили из-под елки мешочек с карамельками и теперь угощала ими всех своих друзей.

— Она и просила конфеты для всех.

— Добрая душа. А вон мальчик плачет!

Дед Мороз обернулся и пошел к ревущему мальчику.

— Я просил настоящий! А он игрушечный… — десятилетний мальчик вытирал слезы и показывал на пистолет, который достал из-под елки.

— А зачем тебе настоящий?

— Я пойду на фронт и всех немцев убью!

— Зачем?

— Они моего батю убили, а я их убью!

— Понятно… — Дед Мороз понял, что разговор предстоит нелегкий, и присел рядом с мальчиком.

— Как тебя зовут?

— Дима, — мальчик шмыгнул носом.

— Дима, а ты хочешь, чтобы война поскорее кончилась?

— Хочу.

— А что ты будешь делать, когда кончится война?

Дима замешкался с ответом. Было похоже, что он об этом не думал.

— Я поеду и убью всех немцев!

— Так война же уже закончится!

— Ну и что?

— А то, что начнешь новую войну. И опять все будут убивать друг друга.

Дима насупился и задумался.

— И что делать? — спросил он через пару минут.

— Давай я пожму тебе руку, а ты загадай желание. Загадай, кем ты хочешь стать, когда вырастешь. Ты знаешь, кем хочешь стать?

Дима задумался, но в этот раз совсем ненадолго.

Уже через пару секунд его лицо просветлело.

— Знаю. Как батя, врачом.

Дед Мороз пожал руку Диме и мысленно увидел молодое, улыбающееся лицо мужчины в белом халате.

— Это твой отец? — спросил Сергей Иванович.

Дима не удивился, он только кивнул.

— Ты будешь очень похож на него, я тебе обещаю. Ты вырастешь таким же смелым и добрым. И ты будешь замечательным врачом. Все будут говорить тебе, что отец бы тобой гордился.

— Правда? — Дима не отнимал руку, и было видно, что он отчаянно хочет в это поверить.

— Дед Мороз никогда не врет.

— Тогда спасибо, тогда… — Дима повертел в руках пистолет, — тогда пистолет мне не нужен.

— Может быть, тебе теперь нужно вот это?

И Дед Мороз достал из-под елки стетоскоп.

— Настоящий? — с надеждой спросил Дима.

— Да, самый настоящий.

— Ух ты! — Дима немедленно повесил стетоскоп себе на шею, — А пистолет я Кольке подарю. Он еще маленький, пусть поиграет.

Накануне праздника Дед Мороз и Снегурочка постарались обойти не только школы, но и больницы. К сожалению, теперь в городе появилось очень много раненых детей.

— Немцы там совсем озверели, — рассказывала Морозовым охля-разведчица.

Она только что в очередной раз вернулась из стана врага.

— Им уже понятно, что Ленинград не взять, так они его разбомбить решили. И пуляют, и пуляют…

— За что ж они нас так ненавидят? — спросила Маша.

— Уже не ненавидят, уже боятся, — ответила охля, — восхищаются и боятся. Понимают, что проиграли и стараются насолить напоследок. Но это они от страха. Потому что мы уже выиграли! Правда, Дед Мороз?

— Правда, правда, охлюшка.

И охля гордо встрепенулась. Маленькая защитница большого города.

Сразу после этого Нового 1943 года, в январе, Красная Армия прорвала блокаду. Исполнилось самое заветное желание горожан. Птёрки и охли устроили по этому поводу такой тарарам, какого даже Морозовы от них не ожидали. Засыпали их звездами, да какими! Каждая величиной с кулак! И горели эти звезды гораздо дольше обычных, и сияли ярче, и переливались всеми цветами радуги!

 

* * *

 

А почти ровно через год, в январе 1944 года, осада была снята полностью. Говорят, что вслед за улепетывающими немцами бежали птёрки и охли. Они строили немцам страшные рожи, кидались в них яркими непонятными снарядами, что-то кричали. Но немцы были очень напуганы, может, им это и привиделось?..

 

* * *

 

И вслед за снятием блокады городу позволили вернуть себе многие исторические названия. В январе на карте Ленинграда опять появились Невский проспект, Литейный проспект, Дворцовая набережная, Исаакиевская площадь, Садовая улица, Марсово поле…

Видимо, даже большевики поняли, что этому городу нельзя скрываться за безликими проспектами 25-го октября и площадями революции. Этот город особенный, и другого такого нет, в нем живут особенные люди, люди-герои, люди победители.

— Я же обещал, что Невский всегда будет Невским, — радовался Сергей Иванович.

— Ура! — кричали птёрки и охли.