Перевод с английского В. Ладогина 12 страница

Царь должен бой, как бог, вести со злом!

 

Какими в старости блеснешь делами,

Когда полна злодействами весна?

И, возмущаясь царскими сынами,

Что ж может от монарха ждать страна?

Запомни — даже подданных вина

Хранится долго в памяти народа,

А деспот царь — неизгладим на годы!

 

И лишь насильно будешь ты любим,

Владык же добрых любят и страшатся…

Ты все простишь преступникам любым,

Раз мог в злодействах с ними поравняться!

Не лучше ль будет с ними не сближаться?

Цари — зерцало и наука нам,

А мы стремимся подражать царям!

 

Ужели ты в тенетах вожделенья?

Одумайся — ведь ждет тебя позор!

Ужель ты зеркало, где отраженье

В грехах погрязшей власти видит взор?

Бесчестным прослывешь ты с этих пор,

Позор ты вместо славы избираешь,

Развратом имя доброе пятнаешь.

 

Будь тверд душой! Богами я молю:

Пусть сердце чистое уймет желанья…

Меч для добра дарован королю,

Ты должен в гидре зла убить дыханье!

Ты выдержал ли это испытанье,

Коль, вслед плетясь, бормочет гнусный Грех,

Что ты открыл порочный путь для всех?

 

Ты содрогнулся бы от мерзкой сцены,

Когда другой бы это совершил.

Себе прощаем все — вины, измены,

Себя карать кому достанет сил?

А брата б ты за тот же грех казнил!

Тот в мантию порока облачится,

Кто на свои злодейства лишь косится!

 

К тебе, к тебе мольба воздетых рук!

Не поддавайся похоти безмерной,

Из бездны вознесись в надзвездный круг,

Отбросив мысль, исполненную скверны,

И пламень мутный усмиришь, наверно…

Туман сметая с ослепленных глаз,

Ты пощади меня на этот раз!"

 

"Довольно, — он прервал, — потоки страсти

Лишь пуще свирепеют от преград,

Задуть свечу у вихря хватит власти,

Но с ним пожары яростней горят.

Пусть вносят в океан ручьи свой вклад

И пресных вод становится все боле,

Но в нем они не убавляют соли".

 

Она в ответ: "Ты — властный океан,

Но в ширь твою безбрежную впадают

Бесчестье, похоть, ярость и обман,

Они всю кровь владыки оскверняют

И в зло добра громады превращают.

Не ты потоки грязи растворил,

А захлестнул твои просторы ил.

 

Ты станешь их рабом, они — царями,

Ты канешь вниз, они взметнутся ввысь,

Тебя пожрет их яростное пламя,

Чьи языки надменно вознеслись.

Нет, натиск мелочей разбей, крепись:

Кедр не склоняется перед кустами,

А душит их могучими корнями.

 

Восстанье дум подвластных усмири…"

"Молчи! — взревел он. — Больше не внимаю!

Мне покорись, а нет — тогда смотри!

Сопротивленье силой я сломаю!

А после сразу же швырну тебя я

В постель, туда, где раб презренный спит,

И пусть падут на вас позор и стыд! "

 

Он смолк и факел погасил ногою:

Всегда разврату ненавистен свет,

Злодеи дружат с темнотой ночною,

Чем гуще тьма, тем жди страшнее бед!

Волк разъярен — овце спасенья нет!

Ей рот рукой он плотно зажимает,

И вопль в устах безгласно замирает.

 

Волнующейся пеленой белья

Он заглушает жалкие рыданья,

Не охлаждает чистых слез струя

Тарквиния палящее дыханье.

Неужто же свершится поруганье?

О, если 6 святость слез ее спасла,

Она бы слезы целый век лила!

 

Утраченное жизни ей дороже,

А он и рад бы все отдать назад…

Покоя не нашел злодей на ложе,

За миг блаженства мстит нам долгий ад!

Оцепенелые желанья спят,

Ограблена Невинность беспощадно,

Но нищ и чести похититель жадный.

 

От крови пьяный ястреб, сытый пес,

Утратив нюх и быстроту движенья,

На землю бросит жертву ту, что нес

В когтях, в зубах, дрожа от наслажденья.

Вот так бредет Тарквиний в пресыщенье…

Вкус, насладившись и уже без сил,

Всю волю к обладанью поглотил.

 

Греховной бездны этой пониманье

Б каких глубинах мысли ты найдешь?

Уснет в блевоте пьяное Желанье,

И нет в нем покаянья ни на грош.

Бушующую Похоть не уймешь!

Она, как в скачке, рьяно к цели рвется

И лишь в бессилье клячей поплетется.

 

Но бледность впалых щек, и хмурый взгляд,

И сонные глаза, и шаг усталый —

Все это значит, что бредет назад

Желанье, что все ставки проиграло.

В пылу оно с Пощадой в бой вступало,

Но плоти яростный порыв поник,

И просит сам пощады бунтовщик.

 

Так было ныне и с владыкой Рима,

Кто предавался пламенным мечтам:

Он приговор себе неотвратимый

Сам произнес: бесчестье, вечный срам!

Низвергнут в прах души прекрасный храм…

В развалинах толпа забот собралась,

Им любопытно, что с душою сталось.

 

Она в ответ им: "Мой народ восстал,

Мятеж разрушил здание святыни,

Сиявший свет бессмертья отблистал,

Я в рабство смерти отдана отныне

И жизнь свою должна влачить в унынье!"

Все бедствия предвидела она.

Но власть над ними ей не суждена.

 

Так размышляя, он во тьме крадется —

Победный пленник, приз свой потеряв…

Неисцелимой рапа остается!

А жертва, что он бросил, истерзав,

Лежит в слезах, лишенная всех прав…

Он ей оставил сладострастья бремя,

Сам ощущая гнет вины все время.

 

Он прочь, как вороватый пес, бредет,

Она, как в чаще лань, изнемогает,

Он свой поступок и себя клянет,

Она в тоске ногтями грудь терзает,

Он, весь от страха потный, уползает,

Она осталась, проклиная ночь,

Он, свой восторг кляня, уходит прочь.

 

Уходит он, сторонник веры новой,

Она одна — надежды больше нет,

Он жаждет, чтоб рассвет блеснул багровый,

Она — чтобы померк навеки свет.

"День озарит всю глубь полночных бед, —

Она твердит, — невмочь глазам правдивым

Скрывать позор свой под обманом лживым.

 

Мне кажется теперь, что каждый взгляд

Увидит то, что вы уже видали…

Пусть будет взор мой долгой тьмой объят,

Чтоб о грехе глаза не рассказали.

В слезах вину возможно скрыть едва ли,

И па щеках, как влага гложет медь,

Неизгладимо будет стыд гореть".

 

Она покой и отдых отвергает

И просит взор глаза во тьму замкнуть,

Бьет в грудь себя, и сердце пробуждает,

И просит вырваться оттоль и — в путь,

Чтоб к чистоте в иной груди прильнуть.

А далее в неистовой печали

Такие речи к Ночи прозвучали:

 

"Ты образ ада, Ночь, убийца снов!

Позора летописец равнодушный!

Арена для трагедий и грехов!

Их в темноте сокрывший, Хаос душный!

Слепая сводня! Зла слуга послушный!

Пещера, где таится смерти тлен!

Сообщница насилий и измен!

 

Ты, Ночь туманная, мне ненавистна!

В грехе моем виню тебя одну.

Зарю окутай пеленою мглистой,

С полетом времени начни войну!

А если ты позволишь в вышину

Подняться солнцу, сразу облаками

Затми зловеще золотое пламя.

 

Дохни гниеньем в утра аромат!

Пусть это нездоровое дыханье

Вольет в сиянье солнца страшный яд

В часы его полдневного скитанья.

Пусть испаренья, гнили излиянья

Задушат свет, лучи отбросят прочь,

Пусть в полдень властвуют закат и ночь.

 

Будь гость мой Ночью, а не сыном Ночи,

Царицу серебра бы он затмил,

Ее мерцающих служанок очи

Закрылись бы размахом черных крыл.

Тогда бы круг друзей со мною был,

Так легче сладить с горем несмиримым:

В беседах путь короче пилигримам.

 

Никто со мной не вспыхнет от стыда,

Ломая руки, как вот я ломаю,

Н не взгрустнет, когда придет беда…

Одна, одна — сижу я и страдаю,

И ливнем, слез я землю орошаю…

С рыданьем речь, с тоскою слился стон,

Здесь памятник печали вознесен.

 

О Ночь, ты — горн, где едки клубы дыма!

Пусть не настигнет зорким оком день

Лица, что под плащом твоим незримо,

Над коим властвует бесчестья тень!

Ты мглой и мраком землю всю одень,

Чтоб козни все твои могли сокрыться

Навек в тени полночной, как в гробнице.

 

Не делай ты меня молвою Дня!

Едва заря из мрака заалеет,

Клеймо на лбу увидят у меня

И факел Гименея потускнеет…

Ведь и неграмотный, кто не умеет

Все воспринять, что скрыто в недрах книг,

В моих глазах бы мой позор постиг.

 

Расскажет нянька обо мне, пугая

Тарквинием своих озорников,

Оратор, красноречием блистая,

О нас немало молвит горьких слов,

Певцы поведают в часы пиров:

С Тарквинием достойны мы друг друга:

Он оскорбил меня, а я — супруга.

 

Пусть имя доброе мое и честь

Для Коллатина в чистоте сияют!

Ужели здесь для спора повод есть?

Ведь так и новый корень загнивает…

Стыд незаслуженно того пятнает,

Кому стыда страшиться нет причин.

Была чиста я, чист и Коллатин.

 

О тайный стыд! Позор, никем не зримый!

О незаметный и не жгучий шрам!

Клеймо на лбу горит неотразимо,

Приметно лишь Тарквиния глазам…

Не в дни войны, в дни мира горе нам!

Увы, как часто нас корят делами,

О коих и не ведаем мы сами.

 

Супруг, ты горд был чистотой моей!

Ее насилье ярое отъяло.

Нет, не пчела, а трутень я скорей,

Во мне отныне лето отблистало,

Ограблен дом, добра осталось мало!

Оса в твой улей залететь смогла,

И вот весь мед утратила пчела.

 

Но разве я в утрате виновата?

Тебя ясе ради мной был принят он…

Он от тебя — так, значит, все в нем свято!

Не мог твой гость быть мною оскорблен.

А он-то, жалуясь, что утомлен,

О добродетели распространялся…

Как ловко дьявол маской прикрывался!

 

Зачем червяк вгрызается в цветок?

Иль воробьев из гнезд кукушки гонят?

Иль ядом жабы осквернен поток?

Иль девы грудь под игом страсти стонет?

Иль царь бесчестьем титул свой уронит?

Да, совершенства в этом мире нет,

Во всем чистейшем есть нечистый след!

 

Вот старый скряга у ларца с деньгами:

Подагра, судорога ног и рук,

Чуть видит он потухшими глазами…

Но, как Тантал, под игом страшных мук,

Он проклинает горький свой недуг.

Он знает, что и золото не в силах

Заставить вспыхнуть кровь в иссохших жилах.

 

Владеет им, увы, без пользы он,

И все, что скаредность за жизнь скопила,

Все — сыновьям, никто не обделен!

Отец был слаб, но в них бушует сила,

И вмиг проклятое блаженство сплыло!

Как часто схватишь сладость, а во рту

Почувствуешь нежданно кислоту!

 

Над нежною весною вихрь кружится,

С бутонами в корнях сплетен сорняк,

Шипит змея там, где щебечет птица,

Зло — добродетели смертельный враг!

Ничто своим не назовешь никак,

Все предает враждебный людям Случай

Иль бедствиям, иль смерти неминучей.

 

О Случай, как тяжка твоя вина!

Предателя склоняешь ты к измене,

Тобою лань к волкам завлечена,

Ты предрешаешь миг для преступленья,

Закон и разум руша в ослепленье!

В пещере сумрачной, незрим для всех,

Таится, души уловляя, Грех!

 

Ты на разврат весталок соблазняешь,

Ты разжигаешь пламенную страсть,

Ты честность и доверье убиваешь,

Ты дев невинных подстрекаешь пасть,

Хула ль, хвала — твоя всесильна власть!

Вор и насильник, с хитростью во взоре,

В желчь превращаешь мед, блаженство — в горе!

 

Твой скрытый пыл сменил открытый стыд,

Твой тайный пир всеобщий пост сменяет,

Твой блеск любезный меркнет в мрак обид,

Твой мед в устах полынью отзывает,

Твое тщеславье, промелькнув, растает…

О мерзкий Случай, отвечай, зачем,

Столь ненавистный, ты желанен всем?

 

Когда просителю ты станешь другом,

Его прошеньям дав законный ход?

Когда покончишь ты с войны недугом,

Избавив душу от цепей забот?

Когда больным вольешь лекарство в рот?

Бедняк, хромой, слепой — ползут, взывают,

Но часто ль на пути тебя встречают?

 

Умрет больной, покуда врач храпит,

Сиротка плачет, враг ее ликует,

Пирует суд, вдова в слезах молчит,

На травле граф, а в селах мор лютует…

Тебя не благо общее волнует!

Измены, зависть, зло, насилье, гнев —

Ты всем им служишь, в злобе озверев.

 

Добро и Правда лишь к тебе стремятся,

Но тысячи преград ты ставишь им —

Пусть платят деньги! А Греху, признаться,

Платить не надо — ты же в дружбе с ним,

Влиянием его ты одержим!

Ждала супруга я, но не случайно

Пришел Тарквиний — твой любимец тайный.

 

Твоя вина — убийство, воровство,

Твоя вина — грех клятвопреступленья,

Твоя вина — измена, плутовство,

Твоя вина — позор кровосмешенья!

Ты спутник всех грехов без исключенья,

В прошедшем, в будущем, везде, всегда,

От хаоса до страшного суда.

 

О Время, с Ночью схожее отчасти,

Гонец и вестник пагубных забот,

Враг юности и раб преступной, страсти,

Конь, на котором Грех летит вперед, —

Рождает все и губит твой полет!

О Время, в жизни ты играло мною,

Так стань же гибели моей виною!

 

Зачем же Случай, верный твой холоп,

Меня настиг, когда я отдыхала?

Разбив мне жизнь, его рука по гроб

Меня к несчастьям ныне приковала.

Врагов мирить тебе бы надлежало

И ложность мнений исправлять — вот цель!

А не вторгаться в брачную постель.

 

Твой долг — кончать все распри меж царями,

Ложь обличать, возвысив правды свет,

Прижать печать на и прошлыми веками,

Будить рассвет, ночной сметая вред,

Злодеев исправлять годами бед

И всюду разрушать земные зданья,

Темня их башен золотых блистанье.

 

В добычу храмы отдавать червям,

Все меркнущее в пасть швырять забвенью,

Вскрыть новый смысл в старинных книгах нам,

У ворона раздергать оперенье,

Не ветхость славить, а весны цветенье,

Отжившее, как молотом, дробить

И вихрем колесо судьбы кружить.

 

Дать внучек старым дамам, обращая

Младенца в мужа, старика в дитя,

Убить убийцу-тигра, укрощая

Единорога или льва, шутя,

Разить плута, его же плутней мстя,

Рождать крестьянам урожай огромный

И скал громады рушить каплей скромной.

 

Зачем лишь зло творишь, свершая бег,

Раз для добра не можешь ты вернуться?

Отдай хотя 6 минуту нам за век —

И тысячи вокруг тебя сомкнутся,

Они умно с долгами разочтутся…

Один лишь час бы я вернуть могла,

И я бы отразила натиск зла.

 

О Время, вечности лакей бессменный!

Обвей бедой Тарквиния уход,

Измысли ужас необыкновенный…

Пусть ночь преступную он проклянет,

Пусть призраков над ним витает гнет…

Чтоб всюду грех в его сознанье плавал,

Пусть каждый куст грозит ему, как дьявол!

 

Пусть он спокойного не знает сна,

Пусть ночью он стенает исступленно,

Пусть без конца томит его вина,

Пусть он годами испускает стоны,

Сердцами каменными окруженный…

Пусть он не видит нежных женских лиц,

А только пасти яростных тигриц!

 

Пусть волосы он рвет, тоской терзаясь,

Пусть сам себя проклятьями клеймит

И, помощь от тебя обресть отчаясь,

Пусть жизнь раба презренного влачит,

Пусть с завистью на нищих он глядит,

Пусть, наконец, злодею в наказанье

Откажет даже нищий в подаянье.

 

Пускай врагами станут все друзья,

Пусть весело шуты над ним глумятся,

Пусть видит, как в печалях бытия

Медлительно часы и дни струятся

И как они в безумствах жизни мчатся,

Пусть за свое деянье от стыда

Не знает он покоя никогда!

 

Ты, Время, — злым и добрым откровенье!

О, как должна злодея я проклясть?

Пусть леденеет пред своею тенью,

Пусть от своей руки мечтает пасть,

Ей кровь презренную отдав во власть…

О, кто на роль столь мерзкую польстится —

Стать палачом мерзавца согласится?

 

А то, что он из рода королей,

Усугубляет замысел кровавый!

Чем выше смертный, тем шумят сильней

Вокруг него и ненависть и слава…

Да, высших высший ждет позор по праву!

Лишь тучей затмевается луна,

А россыпь звезд всегда едва видна.

 

Ворона грязью перемажет крылья —

Никто и не заметит все равно,

А лебедь, несмотря на все усилья,

Отмыть не сможет с белизны пятно…

Светло жить королям, рабам — темно!

Комар летит — его и не найдете,

Но всем очам открыт орел в полете!

 

Прочь, праздные слова, рабы шутов!

Бесплодные и немощные звуки!

Лишь в школах место для бесцельных слов,

Иль в дебрях схоластической науки,

Или в суде, где ждет проситель в муке…

А мне не нужно доводов в суде —

Законы не помогут мне в беде!

 

Напрасно Время я кляну и Случай,

Тарквиния и сумрачную Ночь,

Напрасно, свой позор оплакав жгучий,

Я отогнать его мечтаю прочь…

Нет, плесень слов не может тут помочь!

Мне лишь одно спасенье остается —

Пусть кровь моя нечистая прольется!

 

Таков мой рок. Зачем дрожишь, рука?

Ведь это честь — избавить от позора!

Умру — со славой ты войдешь в века,

Останусь жить — ты стыд познаешь скоро, —

Ты не могла спасти меня от вора,

Страшилась схватки с яростным врагом…

Убей меня — и мы умрем вдвоем!"

 

Она встает с растерзанной постели,

Найти орудье смерти надо ей…

Но это же не бойня, в самом деле,

Не сыщешь тут кинжалов и ножей…

В ее устах дыханье все слабей —

Так тает в небе дым из жерла Этны.

Так дым обстрела меркнет неприметно.

 

"Живу напрасно, — говорит она, —

Но средства кончить жизнь не нахожу я…

Смерть от меча его была страшна,

Теперь для той же цели нож ищу я!

Но мужу верность я храню былую

И ныне… Нет, теперь уж я ве та —

Тарквинием вся святость отнята!

 

Исчезло то, чем жизнь была желанна…

К чему теперь страшиться смерти мне?

На смятой тоге — славы знак туманный…

Сотру ли смертью память о пятне?

Позор живет, а жизнь — в могильном сне!

Раз нет сокровища, то пользы мало

Разбить шкатулку, где оно лежало.

 

Да, милый Коллатин, тебе не след

Изведать горечь веры оскверненной,

Твоей любви не омрачу я свет

Бесчестной клятвой, ложью заклейменной.

Нет, не родится отпрыск обреченный!

Не дам злодею хвастаться потом,

Что ты его отродью стал отцом.

 

Не дам злодею втайне ухмыляться,

В кругу друзей смеяться над тобой…

До твоего добра он смог добраться

Не золотом, а хваткой воровской.

Сама я властна над своей судьбой!

Не в силах жить под гнетом оскорбленья,

Я смертью смою это оскверненье!

 

Бесчестьем я тебя не отравлю,

Не скрою зло сплетеньем оправданий,

Я краской черный грех не побелю,

Чтоб спрятать правду страшных испытаний.

Все выскажу, открыв врата страданий,

И хлынет, как поток в долину с гор,

Чистейший ключ, смывая мой позор".

 

А в это время смолкла Филомела,

Утих прелестный, жалобный напев,

И ночь торжественная улетела

В зловещий ад. Восток, порозовев,

Льет ясный свет в глаза юнцов и дев…

Лукреции отнюдь не до веселья,

Ей хочется замкнуться в Ночи келье.

 

Сквозь щели стен лучи за ней следят,

Как ореол над героиней в драме.

Она в слезах твердит: "О зоркий взгляд!

Зачем в мое окно ты мечешь пламя?

Лишь очи спящих щекочи лучами…

Пусть не клеймит мне лба твой жгучий свет,

У дня от века с ночью дружбы нет".

 

Все омерзенье ей кругом внушает…

Грусть, как ребенок, в буйности шальной

То расхохочется, то зарыдает.

Мир старых горестей уже ручной,

А вот у новых пыл совсем иной, —

Но так пловец неопытный, в волненье,

Усталый, тонет лишь от неуменья.

 

Так, погрузившись в бедствий океан,

Она вступает в спор с любым предметом…

Все, все застлал ее тоски туман,

Она лишь горе видит в мире этом,

Тьму горестей, не тронутую светом…

Порой печаль нема — ни слова нет,

Порой сойдет с ума, впадая в бред!

 

Встречают утро ликованьем птицы,

Но радость их у ней рождает стон.

Тоску веселье облегчить стремится,

Но лишь острее грустный им пронзен,

Себе в друзья лишь грустных ищет он!

Тогда казались легче нам печали,

Когда участье скорбных мы встречали.

 

Двойная смерть — у берега тонуть!

Пред грудой яств — лютей в сто раз голодный,

Взгляни на мазь — сильней заноет грудь,

Грусть может стать от ласки безысходной…

Печаль течет рекою полноводной,

Но стоит путь плотиной перекрыть,

И ярость волн уж не остановить!

 

"Насмешницы! — твердит она, — в пернатой

Груди похороните песен лад,

Пусть смолкнет хор ваш, немотой объятый,

Печаль не терпит никаких преград,

В тоске гостям веселым ты не рад…

Прочь! Услаждайте слух беспечной девы,

А слезы любят скорбные наклевы.

 

Слети ко мне и вспомни — уж давно

Ты пела о насилье, Филомела!

Земное лоно ночью слез полно…

Пой так, чтоб грусть во мне не охладела,

Чтоб слезы, вздохи длились без предела.

Тарквиния проклясть — досталось мне,

Ты проклинай Терея в тишине!

 

Ты, в грудь себе шипы от роз вонзая,

Уснуть терзаньям острым не даешь,

А я, твоим — порывам подражая,

Я к сердцу приставляю острый нож…

О Смерть, ты жертву жалкую влечешь!

От этих мук сердца уже устали,

Настроены их струны в лад печали.

 

Раз ты молчишь, бедняжка-птичка, днем,

Боясь с людскими взорами встречаться,

Давай в пустыню дальнюю уйдем,

Где нет нужды ни зноя опасаться,

Ни льдов… Там скорби можем мы предаться,

Там песней усмирится хищный зверь…

Раз люди звери, только зверю верь!"

 

Как лань затравленная, озираясь,

На свору псов бросает дикий взгляд

Иль тот, кто, в лабиринте пробираясь.

Блуждает по тропинкам наугад,

Так у нее в душе царит разлад:

Что лучше — умереть иль жить на свете,

Когда жизнь — ад и смерть уж ловит в сети.

 

"Убить себя, — волнуется она, —

Не значит ли сгубить и душу с телом?

Утрата половины не страшна,

Куда страшнее нам расстаться с целым.

Та мать прославится злодейским делом,

Кто, потеряв одну из дочерей,

Сама убьет вторую вслед за ней.

 

Но что дороже мне — душа иль тело?

Причастность к небесам иль чистота?

Нет, обе дороги мне, вот в чем дело!

Для мужа и небес — и та и та.

Увы! Когда кора с ольхи снята,

Поблекнут листья и увянут почки, —

Так и душа, лишившись оболочки.

 

Нарушен навсегда ее покой,

Ее дворец разрушен в прах врагами,

Запятнан и поруган храм святой,

На нем водружено бесчестья знамя…

Ужель кощунство — посудите сами! —

Коль крепости врата раскрою я,

Чтоб прочь в тоске ушла душа моя?

 

По не умру, покуда Коллатину

Причину смерти не скажу… О нет!

Чтоб он поклялся мстить, ему картину

Открою глубины постигших бед.

Запятнанную кровь — вот мой завет! —

Тарквинию отдать! Ведь он виною,

Что кровь нечистая прольется мною.

 

Теперь ножу свою вверяю честь —

Пусть в тело оскверненное вонзится!

Ведь смерть позору должно предпочесть,

Пусть честь живет, а жизнь пускай затмится.,

Из пепла, грязи слава возродится!

Когда убью своею смертью стыд,

Из пепла честь, как феникс, воспарит.

 

Властителю утраченного клада,

Что завещать тебе теперь должна?

Моя решимость — вот твоя отрада,

Ты отомстишь за мой позор сполна.

Тарквиний да погибнет! Цель ясна:

Я, друг и враг, себя низрину в Лету,

Но ты отмети Тарквинию за это!

 

Еще раз волю вкратце повторю;

Для неба и земли — душа и тело,

Решимость я, супруг, тебе дарю,

А честь свою ножу вручаю смело,

Мой стыд — задумавшему злое дело,

А славу — в память тем в родной стране,

Кто не помыслит худо обо мне.

 

Ты, Коллатин, вершитель завещанья,

Смотри, как поступил со мною враг!

Я смою кровью тяжесть поруганья,

И светом смерти вспыхнет жизни мрак.

Бесстрашен сердца клич: да будет так!

Своей рукою одолею беды

И гибелью достигну я победы!"

 

Итак, ей смерть — единственный исход!

Она, из глаз жемчужины роняя,

Служанку хриплым голосом зовет,

И та летит, минуты не теряя…

Покорна долгу дева молодая!

На щеки госпожи глядит она —

Там словно тает снега пелена.

 

Она ей утра доброго желает,

А дальше скромно приказаний ждет…

Ей видно — госпожу тоска терзает,

Ей ясно — горе госпожу гнетет!

Но все ж спросить покуда не дерзнет —

Как, почему два солнца вдруг затмились,

А щеки роз и свежести лишились.

 

В закатный час как бы в слезах поля

И все цветы увлажнены росою:

Так всхлипывает дева, скорбь деля

Столь щедро со своею госпожою.

Ей жаль — два солнца гаснут, скрыты тьмою,

И падают в соленый океан,

И ей самой в глаза упал туман.

 

Застыв, стоят прелестные созданья,

Как у фонтана статуи наяд…

Но непритворны госпожи рыданья,

И лишь сочувствие — служанки взгляд.

Ведь женщины чуть что — заголосят!

Всегда с любым готовы плакать вместе,

Глаза, как говорят, на мокром месте!

 

Мужчины — мрамор, женщины — лишь воск!

Как мрамор хочет, так он воск ваяет!

Созданьям слабым впечатленья в мозг

Мужская сила, ловкость ложь врезает…

Виновны ль жены в том, что так страдают?

На воске с мордой дьявольской печать —

Возможно ль воск за это порицать?

 

Ведь женщина — открытая равнина,

Приметен тут и крохотный червяк…

Походит на дремучий лес мужчина,

Где залегло все зло в пещерный мрак.

В хрустальных гранях виден и светляк!

Порок мужчин под сталью глаз таится,

А женщин выдают во всем их лица!

 

Никто цветок увядший не корит,

А все бранят разгул зимы морозной.

На жертву ль должен пасть позор и стыд?

Нет, на злодея. Не карайте грозно

Ошибки женщин. Рано или поздно,

Все зло исходит от владык мужчин,

Винить подвластных женщин нет причин.

 

Так и с Лукрецией происходило:

Беда ее настигла в час ночной…

Угроза смерти и стыда — вот сила,

Которая сломила стойкость той,

Кто славилась святейшей чистотой.

Ей тайный страх сознанье застилает,

Что стыд и после смерти ожидает.

 

Лукреция спокойно говорит

Служанке, соучастнице терзанья:

"Зачем же слезы и печальный вид?

Здесь бесполезны эти излиянья…

Ведь если плачешь ты из состраданья,

Знай, будь в слезах спасение от зла,

Тогда 6 сама себе я помогла.