водки, и мы с шофером довольно долго говорили о
Горбачеве и Ельцине. К счастью, бутылка нашлась, а
разливать по стаканам это уже как трубка мира.
Я ценю не только ее уютные, теплые кв метры, ценю ее
тело. Некрасивая женщина, но с опьяняющим телом,
временами я даже ее побаиваюсь (ее тела), то есть
сдерживаюсь, веду счет. Как бы не инсульт. Однажды
совсем забылся, увлекся, едва-едва отдышался после.
Слава Богу, медикаменты под рукой. Она прибрала их,
припасла, когда еще были дешевы, - так она говорит. Я
думаю, наворовала. Она не считала воровством, конечно.
Ведь все было общее, наше. Но в последнее время ее
характер портится. Тоже показатель. Возможно, кончаются
медикаменты. А возврата к старым временам не
предвидится.
Но уж какая есть, за то спасибо. Я благодарный человек
и честный потребитель, мне хватает ее тела, ее лона и
(особенно в первые минуты) ее светлой плотской радости.
Ничего больше. Мы с ней даже не говорим. Одно-два слова
скажем, но и те в пустоту и как бы винясь друг перед
другом (мол, жаль, что умеем разговаривать) - и мелкими
шажочками, скок-поскок, все ближе к постели. Ага! -
все-таки вспомнил. Штрих. Когда Татьяна Савельевна
смазывает йодом ранку, она вдруг дует на нее изо всех
сил (дует, дует!) и спрашивает, просветленные глаза,
словно она девочка, а мне годика полтора, самое большее
- два:
- Не больно?.. Уже не больно?
И снова ласково дует.
Шофер нагрянул. Срочно появилась вновь на столе водка,
мы выпивали. Дик. Небрит. И плюс новоприобретенная
привычка вращать глазами. Казалось, он все думал о моей
руке, когда же, мол, наконец вылечится. А я думал о ее
теле, поддразнивая себя, мол, для старого андеграундного
сердца можно бы женское тело и поскромнее, попроще. Не
пожалеешь сердца, пожалеешь самого себя.
Он явился некстати и по времени, и в опасной (для нас)
близости от постели, скок-поскок - я уже раздевался.
-...Петрович. Оставайся у нас ночевать... Уже поздно.
Ну, куда ты пойдешь! - заговорила, заспешила Татьяна
Савельевна (я даже подумал - нет ли намека, мол, рано
поутру шофер куда-то уедет. Но намека не было. Просто
бабья доброта. И чуток волнения.)
Однако шофер сказал:
- Не. Надо вдвоем побыть. Соскучился я...
И выпроводил меня. (У него, мол, вторник-среда дома,
отсып.)
Я вышел побродить вокруг ночной общаги. Подышать.
Никакой тоски; не было даже ощущения неудачи, как бывало
иногда в молодости. Ничего не было. Старый пес. (Вернусь
ночевать к Соболевым. Почитаю.) Шел улицей и думал о
теплом одеяле Татьяны Савельевны, о ее сочном
сорокалетнем теле.
Меня едва не сбил автобус.
У Соболевых я варю себе замечательные каши. (Нет-нет и
облизываю крупную ложку, каша пыхтит.) Варю я полную
кастрюлю, крупы Соболевых мне раз и навсегда разрешены.
Каша попыхтит на малом огоньке, после чего я закутаю
ее в одеяло - осторожно, ласково этак, я знаю, я умею.
Каша будет жить, дышать, ждать меня в любой час дня.
Могу уйти, пройтись по этажам. Коридоры...
Шофер за столом, Татьяна Савельевна с ним рядом, она
ему как своя же рука, нога, как собственное ухо, вся ему
доступна и больше, чем доступна - привычна. Но,
хочешь-не хочешь, наша с ней близость тоже в ней что-то
меняла, и ночь от ночи Татьяна Савельевна, к новизне
чуткая, делалась и сама уже сколько-то иной. (В женщине
это медленно, но неизбежно.) Шофер, только-только из
рейса, пока свежий, тоже что-то новое чувствовал, -
шофер переводил взгляд с нее на меня, и мало-помалу в
нем буравилась мысль: мол, чего в жизни не бывает,
перемены в бабе от времени или от присутствия козла?
(Полагаю, он мысленно так меня окрестил, и я стою
сравнения, шастающий по этажам, стареющий и обросший.
Правда, не похотлив я. Просто житейский, на подхвате
образ. Не нами и не сегодня придуманный. Просто козел.)
Треугольник в наши дни так же естествен, как водка,
бутылка на троих. Сижу напротив них: расслаблен, не
напрягаюсь ничуть. Да и шофер то ли все думает, то ли не
думает свою невнятную думу. Возможно, что в треугольнике
(имею в виду не быт, а суть) уже давным-давно нет ни
истерично-женского, ни дуэльно-драчливого напряжения
трех его вершин. Кончилось. Славные предшествующие
два-три века вычерпали и выели из треугольника весь вкус
былой драматургии. (Можно жить, не спотыкаясь. Если не
дурить.) Ночью я обнаружил грудь Татьяны Савельевны всю
в страстных синяках, шофер только что уехал. Я тоже
постарался в эту ночь, особенно любя другую ее грудь
(случайно). Утром она стояла перед зеркалом, глядя на
обе в сливовых цветах. Сказала, смеясь:
- Ну-у, разукрасили!
Ее тело узнается без подсказок. Ее чувственность
нехитра, но выражена сильно; она хочет тебя так, а не
иначе, не потому, что желание, а потому, что матерая
хватка, как вековая колея. Как запечатанный мед.
На столь хорошо проложенных путях однажды вдруг
понимаешь, что в точно таких же движениях и в таких
привычках ее имеет ее шофер. И - никакого треугольника.
Я совпадаю с ним. Я вдруг узнаю (в себе) его живые
подробности. Нет, не пугает, но ведь удивляет. Эта остро
узнаваемая, но чужая радость - как повторение, почти
подгляд. Моя рука движется, как его. Мой отдых такой же
расслабленный, дремный, на спине. Притом что во мне
вертятся его сонные желания, затребованные ее женским
присутствием рядом, ее телом. Его шоферское хриплое
першащее горло, взгляд, кашель, сигареты, я даже как-то
купил те самые сигареты, которые он курит.
Совсем удивительно: поутру у меня болят руки от его
тяжелой автомобильной баранки. (Никакого переносного
смысла - по-настоящему ломит руки, тянет.) Ночью снилась
полуосвещенная ночная дорога, тряско, ухаб, и я вдруг
сделал резкий поворот, бросая грузовик вправо, к
проселку, чтобы не въехать на поломанный мост.
Он привез оружие с Кавказа... мол, пригодится, когда
за рулем днем и ночью. Заработал хорошие деньги, купил
ствол, патроны, а чечня из палаток подстерегла и отняла.
Меня задело.
- Что ж не постоял за себя?
Он засмеялся:
- Жизнь дороже.
Ночь летняя, теплая, четыре утра. Я у окна. От полноты
счастья высунулся из окна фельдшерицы (она в постели) -
выставил на волю голову, голые плечи. Курю. Ночной кайф.
Отчасти я уже выглядывал в сереньком рассвете корпус
знакомого грузовика. Шофер иной раз прибывает раненько
утром. Возможно, и уйти мне надо бы сейчас же, поутру.
Но расслабился. Курю. Минутное счастье полезно. (Как
момент истины.)
Вижу у палаток - внизу - бревнышко (я так и подумал в
рассветной мгле, что лежит, забыли, выкатилось
укороченное бревно). Оказалось, труп. Под окнами - меж
кленов - выскакивала на свет фонарей узкая асфальтовая
дорожка, вдоль нее три палатки с торгующими в дневное
время кавказцами. Они там ссорились, выясняли, делили
сферы влияния. Они и мир установили сами - помимо
милиции. Но, как видно, небескровно. И небесследно.
(Бревнышко выкатилось на фонарный свет.) Возможно, я и
увидел его первый. Но, конечно, и бровью не повел. Лежит
и лежит. А я курю. Ночь. Тихо.
Утром - позже, когда уже шел в булочную - я его вновь
увидел: возле той же палатки. Мертвый кавказец.
Застреленный. (Его сдвинули к краю асфальта, чтоб было
пройти, перекатили, лежит на спине.) Моросит дождь.
Газетка, что на его лице, все сползает, съезжает и все
темнеет от мелких дождевых капель. Ждут милицию. Слухи:
чечены (владельцы левого киоска) враждуют с кавказцами
двух других киосков, уже объединившихся для отпора.
Одного пристрелили, двое подраненных, один в реанимации:
ночные счеты.
Он лежал в ту предутреннюю минуту на боку, мертвый, а
я выглядывал в полутьме грузовик и покуривал. Светало. Я
уже видел, что у укороченного бревнышка есть руки и
ноги. Одна рука активно отброшена в сторону: будто бы он
жил, просил этой рукой у меня сигарету. Лицо открыто. И
утро встречает прохладой. Тихо. Грузовика не было. Но я
подумал - все-таки пойду.
Когда возился с ключом в двери, фельдшерица сонно
спросила:
- Руку перевязать?
- Не.
Новь. Первый призыв
Гаврила Попов, а за ним другие, рангом помельче. Затем
еще и еще мельче, а когда калибр уже с трудом поддавался
измерению - она, Вероничка - объявили про нее от
такого-то района города Москвы, демократический
представитель. Про стихи не забыли. Мол, это и есть ее
главное. Андеграундная маленькая поэтесса. Не с огромным
бантом, а со своей смешной темной челкой. Маленький
звонкоголосый политик с челкой на брови. Ух, какая! Она
тоже ратовала, чтобы московский люд вывалился на
проспекты и площади как можно большим числом -
объявленный митинг, надо же показать властям, что мы и
хотим, и можем! Мы - это народ, подчеркнула.
- Ладно, ладно. Придем, - ворчнул я, одним глазом в
телевизор, другим в цветочные горшки Бересцовых. Полить
цветы водопроводной водицей. Другая из моих забот у
Бересцовых - унитаз: раз в день дернуть цепку, спустить
из бачка воду. (Иначе у них застаивается; и несет
тиной.) Я дернул дважды кряду.
Шум низвергающейся воды заглушил на миг пламенные ее
призывы. Но сам телевизионный овал на виду: Вероникино
лицо, конопушки.
-... Мы все придем! И не надейтесь (вероятно, в адрес
коммуняк) - мы не забудем час и не забудем площадь! -
выкрикнула (вновь зазвучав) Вероника. Обе знакомые
конопушки были на месте. Близко к носу. И ячменек
проклюнулся возле правого глаза (небось, на митинге
ветрено).
Но под глазами чисто. Ни кругов, ни знаменитых ее
темных припухлостей, молодец!
- Ладно, ладно, приду! - вновь пообещал я, ворчливый.
Вода уже лилась в цветочные горшки. Тонкой струйкой. Вот
такой же струйкой Вероничка вливала в себя вино -
брезгливо; и кривя ротик. Но полный стакан. И второй
полный. Она была пьянчужкой, прежде чем стать
представителем демократов от такого-то района. Хорошая
девочка. Стихи. Возможно, андеграунд не настоящий,
заквас на политике. Но все-таки стихи. Пила-то она
по-настоящему. Тем ранним-ранним утром она задыхалась и
бормотала: "Никакой скорой помощи. Никаких врачей...С -
А я и не собирался ей никого звать; пожил, повидал и
достаточно опытен (знаю, как и чем в крыле К снимают
тяжкое женское похмелье). Обычно я забирал и уводил ее
от Ивановых, Петровых и Сидоровых, от приезжих из крыла
К, от всех этих командировочных - веселых и по-своему
бесшабашных людей, если объективно, но субъективно (для
меня, для моих усилий по ее вытаскиванию) - гнусных и
грязных. Мне уже осточертело. Чтобы оборвать, не точка,
так хоть запятая, я как-то взял и отвез ее (потратил
время) к ее стареньким родителям, у которых она жила. Но
где там! Опять Вероничка замелькала здесь же - вернулась
сюда же и попивала с теми же, без особого драматизма,
жизнь как жизнь, серенько и ежедневно.
Я ей пересчитывал конопушки, отвлекал. Стуча по скату
ее щеки подушечкой пальца, вел учет: две, три, четыре...
- пока не оттолкнула, мои руки воняли ей дешевым
куревом. В тот памятный раз я вырвал ее из рук
среднеазиатских людей (как у смуглых детей; из их
тонких, ничем не пахнущих рук). Ей было плохо. (Но ей и
всегда было плохо.) Она задыхалась; рвалась на улицу или
хотя бы в коридор. Я не пускал - она бы там стала
реветь. Я подвел ее к окну, застонала. "Вот тебе воздух.
Сколько хочешь! Дыши!..С - но Вероника не держала
голову, совсем ослабела. Голова падала, по доске
подоконника, по деревяшке - деревянный и звук удара. Я
придержал ей голову, носом и ртом к небу, дыши. Обернул
простыней. Как бы в парилке, завернутая, выставилась
несчастным лицом в окно и дышала, дышала, дышала. Вдохи
прерывались только, чтобы пробормотать не зови скорую,
прошу... - не хотела, чтобы белые халаты слышали, как от
нее разит.
Мука похмелья, физиологическое страдание выказать
многого ей не дали: на лице едва пробивалась блеклая и
краткая попытка нежности. Тем не менее место на
подоконннике в крыле-К было тем особенным местом, где ее
лицо впервые пыталось выразить мне неустоявшуюся еще
любовь. (Фонарик в руках подростка: вспыхнет - погаснет,
вспыхнет - погаснет.) Я забыл этаж, где происходило,
колеблюсь, пятый ли, шестой или даже восьмой? - но уже
независимо от этажей и от коридоров существует (в
памяти) этот подоконник, а на нем, где ее лицо,
небольшое деревянное пространство (с ладонь, с две
ладони). Как бы экраном плохого прибора, ее лицом
посылались в мою сторону невнятные промельки любви.
Я не был сильнее тех восточных людей из Средней Азии,
приехавших в Москву торговать дынями (их четверо, я
один), я не был крикливее, ни злее и не был, думаю,
нравственнее их - не превосходил никак и отнял
Вероничку, сумел ее отнять потому лишь, что был опытнее.
Так сложилось. Я давно в этой общаге, а они
только-только. Да и понять замысел четверых куда проще,
чем угадать порыв одного. Именно что порыв! - самое
примитивное движение души. Боль, болевой порог. Если
рядом опустившаяся (к тому же обиженная, жалкая)
женщина, хочется тотчас не только вмешаться, но и быть с
ней. Тяга скорая, на инстинкте - и чувственная; можно
было бы по старинке этот порыв назвать любовью. Я так и
назвал. Я спокоен в обращении со словом. Почему ты не
пишешь о любви? - спросила как-то Вероничка, наивная и,
как все поэтессы, спрашивающая в упор, а я, помню,
только пожал плечами - мол, люди не вполне знают, о чем
они пишут.
И я, мол, тоже не вполне знаю, о чем пишу. (Вернее, о
чем уже не пишу.) Я мог бы объяснить человеку
стороннему. Прицел, мол, да и сама цель обнаруживаются
далеко не сразу. Но как было объяснить Вероничке, уже
трезвой, что любовь к ней, возможно, и не существует для
меня как чувство, если не поддерживается теми самыми
подоконниками. Тем нашим подоконником (на пятом или на
восьмом этаже, я забыл), на котором в тот час она дышала
частыми рваными вздохами, рыба, подпрыгивающая на
береговой траве. И с которого (с подоконника) мы вместе
с ней (она постанывала) убирали следы всего того, что
выпил, но не вынес ее скромный интеллигентский желудок.
Как на китах - на подоконниках. Не на трех, так на
четырех. На обычных, деревянных и скоропортящихся от
заоконнной сыри подоконниках (не вечных, я не
обольщаюсь), - на них любовь и держится.
- Поэты так не думают, - отмежевалась Вероника.
Я согласился. Разумеется. Я сказал, что и вообще в
этом смысле поэты меня восхищают.
- Чем? - она мне не верила.
Я пояснил - своей высотой духа, то есть своей
всегдашней готовностью биться за постель.
- Фу!
Метропоезд стал притормаживать у "ТверскойС - людей в
вагоне негусто (все сидели, мы тоже).
Тут я вспомнил, припомнил ей, что проезжаем сейчас под
стареньким зданием, особнячок, где литбоссы взяли
Платонова сторожем и подметальщиком улицы. Не под - а
рядом с Тверским бульваром, ответила Вероника, рядом с
Пушкиным проезжаем (она всегда возражала мне Пушкиным) -
с Пушкиным и с кавалергардами, с той, ах, ах, краткой
ренессансной порой русской жизни, что все еще нам
снится, как недостижимая.
Худенькая, она ежилась (в вагоне сквозило). А я про
свое: я уточнил ей, что мы сейчас как раз под тем
двориком, где он скреб своей андеграундной метлой.
Шаркал и шаркал себе потихоньку, растил кучу мусора. Но
(опять же!) и под той землей, сказала Вероника, которую
топтали ноги Пушкина. Я засмеялся. К чертям споры.
Москва - великий город, всем хватит. Величие здесь как
раз и припрятано, пригрето тем уникальным состраданием,
которое одновременно и убивает тебя, и умиротворяет,
шарк, шарк метлой (жалей, жалей, жалей всех, только не
себя!). Москва растворяет и тем самым перераспределяет
нашу боль. Тут не с кем стреляться, всем понемногу нашей
боли хватит. Пушкин уцелел бы, не помчись он в
Петербург. В Москве он бы всерьез занялся (вымещение
страдания) сооружением небольшого памятника няне.
Хлопотал бы. Писал царю... Я дразнил ее. (Но не только
болтливость под стук колес. Я уже чувствовал, что
Вероника уходит.) Что касается любви, - продолжал я
Веронике, - мне (извини) хочется любить заплаканных
женщин. Но не писать же о них! Писать о любви - это
всегда писать плохо. Скоропортящееся чувство. Платонов
был особенно хорош тем, что всем им, уже одуревшим от
неталантливого описания любви, он противопоставил иное -
в частности, неписание о любви вообще. Неудивительно,
что читавшие его взвыли от восторга. (Как только он
умер.) Весь русско-советский мир пал ниц. Вот с какой
силой (вот насколько) они почувствовали облегчение. Были
благодарны. Их перекосившиеся, истоптанные бытом (плохо
и натужно любящие) души нуждались в неупоминании о
любви. В минуте молчания. В паузе.
- Перестань же!.. - она, поэт, тщилась вновь и вновь
окоротить, а то и повернуть к Пушкину. К кавалергардам,
чьи кудри и бачки изрядно подзабыты (засыпал снег)... А
если бы он (Платонов) написал о людях вообще бесполых, о
людях, размножающихся прикосновением рук - а ведь он мог
бы под занавес и вдруг, в конце своей подметальной
жизни! Конечно, не прямо и в лоб, а как-нибудь особо; с
космизмом и одновременно (как топчущийся дворник) с
русской робостью перед запретной темой. Если бы он хоть
сколько-то написал о них (об однополых), не только
русский, но и весь мир взвыл бы от восторга. Пали бы
ниц. До сей поры его бы превозносили. Славили бы. (А как
бы свежо истолковывали!) Но он предпочел неупоминание,
асфальт на Тверской, брусчатка, каблуки проходящих мимо
женщин, взгляд неподнимаемых отекших глаз и монашеская
работа рук, шарк, шарк метлой....
Завернутую в простынь, я так и положил Веронику в
постель; оставил в тиши, пусть заснет. Запер комнату.
Стоял, выжидая - и вот, в полутьме коридора, мягко,
кошачьими шагами ко мне подошел среднеазиатский хрупкий
мужчина (один из тех, что попользовались втроем,
четвертый мертвецки пил). Очень деликатно он спросил
меня:
- Не знаете ли, в какой комнате проживает девушка,
довольно милая, высокая, чуть с рыжинкой глаза?..
(Однако же наблюдательность! Портретист.)
- Не знаю, друг мой.
- Она, видите ли, просила нас. Меня лично просила:
утром с ней встретиться. Необходимо предупредить ее о
поезде... - деликатно лгал он, заглядывая мне в самые
зрачки. Карие красивые глаза.
- И о поезде ничего не знаю, друг мой.
Мы смотрели с ним глаза в глаза, оба честно. Он еще
сколько-то настаивал. Он, видно, сожалел, что, влив в
нее спиртное, они спешили, попользовались в спешке
(когда хорошо бы с ленцой и с негой. Жаль! А потом
расслабились. Куда она пропала?) Конечно, московская
блядь для них не в новинку. Все-таки жаль упустить. А
то, что в ней, в женщине, возможно, плескалась еще и
капля еврейской крови, доставляло им, восточникам,
дополнительное удовольствие.
- Не знаю, друг мой...
Сделав наскоро по коридорам и этажам заметающий следы
круг, я к Веронике вернулся. И очень кстати. Потому что
пришлось опять подвести ее к окну, как раз к тому
подоконнику, где она дышала (блеванув на пол последнюю
малую горстку). Когда там, щекой на подоконник, она
постанывала, набираясь кислорода и малых сил, я уже
знал, что буду любить. Я угадывал надвигавшееся чувство.
Сердце делалось тяжелым. (Нет, чтобы поплыть, подтаять,
как в молодости. И, разумеется, мне захотелось любить.
Речь не о постели, мы уже несколько раз спали до этого.)
Я помогал ей умыться. Я поругивал, выговаривал, я
укрывал простыней - ко мне пришли (вернулись) движения
рук и слова. Предлюбовь, когда любовь уже в шаге. В
такие дни мокрое, скользкое сердце (вот образ!)
набухает, становится тяжелым, как от застойной воды.
Сердце - как огромное ржавое болото со стрелками камыша,
с осокой, с ряской и с бесконечной способностью вбирать,
заглатывать в себя. В него (в болото) можно теперь
бросать камни, плевать, сливать химию, наезжать
трактором, загонять овец - все проглотит.
Тем заметнее, что повестей я уже не писал. Слова,
колодезная привычка, скапливались, достаточно много
точных и залежавшихся нежных слов, но нацеливались они
не на бумажный лист, а на это пьющее, утратившее себя
существо. Худенькая пьянчужка, не умеющая за себя
постоять. (Стихи ее мучали? Или их непризнание? - она
так и не сумела в этом определиться.) Пала духом.
Командировочные, водочка в розлив, ну, темная ночь,
выручай!.. Я отыскивал ее в крыле К, иногда в ужасающих
своей заплеванностью и грязью местах, в жутких
компаниях. (Им она и объясняла, какой она гений. Читала
стихи.) Однажды была совсем голая. Уже в дым. На кровати
лежала и в самом дальнем (от их застолья) полутемном
углу. А они продолжали пить. Мужики - предполагаю -
нет-нет к ней наведывались. Во всяком случае, если пока
что не произошло, не было в полной мере (один-то был,
кто-то же ее раздел), то должно было произойти
неминуемо. Они ее, понятно, не отдавали. "Что лезешь?!
Мы тут без тебя... Мы ее поили! Она наша, отвали!С -
кричали командировочные (волгоградские на этот раз), но
я тоже уже кричал, матерился. В конце концов опыт
общажника помог мне затеять драку, столь необходимую в
типовой ситуации, когда они все-таки боятся шума и
огласки, а ты нет. Я ее еле одел. Один из ублюдков
(была, видно, с ним еще не совсем пьяна и не давалась)
развалил надвое ей трусы бритвенным лезвием, открыв для
всех скромное женское лоно, курчавый над ним хохолок.
Теперь с этими трусами, как я ни прилаживал, как ни
придерживал их, не получалось. (Пока не сообразил, что
они разрезаны.) Все это время я заслонял ее, а левой
рукой кого-то отталкивал; сзади меня стоял ор, крик. И
кто-то из них, из волгоградских, суетясь и возбужденно
подпрыгивая за моей спиной, тыкал пустой пивной бутылкой
мне в лопатку. (А я вдруг ощутил лопатку как часть тела.
Я понял, как это близко. Так приближаются к нам наши
завтрешние дни - набегают, как по небу тучки; и не
меняется ветер.)
Взял ее на руки, но нести невозможно, голова
закидывалась, отчего внутри Веронички начинало опасно
булькать, и чуть что - рвало. Поставил на ноги. Вел,
обнимая ее и удерживая, именно что алчно, неуступчиво
(как свою, наконец, долю в чужой, в их добыче). Вел, а
командировочные все материли меня; один из них особенно
загораживал мне дорогу.
Помню, я возопил злобным криком:
- Да вы уже все отметились по разу! Чего вам еще надо?
- Не твое дело! - орали они. - Она пришла с нами! Она
пила с нами и уйдет с нами.
Мужчина и женщина бывают, скажем, умны, настороженны,
а вот отношения меж ними - наивны. Или даже так: оба
злы, а отношения меж ними нежны и слезливы. Чувство,
возникнув, имеет свой стойкий, но подчас случайный
рисунок - можно его отличить и можно даже как-то
предугадать (исходя из ситуации), но не переделать. Что
получилось, то получилось. Прими - и не сетуй. Отношения
с Вероникой получались сентиментальны и доверительны,
независимо от того, какими людьми мы были оба.
Жалковатое чувство; но у людей сейчас нет лучшего. Я
жалел ее - она давала жалеть себя. Тут тоже крылась
взаимность, угаданная обоими как обязательная
сердцевинка. Я жалел. Ох-ах. Все-то она, маленькая
Вероничка, ошибалась в подробностях жизни. Разбила
коленку на улице - или вдруг отравилась в столовой
котлетами, съела две. Или ее оскорбила мороженщица. ("И
ведь ни за что!..С) Или она высказала милиционеру (прямо
на улице - замечательный оппонент) все, что она думает о
служках уходящего тоталитарного режима. А он вовсе даже
не свел ее в отделение, а так дал в ухо, что ухо
воспалилось и две недели текло, пришлось пойти на
процедуры. Записывал и перезаписывал ее к врачу я
(разумеется!). Сам с ней в поликлинику днем, а вечерком
сам же ей компресс, вата да пригоршня водки, да лоскут
целлофана - мне не трудно, ей приятно. Вероничка не была
сексуальной, но мы оба и в этом обнаружили, пусть с
запозданием, достаточную друг в друге новизну. Ей так
кстати пришлась (приспела) постельная страсть - со
стонами и с веселящими меня ее вскриками (и с милым ее
смехом). Смеялась в постели, это удивительно. И так
чудесно смеялась! Вся эта бытовуха запойных ее
отклонений (общежитско-командировочно-водочных) не
свелась ни к страданиям, ни к надрыву; за все наше время
одна короткая истерика, скорее женская, чем ночная -
пустяки! Да ведь и "падшейС Вероника была лишь
номинально и внешне: падшей, но не несчастливой.
Напротив - на ней были оттиснуты четкие следы прошлых
отношений, ясных и неущербных; кого-то она любила. До
меня.
За окнами огромный, на семи холмах, город. Мы в постели.
Вокруг нас только-только кончившаяся брежневская эра и
наступившая новая пора. Новые, во всяком случае свежие
слова бубнит репродуктор. Свежа музыка. Мы на хорошо
застланной постели, простынь не сбита, и легкую эту
опрятность, с чистотой и с подогнанными краями, я не то
чтобы ценю, но, как той же свежести, ей радуюсь и ее
помню (удерживаю в себе). У нас есть портвейн, дешевый,
конечно; колбаса, хлеб и чай. И кипятильник, чтобы не
бегать на кухню. Любовь в суровой общажной комнате,
придавая которой обновленное значение (значение любви -
но и комнате тоже), Вероничка говорит:
- Никогда б не подумала, что в гадюшнике (в крыле К)
такое со мной может быть!
То есть такое хорошее - ей хорошо. Для нее уже значит
и место. Самообнаружение женщины, удивление женщины
месту, в котором она себя нашла, - это как первое
оседание ее переменчивой пыльцы на стенах комнаты, на
стекле окна, на подоконнике. И конечно, на постели, где
опрятные простыни. У самой женщины тоже, казалось,
засверкали белизной хорошо подогнанные уголки и в линию
край. Вся на своих семи холмах. Большеглазая худышка.
Вероника читает вслух неизданное. (У нее все
неизданное. Ни строки.)
На лужах <...> пузыри -
Веселые дети дождя.
Коротка и полна мгновеньем
Гениальная их жизнь...
- помню, увы, приблизительно. Но зато отчетливо помню,
что как раз закипала в стаканах (в граненых) вода под
чай. Мельчайше вспененные, белые, а затем крупно
взрывающиеся пузыри (с их мгновенной жизнью) образуют
чудо совпадения. Кипящий стих. Опершись на локоть, лежа,
не отрываю глаз от бурлящей воды, пока Вероничка не
одергивает:
- Стакан лопнет... Заваривай, Петрович!
И учит меня самоварной мудрости:
- Чай надо заваривать в белом кипятке. Ты не знал?
Звала, конечно, Петровичем - разница в двадцать лет (с
лишним) не шутка. Меня все теперь звали так. Старея, я
почти с удовольствием утратил, а затем и подзабыл свое
имя (Напрасно! Самый раз для поэта-декадента! - смеялась
Вероничка.)
- Петрович. Позовем как-нибудь Свешниковых?
Все хотела зазвать к нам на долгий, с конфетами, чай
