Эрик сидит на полу. Ему холодно. Ему захотелось услышать голос Софи, он вылез из постели и пошел звонить, не одеваясь.
— Я хотел сказать… наша встреча выбила меня из колеи. Я ничего не планировал. Просто хотел узнать, как ты теперь живешь.
— Я тоже чувствую себя растерянной и смущенной, Эрик. И очень рада, что не я одна.
Софи улыбается — сама того не сознавая, она весь день надеялась, что Эрик позвонит.
— Я был уверен, что ты почувствовала то же, что и я. Я тебя обнял — и ты меня не оттолкнула.
— Почему, Эрик?
— Я уже сказал — это был порыв. Когда я понял, что ты вот-вот исчезнешь, мне захотелось… вспомнить запах твоей нежной кожи. Ничего не изменилось.
Софи не могла бы сказать о себе того же, но ей нравятся слова Эрика, и она молча слушает, поощряя его откровения.
— Ты не разозлишься, если я признаюсь, что страстно желал тебя сегодня?
— Нет. Со мной произошло то же самое, — легко лжет Софи. — Мы не должны, Эрик, ты женат и любишь свою жену.
— Ну конечно, люблю! Она бы и тебе понравилась, не сомневайся. Но мужчина всю жизнь помнит первую любовь. Меня не грызет совесть за то… что я ощутил, ведь я знал тебя до Хисако, и то, что происходит между нами, никого, кроме нас, не касается.
— А что между нами происходит, Эрик?
— Пока не знаю, это застигло меня врасплох. Скажи, что будет, если я прямо сейчас к тебе приеду?
Софи лениво потягивается. Дерзость Эрика искушает, ей хочется поиграть и повысить ставки.
— Я пущу тебя под одеяло, и мы будем до утра заниматься любовью.
— Никуда не уходи, я еду.
Эрик быстро вешает трубку — ему послышался какой-то шум.
— Эрик! — заспанным голосом зовет Хисако.
— Да, любимая, — отвечает он, делая вид, что идет из кухни.
— Куда ты исчез?
— Не мог заснуть. Решил выпить воды. Хисако берет мужа за руку, ведет его за собой в спальню.
— Ты замерз. Ложись, я тебя согрею! Эрик подчиняется, чувствуя облегчение: не нужно осуществлять безумную затею. Нежная теплая Хисако уже спит в его объятиях, прижавшись щекой к груди.
Софи не могла принять его слова всерьез. Она не должна предъявлять права на него. Позвонить и сказать, что не приедет? Исключено, проснется Хисако. Его жена, его любовница, его гениальная партнерша по дуэту Берней. Завтра утром они начнут разбирать «Вальсы» Брамса. Потом полетят во Франкфурт. Если будет свободная минута, он позвонит Софи и извинится. Впрочем, учитывая резерв времени и количество дел, такая минутка вряд ли появится скоро.
Глава 17
Декабрь 1986
Дорогая Матушка!
Как твое здоровье?
Пишу тебе из Женевы, где мы уже четыре дня записываем первый диск полного собрания произведений Шуберта. Играть без публики — особое дело: не знаешь, кто будет тебя слушать, кроме того, когда запись сделана, интерпретацию уже не изменишь. Я бы предпочла несколько раз сыграть Шуберта в концертах, а уж потом записываться, но Эрика не переубедить. Для него важно оставить след. Он часто говорит, что, когда нас с ним уже не будет, записи расскажут, каким был дуэт Берней. Мне не нравится, что он думает о нашей смерти, но он только смеется — мол, составленное завещание еще никого не убило.
Кстати, о завещании: если все будет идти как идет, нам никогда не придется писать общее завещание! Эрик и слышать не желает о детях. Я бы хотела поверить твоим утешениям и думать, что все переменится, но, боюсь, это не так. Чем быстрее растет наша известность, тем чаще он говорит, что мы должны работать еще больше, что музыка важнее личной жизни. Ожидание и рождение ребенка остановит работу на многие месяцы, и наша карьера пострадает. Эрик говорит, что я стану отдавать все свое время и силы ребенку и пренебрегать нашим дуэтом. Он считает, что не способен быть отцом, не хочет иметь детей и просит меня пожертвовать материнским инстинктом ради любви к нему. Ты предупреждала меня, как опасно неповиновение мужу. Я люблю Эрика больше всех на свете и не осмелюсь противоречить ему в столь важном для него вопросе.
Надеюсь, что не утомила тебя такой длинной преамбулой, она была совершенно необходима, чтобы ты с легким сердцем согласилась принимать от меня деньги, которые я собираюсь каждый месяц посылать на содержание брата. У меня не будет детей, и мое сердце радуется, что я помогу малышу счастливо жить в этом низком мире. Я хочу, чтобы он ни в чем не нуждался, но главное, чтобы вы с отцом воспитывали его и ни о чем не беспокоились. Мне понадобилось много времени, чтобы понять и простить вам сделку с мадам Фужероль, но след обиды навечно пребудет в моем сердце. Я посылаю деньги, чтобы мой брат не попал под власть этой женщины. Она не плохая и не злая, но никогда не будет ему лучшей матерью, чем ты. Умоляю тебя согласиться. Нет ничего постыдного в том, чтобы живущая за границей и хорошо зарабатывающая старшая сестра помогала деньгами своей семье. Для меня же это будет не только счастьем, но и своего рода утешением, раз уж муж понуждает меня к такой невыносимой жертве. Я думаю о вас и шлю тысячу нежных приветов тебе, отцу и, конечно, маленькому Такаши.
Твоя любящая дочь
Хисако
* * *
Токио, 4 января 1987
Моя дорогая дочь! Как твое здоровье?
Благодарю тебя за деньги, которые ты нам прислала, это было тем более неожиданно, что после концерта в Токио ты написала ужасные вещи. Но теперь все забыто. Мы с твоим отцом верим, что ты обеспечишь содержание нам и малышу, как и обещала… Теперь нам не нужна помощь мадам Фужероль, да я и не думаю, что мы могли бы долго рассчитывать на ее поддержку. Она не проявляет к твоему брату того интереса, какой питала к тебе. Полагаю, она вообще не любит мальчиков, говорит со мной лишь о тебе, а деньги во время моей беременности давала с одной целью — возобновить отношения с тобой. Не будь к ней слишком сурова, она и впрямь страдает из-за того, что не сумела внушить тебе любовь.
Когда мы прочли твое письмо, отец предложил прервать все отношения с этой женщиной. Он считает, что благодаря тебе мы можем себе это позволить, я же отвечаю, что без Виолетты Фужероль ты никогда не получила бы ту чудесную профессию, которая позволяет тебе сегодня помогать нам.
Я понимаю нежелание твоего мужа заводить детей, пока вы концертируете. Никогда не знаешь, как повернется жизнь, используйте молодые годы, чтобы скопить как можно больше денег. Быть по-настоящему свободным — значит быть всегда сытым и иметь крышу над головой.
Твой отец и твой младший брат — ему нет и трех месяцев, а у него уже появился первый зуб! — думают о тебе и шлют нежный привет.
Суми
* * *
Токио, 4 января 1987
Моя дорогая Иза!
Итак, если я все правильно поняла, ты не хочешь, чтобы младший брат разделил с тобой мою привязанность? Ты и вообразить не можешь, как растрогала и утешила меня, ибо после того, как ты добилась столь невероятного успеха, я стала ужасно одинокой. Не проходило и дня, чтобы думала о тебе, моя дорогая дочь. Ты знаешь, с каким неослабевающим интересом я слежу за твоей карьерой, и меня очень огорчили рецензии на последний концерт в зале Плейель. Не понимаю, как можно было не упомянуть в статьях твое имя — в вашем дуэте все держится именно на тебе. Муж крадет твой талант, малышка Иза! Удача, что у вас нет детей, — ты легко покинешь этого человека, как только поймешь, насколько корыстна его любовь.
Кстати, господин Морияма из Токийской филармонии был крайне разочарован, когда твой муж — от твоего имени — сообщил, что ты не станешь играть «Четвертый концерт» Бетховена. Не буду ничего от тебя скрывать, мне известно, что он пытался занять твое место… Но ты, конечно, уже все знаешь?
Доставь мне удовольствие — пришли одну из своих последних фотографий. Пока я довольствуюсь рекламными постерами твоей звукозаписывающей компании — разрезаю пополам, чтобы не смотреть на лицо твоего мужа у себя в спальне!
И последняя просьба к тебе — напиши мне коротенькое письмецо, чтобы я уверилась, что между нами не осталось недопонимания и я для тебя все та же любимая мама Виолетта.
Береги себя, дорогая дочь, и вспоминай иногда твою несчастную одинокую мамочку. Нежно тебя целую.
Мама Виолетта
P. S. Меня утешает твое решение насчет брата. Это толстый заурядный ребенок, ни в чем не похожий на тебя в этом возрасте.
Глава 18
— Вот оно, счастье, — чистая квартира! — радуется Эрик.
— Дешевле вышло бы нанять прислугу! — вздыхает сидящая на коробке Хисако.
История повторяется в пятый раз: Эрик начинает чувствовать отвращение к выцветшим обоям и облупившейся краске, к захватанным пальцами выключателям, к грязным окнам, к известковому налету на дне ванны… и они принимают радикальное решение — меняют квартиру на большую, где «следы жизнедеятельности» будут незаметны гораздо дольше.
Шесть лет назад они жили в крошечной студии на Монмартре, а теперь вот въехали в пятую по счету квартиру. Им случалось слегка нарушить границы Холма — одно окно квартиры № 3 выходило на бульвар Клиши, — но они никогда не покидали этот самый оживленный парижский квартал.
Новое убежище расположено на улице Восточной Армии. Сто тридцать квадратных метров с балконом на последнем этаже дома в стиле ар нуво, с неподражаемым видом на крыши, купола и колокольни столицы. Нашел новое жилье Эрик, он яростно торговался о цене с хозяином и ужасно этим гордится.
— Зачем нам такая огромная квартира? — недоумевает Хисако.
— В Париже жить, не натыкаясь друг на друга, верх роскоши! — восклицает Эрик.
А ведь в самом начале теснота их не смущала. Хисако всегда предпочитала домик своих родителей просторной вилле Виолетты Фужероль.
Четыре спальни и ни одного ребенка. Белые стены, светлый паркет, запах чистоты. Хисако бродит из одной комнаты в другую на неосвоенной пока территории. Рояли все еще зачехлены, коробки не открыты. Целая жизнь, упакованная чужими руками, возникает перед ними в неожиданных формах и сочетаниях. Находятся вещи, которые они считали безвозвратно потерянными, другие, оставленные в прежней квартире на самом виду — чтобы никуда не делись, — теряются. Разбирать коробки наугад — все равно что разворачивать рождественские подарки.
— Может, откроем вот эту?
— Но я на ней сижу!
— Именно ее! Тогда ты поднимешься и поможешь мне…
Эрик срывает скотч, вываливает содержимое на пол и темнеет лицом.
— Это твое. Убери сама куда найдешь нужным!
— Моя одежда?
— Нет. Твои ноты.
— Что значит — мои ноты? Все мое — твое, и наоборот, разве нет?
Эрик настаивает:
— Твои ноты. Сонаты Шуберта, «Карнавал» Шумана, «Полонезы» Шопена…
— Не обязательно было швырять их на пол!
— А вот это — ударный номер твоей программы! — Эрик бросает жене в лицо партитуру «Четвертого концерта» Бетховена. Работаешь втихаря, когда меня нет дома, угадал?
— Прекрати! Мы же с тобой об этом говорили…
— Ты нечестна, Хисако! Согласилась играть со мной дуэтом, потому что у тебя не было другого выхода, но мечтаешь об одном — сделать карьеру солистки.
— Ты несправедлив! Я никогда не играла одна!
— Слышала бы ты, как ты это сказала! Как будто это главное огорчение твоей жизни! Как будто я чудовище, как будто не даю тебе жить и дышать самостоятельно! Откуда такая неблагодарность?
Неблагодарность! Слово звенит в ушах, напоминает об упреке из прошлого. Когда-то Виолетта Фужероль тоже укоряла ее за неблагодарность. Должно быть, она и впрямь такая, если все ей об этом говорят. Но что плохого в том, что она не рассыпается в благодарностях за вещи, о которых не просила?
Пока Хисако решала, как ей реагировать, Эрик ушел, хлопнув дверью. Последние коробки доставили два часа назад, а они уже успели поссориться. Хисако собирает ноты, прижимает их к груди, как щит. Да, она не ограничивается половиной работы и не ждет, пока Эрик дополнит картину до целого! Просто теперь ей приходится таиться — так, словно она его обманывает. Раньше у нее была отговорка — занятия с профессором Монброном. Старый учитель хотел, чтобы она играла сонаты Шуберта и Бетховена, но, когда он умер, Хисако поняла, какое облегчение испытал Эрик. Монброн был Хисако опорой, он осуждал бывшего ученика за тщеславие, за упорство, с которым тот отвергал все, что в игре Хисако и ее личности принадлежало ей одной и не растворялось в дуэте Берней. Но Монброна больше нет, и Хисако оказалась в полной власти мужа. Любящего, всеведущего, заботливого. Мужа, который не только справляется с собственными проблемами, но и облегчает жене каждодневную жизнь. Мужа, который обращается с ней как с принцессой, осыпает дорогими подарками, селит во все лучших квартирах.
Вездесущность этого мужа подавляет самостоятельность Хисако, изолирует ее от внешнего мира.
Этот муж отказывает ей в счастье материнства, потому что он патологически ревнив и опасается за их карьеру.
Хисако не мыслит себе жизни без этого мужа.
Что может быть чище любви, ни с кем не желающей делить любимого человека? Успех дуэта делает Эрика и Хисако избранными, — значит, нужно отдать ему все силы и всю страсть.
Без Эрика Хисако была бы одной из многих, никто не гарантировал бы ей ангажемент, запись на студии, достойный заработок. Хисако помнит, чем вынуждена была заниматься после возвращения из Японии, пока не вышла замуж за Эрика. Она аккомпанировала «балетным» на пианино, которое годилось разве что на дрова, отбивала такт, разбивая в кровь пальцы, чтобы перекрыть громоподобный голос бывшей этуали, относившейся к ней как к мебели. Впрочем, к своим маленьким ученицам — Хисако они напоминали эльфов — эта тетка относилась еще хуже — как надзирательница в концлагере. Старшим на занятиях аккомпанировала пианистка с редкими жирными волосами. Шестидесятилетняя дама (она была еще и секретаршей в деканате) всегда носила на груди крестильный медальон, хотя он явно не слишком помог ей в жизни. А она ведь тоже училась в консерватории, выигрывала конкурсы и мечтала погреться в лучах славы… а закончила аккомпаниаторшей с почасовой, как у домашней прислуги, оплатой.
Хисако снимает чехлы с роялей. Великолепные «Стейнвеи», мечта любого пианиста, были куплены прямо на заводе в Гамбурге. Каждому по роялю, на случай расставания. Хисако мгновенно спохватывается, корит себя за эту мысль. Все не так плохо! Впрочем, Эрик накопил столько книг, пластинок, написанных его друзьями картин, что раздел имущества попросту невозможен. Да и потом, куда бы она пошла?
«Я остаюсь, потому что не знаю, куда идти, — думает Хисако. — Нет, это гнусность. Я остаюсь, потому что люблю его, потому что он все для меня делает, потому что нам выпал уникальный шанс — быть мужем и женой и искать исполнительского совершенства. Я не хочу его покидать. Мне просто нужен глоток свежего воздуха. Хоть иногда прожить день так, как мне этого хочется, не репетировать только в те часы, которые выбрал для этого Эрик. Но ведь с ним не поспоришь, любое замечание или предложение он воспринимает как угрозу.
Уйди я, Эрик нашел бы меня, и у нас наконец появился бы шанс поговорить откровенно. Нет. Эрик просто сразу умер бы, не надеясь, что я вернусь. Моя власть над ним безгранична. Я — единственная семья Эрика, хотя его отец еще жив. Мизантроп, затворник, живущий в средневековой башне в Тоскане.
Эрик тоже приносит жертвы ради меня. Он отказался от места преподавателя в Германии. У него нет от меня никаких секретов, он думает только обо мне, все, что он делает, он делает ради нас двоих. Я не имею права жаловаться и быть неблагодарной. Никто раньше не любил меня так сильно.
Я могу обшарить все его коробки и не найду никаких секретов, ни одной фотографии, которую бы не видела, ни одного письма, которое заставило бы меня ревновать. А он в первой же коробке наткнулся на эти ноты — доказательство того, что я не принадлежу ему безраздельно. Неужели я заставлю страдать бесконечно преданного мне человека из эгоистического удовольствия поработать над произведениями, которые все равно никогда не сыграю в концерте?»
* * *
Хисако хотела бы проявить благородство и уничтожить ноты, которые по-прежнему прижимает к груди. Сжечь их в камине? Ни за что! Она начинает искать тайник для своего сокровища.
«Обещаю, что больше не буду это играть, но читать ноты я могу. Конечно, если Эрик не станет ревновать к музыке у меня в голове!»
Звонок выводит Хисако из задумчивости. Она открывает и видит огромный, едва проходящий в дверь букет кроваво-красных роз. Букет держит Эрик — Хисако узнает его руки, а потом и ноги на коврике: одна обута в черный ботинок, другая — в коричневую сандалию. Ребенок, который даже обуться толком сам не может. За цветами маячит лицо Эрика со следами слез на щеках. Она огорчила, обидела мужа, но прощения просит он. Эрик кладет букет на пол, Хисако бросается к нему в объятия, и они снова отчаянно любят друг друга. Как сиамские близнецы, которым любая попытка разделения грозит смертью.
Розы так и останутся увядать на паркете, но они наверняка переедут раньше, чем найдется коробка с вазами.
Глава 19
1991
ПРОВАЛ ИЛИ ОТКРОВЕНИЕ!
Вчера в зале Бузони был аншлаг — здесь состоялся первый из трех концертов дуэта Берней, в которых музыканты будут играть Шуберта. Пианисты приехали, чтобы записать несколько фортепианных произведений композитора для двух исполнителей. Три концерта, заранее объявленные гвоздем музыкального сезона, начались более чем странным образом. Вправе ли мы утверждать, что начало было неудачным? Пожалуй, нет, но публика услышала совсем не то, что предполагала услышать.
Эрик и Хисако Берней вышли на сцену, держась за руки: она — прелестная маленькая японка в черном платье от Унгаро, он — суровый, остриженный «в кружок» à lа Лист, в сюртуке с воротником-стойкой. Они обменялись улыбкой и начали выступление «Венгерской рапсодией». Эрик играл басовую партию, Хисако вела мелодию — так бывает не всегда, распределение ролей зависит от исполняемых произведений. С первых же тактов слушатели смогли насладиться фантастической сыгранностью дуэта Берней, строгостью стиля и чувством композиции Эрика, легкостью фразировки и напевной поэтичностью игры Хисако. Эти неоспоримые достоинства могли бы как нельзя лучше подчеркнуть красоту музыки, если бы не странное поведение Эрика Бернея. Казалось, он так путается в нотах, что смущенная его игрой партнерша несколько раз бросала на него удивленные взгляды. Происходящее на сцене больше всего напоминало беззвучный семейный скандал, и очень скоро музыка, несмотря на талант и все старания Хисако, стала совершенно бессвязной. Публика начала роптать.
Эрик Берней не только не попытался исправить положение, но и — противу всех правил и традиций! — неожиданно вскочил и скрылся за кулисами.
Хисако Берней сохранила полное самообладание. Она кивком успокоила публику и исполнила две последние сонаты Шуберта, на час и двадцать минут завладев вниманием меломанов. До сих пор исполнительская судьба пианистки была тесно связана с судьбой ее мужа, она никогда не давала сольных концертов, но в этот вечер ей выпал шанс продемонстрировать ошеломленной публике виртуозность и властную силу Марты Аргерих[9]и бесконечно трогательную и тонкую вдохновенность Клары Хаскил.[10]
Этот концерт мог стать оглушительным провалом, но завершился бурной продолжительной овацией: публика аплодировала Хисако Берней стоя. Отныне она, вне всяких сомнений, будет играть сольные концерты. Устроители нынешних гастролей уже предложили ей вернуться через два года и записать полное собрание шубертовских сонат.
* * *
— Спрашиваю в последний раз, Эрик: что на вас нашло? — Кулак Мосли с грохотом обрушивается на стол.
Он тут же отдергивает руку, едва не задохнувшись от брезгливости: столешница покрыта чем-то липким, а Мосли одержим чистотой.
— Вы хоть изредка убираете квартиру? — возмущенно бурчит он.
— Никогда не убираем! — признается Эрик. — Семейная традиция. Когда мой отец еще жил во Франции, стены над лестницей в его доме украшали абстрактные барельефы. Они были там всегда и считались частью декора, пока однажды мой друг ботаник не открыл отцу глаза: оказывается, барельефы были вовсе не барельефы, а гигантские грибы.
— Какой ужас! Надеюсь, ваш отец счистил эту дрянь со стен?
— Вовсе нет. Он считал их частью дома, ведь они никогда никому не мешали. Но отец совершил ошибку. Грибы-захватчики так разрослись, что воевать с ними было бессмысленно — пришлось разрушить дом. Однако вы пришли не ради разговоров о моем отце…
— Это, конечно, не мое дело, но, судя по всему, беспорядок давно одержал в вашем доме полную и безоговорочную победу… — Мосли удрученно вздыхает. — Могу я помыть руки?
Эрик указывает импресарио дорогу в ванную.
— Возьмите это полотенце, оно только что из прачечной.
— Прачечная! У вас нет стиральной машины?
— Была когда-то давно. Мы ее отдали — инструкция оказалась на немецком. Ни один из нас по-немецки не говорит.
— Но ваша жена японка, Эрик! Ее соотечественники моются, прежде чем принять ванну! Такой чистоты, как в японских отелях, нет нигде в мире. Хисако не занимается домом?
— Хисако еще меньшая японка, чем вы. Когда становится слишком грязно, мы просто переезжаем. Если вы так страдаете, можем побеседовать в баре на углу.
Эрик говорит вполне искренне, но Мосли не готов смягчиться. Со вчерашнего вечера его так достали звонками и факсами, что он предпочел сбежать из своего офиса и приехать к Бернеям.
— Будем считать вчерашний инцидент случайностью. Черной дырой, как вы это назвали. Допустим, что на прошлой неделе вы случайно прервали запись в студии. Можете пообещать, что возьмете себя в руки прежде, чем дуэт Берней объявят «ненадежным»?
— Я ничего не могу обещать. Вы прекрасно знаете, что я не властен над собой.
— Что произошло на самом деле, Эрик? Мне вы можете признаться!
— Не знаю.
— Какое счастье, что Хисако продемонстрировала истинно самурайское хладнокровие.
— Я никогда ей этого не прощу.
— Без нее мы потеряли бы всю выручку. Триста двадцать тысяч франков долой, это вы понимаете?
— Только о деньгах и печетесь, Мосли! Вы мне отвратительны…
— А вы, Эрик, законченный эгоист и неврастеник.
— Да что вы знаете о моих настроениях?
— Прекрасно, будем говорить на профессиональном языке. На 15.10 сегодняшнего дня ситуация такова, какой ее описали газеты, надеюсь, вы их читали. Музыкальный мир все знает и реагирует соответствующим образом. За вчерашний день я получил с десяток предложений о сольных концертах Хисако. Что я должен отвечать?
— Вы с Хисако уже сговорились за моей спиной. В том, что вчера случилось, виноваты вы один — заявились перед концертом в артистическую и мучили меня разговорами об этом чертовом платежном распоряжении! Вы все предусмотрели. Хотите разбить наш дуэт, разрушить наш брак…
— Скажите еще, что я собираюсь переспать с вашей женой!
Мосли мгновенно пожалел о своих словах: Эрик готов был испепелить его взглядом, полным первобытной ярости и жгучей ненависти. Мосли понял, что попал в больное место, однако извиняться не собирался. Лучше уж высказать все до конца и убраться подобру-поздорову.
— Выбирайте, Эрик. Будете и впредь срывать концерты — погубите дуэт Берней, — продолжал он, демонстрируя чудеса героизма. — Но тогда уж не мешайте жене играть сольные концерты. Вы уже привыкли жить на широкую ногу, да и налоги за прошлый год еще не заплатили. Есть и другое решение. Будем считать, что вчера просто был не ваш день. Вы поблагодарите жену за то, что спасла ситуацию, и дуэт продолжит концертировать так, словно ничего не случилось.
— Не смейте указывать, что я должен делать!
— Я — ваш агент.
— Агента можно сменить. Кстати, я давно об этом думаю. Вы лезете во все наши дела, ведете себя, как нянька, занимаетесь налогами, банковскими счетами.
— По вашей же просьбе, Эрик! Не смейте попрекать меня тем, что я делаю для вас с Хисако, раз уж вы не способны сами о себе позаботиться.
— Убирайтесь! Не желаю вас больше видеть!
— Осторожно, Эрик. Вы готовы принять самоубийственное решение! Воля ваша. Но не губите Хисако. Если мы не придем к согласию, ваша жена узнает о выплатах, уж будьте уверены!
— Это шантаж!
— Нет, я пытаюсь защитить вас от себя самого.
— Вы ничего не знаете о выплатах!
— Мне известны размер и имя получателя — ваша жена может захотеть выяснить больше.
Эрик придвигается к Мосли, тот в испуге отклоняется, но Берней всего лишь взглядом умоляет не выдавать его тайну. Нет ничего страшного в том, что он посылает кому-то немного денег. Кому-то, кто хотел ему навредить. Не стоит расстраивать Хисако. Все уже улажено. Он перестанет платить. Нет, ему не нужна помощь. Они дадут оставшиеся концерты с шубертовской программой, и критики снова назовут дуэт Берней одним из лучших в мире. Эрик обещает, клянется, просит верить ему, удерживает Мосли за плечи, как будто прикосновение к огромному здравомыслящему толстяку успокаивает его. Мосли дает слово, что ничего не скажет, Эрик может положиться на него как на вернейшего из верных друзей. Даже если ради этого придется чуточку предать Хисако.
Глава 20
Хисако в совершенстве освоила французский, но у нее не было нужды учить названия медицинских специальностей. Она узнает написанное на табличке слово «неврология» и дверь, куда они с Эриком вошли несколько месяцев назад. Расстройства памяти случались теперь гораздо реже, хотя время от времени он все еще исчезал на несколько часов, а вернувшись, не мог объяснить, где пропадал, — ему казалось, что он отсутствовал не дольше десяти минут.
Хисако ускоряет шаг. На нее давят стены этого серого здания, где врачи — люди, которые все знают, но ничего не говорят, — без особого волнения обследовали любовь всей ее жизни.
В больнице множество корпусов, куда то и дело подъезжают машины «скорой помощи», настоящий город в городе. Пациенты гуляют по дорожкам парка, те, кто успел оправиться от болезни, греются на солнце, расположившись в шезлонгах на запущенных газонах. Посетителей узнаешь с первого взгляда: они идут слишком быстро и выглядят преувеличенно бодро, словно боятся, что их спутают с больными, поместят в палаты с молочно-белыми стенами и уложат в постели, выставив на позор всеобщего обозрения, потому что на окнах нет занавесок.
Стоматология, ангиогематология, сцинтиграфия, лучевая терапия… На подходах к родильному отделению публика меняется. Мужчины в галстуках, на лицах счастливые улыбки, они готовы разделить с первым встречным непомерную радость отцовства. Никто не приходит в это отделение с пустыми руками, потому что идут сюда не из чувства долга и не из жалости, но по любви или дружбе.
Хисако поднимается на третий этаж по лестнице, застеленной потертым линолеумом. Пахнет больничной едой, из-за приоткрытых дверей доносится жалобный писк и кряхтенье новорожденных, персонал одет в розовое, сердца переполняются счастьем.
Накануне Рейко родила дочку, и ее муж Поль сразу позвонил Хисако. Они подружились еще в те времена, когда приехали из Японии учиться у профессора Монброна и жили в одной комнате в общежитии. Теперь они редко видятся, но Рейко ходит на все парижские концерты дуэта Берней и часто звонит Хисако. Рейко вышла замуж за француза, но радость рождения первенца захотела разделить с соотечественницей.
Палата № 123. Хисако охватывает беспричинный страх. Она никогда никого не навещала в больнице и не знает, что положено говорить. Она купила девочке в подарок крошечное платьице (выбирала придирчиво, с любовью, как для своей малышки) в том чудесном магазине, перед которым иногда останавливалась и мысленно составляла гардероб для ребенка, которого у нее никогда не будет.
Хисако не успевает постучать — дверь распахивается, в коридор выскакивает счастливый отец.
— Ох, простите! Здравствуйте, Хисако. Входите же, входите! Простите, что не составлю вам компанию, но мне нужно к поставщику. Здешняя еда просто чудовищна!
Поль убегает, переполненный чувством собственной значимости, которую все мужчины так хорошо умеют изображать даже в самые сложные моменты жизни.
Они остались в палате втроем. Потрясенная Хисако стоит перед обессиленной, сияющей от счастья молодой матерью, которая держит у груди Матильду. Ребенок, новый центр мироздания, трехкилограммовое чудо. Девочка выглядит такой хрупкой, что у Хисако от умиления и жалости слезы подступают к глазам.
Насытившись, Матильда выпускает изо рта красный влажный сосок. Смущенная Хисако не знает куда девать глаза.
Нужно что-нибудь сказать, восхититься красотой новорожденной, соврать что-нибудь насчет сходства с родителями, но Хисако ничего не приходит в голову, чего сияющая Рейко, к счастью, не замечает. Она говорит за них обеих, рассказывает, как проходили роды, благодарит за подарок — ничего лучше ей еще не подарили.
— Хочешь ее подержать? — предлагает она со сдержанным великодушием маленькой девочки, дающей подружке поиграть со своей любимой куклой.
