Перевод с английского В. Ладогина 4 страница

Клянусь, ты не собьешь меня сегодня!

 

Будь у тебя сто тысяч языков

И волшебство сирен сладкоголосых,

Что обольщают песней моряков

В чужих краях, на гибельных утесах,

Меня не околдует голос твой!

Моя решимость, верный часовой,

 

Стоящий на посту во всеоружье,

От лживых звуков ограждает слух.

Твои слова останутся снаружи,

Пока внутри мой бестревожный дух,

Не слушая коварной песни дальней,

Спокойно спит в своей опочивальне.

 

Речам твоим невелика цена,

Ты зря меня прозвала бессердечным;

Нет, не любовь — распущенность гнусна,

Что нудит обниматься с первым встречным.

Ты в этом видишь размноженья прок;

Какой смешной для похоти предлог!

 

Любовью не зови разврат бесчинный;

С тех пор, как Похоть, в раже и в поту,

Укрывшись нагло под чужой личиной,

Порочит и пятнает красоту,

Как червь, грызущий листья чистотела, —

С тех пор Любовь на небо отлетела.

 

Любовь, как правда, вечно молода,

А Похоть — лицемерье и притворство,

Любовь не пресыщает никогда,

А Похоть умирает от обжорства.

Любовь — рассвет, а Похоть — мрак и тьма;

Они — враги, как лето и зима.

 

Я бы сказал еще, да проку мало:

Оратор юн, а проповедь стара;

Об очевидном спорить не пристало.

Прощай, я ухожу; давно пора.

Такого я наслушался, что чудо,

Как от стыда я не сгорел покуда».

 

Сказал — и из прекрасных этих рук,

Удерживавших счастье что есть мочи,

Освободясь, через росистый луг

Умчался прочь в росистый сумрак ночи:

Так исчезает с неба метеор,

В недоуменье оставляя взор.

 

Венера вслед ему глядит с тоской:

Так смотрят с берега в морскую тьму,

Стремясь осиротевшею душою

К уехавшему другу своему;

А там уже и точки нет в тумане —

Лишь волны с ветром в бесконечной брани.

 

Растерянно, как тот, кто уронил

В пучину моря перстень свой волшебный,

Как путник, чью лампаду загасил

В полночной чаще ураган враждебный,

Она осталась в безнадежной мгле,

И путь, и цель утратив на земле.

 

В отчаянье, не ведающем меры,

Она бьет в грудь себя — и долгий стон,

Наполня все окрестные пещеры,

Гудит, тысячекратно отражен.

«О горе, горе мне!» — и эхо, вторя,

Ей возвращает восклицанья горя.

 

И в песне изливается печаль;

Она поет о том, что счастье трудно,

О том, что юным ничего не жаль,

И что любовь мудра и безрассудна…

И вновь рождает скорбь наплыв скорбей,

И целый хор отзвучий вторит ей.

 

От этой песни заунывно-длинной

Долготерпенью ночи вышел срок;

Что слушатель наскучен их кручиной,

Влюбленным слишком часто невдомек.

Едва они доходят до финала,

Оглянутся — а публика сбежала.

 

Кто в этот час остался рядом с ней?

Одно лишь эхо — вроде прихлебая,

Что угождает госпоже своей,

Во всем капризам дамы потакая;

Он верный отзвук слов ее любых —

И чихом подтверждает каждый чих!

 

А в это время, радостною песней

Наполня голубеющий эфир,

Взмывает жаворонок в поднебесье

И звонкой трелью пробуждает мир.

Верхушки кедров и предгорий склоны

Под ним сияют, солнцем позлащены.

 

Венера шлет свой утренний привет

Светилу: «О владыка мирозданья!

Лучи созвездий ярких и планет —

Лишь слабый отблеск твоего сиянья;

Но есть рожденный матерью земной,

Что блеском превосходит образ твой».

 

Сказала так — и поспешила к чаще,

Тревожась, не послышится ли вдруг

Издалека — охоты лай летящий

И хриплого рожка призывный звук;

И, в самом деле, слышит звуки гона

И мчится им навстречу окрыленно.

 

Кусты хотят ее остановить,

Хватая платье цепкими сучками;

Но нет, не удержать богини прыть!

Так лань, томясь набухшими сосками,

Стремится, вырываясь из тенет,

Туда, где в роще олененок ждет.

 

Она спешит, надежде слабо веря,

Предчувствиями грозным полна,

И слышит: гончие настигли зверя —

И содрогается, поражена,

Как будто встретя на пути гадюку,

Смятенье своры угадав по звуку.

 

Не жертва робкая, а сильный враг

Пред ними — вепрь, или медведь страшенный,

Иль гордый лев: недаром лай собак

Так злобен и труслив одновременно;

Они друг другу уступают честь,

Кому на зверя первому насесть.

 

Тот лай зловещий судорогой боли

Пронзил ее и до нутра проник;

Страх, в сердце утвердившись вместо воли,

Все члены поразил бессильем вмиг:

Так войско, видя гибель полководца,

Бросается вразброд или сдается.

 

Напрасно, обомлев и трепеща,

Она унять старается тревогу,

Или, на сердце робкое ропща,

Рассудок призывает на подмогу,

Твердя, что это — бред, мираж, обман!

Но тут из чащи выскочил кабан,

 

С клыков роняя розовую пену, —

Пронесся мимо — и пропал в кустах,

Рождая страху старому на смену

В душе Венеры новый, худший страх;

Отчаянье, надежда, гнев и жалость —

Все в голове у ней перемешалось.

 

Куда бежать — вперед или назад?

Она, спеша, бесцельно суетится:

То бросится сквозь дебри наугад,

То вдруг застынет или воротится —

Как пьяный, мечущийся наобум,

Когда горячка замутняет ум.

 

Навстречу ей, зализывая рану

И жалобно скуля, кобель хромой

На трех ногах бежит через поляну.

Она с вопросом: «Где хозяин твой?»

И горемыка, истомленный боем,

Ей отвечает заунывным воем.

 

А вслед за ним другие голоса,

Объединяясь в трауре собачьем,

Согласно оглашают небеса

Своим протяжным похоронным плачем;

Струится из обвислых губ тоска,

Кровоточат помятые бока.

 

Есть множество примет, что поневоле

Страшат сердца и нищих, и владык;

Так мудрено ли, что она от боли

Едва не задохнулась в этот миг,

Поверя злому предзнаменованью,

И смерть осыпала нещадной бранью:

 

«Костлявый призрак, ненавистный всем,

Тля, гложущая мир, слепая сила,

Тиранка лютая, — скажи, зачем

Ты с жизнью и любовью разлучила

Того, кто в юной красоте своей

Был ярче розы, ландыша нежней?

 

О, если бы могла ты убедиться,

Как светел он, как молод и хорош!

Но нет! пусты, как ночь, твои глазницы,

Ты, метя в старость, наудачу бьешь —

И часто, попадая мимо цели,

Младенца поражаешь в колыбели.

 

Проклятая! Кому грозила ты,

Готовясь выстрелить напропалую?

Рок повелел тебе щадить цветы,

Сбирая в мире жатву роковую.

Для стрел златых Амура он созрел,

Увы! — а не для Смерти черных стрел.

 

Ужели слезы всех напитков слаще?

Иль вздохи для тебя отрадны так?

Зачем ты этот взор, как день, блестящий

В кромешный, вечный погрузила мрак?

Природы наилучшее творенье

Сгубила ты — и нет тебе прощенья!»

 

Она, умолкнув, силится сдержать

Сребристые ручьи, что вниз по щекам

На грудь ее, уставшую страдать,

Свергаются сверкающим потоком;

Но горьких струй неудержим разбег:

Он отворяет снова шлюзы рек.

 

Глаза и слезы — можно ль ближе слиться?

Они друг друга зрят, как в зеркалах,

И не понять, что за печаль творится:

Слеза в глазах или глаза в слезах?

То дождь — то ветер веет на ланитах:

Их вздохи сушат, горе вновь кропит их.

 

В ее беде сошлось так много бед,

Что трудно даже выбрать между ними;

И мнит любая, что ей равных нет,

И верховодить хочет над другими.

Но нет одной беды — есть тьма невзгод,

Затмившая ненастьем небосвод.

 

Как вдруг сквозь шелест листьев в отдаленье

Охотничий послышался ей клик;

Все страхи, все ужасные виденья

В ее душе рассеялися вмиг:

Она почти уверена, что слышит

Адониса — и вновь надеждой дышит.

 

Иссяк неудержимых слез ручей;

Как перлы в хрустале, насквозь мерцая,

Они застыли в глубине очей.

Лишь изредка беглянка дорогая

Скатится по щеке на луг сырой

И с пьяною смешается землей.

 

О страсть упрямая, как ты нелепа!

Без удержу ликуя и скорбя,

И отвергаешь ты, и веришь слепо,

Лишь крайности любезны для тебя.

То зеленью надежды ты увита,

То черной безнадежностью убита.

 

Она спешит скорее распустить

Ткань траурную, что сама соткала:

Адонис жив; не должно Смерть винить,

Но честь ей и хвалу воздать пристало.

«О госпожа! — она взывает к ней. —

Тень грозная, царица всех царей,

 

Не гневайся на выходку шальную!

Без памяти от страха я была,

Когда передо мной сквозь дебрь лесную

Промчался злобный вепрь. Такая мгла

Отчаянья рассудок мой затмила,

Что я тебя, безумная, бранила.

 

Моя ли в том вина, что мой язык,

Вспылив, не удержался от хулений?

Не я — кабан твой гнусный клеветник,

Он — подстрекатель ярых обвинений.

Зверь дикий виноват, ему и мсти;

А безрассудству женскому прости».

 

Так, дабы вновь надежды не лишиться,

Она резоны ищет на ходу,

Стремясь вернее к Смерти подольститься

И отвести от милого беду, —

И воздает хвалу ее трофеям,

Победам, подвигам и мавзолеям.

 

Она стыдит себя: «Могло ли быть,

Чтоб умер он? Как я могла, блажная,

Скорбеть о том, кто жив и должен жить,

Пока не сгинет красота земная:

Ведь если он умрет, умрет любовь

И черный хаос воцарится вновь.

 

Уймись, о сердце глупое, не прыгай!

Ты так всего пугаешься, дрожа,

Как над сокровищем своим сквалыга

Трясется, опасаясь грабежа…»

Едва лишь вымолвила это слово,

Как из лесу рожок раздался снова.

 

Быстрей, чем сокол на приманку мчит,

Она на звук призывный полетела;

И вдруг — о небо, что за страшный вид! —

Зрит юноши растерзанное тело.

Померкли очи, скорбь свою кляня:

Так меркнут звезды перед блеском дня.

 

Как робкая пугается улитка,

Едва ее случайно кто толкнет,

И рожки в норку втягивает прытко,

И глубже прячется в свой круглый грот;

Сему подобно взор ее затмился

И вглубь орбит в испуге обратился.

 

Рассудок, внявши донесенью глаз,

Велит им не высовываться боле,

Чтоб паники не поднимать тотчас

И не тревожить сердца на престоле:

Но властелин уже осведомлен:

Протяжно, гулко воздыхает он.

 

И подданных монарха дрожь объемлет:

Так ветер стонет из земных пустот —

И, выхода ища, пласты колеблет

И основания земли трясет.

Почуя общий трепет и тревогу,

Глаза ее раскрылись понемногу —

 

И видят то, что видеть суждено:

Глубокой раны страшный след багряный;

Все тело юноши окроплено

Пурпурными слезами этой раны;

Цветы и травы — все в крови вокруг,

Кровоточит от состраданья луг.

 

Венере внятны эти знаки скорби;

Смертельной судорогой сведена,

Повеся голову и плечи сгорбя,

От горя задыхается она.

О, как ее глаза могли дотоле

Рыдать, не зная настоящей боли!

 

Она глядит так пристально, в упор,

На рану, — что в глазах ее туманных

Двоится вид: она корит свой взор,

Стеня и сетуя о новых ранах.

Мрачится ум, кружится голова;

Пред нею — не одно лицо, а два.

 

«О горе, два Адониса убитых!

Будь у меня лишь тысяча сердец,

Не вынести им двух печалей слитых;

Тут надобно не сердце, а свинец.

Но и свинец расплавится, конечно,

В огне гудящем скорби безутешной!

 

О мир несчастный, как ты оскудел!

Не возместить в потомстве человечьем

Сокровища, которым ты владел;

Увы, тебе похвастать больше нечем;

Навек умолкли музыки уста,

И умерла на свете красота!

 

К чему отныне шляпки и вуали

Жеманницам? — им нечего терять;

На них и солнце поглядит едва ли,

И ветер вряд ли станет задевать.

А как старались эти два буяна,

Адониса тревожа непрестанно!

 

Бывало, сдвинет шляпу он вперед,

Чтоб солнце щек не мучило нещадно, —

А ветер-вертопрах ее сорвет;

Адонис в слезы — так ему досадно!

И солнце с ветром, прекратив разбой,

Спешат их осушить наперебой.

 

Свирепый лев из-за речной излуки

Шел подивиться на его красу;

Когда ж он песню запевал от скуки,

Тигр укрощенный замирал в лесу,

Волк забывал про голод свой, и козы

Паслись подолгу, не боясь угрозы.

 

Едва он было поглядится в пруд,

Златые рыбки подплывут и лягут

Вкруг отраженья; птицы тут как тут —

Поют ему, подносят в клювах ягод,

Малиной, вишней усладить хотят

Того, чей облик услаждает взгляд.

 

Но этот мерзкий боров, полный злости,

Сей гробокоп, уткнувшись в землю лбом,

Не разглядел наряд роскошный гостя

И оказал ему дурной прием.

Когда бы он сей дивный лик приметил,

Он поцелуем бы пришельца встретил.

 

Да, так и есть! — догадка мне не лжет:

Охотником прекрасным атакуем,

Зверь восхищенный кинулся вперед

Смирить его суровость поцелуем,

В колени тычась, ласки он просил —

И ненароком клык в него вонзил.

 

Будь я клыкаста, словно боров дикий,

Я бы сама убить его могла

Лобзаньем страстным… О Зевес великий!

Адонис мертв; и землю кроет мгла».

Сказала так — и падает, рыдая,

К возлюбленному руки простирая.

 

Она, лаская, гладит бледный лоб,

В уста его безжизненные дышит

И речи шепчет нежные взахлеб

Ушам, которые ее не слышат,

Заглядывает в очи — но, увы! —

В них светочи погасшие мертвы.

 

Два озера прекрасных, два зерцала,

В которых отражалось божество

И красота небесная мерцала, —

Не отражают больше ничего.

«Мой милый, что за страшный сон мне снится!

Как странно: ты погиб, а время длится.

 

Проклятье же любви! Пускай вовек

Сопутниками будут ей печали,

Пусть отравляет сердце горечь нег,

Казавшихся столь сладкими вначале,

Пусть никогда не будет ей легко,

То низко метящей, то высоко!

 

Пускай ее преследуют жестоко

Обман, притворство, страх и ложный стыд,

Пускай, как хрупкий цвет, в мгновенье ока

Она, не распустившись, облетит;

Пусть разуму она несет увечье,

А глупости — напор и красноречье.

 

Пусть увлекает в драку сгоряча,

Толкает старца в суматоху танца,

Ощипывает ловко богача,

Задаривает щедро оборванца,

Безумствует наотмашь и навзрыд:

Юнцов дряхлит, а дряхлых молодит.

 

Пускай она пребудет безоглядна,

Доверчива на шепот клеветы,

Под маской милосердья беспощадна,

Коварна под личиной прямоты,

Пусть в прятки с ищущим она играет,

Страшит героя, труса подбодряет.

 

Пускай она несет раздор сердцам,

Лад меж отцом и сыном рушит в доме,

Пускай творит юнцам и мудрецам

То, что творит огонь сухой соломе.

За то, что мой любимый смертью взят,

Да всем влюбленным эти беды мстят!»

 

И вдруг — о чудо! — юноша убитый

Пред ней исчез, истаял как дымок,

А там, где он лежал в крови пролитой,

Пурпурный из земли возрос цветок:

Пурпурный в бледно-розовых потеках —

Как кровь, лежащая на бледных щеках.

 

Она склоняется над ним — вдохнуть

Адониса ожившее дыханье,

И со словами: «Ляг ко мне на грудь!» —

Ломает стебелек у основанья.

И капля сока у цветка внизу

Является, похожа на слезу.

 

«Цветок стыдливый! Как же ты, по чести,

На своего родителя похож!

Чуть что — опять глаза на мокром месте;

Ты, как и он, сам для себя цветешь —

И вянешь, о цветочек мой несчастный!

Увянь же на груди моей прекрасной!

 

Здесь было ложе твоего отца,

И ты ему наследуешь законно;

Так пусть тебя качает без конца

Рыданьями волнуемое лоно;

Вовеки в сладком забытьи живи,

Лелеемый лобзаньями любви!»

 

Сказавши так, восходит в колесницу,

И стайка среброкрылых голубей,

Взлетев, несет Пафосскую царицу

Над ширью белопенною зыбей

К родным скалáм, на брег первоначальный, —

Чтоб затвориться ей в глуши печальной.

 

 

ВЕНЕРА И АДОНИС

Перевод Б.Томашевского

 

Vilia miretur vulgus; mihi flavus Apollo

Pocula Casialia plena ministret aqua.

Ovid., I. Am., XV, 35 [10]

 

 

Его милости ГЕНРИ РАЙОТСЛИ,

герцогу СОУТЕМПТОНУ,

барону ТИЧФИЛДУ

 

Ваша милость,

 

я сознаю, что поступаю весьма дерзновенно, посвящая мои слабые строки вашей милости, и что свет осудит меня за избрание столь сильной опоры, когда моя ноша столь легковесна; но, если ваша милость удостоит меня своим благоволением, я сочту это высочайшей наградой и клянусь посвятить все свое свободное время и неустанно работать до тех пор, пока не создам в честь вашей милости какое-нибудь более серьезное творение. Но если этот первенец моей фантазии окажется уродом, я буду сокрушаться о том, что у него такой благородный крестный отец, и никогда более не буду возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать такой плохой урожай. Я предоставляю свое детище на рассмотрение вашей милости и желаю вашей милости исполнения всех ваших желаний на благо мира, возлагающего на вас свои надежды.

 

Покорный слуга вашей милости

Уильям Шекспир

 

 

Как только диска солнечного

Швырнул в пространство плачущий восход,

Уже Адонис на охоте с псами…

Увлекшись ловлей, он любовь клянет.

Его Венера мрачная догнала

И, словно дерзкий жалобщик, пристала.

 

"О ты, кто для меня всего милей,

Цветок полей и воплощенье грезы,

Ты лучше нимф, ты краше всех людей,

Белее голубка, алее розы!

Ты одарен такою красотой,

Что мир погибнет, разлучась с тобой.

 

Сойди с седла, мой милый, поскорее

К стволу уздою привяжи коня!

Меня порадуй милостью своею

И сотни тайн узнаешь от меня.

Приди и сядь, здесь не таятся змеи…

Я докажу, как целовать умею!

 

Пусть губ нам пресыщенье не замкнет,

Пусть голодом томятся в изобилье…

В них бледность или алость расцветет,

Чтоб счет мы поцелуям позабыли…

И летний день мелькнет, как быстрый час,

В забавах упоительных для нас!"

 

Она хватает потные ладони

Веселого и крепкого юнца

И эти руки в исступленном стопе

Бальзамом именует без конца…

Такая вдруг в ней объявилась сила,

Что прочь с коня она его стащила.

 

Уже в одной руке у ней узда,

Другою сжато юноши дыханье…

Он покраснел, сгорая от стыда,

Но в нем молчит свинцовое желанье.

Она, как уголь в пламени, цветет,

Он красен от стыда, но в страсти — лед!

 

Уздечку пеструю на куст колючий

Она швырнула… Как любовь быстра!

Привязан копь, и вот удобный случай:

Ей всадника теперь сковать пора…

Ей хочется его отдаться власти,

Но он не разделяет пылкой страсти.

 

На локти и колени опершись,

Она тотчас же рядом с ним ложится…

Он в гневе, но она ему: "Не злись!"

И так и не дает ему сердиться.

Целуя, говорит она ему:

"Браниться станешь — рот тебе зажму!"

 

Он от стыда горит… Она слезами

Спешит залить невинный пламень щек.

И в вихре вздохов над его щеками

Волос струится золотой поток.

Он тщетно к скромности ее сзывает,

Но поцелуй моленье заглушает.

 

И, как орел голодный, кости, жир,

Н даже перья клювом все терзает

И до тех пор, пока не кончит пир,

Крылами бьет и жертву пожирает, —

Так и она целует в лоб и в рот

И, чуть закончит, сызнова начнет.

 

Но все ж, под гнетом силы непослушный,

Лежит в жару он, тяжело дыша,

Ей мил его дыханья воздух душный,

Небесной влаги ждет ее душа…

Ей хочется, чтоб щеки стали садом,

Чтоб дождь росы на них излился градом.

 

Взгляни на птицу, пойманную в сеть!

Так юноша в объятьях стиснут ею…

И стыд и гнев в нем начинают тлеть,

Но делают его еще милее.

Так дождь, из туч пролившись над рекой,

Вскипает в ней бушующей волной.

 

И вновь Венера нежно умоляет,

Чтоб в слух ему вошел любви напев…

Но он угрюм, досада в нем пылает,

В нем бьются алый стыд и бледный гнев.

Он, алый, мил ей — но ей щеки эти

И бледные милей всего на свете.

 

Любовь — ей всє, ему же все равно…

Она своим бессмертием клянется,

Что вместе быть им вечно суждено…

Когда ж ее слезам он улыбнется?

Они струятся, щеки затопив,

Но им отвергнут пламенный порыв.

 

Услышав это, взор он поднимает…

И как, из волн мелькнув на миг, нырок,

Замеченный, обратно вглубь ныряет,

Так он готов ей дать любви залог…

Она у губ его губами бродит,

Но он, зажмурясь, губы вновь отводит.

 

Нет, никогда и путник в летний зной

Так не искал воды, томясь в пустыне…

Спасенье есть, но путь к нему крутой:

Она в воде, но пламя жжет богиню.

"О, сжалься, мальчик с сердцем, как кремень!

Ужель тебе и целоваться лень?

 

Меня молил, как ныне я взываю,

Сам бог войны суровый о любви…

Он был могуч… Над битвами летая,

Он побеждал, весь в прахе и крови…

Мой раб, он умолял самозабвенно

О том, что я отдам тебе мгновенно.

 

На мой алтарь копье повесил он,

И крепкий щит, и шлем непобедимый,

И стал учиться, мною покорен,

Играть, резвиться и шутить с любимой.

В объятьях обретя желанный бой,

Расстался он с гремящею войной.

 

Так властелин склонился предо мною,

На цепи розовой он взят в полон…

Покорствует ему копье стальное,

Но пал перед моим презреньем он.

О, не гордись, не хвастай тайной силой,

Владея той, кто бога битв пленила.

 

Губами влажными коснись моих,

Мои не так милы, но все же алы,

Пусть пламя поцелуев вспыхнет в них…

Зачем же никнет голова устало?

Взгляни в глаза, в них блеск красы твоей,

Н губы, как глаза, с губами слей.

 

Стыдишься целовать? Сомкни ресницы,

И вместо дня настанет в мире ночь…

Для двух в любви чудесное таится!

Мы здесь одни, отбрось же робость прочь.

Фиалки ни нарочно, ни случайно

Не разгласят по свету нашей тайны.

 

Над милыми губами нежный пух

Еще незрел! Но ждут тебя услады…

Не упускай мгновенья, милый друг,

Нет, красоты своей губить не надо.

Ведь если роз в расцвете не сорвут,

Они в саду увянут и сгниют.

 

Вот если бы старухою была я:

Сухая, хриплая, с кривой спиной,

Морщинистая, мерзкая, больная,

Костлявая, с седою годовой, —

Там ты бы мог и не искать блаженства,

Но ты ведь ненавидишь совершенство!

 

На лбу белейшем ни морщинки нет,

Глаза лукавым огоньком блистают,

Здесь красота не знает грозных бед,

А тело нежное, как в зное, тает,

И влажная рука — попробуй тронь! —

Расплавится, скользя в твою ладонь.

 

Лишь попроси, я слух твой очарую,

Как фея, я порхаю по траве,

Иль, словно нимфа, на песке танцую

Неслышно, с вихрем кос на голове…

Любовь взлетает в воздух, словно пламя,

Она стремится слиться с небесами!

 

Взгляни на берег — он похож на сад…

Лежу — цветы не мнутся подо мною.

Два голубя меня по небу мчат,

И жизнь моя весь день полна игрою…

Мой милый, мне любовь легка, светла, —

Ужель тебе она так тяжела?

 

Но любит ли одна рука другую?

Ты разве сам пленен своим лицом?

Ну что ж, блаженство у себя воруя,

Люби себя в безумии пустом!

Так к Нарцисс погиб в одно мгновенье,

В ручье свое целуя отраженье.

 

Для блеска создан факел и алмаз,

А девы юные — чтоб их любили,

Настой из трав — чтоб хворь прогнать от нас.

Как жалки только для себя усилья!

Рождать — вот долг зерна и красоты,

Ты был рожден, теперь рождай и ты!

 

Но как ты смеешь брать блага земные,

Не одарив ничем земли взамен?

Нужны природе существа живые,

Они переживут твой прах и тлен.

Ты, бросив смерти вызов, будешь вечно

В потомстве воскресать и жить, конечно".

 

Они уже лежали не в тени…

Царица, упоенная, вспотела.

Заметив, где скрываются они,

Сам бог Титан, от зноя разомлелый,

Мечтал отдать Адонису коней,

А сам к Венере — и улечься с ней.

 

Адонис ленью тягостной томится,

В его глазах унынье, мрак, тоска…

И ясный взор в нем постепенно тмится, —

Так небо застилают облака.

Он молвил ей: "Довольно препираться!

Лицо пылает, время отправляться!"

 

Она в ответ: "Так юн и так жесток!

Что скажешь ты, скрываясь, в оправданье?

Небесных вздохов нежный ветерок

Пусть охладит нам зноя колыханье.

Из кос густых я тень тебе создам,

А если вспыхнут — волю дам слезам!

 

Не так силен палящий отблеск зноя,

Ведь я меж солнцем и тобой лежу,

Ничуть не тяготясь такой жарою,

Но в пламень глаз твоих с тоской гляжу.

Будь смертной я, погибла б рядом с милым

Меж солнцем в небе и земным светилом.

 

Ты крепок как кремень, ты тверд как сталь,

Нет, даже крепче: камни дождь смягчает.

Ты женщины ли сын? Тебе не жаль

Смотреть, как женщину любовь сжигает?

О, если б мать твоя такой была,

Она б тогда бездетной умерла.

 

За что меня надменно презираешь?

Ужель опасность здесь тебе грозит?

Ну что от поцелуя ты теряешь?

Ответь нежней, иль пусть язык молчит.

Дай поцелуй, и вновь его верну я

С процентами второго поцелуя.

 

О идол размалеванный, тупой,

О мертвый лик, холодный камень ада,

Не женщиной рожден на свет земной,

Как статуя, ты лишь для глаз услада!

Нет, на мужчину вряд ли ты похож,

У них ведь поцелуй всегда найдешь!"

 

Но страсть ей не дает сказать ни слова,

Сковало нетерпенье ей язык,

Румянец щек и пламень глаз ей снова

Наносят вред, который столь велик:

То плачет, то безмолвием томится,

То снова слезы начинают литься.

 

То головой тряхнет, то руку жмет,

То на него косится, то на землю,

И хоть рукой, как лентой, обовьет,

Он рвет объятья, жалобам не внемля.

Но вырваться не может — сплетена

Кругом лилейных пальцев белизна.

 

"О милый, говорит, прилег ты ныне

Там, где белей слоновой кости грудь…

Пасись где хочешь — на горах, в долине, —

Я буду рощей, ты оленем будь.

И вновь с холмов бесплодных, безотрадных

Спустись попить в источниках прохладных.