Глава III. Что такое славизм?

Ответа нет!
Напрасно мы будем искать какие-нибудь ясные, резкие черты, какие-нибудь
определенные и яркие исторические свойства, которые были бы общи всем славянам.
Славизм можно понимать только как племенное этнографическое отвлечение, как идею
общей крови (хотя и не совсем чистой) и сходных языков.
Идея славизма не представляет отвлечения исторического, то есть такого, под
которым бы разумелись, как в квинтэссенции, все отличительные признаки,
религиозные, юридические, бытовые, художественные, составляющие в совокупности
своей полную и живую историческую картину известной культуры.
Скажите: китаизм, китайская культура -- всякому более или менее ясно.
Скажите: европеизм, и, несмотря на всю сложность западноевропейской истории,
есть некоторые черты общие всем эпохам, всем государствам Запада -- черты,
которых совокупность может послужить для исторической классификации, для
определения, чем именно романо-германская культура, взятая во всецелости,
отличалась и отличается теперь от всех других погибших и существующих культур,
от японо-китайской, от исламизма, древнеегипетской, халдейской, персидской,
эллинской, римской и византийской.
Частные цивилизации, англосаксонскую, испанскую, итальянскую, также нетрудно
определить в совокупности их отличительных признаков. У каждой из этих частных
цивилизаций была одна общая литература, одна государственная форма выяснилась
при начале их цветения, одна какая-нибудь религия (католическая или
протестантская) была тесно связана с их историческими судьбами; школа живописи,
архитектурные стили, музыкальные мелодии, философское направление были у каждой
свои, более или менее выработанные, ясные, наглядные, доступные изучению.
Таким образом, не только германизм, англосаксонство, французская культура,
староиспанская, итальянская культура времен Данте, Льва X, Рафаэля и т. д., не
только, я говорю, эти отвлеченные идеи частных западных культур соответствуют
явным историческим картинам, но и более общая идея европеизма,
противопоставленная византизму, эллинизму, Риму и т. д., кажется от подобного
сравнения ясной и определенной.
Так, например, если бы на всю Европу, с прошедшим ее и настоящим, смотрел
какой-нибудь вполне беспристрастный и наиболее развитой человек не христианского
исповедания, он бы сказал себе, что нигде он не видал еще такого сильного
развития власти духовной (а вследствие того и политического влияния), как у
одного старшего жреца, живущего в одном из южных городов, нигде прежде не видел
бы он, быть может, такой пламенной, одушевленной религиозности у царей и
народов, нигде такого нежного, кружевного, величественного и восторженного, так
сказать, стиля в постройке храмов, нигде не видал бы он такого высокого,
преувеличенного даже понятия о достоинстве личности человеческой, о личной
чести, о самоуправляющейся нравственности, сперва в одном сословии, а потом и в
других, нигде такого уважения и такой любезности к женщинам и т. д.
Потом увидал бы он атеизм, какого еще нигде не бывало, демагогию страшнее
афинской демагогии, гонения повсеместные на прежде столь священного жреца,
увидел бы небывалые нигде дотоле открытия реальной науки, машины и т. д.
Итак, даже и столь общая идея европеизма ясна и соответствует одной, так
сказать, органически связной исторической картине.
Где же подобная, ясная, общая идея славизма? Где соответственная этой идее яркая
и живая историческая картина?
Отдельные исторические картины славянских государств довольно ясны (хотя в
некоторых отношениях все-таки менее ярки и богаты своеобразным содержанием, чем
отдельные исторические картины Франции, Германии, Англии, Испании); но где же
общая связь этих отдельных, положим, и живых, при близком рассмотрении, картин?
Она теряется в баснословных временах гостомыслов, пястов, аспарухов, любушей и т. д.

<…>